то бы мог донести?
И, наконец, подозрение пало на одного арестанта. В то время, как он ничего не подозревал, "Иваны" произнесли ему приговор. Конечно, смертный, потому что за донос о побеге каторга других приговоров не знает.
Две ночи работали потихоньку "Иваны", вынули несколько досок около стены под нарами, выкопали могилу и на третью ночь кинулись на спящего товарища, заткнули ему рот, бросили в могилу и закопали живым.
Вся тюрьма знала об этом и все молчали, не смели заикнуться.
Когда начальство хватилось пропавшего арестанта, - решили, что он незаметно проскользнул и бежал, когда отворяли дверь для утренней переклички.
И только через год, когда перестраивали Омскую тюрьму, около стены, на глубине полутора аршин, нашли скелет в кандалах.
Преступники остались ненайденными. Их никто не выдал. Никто не смел выдать.
"Иван", это - злой гений каторги.
Сколько арестантских "бунтов" подняли они. Сколько народу поплатилось за эти бунты, и как поплатилось! А "Иваны" всегда выходили сухими из воды, потому что их всегда покрывала каторга.
Таковы "Иваны" "доброго старого времени".
"Ивана" вы отличите сразу, с первого взгляда, лишь только войдете в тюрьму.
Лихо заломленный, на ухо сдвинутый картуз, рубашка с "кованым", шитым воротом, расстегнутый бушлат, халат еле держится на одном плече. Руки непременно в карманах.
Дерзкий, наглый, вызывающий взгляд. Невероятно нахальный, грубый и дерзкий тон.
Человек так и нарывается на какую-нибудь неприятность.
Это - тот же "на все способный" головорез-большесрочник; и смотрители стараются избегать их, обыкновенно маскируя некоторую внутреннюю дрожь тем, что они "даже и говорить с такими негодяями не желают, - я, мол говорю только с хорошими людьми". Как бы там ни было, но, только из-за этого "нежелания говорить", "Иванам" сходит с рук многое такое, что, конечно, никогда бы не сошло несчастной, безответной "шпанке".
"Иван" то же зло, тот же бич для всего, что есть в каторге мало-мальски честного, доброго, порядочного.
Это - злейшие и гнуснейшие враги всякого бережливого арестанта, всякой самой малейшей "зажиточности".
Глядя по обстоятельствам, "Иван" то открыто отнимает, то мошеннически выманивает, то просто ворует у арестанта всякую тяжким трудом добытую копейку.
Но времена уже меняются. Вместе с наступлением лучших для каторги времен наступают плохие времена для "Иванов".
Теперь нет уже больше этих ужасных наказаний. И с "Иванов" спал их ореол мученичества. Они постепенно лишаются в глазах каторги своего обаяния. Их ужасная, их тираническая власть при последнем издыхании. "Иваны" вымирают.
И чем мягче, чем гуманнее режим, тем меньше и меньше пагубное влияние на каторгу "Иванов".
В Александровской тюрьме, самой большой на Сахалине, где собрана вся "головка" каторги, самые тяжкие и долгосрочные преступники, и где, вместе с тем, телесные наказания бывают только по приговорам суда, - влияние "Иванов" самое ничтожное. Они не пользуются никаким значением.
Их даже "забижает" "шпанка"! А всего несколько лет тому назад "Иваны" Александровской тюрьмы славились на весь Сахалин!
"Иваны" еще держатся там, где смотрителя придерживаются телесных наказаний. Там еще "Иван" окружен некоторым ореолом, хотя, конечно, далеко не таким, как в Разгильдеевские времена.
Власть и значение "Иванов" сильно подорвали... холерные беспорядки. В этом отношении "не бывать бы счастью, да несчастье помогло". В атмосферу тюрьмы, в эту атмосферу навоза и крови, ворвалась струя чистого воздуха. Сахалинские тюрьмы наполнились людьми, которых на каторгу привело только несчастье. Людьми, которые совершали ужасы только потому, что их самих охватил ужас. Людьми, которые не понимали, что делали. Людьми темными, невежественными, несчастными, но не преступными. Эти свежие, честные и работящие люди не захотели подчиняться законам, уставам и порядкам, созданным убийцами. И так как их было много, то они противопоставили "Иванам" самую действительную на каторге силу - кулаки. Почуяв в них друзей, сторонников и сообщников, бедная, ограбленная забитая "Иванами" "шпанка" подняла голову и соединилась с вновь прибывшими, и против "Иванов" стала масса. Дело дошло до того, что нескольких "Иванов" исколотили дополусмерти. "Иванов" исколотили, - факт, небывалый в истории каторги. Все это страшно подорвало авторитет "Иванов".
Но самый главный удар, это - смягчение телесных наказаний. С "Иванов" в значительной степени снят ореол мученичества. Уж теперь "Иван", отнимая у каторжанина последнее, не может сказать:
- А кровью и телом своим я нешто за это не плачу?
"Иваны" еще держатся, как я уже говорил, в тюрьмах, смотрители которых любят телесные наказания.
Но власть их все же не та, что еще очень недавно. Часто под вечер, где-нибудь в углу кандальной, вы услышите, как, собравшись в кучку, "Иваны" вспоминают о добром, старом, невозвратном времени, когда каторга чтила "Иванов", о их подвигах, о том, как они правили каторгой.
Но в этих рассказах слышится элегическая нотка, чуется грусть о невозвратном прошлом.
Прежней власти, прежнего положения не вернешь.
"Иваны", эти аристократы страданий, родились под свист плетей, комлей и розог. Вместе с ними они и умрут.
"Храпы" - вторая каста каторги.
Им хотелось бы быть "Иванами", но не хватает смелости. По трусливости им следовало бы принадлежать к "шпанке", но "не дозволяет самолюбие".
"Храпы не стоят того, чтобы над ними долго останавливаться. Это те же "горланы" деревенского схода. Когда в тюрьме случается какое-нибудь происшествие, какая-нибудь "заворошка", храпы всегда лезут вперед, больше всех горланят, кричат, ораторствуют на словах, готовы все вверх дном перевернуть; но когда дело доходит до "разделки" и появляется начальство, "храпы" молча исчезают в задних рядах.
- Ты что ж, корявый черт? - накидывается на "храпа" тюрьма по окончании "разделки". - Набухвостил, да и на попятную?
- А то что ж? Один я за всех вперед полезу, что ли? Все молчат, и я молчу.
И "храп" начинает изворачиваться, почему он смолк при появлении начальства. Но зато пусть-ка еще раз случится что-нибудь подобное, - он себя покажет!" Название "храп" насмешливое. Оно происходит от слова "храпеть". И этим определяется профессия храпов: они "храпят" на все. Нет такого распоряжения, которое они сочли бы правильным. Они в вечной оппозиции. Все признают неправильным, незаконным, несправедливым. Всем возмущаются. Задали человеку урок, хотя бы и нетрудный, посадили в карцер, хотя бы и заслуженно, не положили в лазарет, хотя бы и совсем здорового, - "храпы" всегда орут, конечно, за глаза от начальства:
- Несправедливо!
Каторге, которая только и живет и дышит, что недовольством, это нравится. Там, где много недовольства, всегда имеют успех говоруны. А каторга к тому же любит послушать, если кто хорошо и "складно" говорит. Эта способность ценится на каторге высоко. Среди "храпов" есть очень недурные ораторы. Я сам слушал их с большим интересом, удивляясь их знанию аудитории. Какое знание больных и слабых струн своей публики, какое умение играть на этих струнах! Благодаря этому "храпы" иногда, когда тюрьма волнуется уж очень сильно, приобретают некоторое влияние на дела. Они "разжигают". И не мало тюремных "историй", за которые потом телом и кровью расплатилась бедная, безответная "шпанка", возбуждено "храпами". "Шпанке", по обыкновению, влетело, а "храпы" успели вовремя отойти на задний план.
"Храпы" по большей части вместе с тем и "глоты", то есть люди, принимающие в спорах сторону того, кто больше даст. Они берутся и защищать и обвинять, - иногда на смерть, - за деньги. Попался человек в какой-нибудь гадости против товарищей, "храпы" за деньги будут стоять за него горой, на тюремном сходе будут орать, божиться, что другого такого арестанта-товарища поискать надо. Захочет кто-нибудь насолить другому, он подкупает "храпов". "Храпы" взводят на человека какой-нибудь поклеп, например, в наушничестве, в доносе, из своей же среды выставляют свидетелей, вопиют о примерном наказании. А тюрьма подозрительна, и человек, на которого только пало подозрение, что он донес, уже рискует жизнью. И сколько жизней, ни за что ни про что загубленных этой несчастной, темной, озлобленной тюрьмой, пало бы на совесть "храпов", если бы у этих несчастных была хоть какая-нибудь совесть.
У "храпов" бывает два больших праздника в год, - весной и осенью, когда приходит "Ярославль" вывалить на Сахалин новый груз "общественных отбросов". Тогда "храпы" орудуют среди новичков. Растерявшиеся новички, по неопытности, принимают "храпов", действительно, за "первых лиц на каторге", по повадке даже путают их с "Иванами" и спешат, при помощи денег, заручиться их благоволением.
В обыкновенное же время "храпы" живут на счет "шпанки". Эта бедная, беспощадная, беззащитная арестантская масса дрожит перед наглым, смелым "храпом".
- Ну его! Еще в такую кашу втюрить, - костей не соберешь!
И откупается.
На каторге, где все продается и покупается, и притом продается и покупается очень дешево, человек, у которого есть деньги, да еще шальные, не может не иметь влияния.
"Игрок", кроме игры, ничем больше и не занимается. Шулера - они все. И когда "игрок" играет с "игроком", это, в сущности, только состязание в шулерничестве. В то время, как один мечет подтасованными картами, другой делает вольты, меняя карты, под которые подложен куш. Но да спасет Бог, заметить: "Да он мошенничает!" Тюрьма изобьет до полусмерти.
- Не лезь не в свое дело!
Если "игрок" особенно ловкий шулер, он носит почетное имя "мастака".
Около "игрока" кормится слишком много народу, чтобы он не имел веса и значения. Во-первых, "игрок" никогда не отбывает каторжных работ, - он нанимает за себя "сухарника". Затем "игрок" всегда имеет "поддувалу", иногда даже несколько, которые убирают его место на нарах, стелют постель, бегают за обедом, заваривают чай. "Игрок" дает заработок майдану, получающему десять процентов с банкомета и пять с "понтеров". Благодаря "игроку", зарабатывает и "стремщик", который караулит у дверей, пока идет игра, и получает за это тоже мзду. Через "игрока" пускают в оборот свои деньги и "отцы", - ростовщики, когда появляется неопытный или новичок, - а у "игрока" нет достаточно денег, - они "кладут банк" и выигрывают наверняка. Наконец, "игрок" человек "фартовый". Деньги у него шальные, - ему "ничего не составляет" и так, здорово живешь, человеку три-пять копеек дать.
В лице всей этой оравы "игрок" всегда имеет свою партию, которая готова его поддержать, когда угодно, в чем угодно. Он может изменять постановления тюремного схода, - за него много народа. С ним страшно ссориться. Велит отлупить - отлупят. К нему нужно подольщаться: прикажет помиловать - помилуют. К тому же от него "завсегда мало-мало перепасть может", что среди нищих, конечно, играет огромную роль.
И "кочевряжатся" же зато "игроки", пока они в силе. И "измываются" же над товарищами. Каких только диких форм издевательства не приходит им в голову. Был у меня в одной из тюрем знакомый "игрок", за которым я охотился, как за интересным типом. Бедняга "попал в полосу", ему не везло. "Игроки" всегда франты, а тут с него даже лоск сошел. Ходит злой, раздражительный, вечно хмурый. С себя уж даже проигрывать начал, - часы серебряные продул, предмет величайшей гордости. Плохо!
- Что, брат, в "жиганы" попадаешь?
- К тому идет!
Только прихожу как-то в тюрьму, - батюшка, да это он ли? Не узнал даже сразу. Развалился на нарах, покрикивает. "Поддувала" еле-еле все его капризы исполнять успевает.
- Что, - кричит, - Матвей Николаевич сегодня обедать будет?
"Поддувала" подносит обычную лаханочку с баландой.
"Матвей Николаевич" приподнялся, поглядел и в лаханочку плюнул.
- Собак этим кормить. Кому, дура, подал? Станет Матвей Николаевич это есть? Дальше что есть?
"Поддувала" положил на нары нарезанный черный хлеб.
- Чайку, Матвей Николаевич, пожалуйте!
"Матвей Николаевич" сшиб хлеб ногой с нар.
- Нешто это Матвей Николаевич еда? Учить вас, дураков, некому! Станет Матвей Николаевич дураковскую пищу есть? Подавай колбасу!
"Поддувала" подал копченую колбасу и белый хлеб.
- То-то!
"Поддувала", подбирая с пола куски черного хлеба, только улыбнулся в мою сторону.
- Забавники, мол!
А кругом сидят голодные люди.
- Ты чего ж ему, - спрашиваю потом "поддувалу", - баланду подаешь, чтобы плевал, да хлеб, чтоб по полу валял! Знаешь, что он при деньгах кочевряжится и кроме своего ничего не ест. И подавал бы ему сразу колбасу с белым хлебом.
- Нешто можно? - даже испугался поддувала. - Не приведи Господи. "Ты это что же? - сейчас спросит. - Кто я такой есть? Арестант я, иль уж нет?" - Арестант мол. - "А если я арестант, почему ж ты мне арестантской пищи не подаешь? А? Может, я не погнушаюсь, есть буду? Почему ты, такой-сякой, знать можешь, что Матвей Николаевич, человек сильный, на уме содержит? Колбасу подавать, такой-сякой! Мое добро не беречь, - может, я казенным пропитаюсь, а ты мое добро травить хочешь!" И пойдет! На целый час волынку затрет! Ну, и подаешь ему пайку с баландой. Для порядка. Ему ведь что, - ему только чтоб власть свою показать! Порядок известный! Выиграл!
А то в другой раз послали как-то одного "игрока" в тайгу на работу. Отвертеться никак не удалось. Так он на товарище-"жигане" с полверсты верхом поехал. Нанял и поехал.
- У меня, - говорит, - ноги болят.
Беда, однако, когда такой "игрок" продуется в конец и превратится в "жигана". "Жиганом" на каторге вообще называется всякий бедный, ничего не имеющий человек, но, в частности, этим именем зовут проигравшихся в пух и прах "игроков".
Вот когда каторга "наверстает свое". И нет тогда меры, нет конца издевательствам над человеком, лишившимся всех своих друзей, поклонников, защитников, прихлебателей и покорнейших слуг. Каторга не знает пощады и не имеет жалости.
Когда "жиган" продул уж все: деньги, одежду, свой труд за год вперед, пайку хлеба за несколько месяцев вперед, - с ним играют или на место на нарах, или на баланду. Ни то ни другое не нужно ровно никому, - играют просто для унижения.
- Черт с тобой, промечу тебе, псу. Аль-бо три копейки, аль-бо три дня на полу спать будешь!
Или:
- Аль-бо трешница (3 коп.) твоя, аль-бо с голоду дохни, неделю без баланды, не пимши, не жрамши, сиди.
Захожу как-то в тюрьму перед вечером, когда все уже улеглись. Смотрю, - один арестант в проходе около нар на полу лежит. Увидя меня, вскочил, полез на нары. Сосед не пускает.
- Стой! Куда лезешь? Нет, ты на полу лежи!
- Черт! Дьявол! Видишь, барин!
- Нет, ты и при барине лежи. Пусть барин видит, какая такая ты тварь есть на свете. Лежи!
Арестант стал около нар.
- Нет, ты ложись! - послышалось среди смеха со всех сторон. - Неча вставать. Барин сказал, что ничего, при нем можно лежать! Ты и лежи, как лежал.
- Место проиграл, что ли? - спрашиваю.
- Так точно, продул, пес, а теперь и моркотно.
- Во сколько место шло?
- Шло в трешнице, да я и целкового не возьму.
- Получай три!
- Вот, уж это зачем же! Мне своя амбиция дороже трех целковых ваших стоит.
Видимо, выигравший "уперся": ничего в таких случаях с арестантом не поделаешь.
- Проиграл - и плати. Валяйся на полу. На то игра! А не хочешь платить, - встряска!
За неуплату тюрьма "накрывает темную", то есть бьет без пощады, причем бьют решительно все, и те, кто в игре не был заинтересован.
- Это уж верно! Это так! - послышалось кругом. - Порядок известный! Встряска!
- Ложись, что ль, дьявол!
И "жиган", под хохот всей тюрьмы, лег на пол, на котором было чуть не на вершок липкой, жидкой грязи.
Тюрьме скучно, - она и рада маленькому развлечению.
А ведь этот "жиган" пришел в тюрьму за то, что задушил из ревности свою жену. В его душе когда-то носились бури. Он чувствовал и любовь, и ревность, и горькую обиду. Как вам нравится "Отелло" в такой обстановке!..
Захожу в тюрьму в обеденное время. Обед был уже на исходе. "Поддувалы" побежали в куб за кипятком, заваривать чай. Кто еще доедал, кто прятал на вечер оставшиеся кусочки хлеба, кто ложился отдохнуть.
- Ну, теперь, братцы, "жигана" кормить. Выходи, что ль! Иль апекита нет?
С нар поднялся человек, с которого смело можно было бы рисовать "Голод". Ничего, кроме голода, не было написано в глазах, в бледном, без кровинки, синеватого цвета, лице, во всей это слабой, обессиленной фигуре. Это был "жиган", вторую неделю уже проигрывающий даже свою баланду. Дней десять человек не видал крошки хлеба и питался только жидкой похлебкой, "баландой". И как питался!
Многие даже приподнялись с места. Тюрьма предвкушала готовящуюся потеху. Особенно это было заметно на лице одного паренька. Видимо, человек готовился выкинуть над "жиганом" что-то уж особенное.
"Жиган" подошел к первому сидевшему с краю, молча поклонился и стал. Тот с улыбкой зачерпнул ему пол-ложки баланды и дал. "Жиган" хлебнул, поклонился снова и подошел к следующему.
Это был типичный "Иван", лежавший в величественной позе на нарах.
- "Жиганам" почтение! Обедать, что ли, пришли?
- Так точно, Николай Степанович, полакомиться! - с низким поклоном отвечал "жиган".
- Тэк!.. Ну, а скажи-ка нам, чего бы ты теперь съел?
"Жиган" постарался сделать преуморительную улыбку и отвечал:
- Съел бы я теперь, Николай Степанович, тетерьки да телятинки, яичек да говядинки, лапши из поросятинки, немножечко ветчинки, чуть-чуть свининки, с хреночком солонинки. Слюна бьет, как подумаю!
Тюрьма хохотала над прибаутками. "Иван" обмакнул в баланду ложку и подал "жигану".
- На, лижи!
"Жиган" открыл рот.
- Ишь, раскрыл пасть! Ложку слопаешь! Нет, ты язычком, с осторожностью!
"Жиган" слизнул прилипший к ложке кусочек капусты.
- Лижи досыта!
"Жиган" пошел к следующему.
- Стой! - крикнул "Иван". - Ты что же это, невежа, напился, наелся, а хозяев поблагодарить нет тебя?
Жиган снова поклонился в пояс:
- Покорнейше благодарим за добро да за ласку, за угощенье да за таску, за доброе слово, за привет да за участие. Чтобы хозяину многие лета, да еще столько, да полстолько, да четверть столько. Чтоб хозяюшку парни любили. Деточек Господь прибрал!
- То-то, учи вас, дураков! - улыбнулся "Иван". - А еще в гимназии учился! Чему вас там, дураков, учат? Невежи!
Следующим был паренек, судя по лицу, придумавший какую-то особенную штуку.
Он молча зачерпнул баланды и подал "жигану". Но едва "жиган" протянул губы, паренек крикнул:
- Цыц! А Богу перед хлебом-солью молиться забыл?
"Жиган" перекрестился.
- Не так! На коленках, как следоваит!
"Жиган" стал на колени и начал говорить. Что он говорил! Сидевший неподалеку старик-фальшивомонетчик даже не выдержал, плюнул:
- Тфу, ты! Паскудники!
Паренек, хохотал во всю глотку.
- Ну, теперича вот, по-порядку, на!
Он подал ему половину ложки.
- Будет, что ли?
- Слава Богу, Бог меня напитал, никто меня не видал, а кто видел, не обидел, слава Богу, сыт покуда, съел полпуда, осталось фунтов семь, - те завтра съем, - причитал "жиган".
Паренек держался за животики:
- Ой, батюшки, уморил, проваливай!
Следующим был добродушнейший рыжий мужик, с улыбкой во весь рот.
- Ах ты, елова голова! - приветствовал он "жигана". - Хошь, я в тебя баланды этой самой сколько хошь волью? Желаешь?
- Влейте, дяденька!
- Подставляй корыто!
"Жиган" поднял голову и раскрыл рот. Мужик захватил полную большую ложку баланды, осторожно донес и опрокинул ее в рот "жигана".
У того судорогой передернуло горло, он закашлялся, лицо налилось кровью.
- Отдышится! - сказал мужик, улыбаясь во весь рот.
"Жиган" кое-как прокашлялся, отдышался и подошел к следующему.
Это был фальшивомонетчик, степенный старик, занимающийся в тюрьме ростовщичеством.
- Угостите, дяденька!
- Прочь пошел, паршивец! - с негодованием отвечал старик.
- Только и всего будет?
- Говорят, отходи без греха...
"Жиган" подпер руки в боки.
Вся камера превратилась во внимание, ожидая, что дальше будет.
- Ах ты, Асмодей Асмодеевич! - начал срамить "жиган" старика. - На гроб, что ли, копишь, да на саван, да на свечку...
- Уходи, тебе говорят!
- Да на ладан, да на место. Скоро тебе, Асмодею Асмодеевичу, конец придет, сдохнешь, накопить не успеешь...
- Уходи!
- Сгниешь, старый черт, с голода сдохнешь...
Но в эту минуту "жигана" схватил за шиворот вернувшийся из кухни с кипятком "поддувала" Асмодея Асмодеича.
- Пусти! - кричал "жиган".
- Не озорничай!
- Бей его! - словно исступленный, вопил старый ростовщик.
Огромный верзила "поддувала" изо всей силы хватил "жигана" по уху.
- Бей! Бей! - кричал старик.
- Так ты вот как?! Вот как?!
"Жиган" поднялся было с пола, но "поддувала" сгреб его за "волосья", пригнул к земле и накладывал по шее.
- Бей! Бей! - орал остервеневший старик.
Каторга хохотала.
- За-акуска! - тряс головой и заливался смешливый паренек.
А ведь "Иван" сказал правду: этот "жиган", действительно, прошел шесть классов гимназии...
Я часто, бывало, спрашивал: "За что вы так бьете этих несчастных?" - и всегда мне отвечали с улыбкой одно и то же:
- Не извольте, барин, об их беспокоиться. Самый пустой народ. Он на всякое дело способен!
Из них-то и формируются "сухарники", нанимающиеся нести работы за тюремных ростовщиков и шулеров, "сменщики", меняющиеся с долгосрочными каторжниками именем и участью, воры и, разумеется, голодные убийцы.
"Шпанка", - это Панургово стадо, это - задавленная "масса" каторги, ее бесправный плебс. Это - те крестьяне, которые "пришли" за убийство в пьяном виде во время драки на сельском празднике; это - те убийцы, которые совершили преступление от голода или по крайнему невежеству; это - жертвы семейных неурядиц, злосчастные мужья, не умевшие внушить к себе пылкую любовь со стороны жен, это - те, кого задавило обрушившееся несчастье, кто терпеливо несет свой крест, кому не хватило силы, смелости или наглости завоевать себе положение "в тюрьме". Это - люди, которые отбыв наказание, снова могли бы превратиться в честных, мирных, трудящихся граждан.
Потому-то и "Иван", и "храп", и "игрок", и даже несчастный "жиган" отзываются о шпанке не иначе, как с величайшим презрением:
- Нешто это арестанты! Так - "от сохи взят на время"*.
_______________
* "От сохи на время", так называются, собственно, невинно осужденные. Но это презрительное название каторга распространяет и на всю "шпанку".
Настоящая каторга, "ее головка": "Иваны", "храпы", "игроки" и "жиганы", - хохочет над "шпанкой".
- Да нешто он понимал даже, что делал! Так - несуразный народ.
И совершенно искренно не считает "шпанку" за людей:
- Какой это человек? Так - сурок какой-то. Свернется и дрыхнет!
У этих, вечно полуголодных людей, с вида напоминающих "босяков", есть два занятия: работать и спать. Слабосильный, плохо накормленный, плохо одетый, обутый, он наработается, прийдет и "как сурок" заляжет спать. Так и проходит его жизнь.
"Шпанка" безответна, а потому и несет самые тяжелые работы. "Шпанка" бедна, а потому и не пользуется никакими льготами от надзирателей. "Шпанка" забита, безропотна, а потому те, кто не решается подступиться к "Иванам", велики и страшны, когда им приходится иметь дело со "шпанкой". Тогда "мерзавец", как гром, гремит в воздухе. "Задеру", "сгною", - только и слышится обещаний!
"Шпанка", это - те, кто спит не раздеваясь, боясь, что "свистнут" одежонку. Остающийся на вечер хлеб они прячут за пазуху, так целый день с ним и ходят, а то стащат. Возвращаясь с работы в тюрьму, представитель "шпанки" никогда не знает, цел ли его сундучок на нарах, или разбит и оттуда вытащено последнее арестантское добро.
Их давят "Иваны", застращивают и обирают, "храпы", над ними измываются "игроки", их обкрадывают голодные "жиганы".
"Шпанка" дрожит от всякого и каждого. Живет всю жизнь дрожа, потому что в этих тюрьмах, где должны "исправляться и возрождаться" преступники, царит самоуправство, произвол "Иванов", полная власть сильного над слабым, "отпетого негодяя" над порядочным человеком.
Мы шли со смотрителем по двору тюрьмы. Время было под вечер. Арестанты возвращались с работ.
_______________
* "Матвеем", называется на каторге хозяйственный мужик. Не каторжник, не пьяница, не вор и не мог, это, по большей части, - тихий, смирный, трудолюбивый, безответный человек. Я привожу эти два рассказа, как характеристику "подвигов Иванов".
- Не угодно ли посмотреть на негодяя? Пойди сюда! Где халат! - обратился смотритель к арестанту, шедшему, несмотря на ненастную погоду, без халата. - Проиграл, негодяй? Проиграл, я тебя спрашиваю?
Арестант молча и угрюмо смотрел в сторону.
- Чтоб был мне халат! Слышишь? Кожу собственную сдери да сшей, негодяй! Пороть буду! В карцере сгною! Слышал? Да ты что молчишь? Слышал, я тебя спрашиваю?
- Слышал! - глухим голосом отвечал арестант.
- То-то "слышал"! Чтоб халат был! Пшел!
И чрезвычайно довольный, что показал мне, как он умеет арестантам "задавать пфейфера", смотритель (из бывших ротных фельдшеров) пояснил:
- С ними иначе нельзя. Не только казенное имущество, - тело, душу готовы промотать, проиграть! Я ведь, батенька, каторгу-то знаю, как свои пять пальцев! Каждого, как облупленного, насквозь вижу!
Промотчик, "игрок", действительно, способный проиграть и душу и тело, проигрывающий свой паек часто за полгода, за год вперед, проигрывающий не только ту казенную одежду, какая у него есть, но и ту, которую ему еще выдадут, проигрывающий даже собственное место на нарах, проигрывающий свою жизнь, свою будущность, меняющийся именами с более тяжким преступником, приговоренным к плетям, вечной каторге, кандальной тюрьме, - этот тип очень меня интересовал, - и на следующий же день, в обеденное время, я отправился в тюрьму уже один, без смотрителя, и попросил арестантов позвать ко мне такого-то.
- А вам, барин, на что его? - полюбопытствовали арестанты, среди которых были такие, симпатиями и доверием которых я уже заручился.
- Да вот хочется посмотреть на завзятого игрока.
Среди арестантов раздался смех.
- Игрока!
- Да что вы, барин! Они вам говорят, а вы их слушаете. Да он и карт-то в руках отродясь не держал! А вы "игрока"!
- А как же халат?
- Халат-то?
Арестанты зашушукались. Среди этого шушуканья слышались возгласы моих знакомцев:
- Ничего! Ему можно!.. Он не скажет!.. Он не выдаст!..
И мне рассказали историю этого "проигранного" халата.
Мой "промотчик" оказался тихим, скромным "Матвеем", вечным тружеником, минуты не сидящим без дела.
Дня два тому назад он сидел на нарах и по обыкновению что-то зашивал, как вдруг появился "Иван", из другого отделения, или "номера", как зовут арестанты.
- Слышь ты, - обратился он к моему "Матвею", - меня зачем-то в канцелярию к смотрителю требуют. А халат я продал. Дай-кась свой надеть. Слышь, дай! А то смотритель увидит без халата, в "сушилку"* засадит.
_______________
* Карцер.
Если бы "Матвею" сказали, что его самого засадят в "сушилку", он не побледнел бы так, как теперь.
Он не даст халата, из-за него засадят "Ивана" в сушилку. За это обыкновенно "накрывают темную", то есть набрасывают человеку на голову халат, чтобы не видел, кто его бьет, и бьют так, как умеют бить только арестанты: коленами в спину, без знаков, но человек всю жизнь будет помнить.
Приходилось расстаться с халатом.
"Иван", разумеется ни в какую канцелярию не ходил, да его и не звали, а просто пошел в другой "номер" и проиграл халат в штосс.
И никто не вступился за бедного "Матвея", когда у него отнимали последнее имущество, за которое придется отвечать спиной. Никто не вступился, потому что:
- С "Иванами" много не наговоришь!..
Пока мне рассказали всю эту историю, привели и самого "Матвея".
- Ну, где же, брат, халат?
"Матвей" молчал.
- Да ты не бойся. Барин все уже знает. Ничего тебе плохого не будет! - подталкивали его арестанты.
Но "Матвей" продолжал так же угрюмо, так же понуро молчать.
На каторге ничему верить нельзя. Во всем нужно убедиться лично.
Посмотрел я на "Матвея", и по одежде впрямь "Матвей", - на бушлате ни дырочки, все зашито, заштопано.
Спросил, где его место, пошел, посмотрел сундучок. Сундучок настоящего "Матвея": тут и иголка, и ниток моток, и кусочек сукна - "заплатку пригодится сделать", - и кусочек кожи, перегорелой, подобранной на дороге, и обрывок веревки, "может подвязать что потребуется". Словом, типичный сундучок не промотчика, не игрока, а скромного, хозяйственного, бережливого арестанта.
- За сколько халат-то заложен?
- В шести гривнах с пятаком пошел. До петухов* закладали. Теперь уже третьи сутки пошли. Три гривны проценту, значит, наросло.
_______________
* Заложить "до петухов" - заложить до утра.
Я дал "Матвею" рубль.
Надо было видеть его лицо.
Он даже не обрадовался, - он просто оторопел. На лице было написано изумление, почти испуг.
С минуту он постоял молча с бумажкой в руке, затем кинулся опрометью из камеры, под веселый хохот всей арестантской братии.
Я потом встречал его много раз. И всякий раз, несмотря ни на какую погоду, обязательно в халате. Он, кажется, и спал в нем.
Всякий раз, завидев меня, он еще издали снимал шапку и улыбался до ушей, а на мой вопрос: "Ну, что как халат?" - только смеялся и махал рукой:
- Попал, мол, было в кашу!
Дня через три после выкупа мы встретили его со смотрителем.
- Ага, нашелся-таки халат?
"Матвей" молчал.
Смотритель торжествовал.
- Видите, пригрозил и нашелся? С ними только надо уметь обращаться. Я, батенька, каторгу знаю! Вот как знаю. Они сами себя так не знают, как я их, негодяев, знаю.
Я не стал разубеждать доброго человека. К чему?
Сорок семь лет, а он признан неспособным уже ни на какую работу.
Избитый, искалеченный, вогнанный в чахотку, приговоренный всю свою жизнь не выходить из кандальной, - перед вами, действительно, быть может, самый несчастный человек на свете.
Ложась спать, он не знает, встанет ли завтра, или арестанты ночью его задушат. Он ни на секунду не может расстаться с ножом. Должен каждую минуту дрожать за эту несчастную жизнь.
На голову этого человека свалилось так много незаслуженных бед, несправедливостей, неправды, что, право начинаешь верить Гловацкому, что и на Сахалин он попал "безвинно".
Николай Гловацкий, мещанин Киевской губернии, города Звенигородки, присужден к бессрочной каторге за то, что повесил свою жену.
Окончивший курс уездного училища, по ремеслу шорник, Гловацкий в 1876 году женился, а в 1877 - ушел в военную службу. Вернувшись через пять лет, он уже не узнал своей жены. За это время она успела "избаловаться", меняла друзей сердца и не хотела тихой семейной жизни. А Гловацкий был влюблен в свою жену. Он отыскал себе место в имении графини Дзелинской, в Волынской губернии, и увез туда жену, думая, что, вдали от соблазна, жена исправится и сделается честной женщиной. Но она бежала из имения. Гловацкий быстро хватился ее, догнал и под вечер привез домой. Это была бурная и тяжелая ночь. По словам Гловацкого, жена была в каком-то исступлении, она кричала:
- Ты противен мне. Понимаешь ли, противен! Ничего, кроме отвращения, я к тебе не чувствую. Мне что ты, что лягушка. Вот как ты мне мерзок. Мне в петлю легче, приятнее, чем быть твоей женой!
Она расхваливала ему интимные достоинства своих друзей сердца. Говорила вещи, от которых у Гловацкого голова шла кругом. Он просил, умолял ее опомниться, образумиться, плакал, грозил. И, наконец, измученный в конец, под утро задремал.
- Но вдруг проснулся, - рассказывает Гловацкий, - словно меня толкнуло что. Смотрю, - жены нет. Зажег фонарь, выбежал из дома вслед, догнать. Выбегаю, а она около дома на дереве висит. Повесилась.
Гловацкий, по его словам, от ужаса не помнил, что делал. Никто не видал, как он вечером привез жену назад. Знали только, что она сбежала. И Гловацкий почему-то захотел скрыть ужасный случай.
- Почему, - и сам не знаю, - говорит он.
Он снял труп с дерева, положил в мешок, пронес через сад и бросил в реку. Через несколько дней труп в мешке прибило где-то, ниже по течению, к берегу. Гловацкий на все вопросы твердил:
- Знать не знаю и ведать не ведаю.
По знакам от веревки нарисовали трагедию. И Гловацкий был осужден в бессрочную каторгу за то, что потихоньку привезя домой жену, он повесил ее и, чтобы скрыть следы преступления, хотел утопить труп в реке.
Пусть он в этом и будет виновен. Не будем верить его рассказу. Ведь они все говорят, что страдают "безвинно". Тайну своей смерти унесла с собой покойная Гловацкая. И разрешить, кто прав, правосудие или Гловацкий, - невозможно. Но вот дальнейшие факты, свидетели которых живы.
На Сахалин Гловацкий пришел в 1888 году. Как бессрочный каторжник, Гловацкий был заключен в существовавшую еще тогда страшную Воеводскую тюрьму, о которой сами господа смотрители говорят, что это был "ужас". В течение трех лет Гловацкий получил более 500 розог, все за то, что не успевал окончить заданного урока. Напрасно Гловацкий обращался за льготой к тогдашнему врачу Давыдову. Этот типичный "осахалинившийся" доктор отвечал ему то же, что он отвечал всегда и всем:
- Что же я тебя в комнату посажу, что ли?
За обращение к доктору Гловацкого считали "лодырем" и отправляли на наиболее тяжкие работы, - на вытаску бревен из тайги.
- Три раза за одно бревно пороли: никак вытащить не мог, обессилел! - вспоминает Гловацкий одно особенно памятное ему дерево.
Вообще в этих воспоминаниях Гловацкого, как и вообще в воспоминаниях всех каторжников бывший Воеводской тюрьмы, ничего не слышно, кроме свиста розг и плетей.
Ведут, бывало, к Фельдману, только молишь Бога, чтобы дети его дома были. Дети, - дай им, Господи, всего хорошего, всех благ земных и небесных, - не допускали его до порки. Затрясутся, бывало, побледнеют. "Папочка, не делай этого, папочка, не пори!" Ему перед ними станет совестно, ну, и махнет рукой. Вся каторга за них Бога молила.
Но и это было небольшим облегчением.
- Что Фельдман! Старшим надзирателем тогда Старцев был. Бывало, пока до Фельдмана еще доведет, до полусмерти изобьет. Еле на ногах стоишь!
Все тяжелее и тяжелее было жить этому измученному человеку. В 92-м году он и совсем, как говорят на Сахалине, "попал под колесо судьбы".
- Иду как-то задумавшись, - вдруг окрик: "Ты чего шапки не снимаешь?" Господин Дмитриев. Задумался и не заметил, что он на крылечке сидит. "Дать ему сто!"
Но Гловацкому дали только 50. После пятидесятой розги он был снят с "кобылы" без чувств и два дня пролежал в "околотке". Не успел поправиться, - новая порка. Играли в тюрьме в карты рядом с местом Гловацкого. Как вдруг нагрянул тогда заменявший начальника округа Шилкин. "Стремщики" не успели предупредить, тюрьма была захвачена врасплох. Карты не успели спрятать и бросили как попало, на нары.
- Чье место? - спросил начальник, указывая на карты.
- Гловацкого!
- Сто!
- Да я не играл...
- Сто!
И Гловацкому, действительно, вовсе не играющему в карты, "всыпали" сто. На этот раз Гловацкий выдержал всю сотню, но после наказания даже тогдашний сахалинский доктор положил его на три дня в лазарет и дал после этого неделю отдыха.
- Только вышел, иду, еле ноги двигаю, - голос. Господин Шилкин перед очами. Ну, ей Богу, мне с перепуга показалось, что он из-под земли передо мной вырос. И не заметил, что он в сторонке сидел. "Так ты вот еще как? Ты сопротивничать? Не кланяться еще вздумал? Пятьдесят". Дали. Вижу, душа уж с телом расстается. Смерть подходит неминучая.
Как раз в это время один кабардинец собирал в Воеводской тюрьме партию для побега. Кабардинцу предстояло получить 70 плетей. Он подбирал людей, для которых смерть была бы, как и для него, - ничто. К этой-то партии и примкнул Гловацкий. Бежали четверо кавказцев, Гловацкий и каторжник Бейлин, сыгравший впоследствии страшную роль в жизни Гловацкого.
Бейлин после ухода из тюрьмы отделился от партии и пошел бродяжить один. А пятеро беглецов сколотили плот и поплыли по Татарскому проливу.
- Плывем. Вдруг, - дымок показался. Смотрим - катер. Заметили нас. Полицмейстер Домбровский вслед катит. Значит, не судьба. Ждем своей участи. Бьет это нас волнами, бросает наш плот. Ветром, - брезентовый пиджак тут лежал, - подхватило, в воду снесло. Я его шестом хотел достать, - куда тебе, унесло. Подходит катер. "Сдавайтесь!" - Домбровский кричит. Мы - по положению: на колени становимся. Взяли нас на катер. "А зачем человека в воду бросили?" - полицмейстер спрашивает. - "Какого человека?" - "Не отпирайтесь, - говорит, сам видел, как человек в воду полетел. Вот этот вот, русский, его еще шестом отпихивал". - "Да это, мол, пиджак, а не человек." - "Ладно, - говорит, - разберется. Сам видел". Привозят в тюрьму. Бежало шестеро, а привели пятерых, Бейлина нет. "Где Бейлин?" - спрашивают. Клянемся и божимся, что Бейлин отделился, один пошел. Веры нет, - "сам полицмейстер видел, как Гловацкий человека в воду бросил и шестом топил".
Пошло дело об убийстве Гловацким во время побега арестанта Бейлина.
- Два года, как тяжкий подследственный в кандалах сижу, пока идет суд да дело. Жду либо виселицы, либо плетей, - насмерть запорют. Начальству божусь, клянусь, - смеются: "А вот явится с того света Бейлин, тогда тебя оправдают. Другого способа нет".
Как вдруг в 1894 году "Ярославль" привозит на Сахалин Бейлина. Бейлину удалось добраться до России, там он попался, сказался бродягой непомнящим и пришел теперь в каторгу, как бродяга, на полтора года.
Бросился Гловацкий к Бейлину.
- Скажись. Ведь меня судят, будто я тебя убил.
Бейлин отказывается.
- Нет. Какой мне расчет полтора года на долгий срок да на плети менять.
Гловацкий обратился к каторге:
- Братцы! Да вступитесь же! Ведь вы знаете, что это Бейлин!
Но Бейлин, у которого были маленькие деньжонки, подкупил "Иванов". "Иваны", эти законодатели, судьи и палачи, объявили:
- Убьем, кто донесет. Старый порядок: бродягу не уличат.
Тогда, видя, что все равно приходится гибнуть, Гловацкий явился сам по начальству.
- Меня обвиняют в убийстве Бейлина, а Бейлин жив, здесь. Вот он!
Сличили с карточками, допросили арестантов, Бейлин должен был сознаться. Дело об его убийстве прекратили, и Гловацкого за побег приговорили к 11 годам "испытуемости" и 65 плетям.
- Только за 6 дней отлучки! - говорит он, и на глазах навертываются слезы при воспоминании об этих 65 плетях.
Бейлину за побег тоже вышла прибавка срока и плети, и он решил отомстить.
- Десять рублей не пожалею, а Гловацкому не жить!
За десять рублей на Сахалине можно нанять убийц и перерезать целую семью.
За десять рублей "Иваны" нанялись повесить Гловацкого в укромном месте. Но Гловацкому кто-то за двадцать копеек выдал заговор "Иванов".
- Что было делать? Донести начальству - невозможно. И так и этак, - все равно убьют.
Гловацкий запасся ножом и решил быть начеку. Однажды, когда Гловацкий перед вечером шел к "укромному месту", на него кинулась шайка "Иванов", и один из них, Степка Шибаев, накинул ему на шею петлю. Гловацкий успел, однако, схватить одной рукой веревку, а другой ударил Степку ножом в живот.
"Иваны" кинулись в сторону.
- Что же вы, подлецы? - кричал им Гловацкий и, наклонившись к корчившемуся в предсмертных муках Шибаеву, спросил. - Ну, что задавили Гловацкого, мерзавец?
В тюрьме убийство. Явилось начальство. Умирающего Степку отнесли в лазарет. Гловацкого арестовали и посадили в особое отделение.
Между тем "Иваны" пришли в себя. Они кинулись в отделение, где сидел обезоруженный Гловацкий, выломали двери и били его до полусмерти. Переломили ему руку, разбили лоб, "отбили все внутренности". К счастью или к несчастью, подоспела стража, и Гловацкого еле вырвали полуживого, без сознания, из рук озверевших людей.
Гловацкий остался искалеченный на всю жизнь. Ему даже говорить трудно. Он задыхается.
Следствие на Сахалине вели, кто придется, люди вовсе не знакомые с этим делом.* Свидетелями допрашивались те же "Иваны", которые конечно, "засыпали" Гловацкого:
- Убил по злобе!
_______________
* Только года четыре тому назад на Сахалин назначены были, наконец, впервые двое следователей, они же мировые судьи.
И Гловацкий, только защищавший свою жизнь, приговорен к пожизненной "испытуемости", к пожизненному содержанию в кандальной тюрьме и 30 плетям. Плетей не дали. Какие же плети полуумирающему? Доктор признал его неспособным к перенесению телесного наказания. Но за жизнь, сидя в кандальной, Гловацкий должен дрожать день и ночь, каждую минуту: "Иваны" приговорили его к смерти и за Бейлина и за Степку.
- Вот у нас, поистине, страдалец! - говорил мне смотритель тюрьмы господин Кнохт.
- Да что же вы-то?
- А я что могу? Следствие так повели!
Я обращался к каторжанам:
- Вы чего же молчали?
- Что это? Соваться, - сказывать, что "Иваны" нанялись его убить. Убьют!
Бейлин содержится в той же тюрьме. Я говорил с ним.
- Ведь из-за тебя невинного человека повесить могли. Чего же ты сам не сказал.
- Мне это не полезно. Мне о других думать нечего. Всякий за себя.
Гловацкий никуда не выходит из своего "номера". Для бесед со мной его водили по тюремному двору под конвоем, а то убьют.
- Я и так нож всегда при себе ношу. "Иваны" мне Степки не простят. Сказали: убьют, - и убьют. Так вот живу и жду.
И этот несчастнейший человек в мире, облеченный на смерть в кандальной, когда я его спросил, не могу ли быть чем-нибудь полезен, просил меня не за себя, а за другого:
- Ему очень тяжко.
Серые лица и халаты. Какой однообразной кажется толпа каторжан. Но когда вы познакомитесь поближе, войдете в ее жизнь, вы будете различать в этой серой массе бесконечно разнообразные типы. Мы познакомимся с главнейшими, - с теми, про которых можно сказать, что они составляют "атмосферу тюрьмы", ту атмосферу, в которой нарождаются преступления и задыхается все, что попадает в нее мало-мальски честного и хорошего.
Если вы войдете в тюрьму в обеденное время, вам, конечно, прежде всего бросится в глаза небольшой ящик, на котором расставлены бутылочки молока, положены вареные яйца, кусочки мяса, белый хлеб. Тут же лежат сахар и папиросы. Где-нибудь под нарами, можете быть вполне уверены, отлично спрятаны водка и карты. Это - "майдан". Около этого буфета вы увидите фигуру, по большей части, т а т а р и н а-м а й д а н щ и к а. Прежде в сибирские времена каторги, майданы держали исключительно бродяги. Каторга там была богаче. Тюрьма получала массу подаяний. Русский народ считает святым долгом подавать "несчастненьким" и, пространствовав пешком по городам и весям, партия арестантов приходила на каторгу с деньгами. Тогда майданщики наживали в тюрьме тысячи, - бродяги обирали тюрьму. Вот откуда и ведется теперешняя ненависть и презрение каторги к бродягам. Это ненависть историческая, восходящая еще к страшным разгильдеевским временам. Эта ненависть передана одним поколением каторги другому. Каторга вымещает бродягам обиды исторические. Мстит за давние угнетения, своеволие, обирательство. Теперь денежная власть из рук бродяг перешла к татарам. Нищую сахалинскую каторгу обирают татары, как "богатую" сибирскую каторгу обирали бродяги. Вот причина той страшной ненависти к татарам, которую я никак не мог понять, когда у нас в трюме парохода арестанты чуть
