Соловьев Сергей Михайлович - Император Александр I. Политика, дипломатия

события. Ошибаются: у Франции такая громадная сила, что она везде может противиться врагам своим. Я знаю все, я знаю образ мыслей ваших министров; меня провести нельзя". В Эрфурте император Александр кроме уступки 20.000.000 не мог ничего сделать для облегчения участи Пруссии, потому что Наполеон выставлял письма Штейна как неопровержимое доказательство враждебности прусского правительства к Франции. Разумеется, самого Штейна Наполеон не мог оставить в покое: он настоял, чтобы король Фридрих-Вильгельм отставил своего министра; в Рейнском союзе Штейн был объявлен изгнанником и лишенным своих имений. Только в России мог он найти безопасное убежище.

    Некоторые важные преобразования, замышляемые Штейном, не состоялись после его удаления, но движение в общем характере не останавливалось. В то время как Наполеон думал сдержать враждебное ему движение в Пруссии занятием сильнейших ее крепостей, прусское правительство заложило в Берлине крепость особого рода: в 1809 году, несмотря на страшные финансовые затруднения, основан был Берлинский университет, который при умном, патриотическом пользовании им, при стремлении сосредоточить в нем лучшие ученые силы Германии приучил молодые поколения ее смотреть на Берлин как на духовную столицу Германии, что необходимо приготовляло к политическому преобладанию Пруссии.

    И в Австрии был порыв после погрома 1805 года обновиться внутренне, 1-го февраля 1806 года император Франц издал удивительный манифест, в котором обещал увеличить внутренние государственные силы посредством распространения духовной культуры, оживления национальной промышленности, восстановления общественного кредита: явились попытки заменить чисто полицейское управление более деятельным, более творческим. Движение шло от нового министра иностранных дел графа Филиппа Стадиона. Мы видели, что Стадион, подобно своему предшественнику, был во главе воинственной партии, требовал присоединения Австрии к прусско-русскому союзу. Но дорогое время было пропущено; заключен был Тильзитский мир и союз между Россией и Францией, вследствие чего Австрия нашлась в самом затруднительном положении. По мнению Стадиона, это положение было такое же, как и после Пресбургского мира, то есть судьба Австрии будет зависеть совершенно от произвола Наполеона, от которого надобно ждать требований разных уступок и променов; будет ли Австрия соглашаться на все или выставит сопротивление, во всяком случае она рискует потерять свое существование.

    Но Стадион обманулся на этот раз. Наполеону вовсе не нужно было затрагивать Австрию, потому что голова его была занята испанскими замыслами. Он после говорил, что об Испании уже шла речь в Тильзите, и русский император был согласен на его распоряжения. Что в Тильзите шла речь об Испании - это более чем вероятно, но что Александр был согласен на последние распоряжения Наполеона относительно Испании - это опровергается приведенным выше письмом Наполеона к Александру из Байоны. Что Наполеон был занят в Тильзите Испанией - доказательством служит ласковый прием, сделанный им известному Штуттергейму, который 9 июля (н. ст.) приехал в Тильзит и прямо к Будбергу - испросил аудиенцию у императора Александра, который в этот вечер оставлял Тильзит. Александр не принял его; тогда он к Наполеону, которому прямо сказал: "Я послан был к императору Александру и королю Фридриху-Вильгельму предложить еще раз посредничество Австрии, но, к сожалению, опоздал". "Дело уже уладилось, - отвечал Наполеон. - Я лично обязан вашему императору; мое положение много раз было затруднительно, и было бы для меня очень опасно иметь на шее австрийскую армию; в каком положении ваши финансы?" "В хорошем, - отвечал Штуттергейм. - Венгерцы склонны к пожертвованиям". "Бумажные деньги, - заметил Наполеон, - производят революцию, разрушают дух войска; я советовал императору при личном свидании вырвать зло с корнем. Я ничего не требую, кроме следующего мне по договору; мы уладимся, повторяю еще раз: я обязан императору". Разговор кончился насмешками Наполеона над пруссаками и русскими.

    Наполеон ласков: но что это значит? Он что-нибудь задумывает такое, причем также не хочет иметь на шее австрийскую армию; но что это за новый замысел? Об Испании, разумеется, не догадались, был интерес поближе. Наполеон с Александром заключил союз: первым делом новых союзников будет поделить Турцию - страшная опасность для Австрии! Она очутится совершенно в тисках между двух колоссов, если бы даже ей что-нибудь и дали из остатков после львиной трапезы. Чрез несколько дней после Штуттергейма имел разговор с Наполеоном Винцент, который заметил, что ходят слухи, будто при тильзитских свиданиях решена судьба Порты. "Кто это говорит? - спросил сначала Наполеон; потом, подумавши немного, продолжал: - По этому предмету только вошли в соглашение, что я буду посредником мира с Портою, которой будут возвращены потерянные области, да и не вижу я, как этот раздел Турции произойдет; необходимость мне это предписывает, мой вкус и желание влекут меня к этому разделу, но рассудок запрещает". "Мы, - заметил Винцент, - не имеем никакого интереса ускорять разложение больного тела Турции". "Правда, - сказал Наполеон, - но вы не умеете ни за что взяться; вы хотите соглашений насчет отдельных пунктов, прежде чем последовало соглашение об основаниях". Винцент заметил, что союз с Австрией гораздо более соответствовал бы интересам и видам императора французов, чем русский союз. "Согласен, - отвечал Наполеон, - вы порядочнее, чем русские, и уже из европеизма я бы желал сблизиться с вами, но вы не захотели. Впрочем, наши счеты кончены, и я не вижу никакой причины к ссоре между Австрией и Францией".

    В Вене мучились Восточным вопросом: разделят Турцию, и, что всего хуже, разделят без Австрии. Надобно заключить союз с Францией. "Союза не заключат, - отвечал австрийский посланник в Париже, знаменитый впоследствии граф Меттерних. - Нам предложат союз только тогда, когда поссорятся с Россией". Но если нельзя быть в союзе, то нужно сделать как-нибудь, чтобы не быть совершенно оставленными в стороне; сохранение Порты - на первом плане между интересами Австрии; но если Франция и Россия станут давить Турцию, то Австрия должна быть в третьих, "чтобы несоразмерным, односторонним увеличением этих государств судьба Австрии не ухудшилась".

    И вдруг Талейран, который уже прежде толковал о присоединении к Австрии нижнедунайских земель, спрашивает Меттерниха, согласен ли его двор принять участие в разделе Турции, и указывает на Боснию и Болгарию, которые должны достаться Австрии. По мнению Стадиона, надобно было принять предложение, хотя назначаемая доля и невыгодна; о Сербии не упомянуто; да и вообще чрез это земельное увеличение Австрия не станет сильнее, ибо эти обе провинции, удаленные от центра монархии, населенные беспокойным и малообразованным народом, пограничные вследствие раздела с Россией и Францией, принесут Австрии не выгоды, а только постоянную заботу и большие издержки для сохранения внутреннего спокойствия и внешней безопасности. Но делать нечего: из двух зол надобно избирать меньшее; только нельзя ли иначе определить долю Австрии, отдать ей область Хотинскую, Валахию до устья Димбовицы или Алуты в Дунай, турецкую Кроацию, Боснию, Сербию, Болгарию до устья Дуная и потом связать эти области с Архипелагом линией по реке Вардару до Салоник. Но и на это хотели согласиться только в крайности, и Меттерниху был послан наказ употребить все усилия для уничтожения замыслов Наполеона против Порты, и, главное, чтобы не было речи об обязательстве Австрии за свои новые приобретения уступить что-нибудь из старых владений, именно прежде всего заботиться о сохранении адриатического побережья.

    Когда дело коснулось Восточного вопроса, то и эрцгерцог Карл вышел из своего миролюбивого настроения и подал две записки. "Наполеон, - писал он, - действует быстро; русские уже на берегах Дуная; успеют они занять Оршову и Белград - тогда Австрия потеряет базис своих операций и свободное пользование Дунаем и доля ее при разделе будет зависеть от доброй воли чужих государей; поэтому Австрия должна обеспечить себе эти два города. Прежде всего для безопасности Австрии необходимо, чтоб Россия не владела Молдавией и Валахией и не стала госпожою Дуная, не вошла ни в какое соприкосновение с подданными Австрии и не обхватила последней с юга".

    Сам император Франц требовал, чтобы были употреблены все усилия сохранить Турецкую империю как лучшую соседку Австрии, но Меттерних из Парижа и другие министры сообщали самые печальные известия: отказ Англии войти в мирные переговоры ведет к ускорению Восточного вопроса; Наполеон имеет в виду не одну Турцию, но и азиатские владения Англии, хочет склонить Россию к походу в Индию; Константинополь должен остаться нейтральным торговым городом; Россия возьмет левый берег Дуная до самого устья, Болгарию и Румелию как секун-догенитуру для одного из великих князей, Австрии отдадут Сербию и Боснию, Франция возьмет адриатические берега и азиатские земли; уже собираются войска, назначены генералы. И все это был обман: морочили Востоком, чтобы отвести глаза от Запада. В первых числах апреля пришла громовая весть об испанских событиях; всех больше поразила она императора: дело пошло о смене династий; нынче Наполеон свергнул без всякого повода Бурбонов испанских: что помешает ему завтра сделать то же с Габсбургами австрийскими? Австрия ему нужна: через ее владения идет прямая дорога на Восток, относительно которого он питает такие блестящие замыслы.

    "Испанская династия, - говорит Стадион, - заслужила свою судьбу: она первая вошла в союз с Францией и служила ей с необыкновенным усердием. Ее гибелью Провидение нас предостерегает. Надобно воспользоваться предостережением и готовиться к борьбе". Воинственность овладела и эрцгерцогом Карлом. "Планы Наполеона стали ясны, - говорил он. - Нечего спрашивать, чего он хочет: он хочет всего". Стали вооружаться, но было хорошо известно, что малейший шорох оружия поднимал Наполеона; Меттерних должен был выдержать публично его выходку: 15 августа, в день своих именин, на приеме дипломатического корпуса Наполеон громко говорил Меттерниху: "Ваше вооружение во всяком случае неполитично, возбуждая неудовольствие во Франции и России. Более 500 писем первых купцов в Вене говорят о предстоящем разрыве; у вас публично оскорбляют французов и немцев из государств Рейнского союза: я не могу этого спокойно сносить". "Цель наших вооружений экономического свойства, - заметил Меттерних, - и, кроме того, она служит для сохранения равновесия в Европе". "Оставьте эти пустяки, - сказал Наполеон. - Ваши побуждения мне известны; ваш двор хочет вмешаться в турецкие отношения, чтоб противодействовать Франции и России. Но в вашем интересе щадить меня и Россию; обманываетесь, если думаете, что можете противиться нам обоим. Если вы хотите войны, то зачем вы ее не объявили, когда я стоял на Немане; а теперь это была бы глупость, подобная прусской глупости. Я считаю войну неизбежною, и если ее не будет, то благодаря только русскому императору. Ваши вооружения заставляют и меня вооружаться, а это разорит Германию. Я сделаю двойной набор в этом году, и если мне недостанет мужчин, то я выставлю против вас женщин. Вы соберете 400.000, а я соберу 800.000; вы доставите мне финансовые средства. Два раза я был господином ваших владений и отдал их вам назад, а вы не стали умнее. Если вы не разоружитесь, то война неизбежна - война решительная, не на живот, а на смерть: или вы будете в Париже, или я в сердце австрийских владений. Ваши вооружения не нравятся в Петербурге; Александр вам объявит, чтоб вы разоружились, и вы разоружитесь, но тогда я не вам буду благодарен за сохранение спокойствия в Европе, а царю, и я вас не пущу к решению важных, вас касающихся вопросов, я буду вести дело вместе с Россией, а вы будете только смотреть".

    Через несколько дней Меттерних явился к Наполеону с известием, что вооружения Австрии прекращаются. "Будемте говорить с вами как частные люди, - отвечал Наполеон. - Никогда я не думал, чтоб Франц, Стадион или Карл хотели войны; вы в дурных отношениях с Россией, поэтому не можете объявить мне войны; но я боюсь, что вы вовлечетесь в войну со мною по ложным слухам. Вас испугали испанские события; вы ждете, что и с вами то же будет. Но какая разница! Испанией я должен был овладеть для обеспечения моего тыла; Годой, вместо того чтоб увеличивать морские силы, увеличил сухопутные; трон занимали Бурбоны, мои личные враги: они и я - мы не могли одновременно царствовать. Я делаю различие между домами бурбонским и лотарингским". "Угодно заключить с нами союз? Я готов вступить в переговоры", - сказал Меттерних. "Для этого нужны прелиминарии; скажите императору Францу, что я считаю все поконченным".

    Предложение союза было вовсе не кстати для Наполеона: он ехал в Эрфурт, и до результатов свидания с русским государем нельзя было входить ни в какие определения отношений. Понятно, какое значение должно было иметь для Австрии эрфуртское свидание, как желали в Вене знать, что там будет происходить, что будет говориться об Австрии между двумя решителями судеб Европы. Талейран советовал самому императору Францу поехать в Прагу и потом неожиданно явиться в Эрфурте. Но приехать незваным-непрошеным - это было бы верх неприличия и забвения своего достоинства. Говорили, что Франц должен упасть среди двух императоров, как бомба, но бомба пугает, тогда как Франц своим появлением никого испугать не мог. Его можно было сравнить не с бомбой, а с резиновым мячом. Не сочли приличным послать и кого-нибудь из эрцгерцогов; хотели, чтобы Меттерних сопровождал Наполеона в Эрфурт: Меттерних обратился к преемнику Талейрана в заведовании иностранными делами Шампаньи и получил отказ. "В Эрфурте, - говорил Шампаньи, - будут уговариваться, какими средствами принудить Англию к миру, Австрия тут ни при чем".

    Но надобно кого-нибудь иметь в Эрфурте: отправили Винцента с двумя незначительными письмами Франца к обоим императорам. Винцент привез из Эрфурта статьи договора, заключенного между Александром и Наполеоном, - договора, очень неприятного для Австрии по отношению к Дунайским княжествам и к России в случае войны Австрии с Францией; привез и ответные письма от обоих императоров. Письмо Наполеона было самое дерзкое: "В моей власти было уничтожить Австрийскую монархию; настоящее существование вашего величества есть следствие моей воли - доказательство, что наши счеты сведены, и я ничего более от вас не требую. Но вы не должны поднимать вопроса, решенного пятнадцатилетнею войною, не должны подавать повода к новой войне. Ваше величество должны удержаться от всякого вооружения, которое может меня беспокоить". Письмо Александра отличалось противоположным тоном; в нем была одна фраза, важная для Австрии: русский государь уверял императора Франца, что принимает участие в сохранении целости Австрийской империи. Винцент объяснил, что это значит: Александр требовал от Наполеона, чтобы целость Австрии не была нарушена, но Наполеон согласился на это с условием, чтобы Австрия прекратила вооружения. Талейран хвалился перед Меттернихом, что он вместе с Толстым склонили Александра не уступать требованиям Наполеона, враждебным Австрии.

    Разумеется, было бы слишком странным предположение, что Талейран и Толстой могли убедить императора Александра в необходимости беречь Австрию от Наполеона. Прежде всего надобно было, чтобы Австрия сама себя берегла и не бросалась одна в войну с Наполеоном, но Австрия спешила сделать то, что Наполеон называл безумием и за что Пруссия так дорого поплатилась. Что же могло побуждать ее к этому? Она рассчитывала, во-первых, на испанские дела, но расчет был неверен, причем надобно заметить, что этим испанским делам вообще приписывают больше значения, чем сколько они имели. Из желания нанести испанскому движению решительный удар Наполеон мог в известное время стараться, чтобы его не отвлекли на Востоке; но Испания не могла поглотить все его силы; Испания могла быть для него тем, чем после Алжир был для Франции, Кавказ - для России, но она не могла помешать ему распоряжаться в остальной Южной и Средней Европе. Во-вторых, Австрия рассчитывала, что как скоро она начнет войну с Наполеоном, то и в Германии произойдет то же самое, что в Испании, - народная война.

    Стадион не ошибался в том, что борьба с Наполеоном начала принимать новый характер; что теперь она не была только борьбою правительств, но и борьбою народов. В 1804 году в известном проекте, который Новосильцев возил в Англию, император Александр предлагал убедить народы, что господство Наполеона не принесет им свободы и благоденствия, но теперь народы убедились в этом сами, и сильная ненависть к Наполеону, к французскому владычеству, сильное поднятие патриотического чувства, особенно в Северной Германии, были следствием наполеоновского гнета. Но и на эти одни народные чувства Австрии рассчитывать было нельзя: чтобы эти чувства высказались, надобно было, чтобы Наполеон потерпел поражение, чтобы он потерял обаяние непобедимой силы, чтобы другая сила стала на германской почве и дала опору движению, иначе все могло ограничиться только отдельными вспышками, бесплодными и скоро потухающими. Стадион мечтал, что Австрия станет во главе этого нового, народного движения против наполеоновского ига, сокрушит всеобщего врага и этим приобретет себе право на первенствующее положение, ибо все государства пойдут за нею, а не она будет ходить за другими, как было до сих пор. Прекрасная мечта, которая делает честь мечтателю-патриоту. Стадион усыпил Австрию, и она видела прекрасный сон. Сон после и сбылся, только не для Австрии.

    Третьим побуждением для Австрии к начатию войны были донесения Меттерниха из Франции. "Дружба, нейтралитет суть слова, лишенные смысла для Наполеона, - писал Меттерних в конце 1808 года. - Прусская война, казалось, была предпринята для уничтожения приверженцев системы нейтралитета. Низвержение испанской династии, древнейшей, испытаннейшей и бескорыстнейшей союзницы не только Наполеона, но и всех прежних французских правительств (замечание важное, ибо уничтожает династическую враждебность), должно доказать миру, что никакое государство не может спастись дружбою. Нельзя быть ни врагом, ни нейтральным, ни другом; что же остается правительству, которое не может, подобно португальскому, уложить свои чемоданы и океаном отдалить себя от бича, удручающего Европу?" После этого вступления, знакомящего нас с литературными приемами человека, которого потом величали дипломатическим гением, Меттерних переходит к указаниям на возможность Австрии воевать с Наполеоном. Испанская война нанесла Франции большой урон; средства Франции против Австрии уменьшились наполовину, средства Австрии увеличились вдвое. Теперь уже сражается не французский народ; настоящая война не есть даже война французской армии, но чисто наполеоновская. Внутри Франции давно уже существует партия, противная завоевательным видам Наполеона; она сплотилась в молчании; сам Наполеон дал ей силу своим нападением на Испанию. Ее главы - Талейран и Фуше. "Мы дожили до того времени, - писал Меттерних, - когда союзники представляются нам внутри самой Франции; эти союзники не ничтожные интриганы: люди, имеющие право быть представителями нации, требуют нашей помощи; эта помощь есть наше собственное дело, всецело наше собственное дело, дело потомства!"

    Итак, союзники - народ испанский, народ немецкий; союзники в самой Франции - Талейран и Фуше. Но старая союзница Россия будет против! Это останавливало. Меттерних успокаивал и на этот счет: он передавал в Вену убеждения Талейрана, что Наполеон не увлечет Александра против Австрии, что по-прежнему самый тесный союз может быть заключен между Россией и Австрией. Талейран принадлежал к числу тех предсказателей, которые предсказывают верно, не обозначая только срока, когда сбудется предсказание, а в Вене, как обыкновенно бывает, назначили для исполнения самый ближайший срок, потому что этого желали, не обращая внимания на главное, что Россия, не кончивши двух войн, как ей надобно, не может начать третьей. В добром расположении императора Александра к Австрии, в нежелании его отдать ее в жертву Наполеону нельзя было сомневаться: для этого не нужно было особенной проницательности; если в Эрфурте было постановлено, что начатие с Австрией войны обязывает Россию помогать Франции, то не мог же Александр предполагать, что Австрия ринется одна в войну.

    Русский министр иностранных дел граф Румянцев, будучи после Эрфурта в Париже, прямо говорил Меттерниху, что придет время, когда тесный союз с Австрией будет необходим для всеобщего избавления. "Не предпринимайте ничего; вы поставите Россию в величайшее затруднение", - говорил Румянцев. 31-го января 1809 года император Александр говорил австрийскому посланнику князю Шварценбергу: "Можно ли начинать такую неравную борьбу после того, как упустили благоприятный случай (в начале 1807 года)? Наполеон и его войска непобедимы; надобно выждать время, не бросаться зря, - придет благоприятный час мщения. Теперь Австрия должна сохранять свои силы только для защиты и не делать ни малейшего вызывательного шага; если Австрия начнет войну, - все пропало. Я гарантирую императору Францу справедливость моих слов; обещаю и относительно Австрии войти в такое же обязательство, в каком я относительно Франции, то есть всеми моими силами защищать ее от нападения". Но Австрия непременно хотела войны. Тогда Александр сказал Шварценбергу: "Я даю великое доказательство доверия, обещая вам, что сделано будет все человечески возможное, чтоб не нанести вам ударов с нашей стороны; мое положение так странно, что хотя мы с вами стоим на противоположных линиях, однако я не могу не желать вам успеха". Александр обещал медлить по возможности выступлением войск в поход и приказал им избегать по возможности всякого столкновения и враждебных действий с австрийцами. Вследствие этого обещания Шварценберг не передал предписанных ему из Вены угроз, что Австрия будет помогать Порте против России и содействовать восстановлению Польши.

    От России обратились к Пруссии, которая очутилась между двух огней: с одной стороны, она находилась под ножом Наполеона, у которого было французского войска между Рейном и Эльбою 70.000, да в его распоряжении были войска польские, саксонские и вестфальские числом до 80.000, а у Пруссии - только 42.000. В два перехода саксонцы могли быть в Пюгау и отрезать Силезию; в три перехода французы и вестфальцы из Магдебурга могли быть в Берлине. Вступить в союз с Австрией против Франции значило идти на верную гибель; понятно, что император Александр должен был отклонять от этого Пруссию всеми силами; если уговаривали Австрию ждать удобнейшего времени, когда все главные силы Европы будут в сборе, то тем более должны были уговаривать Пруссию ждать "часа мщения". Но с другой стороны, самое это положение под ножом было нестерпимо; как отдельные люди, так и целые народы в болезнях и страданиях не могут спокойно относиться к причинам и следствиям этих болезней и страданий и бросаются на первую возможность немедленного облегчения; надежда получить облегчение растет соответственно желанию облегчения, да и во всяком случае кажется, что хуже настоящего положения уже не будет.

    Кроме того, представлялась мысль: благоразумно или неблагоразумно поступает Австрия, но она непременно хочет воевать; если не присоединиться к ней и дать ей погибнуть, что станется с Пруссией? Новое торжество, новое усиление Наполеона есть вместе с тем новое бедствие, окончательное падение Пруссии, которую он будет замучивать на медленном огне. Всего печальнее было положение короля Фридриха-Вильгельма, который видел всю опасность разрыва с Францией, всю справедливость русских внушений: "Австрии король не спасет, а только решит собственную гибель, отнявши у России средства воспрепятствовать ей". И в то же время король должен был сдерживать нетерпение лучших людей, которые требовали войны с Наполеоном, требовали во имя страданий народа, который не хочет более сносить ига и двинется против воли короля.

    Фридрих-Вильгельм должен был уступать этим воплям, позволять вести переговоры с Австрией о союзе, но в решительную минуту объявил: "Не могу без России!" Это объявление не успокаивало его; невыносимо тяжко было беспрестанно встречаться с людьми, в глазах которых он читал упрек в слабости, нерешительности, трусости; и король пишет умоляющее письмо императору Александру, чтобы тот разорвал союз с Францией. Из Петербурга ответа нет. Эти требования с австрийской и прусской стороны не могли не производить здесь раздражающего, оскорбительного впечатления. В 1805 г. после долгих отнекиваний Австрия вдруг рванулась на войну, не дождавшись русских войск, - потерпела поражение; Пруссия, несмотря на все настаивания России, не двинулась. Потом и ей пришла охота повторить ошибку Австрии: в следующем году и она вдруг рванулась на войну одна - была разгромлена; Россия пришла к ней на помощь и, сдержав Наполеона, стала уговаривать Австрию войти в союз против него, что должно было иметь решительное значение. Австрия не двинулась; необходимым следствием был Тильзитский мир и со всех сторон крики, упреки Александру в слабости, невыдержливости, изменчивости; а теперь, когда Россия занята двумя войнами, Австрия опять рвется на борьбу и требует русской помощи; того же требует и Пруссия! Это была какая-то насмешка над Россией. Тщетно император Александр говорил Австрии, чтобы подождала более благоприятного времени, что она может быть покойна: ее не тронут, он за это ручается. Ему не верили, верили - Талейрану, который советовал предупредить Наполеона войною. 8 февраля (н. ст.) 1809 года эрцгерцог Карл объявил в Совете: "Я не подавал голоса за войну; ответственность падет на тех, которые ее непременно хотят". В апреле австрийцы начинают войну вторжением в Италию, Баварию, герцогство Варшавское. Старая ошибка - разделение сил, старые следствия: Наполеон занимает Вену, одерживает решительную победу при Ваграме (8 июля) - австрийцы спешат заключить перемирие (12 июля).

    То, что Наполеон называл безумием, было сделано. Наполеон был сердит; сначала он объявил: "Не хочу мира с Австрией, я ее разделю на целый ряд независимых государств, только отречение императора Франца от престола понудит меня вступить в переговоры". В другой раз объявил: "Хотя я не имею никакого доверия к Австрии, однако решаюсь еще раз на мир и даже предложу умеренные условия: если Франц откажется от престола в пользу одного из членов императорской фамилии и если императором будет великий герцог Вюрцбургский, то я оставлю монархию во всей ее целости". Эти грозные речи показывали, что мир может быть куплен только очень дорогою ценой. Во время перемирия образовались две партии - партия войны и партия мира, и первую поднимали требования Наполеона. Брались за разные планы: одни хотели, чтобы при посредстве английского посланника был заключен поскорее мир между Россией и Турцией, вследствие чего можно было бы образовать тройной союз между Австрией, Англией и Турцией; другие возражали, что, наоборот, надобно уговаривать турок к энергическому продолжению войны с Россией, пока последняя будет в союзе с Наполеоном. Меттерних предложил план восстановления Польши под самостоятельным государем, чтобы поднять поляков против Наполеона. Австрия уступала возобновленному государству Западную Галицию, обещала и остальную, если дадут вознаграждение в Италии или Германии; между Австрией, Пруссией, Польшей, Турцией, Англией, Испанией, Португалией, Сицилией и Сардинией должен быть заключен оборонительный и наступательный союз. Громоздкий план (с Португалией, Сицилией и Сардинией!!) был разрушен замечанием Стадиона: какая охота полякам для восстановления своего государства входить в союз с Австрией, когда они могут надеяться достичь этого гораздо легче посредством Франции? Притом Россия, увидавши австрийские замыслы, станет усерднее помогать Наполеону.

    Из длинного меттерниховского перечня возможных союзников одна Англия могла бы оказать действительную помощь, но она спешила вследствие британских интересов испортить и теперь дело точно так же, как и в 1807 году. Стадион не напрасно рассчитывал на патриотические движения против французов в Северной Германии: они обнаружились. Но мы уже заметили, что эти движения могли бы иметь значение только тогда, когда получили бы помощь, опору и единство. Прусский майор Шилль поднял восстание и недалеко от Магдебурга побил французов, но, не видя ниоткуда помощи, заперся в Штральзунде, был там осажден и пал в битве. Герцог Фридрих-Вильгельм Брауншвейгский набрал себе кавалерийский отряд из 2.000 человек ("Черный легион мщения"), ворвался в Саксонию, овладел Дрезденом, Мейсеном и Лейпцигом, но опять, не видя ниоткуда помощи, должен был отступить пред превосходными силами вестфальского короля, пробился через всю Северную Германию и спасся на английских кораблях. Эти движения могли иметь успех, распространиться, если бы нашли себе опору; эту опору дало бы им английское войско, если бы высадилось где-нибудь на берегах Северной Германии, но такая отдаленная высадка была не в английских интересах, которые требовали овладения чем-нибудь более выгодным, ближайшим.

    Чтобы овладеть Антверпеном и устьями Шельды, 40.000 англичан высадились на остров Валхерен и потерпели полную неудачу. В Испании английское войско под начальством Уеллеслея (после лорда Веллингтона) должно было отступить перед французским маршалом Сультом в Португалию; испанское войско было разбито французами недалеко от Толедо. Эти известия заставили императора Франца принять тяжелые мирные условия и выдать тирольцев, которые геройски дрались за Австрию против французов и баварцев, 14-го октября (н. ст.) был заключен Венский мир, по которому Австрия потеряла 2.000 квадратных миль и три с половиной миллиона жителей; потеряна была Иллирия, которой она так дорожила и которая теперь так важна была для Наполеона по отношению к Балканскому полуострову, как сам Наполеон заявлял во время переговоров. Западная Галиция с Краковом и остальными областями, доставшимися Австрии по третьему разделу Польши, отошли к Варшавскому герцогству, Восточная Галиция - к России; Австрия должна была присоединиться к континентальной системе, заплатить 85 миллионов контрибуции и обязалась не держать более 150.000 войска.

    Исчез прекрасный сон, когда Австрии грезилось, что она находится в челе народов, восставших за свободу и независимость. Австрия прокляла коварный сон и поспешила погрузиться в действительность. Человек, который навел этот сон на Австрию, который вздумал было проповедовать какую-то духовную культуру, Стадион, должен был удалиться, как глава воинственной партии, главный виновник неудавшейся войны. Все пришло в надлежащий порядок: император Франц не имел уже подле себя такого беспокойного, странного нововводителя и мог предаться вполне своей системе - системе освященной. По убеждению Франца, государство была машина; все государственное управление должно было идти, как заведенные часы. Ничто не должно нарушать обычного хода машины: раз заведена - и пусть идет.

    Нечего трогать, переменять - только испортишь: Иосиф II-й, как беспокойный, пытливый ребенок, вздумал потрогать машину, переменить колеса - и что же вышло? Только расстроил. Хорошо шла машина прежде, пусть и теперь так же идет. "Держитесь старины, старина - хорошее дело, - говорил Франц профессорам Лайбахского лицея. - Нашим предкам было хорошо при старине; отчего же нам будет дурно? Теперь новые идеи в моде: я их не могу одобрить, никогда не одобряю". Новых идей было много в новых немецких книгах, печатанных в Северной Германии, и потому эти книги были строго запрещены в Австрии. Но при Иосифе II-м и в самой Австрии было напечатано много книг с разными идеями: более 2.500 этих старых иосифовских книг было теперь запрещено в Австрии. В книжной торговле господствовали рыцарские романы. Рыцарские романы можно читать: они не расстраивают головы разными идеями, не препятствуют пищеварению, а это главное; здоровый желудок, хороший стол и хорошая музыка - больше ничего не нужно для народного благосостояния. Есть, пить, наслаждаться музыкой и как можно меньше отягощать себя мыслью - вот главное правило доброго подданного. Музыка очень хорошее искусство: она услаждает и успокаивает, убаюкивает. Франц был большой охотник до музыки и музыкантов; при нем музыкант мог дойти до генерал-адъютантского звания. Франц не любил войны и в мирное время не любил военных упражнений: тут было много движения, шума, блеска; все это способнее было возбуждать, чем успокаивать. Другое дело канцелярия: там все тихо, спокойно и правильно; бумага составляется, прочитывается, докладывается, занумеровывается, подписывается и передается законному, правильному течению; течет тихо, плавно, спокойно, медленно, величаво, своим появлением в известных местах возбуждает тихое, спокойное движение переписки, отписки; наконец, бумага совершает свой путь и впадает в море-океан бумажный. Течение бумаги окончено - дело сделано. "Какое дело?" - спрашивают. Но такие вопросы могут поднимать только идеологи.

    Направлению государя должен был соответствовать первый министр. Кобенцль и Стадион, несмотря на видимое различие, существенно были похожи друг на друга. Разница между ними была такая же, какая между вельможею XVIII-го века с пудрою на голове, в расшитом золотом бархатном французском кафтане и вельможею XIX-го века в черном суконном фраке. Но оба были похожи друг на друга тем, что оба были министры беспокойные, воинственные, оба мечтали дать Австрии важное значение посредством борьбы с преобладающей силой Франции, и Стадион даже придумал какое-то внутреннее, народное движение, поднятие нравственных сил народных, какую-то духовную культуру, союз с народными движениями извне. Что же вышло хорошего?

    Следствием политики Кобенцля была несчастная война 1805 года; следствием политики Стадиона - несчастная война 1809 года. Эта политика осуждена своими следствиями; теперь должна быть политика другая, и представителем этой новой политики является новый министр иностранных дел Меттерних.

    Мы видели, что Меттерних, будучи послом в Париже, заплатил дань направлению Стадиона; его донесения могущественно содействовали решению австрийского кабинета начать войну; мало того, он писал о необходимости народного возбуждения. "Всякое правительство, - писал он, - всегда найдет в критические минуты великие средства в народе; оно должно возбуждать и особенно употреблять их; один пример силы, хорошо направленный государем и поддержанный его народом, быть может, остановил бы опустошительное движение Наполеона". Кроме того что Меттерних мог считать необходимым подделываться под направление своего монарха, - под направление, становившееся господствующим при дворе, Меттерних находился в Париже под влиянием сильного авторитета Талейрана; наконец, оставя в стороне расчеты и внешние влияния, Меттерних известное время мог смотреть именно так на дело, скользя по его поверхности, ибо только при сосредоточении полного внимания на предмете и при свободном его обсуждении может образоваться определенный взгляд, в котором окончательно и выскажется личность человека. Это и случилось с Меттернихом, когда он заменил Стадиона, стал министром иностранных дел. В настоящее время он отказался для Австрии от всякого почина в войне; если Австрия и должна была принять участие в войне, то когда другие сделают главные и самые трудные шаги, когда успех будет верен и выгоды несомненны. Такой образ действия признан для Австрии обязательным, и навсегда. Спокойным, свободным от всякого влияния патриотического чувства взглядом взглянул Меттерних на Австрию и нашел, что она слаба, слаба не временно, не относительно только наполеоновской Франции, но слаба вообще, слаба сравнительно с Россией, Францией, Пруссией; слабость заключается в пестроте состава империи, в отсутствии национального единства, что с особенною ясностью выступило именно теперь, когда вопрос народности становился на очередь вследствие наполеоновского гнета.

    В Испании, Германии обнаружилось народное движение против поработителей; Стадион и сам Меттерних признавали его необходимым и в Австрии для успеха борьбы, но когда Меттерних в спокойную минуту взглянул поближе на дело, то отчурался навсегда от мысли вызывать народное движение. В Пруссии Движение было национальное, немецкое, оно обхватывало основное, теперь исключительное народонаселение государства и, распространяясь по Германии, служило только к поднятию значения Пруссии. Но в Австрии, составленной из нескольких народностей, национальный вопрос, вопрос о национальной равноправности, о неподчинении одной национальности другой, вел к усобице и разложению монархии. Как скоро страшная опасность была сознана, в основу системы было положено отсутствие всякого внутреннего движения, все должно оставаться по-старому и пребывать в полном спокойствии. Но сохранение существующего порядка внутри Австрийской империи чрезвычайно трудно, если около будут происходить опасные движения и перемены. И потому главною задачей внешней политики Австрии должно быть сохранение старины по возможности во всех государствах Европы, преимущественно ближайших. При сознании своей слабости Австрия должна избегать войны, но когда война готова будет возгореться между другими государствами, Австрия не может осудить себя на страдательное положение; она пользуется случаем показать свое значение, возвысить его, является посредницей, старается захватить в свои руки узел переговоров и направлять их по своим интересам, выжидая благоприятных обстоятельств, пользуясь каждою случайностью, грозя и отступая, опять грозя и отступая.

    Это консервативное во что бы то ни стало стремление внутри и вне дало Австрии характер государства дипломатического: внутри, состоя из разных государств, из разных народов, она должна управлять ими дипломатическими средствами, сохраняя равновесие, разделяя и властвуя; извне сознание слабости, страх пред решительными мерами, пред войною заставляет поддерживать и поднимать свое значение также дипломатическими средствами, лавируя между сильными, разделяя их, одиноча сильнейших. Эти черты австрийской политики стали являться постоянными с тех пор, как заведование иностранными делами принял Меттерних, человек системы. Создавши себе раз систему, Меттерних проводил ее неуклонно; и так как основная ее черта, консерватизм, могла быть проведена для Австрии только при помощи проведения ее и в других государствах, то Меттерних является проповедником своей системы; эта система по обстоятельствам времени, как увидим, приобрела сочувствие многих и многих, поэтому австрийский министр, автор системы, является главой школы, начинает играть роль наставника государей, руководителя министров. Ораторский талант, сильная логика давали ему к тому средства. Каждый политический вопрос учитель объяснял, указывал причины и следствия, приводил в связь со своею системой, прилагал к нему ее правила. Меттерних был охотник писать длинные послания, которые отзывались учительским тоном; основные положения он обыкновенно подчеркивал, точно в учебниках, где важнейшее печатается крупным шрифтом, а менее нужные подробности мелким. Меттерних знал все, что делается тайного в разных углах Европы, и готов был служить каждому государю сообщением нужных для последнего сведений, причем сообщал свои взгляды на то, как должно управлять народами для их благоденствия и для благоденствия правительств. Меттерних очень заботился о спокойствии простого рабочего народа, который в его глазах был настоящим народом. Этот народ, по словам Меттерниха, занят положительными и постоянными работами, и недосуг ему кидаться в отвлеченности и в честолюбие; этот народ желает только одного: сохранения спокойствия; враги настоящего народа - это люди обыкновенно из среднего класса, которых самонадеянность, постоянная спутница полузнания, побуждает стремиться к новому, к переменам. Против этих-то людей Меттерних приглашал правительства составить союз.

    Но благодетель настоящего народа забывал о достоинстве и обязанностях настоящего правительства. Настоящее правительство не задерживает свой народ, не видит настоящего народа только в неподвижной массе; оно вызывает из массы лучшие силы и употребляет их на благо народа; оно не боится этих сил, оно в тесном союзе с ними. Чтобы не бояться ничего, правительство должно быть либерально и сильно. Оно должно быть либерально, чтобы поддерживать и развивать в народе жизненные силы, постоянно кропить его живой водой, не допускать в нем застоя, следовательно, гниения, не задерживать его в состоянии младенчества, нравственного бессилия, которое в минуту искушения делает его неспособным отразить удар, встретить твердо и спокойно, как прилично мужам, всякое движение, всякую новизну, критически относиться к каждому явлению. Народу нужно либеральное, широкое воспитание, чтобы ему не колебаться, не мястись при первом порыве ветра, не восторгаться первым громким и красивым словом, не дурачиться и не бить стекол, как дети, которых долго держали взаперти и вдруг выпустили на свободу.

    Но либеральное правительство должно быть сильно, и сильно оно тогда, когда привлекает к себе лучшие силы народа, опирается на них; правительство слабое не может проводить либеральных мер спокойно: оно рискует подвергнуть народ тем болезненным припадкам, которые называются революциями, ибо, возбудив, освободив известную силу, надобно и направить ее. Правительство сильное имеет право быть безнаказанно либеральным, и только люди очень близорукие считают нелиберальные правительства сильными, думают, что эту силу они приобрели вследствие нелиберальных мер. Давить и душить - очень легкое дело, особенной силы здесь не требуется. Дайте волю слабому ребенку, и сколько хороших вещей он перепортит, перебьет, переломает! Обращаться с вещами безжизненными очень просто, но другие приемы, потруднее и посложнее, требуются при охранении и развитии жизни.

    Кроме того, Меттерних сам любил писать послания к государям для внушения им оснований своей системы, он нашел в Вене человека, который с необыкновенным усердием явился глашатаем Меттерниховой системы и прославителем мудрости австрийского министра: то был известный публицист Фридрих Генц. Генц начал свое публицистическое поприще в Берлине; поклонник французской революции вначале, он скоро, подобно многим, оттолкнулся от этого явления, испуганный его темною стороною, и в своем "Историческом журнале" все свое сочувствие обратил к Англии, впрочем небескорыстно: он получал субсидию от английского правительства, равно как и от других держав, когда стал известен как противник и послереволюционного порядка вещей во Франции, противник Наполеона. Деньги были нужны Генцу вследствие страшно беспорядочной жизни: чувственные удовольствия, женщины, игра мгновенно поглощали пенсии, получаемые за авторскую благонамеренность. В Северной Германии, в Берлине, Генцу было неловко: здесь были строже нравственные требования от общественного деятеля, чем и объясняется возрождение Пруссии на нравственной почве после 1806 года. Генц уже давно посматривал на юг, на Вену, как на обетованную землю для людей с его наклонностями и охотно принял предложение графа Кобенцля переселиться в Австрию. При Кобенцле и Стадионе Генц продолжал ратовать против Наполеона; при Меттернихе он совершенно подчинился взглядам этого министра, подчинился тому повороту, какой произошел в австрийской политике после войны 1809 года.
 

VI. ПОСЛЕДНЯЯ БОРЬБА

    В войне 1809 года лежал зародыш войны 1812 года. Наполеон из действий русского вспомогательного отряда увидал ясно, что союз с Россией только формальный; что русский государь преследует свои интересы, не хочет быть слепым орудием в его руках, тогда как Наполеон под именем союзников разумел то же самое, что древние римляне разумели под этим именем, то есть подчиненных владельцев. Кроме того, поражение Австрии, перемена ее политики, обнаружившаяся исканием родственного союза с императором французов, дали Наполеону возможность не церемониться с Россией, освободить себя от крайне неприятных отношений к государю, который заявлял претензию стоять с ним в полном равенстве. Александр должен почувствовать теперь свое полное одиночество и смириться; если же не захочет и сделает то же, что сделала Пруссия в 1806-м и Австрия в 1809-м, то будет так же жестоко наказан за свой поступок.

    Александр кончил одну войну - Шведскую. Финляндия была покорена; в марте 1809 года русские войска по льду достигли Аландских островов и оттуда, по льду же, перешли в Швецию, как получено было предложение перемирия и мира. В Швеции произошел переворот. Густав IV послал три гвардейских полка, всего 2.000 человек, высадиться в Финляндии, взять Або и идти на Петербург. Полки, разумеется, возвратились, ничего не сделавши, и за это были наказаны. С этих пор повсюду в войске начались заговоры. Король, подозревая шведов, вызвал для собственной охраны два немецких полка прежнего штральзундского гарнизона. Деньги употреблялись на шпионов, а войска оставались без жалованья. Король наложил чрезвычайную контрибуцию - в пять раз больше той, которая была определена государственными чинами; выплатить ее было нельзя уже потому, что сумма превышала все деньги, находившиеся в обращении в Швеции. Густав начал требовать у Англии больших субсидий, и когда английский министр при его дворе Мерри прочел ему отказ своего правительства, то король выхватил шпагу - и Мерри убежал. Потом Густав опять призвал Мерри, выслушал его спокойно, повернулся и убежал - верно, для того, чтобы передразнить Мерри. Подполковник Адлерспарре поднял восстание в войске, следствием чего было отречение Густава IV от престола. Королем был провозглашен дядя его Карл, герцог Зюдерманландский, под именем Карла XIII, который и заключил мир с Россией в Фридрихсгаме (сентябрь 1809 г.), уступив ей Финляндию и Аландские острова; Швеция отказалась от союза с Англией и заперла свои гавани для ее кораблей.

    Шведский вопрос был решен; но оставались - Турецкий и Польский. Император Александр ввиду неминуемой борьбы с Наполеоном желал как можно скорее кончить Турецкую войну, так же скоро приобресть Дунайские княжества, как приобрел Финляндию; но успех не соответствовал его желаниям: война затянулась. Приступы к Журже и Браилову не удались. Главнокомандующий, старик князь Прозоровский, плакал от отчаяния; находившийся при нем Кутузов утешал его: "Я и Аустерлицкое сражение проиграл, да не плакал". Так как было известно, что турки отлично защищаются в крепостях, то государь требовал, чтобы Прозоровский, не занимаясь их осадой, переходил Дунай и Балканы, угрозой Константинополю побудил Порту заключить скорее мир. Но Прозоровский медлил; он боялся высадки англичан где-нибудь на северном берегу Черного моря, боялся даже австрийцев, тогда как в Петербурге боялись больше всего Наполеона. Военный министр граф Аракчеев писал: "Если падение Австрии совершится, прежде нежели мы окончим войну с турками, то Наполеон вмешается в наши дела и затруднит их, и даже может случиться, что после всех нами сделанных пожертвований мы будем принуждены очистить Молдавию и Валахию. Совсем иное будет, если падение Австрии застанет нас в мире с турками. Тогда Наполеон уже не станет вмешиваться в это дело.Очевидно, как полезно для нас побудить турок к неотлагательному заключению мира". Пророчеству Аракчеева суждено было исполниться с черной его стороны. Прозоровский умер; но преемник его князь Багратион не успел сделать многого, и в конце кампании виднее была неудача русских, которые сняли осаду Силистрии и перешли назад, на левый берег Дуная, тогда как Наполеон торжествовал Венский мир. Ему не нравилось окончание Шведской войны; но он был очень доволен ход