| Главная » Книги |
Дорошевич Влас Михайлович - Сахалин (Каторга)одяжеским именем ссыльно-каторжный Паклин. "Paklin" любит немножко порисоваться и самолюбив страшно. - Я из-за своего самолюбия-то сколько вытерпел! - говорит и имеет право сказать он. Паклин был прислан в Корсаковск тогда, когда там был начальник тюрьмы, не признававший непоротых арестантов. - Я ночей не спал, дрожал при мысли одной: а вдруг меня выпорет! - говорит Паклин. - Случись это, - не сдобровать бы ни мне ни ему. По этой коже плеть не ходила, и, может, походит только один раз. Он волнуется, он дрожит при одной мысли, все лицо его покрывается красными пятнами, глаза становятся злыми. Чтоб избегнуть возможности порки, Паклин добровольно вызвался относить тягчайшую из работ, от которой как от чумы бегут каторжане: предложил пойти сторожем на залив Терпения. Бог знает, для чего существуют эти сторожевые посты в глухой тайге, на берегу холодного, бурного залива. Тайгу или море сторожат? Жизнь на таком сторожевом посту, это - одиночное заключение. Даже беглые не заходят туда. Иногда только забредут айны, вымирающие дикари, аборигены Сахалина, зимой одетые в соболя, летом - в платье, сшитое из рыбьей кожи. От этой "каторги" отказываются все каторжане: лучше уж пусть порют в тюрьме. Три года выжил Паклин в этом добровольном одиночном заключении среди тайги, пока не сместили смотрителя тюрьмы. Тогда он вернулся в пост к людям, так и оставшись не поротым. О преступлении Паклина я уже говорил (см. часть первую "Паклин"). Теперь познакомимся с его произведениями. - "Лежу на утесе" около маяка, в шестидесяти шагах от кладбища, и смотрю на гладь широкого моря. Все тихо, и грустно в груди и душа моя томной думой полна...
И там и здесь звучит та же сентиментальность, заменяющая чувство у жестоких натур.
_______________ - Ради Бога, - просил меня Паклин, - напечатайте мои стихи. Пусть дойдет до людей стон заживо похороненного человека.
| |||||||||||||
|
"Пришла пора, друзья, проститься Мне с светом солнечных лучей И с смертью рано помириться, Как с морем мирится ручей. Ручья конец в том бурном море, И волн седых его страшась, Журчит и стонет в лютом горе Он, с гор по камешкам струясь А мой конец в житейском море, В глуши далеко от людей, В стране суровой, на просторе, Где суд свершают без судей..." |
Такое стихотворение написал в одиночной камере кандальной тюрьмы, ожидая петли, этот человек, ничего, кроме каторги, не видавший в жизни и писавший стихи.
В тетрадке, которую я взял почитать у его товарища, была вся его жизнь. Все, что он видел и чувствовал, складывалось в его голове в созвучии, часто убогие по форме, всегда дышавшие ужасом и скорбью.
Я приведу отрывок одного "письма из-за гроба", описывающего действительное происшествие, случившееся в 1887 г. в Хабаровске, при казни каторжанина Легких, убившего на каре надзирателя - "нарядчика".
|
"Но, невзирая на лишенья, На трудность тягостных работ, Нарядчик злой без сожаленья Все больше угнетал народ. Я не стерпел... Одно мгновенье... Досужий час я улучил, В минуту гнева, раздраженья Того нарядчика убил. И пала жертва моей мести, Удар был верен и тяжел... Пока неслися о том вести, Я сам с признанием пришел. И вот, друзья, в каюте темной Еще с полгода я сидел, Томясь, как прежде, думой черной, На Божий свет уж не глядел. Меня там судьи навещали, Священник изредка бывал, А что в награду обещали - Об этом я заране знал. Замком секретным застучали, Приклады стукнули об пол, И страшно, страшно прозвучали Слова, чтоб к исповеди шел. Священник встрел, благословляя Меня как сына своего И, добрым словом утешая, Желал за гробом мне всего... Затем палач рукой проворной На шею петлю мне надел, И этой петлею позорной Отправить к праотцам хотел. Но тут судьба мне "улыбнулась" Веревка с треском порвалась, На миг дыхание вернулось, И жизнь тихонько подкралась. Не рад я был, что грудь дышала, Не рад был видеть белый свет, Душа моя уже витала Далеко, - там, где жизни нет. Я жаждал смерти, как лекарства, Искал ее, как будто мать, Чтобы скорей свои мытарства Ей вместе с жизнью передать..." |
Такими картинами полна его тетрадь, как и его жизнь!
"Отхлопотавший" Луговского смотритель был страшно рад за него:
- Превосходнейший человек! Мягкий, тихий, кроткий. Только вот выпьет, - в остервененье приходит. Да ему нельзя и не пить!
V
Нигде не пишут столько стихов, как в России. Спросите об этом у редакторов газет и журналов. Сколько они получают стихов, написанных, по большей части, безграмотно, каракулями. Нигде нет столько стихослагателей-самоучек.
Стихослагатель-самоучка из простонародья относится к своим стихам, как к чему-то священному. Товарищи над ним подтрунивают, часто насмехаются, но втайне все-таки им гордятся:
- Вот, мол, какой в нашей артели, в нашем лабазе, в нашей лавке человек есть! Стихи писать может!
Сахалин - капля большого моря. И капля такова же, как море.
На Сахалине пишется страшная масса стихов. Сборнички этих стихов, чисто-начисто переписанные, часто с очень фигурно разрисованной первой страницей, хранятся в тюрьмах, как что-то очень важное, очень ценное, у каторжан в "укладочках", - в маленьких сундуках, стоящих в головах на нарах, - где хранятся чай, сахар, деньги, табак, портреты близких, у кого они есть, письма "из дома".
Такую тетрадочку я получал на просмотр только тогда, когда тюрьма Хорошо со мной знакомилась, когда я заслуживал ее расположение и польное доверие.
Тюрьма страшно интересовалась:
- Ну, что?
И, слыша, что "стихи отличные, хоть сейчас печатать можно", тюрьма расцветала и гордилась:
- Вот, какие у нас люди есть!
По форме это по большей части подражание Кольцову.
Вот истинный русский народный поэт. Грамотность сказывается. Каторга поет, как песни, массу кольцовских стихотворений. И, когда человек хочет вылить свои думы и чувства, кольцовская форма и кольцовский дух оказываются самыми подходящими к его душе.
По содержанию это масса обращений "к ней", к далекой "родне", к "друзьям и братьям", к своей "будущей могиле".
Страшная масса жалоб на судьбу, на людей, на окружающих, на несправедливость. Масса жалоб на утрату веры, надежды, любви. Почти никогда - самобичевание.
Это то же содержание, что и содержание всех разговоров всех каторжан.
Сахалин "создан", - и ради этого истрачена страшная уйма денег, - для исправления преступников.
Девиз этого "мертвого острова":
- Возрождать, а не убивать.
Если исправление и возрождение немыслимы без раскаяния то Сахалин не исполняет, не может исполнять своего назначения.
Все, что делается кругом, так страшно, отвратительно и гнусно, что у преступника является только жалость к самому себе, убеждение в том, что он наказан свыше меры, и, в сравнении с наказанием, преступление его кажется ему маленьким и ничтожным. Чувство, совершенно противоположное раскаянию!
В его уме живет эта мысль, конечно, не так только формулированная:
- Велика изобретательность человеческая по части преступлений, но до сих пор еще не изобретено такого преступления, которое заслуживало бы такой каторги, как сахалинская.
И только жалобы слышатся и в стихах.
Замечательное дело. Среди невероятной массы сахалинских стихов нет ни одного, написанного на тему о побегах. Нет ни одной каторжной песни, написанной на эту тему. Старая, теперь совершенно забытая, острожная песня:
|
"Звенит звонок. На счет сбирайся. Ланцов задумал убежать. С слезьми с друзьями он простился, Проворно печку стал ломать". |
Эта песня осталась единственной.
Я собрал, кажется, все, что написано в стихах на Сахалине, и напрасно искал:
- Нет ли чего про побеги?
"Побег" - это затаенная мечта каторжника, последняя надежда, единственное средство к избавлению, для тюрьмы "самая святая вещь", о побегах не только не пишут, о них не говорят.
Самая оживленная задушевная, откровенная беседа в тюрьме моментально умолкает, как только вы упомянули о побегах.
Об этом можно только молчать.
Это слишком "священная" вещь, чтобы о ней говорить даже в стихах.
VII
Сахалинская каторга создала свою особую эпическую поэзию.
Это - цикл "Онорских стихотворений", разбросанных по всем тюрьмам. "Илиады" Сахалина.
Это отголоски онорских работ, знаменитых, бессмысленных, бесцельных, нечеловеческих по трудности, сопровождавшихся ужасами, массой смертей, людоедством.
По большей части такие стихотворения носят название: "Отголоски ада".
Часто неуклюжие по форме, они полны страшных картин.
Я приведу вам отрывки такого "отголоска", принадлежащего поэту многократному убийце, отбывавшему каторгу на онорских работах.
Это стихотворение написано левой рукой: работы были так тяжки и смерть в тундре так неизбежна, что автор этого стихотворения взял топор в левую руку, положил правую на пень и отрубил себе кисть руки, чтобы стать "неспособным к работе" и быть отправленным обратно в тюрьму. Такая страшная форма "уклонения от работ" практиковалась на онорской просеке нередко.
Вот отрывки из этих "отголосков ада". Картина при рубке тайги.
|
"Там, наповал убит вершиной, Лежит, в крови, убитый труп... С ним поступают, как с скотиной, Поднявши, в сторону несут. Молитвы, бросив, не пропели... На них с упреком посмотрел Лишь ворон, каркнувший на ели, На зов собратий полетел..." |
А вот другой отрывок, описывающий людоедство среди каторжных, случаи которого были констатированы на онорских работах официально:
|
"И многие идут бродяжить, Сманив товарищей своих. А как устал, - кто с ним приляжет, Того уж вечный сон постиг. Убьют и тело вырезают. Огонь разводят... и шашлык... Его и им не поминают. И не один уж так погиб". |
Таких картин полны все "отголоски ада".
VIII
Юмор - одна из основных черт русского народа.
"Не гаснет он и среди сахалинского житья-бытья, воспевая "злобы дня"".
Служащие презирают каторгу.
Каторга также относится к служащим.
Пищей для юмора поэтов-каторжан являются разные "события" среди служащих.
Жизнь сахалинской "интеллигенции" полна вздоров, сплетен, кляуз, жалоб, доносов. Там все друг с другом на ножах, каждый готов другого утопить в ложке воды. И изо всякого пустяка поднимается целая история.
История обязательно с жалобами, кляузами, часто с доносами, всегда с официальной перепиской.
Эта переписка в канцеляриях ведется писарями из каторжан же. И, таким образом, каторга знает всегда все, что делается в канцеляриях, знает и потешается.
Из массы юмористических "злободневных" стихотворений я приведу для примера одно, описывающее "историю", наделавшую страшного шума на Сахалине.
"История" вышла из-за... курицы.
Курица, принадлежащая жене одного из служащих, пристала к курам, принадлежавшим жене священника.
Жена служащего и ее муж увидели в этом "злой умысел" и обратились к содействию полиции.
Полицейские явились во двор священника и отнесли "инкриминируемую курицу" на место постоянного жительства.
Священник в таких действиях полиции, конечно, усмотрел оскорбление для себя.
И пошли писать канцелярии.
Жалобы, отписки, переписки посыпались целой лавиной, волнуя весь служащий Сахалин.
Я сам слышал, как господа служащие по целым часам необычайно горячо обсуждали "вопрос о курице" и ждали больших последствий:
- Еще неизвестно, чем курица кончится!
Тюрьма немедленно воспела это в стихах. Вот отрывки.
Супруга служащего жалуется своему супругу:
|
"Ах, мой милый, вот беда! Я вчера курей смотрела; И та курица, что пела, Помнишь, часто петухом, Ведь пропала! И грехом, Как потом я разузнала, Прямо к батюшке попала. И теперь уж у попа Куриц целая копа..." |
Служащий "обратился к содействию полиции", и та поспешает "водворить курицу на место жительства":
|
"Пот ручьем с них лил, катился, И песок как вихорь вился Из-под их дрожащих ног... Знать, досталось на пирог!!!" |
Священник в это время выходит из дома и...
|
"И лишь он ступил во двор, Что же видит? О, позор! Снявши фраки, сбросив сабли, Руки вытянув, что грабли, Полицейский с окружным Словно пляшут перед ним! И, нагнувшись до земли, Ловят курицу они..." |
Чем кончится история, вы знаете:
Канцелярии пишут.
Служащие волнуются и ждут "от курицы последствий".
Тюрьма потешается, читает стихотворение поэта-каторжника.
А в курятнике, по словам стихотворения, происходит следующее:
|
"А в тот миг на куросесте, Сидя с курицами вместе, Так беглянка говорила: - И зачем меня родила В белый свет старуха-мать! Не дадут и погулять! И что сделать я могу? Чуть что выйдешь к петуху, А глядишь, - тут за тобой Вся полиция толпой!" |
Так развлекают каторгу.
Преступники душевнобольные
В посту Александровском вы часто встретите на улице высокого мужчину, красавца и богатыря - настоящего Самсона. Длинные вьющиеся волосы до плеч. Всегда без шапки. На лбу перевязь из серебряного галуна. Таким же галуном обшит и арестантский халат. В руках высокий посох.
Он идет, разговаривая с самим собою. Выражение лица благородное и вдохновенное. С него смело можно писать пророка.
Это Регенов, бродяга, душевнобольной.
На вопрос:
- Кто вы такой?
Он отвечает:
- Сын человеческий.
- Почему же это так?
- Мой отец был крепостной. Его все звали "человек" да "человек". Отец был "человек", значит, я сын человеческий.
В те дни, когда Регенову не удается удирать из-под надзора в пост Александровский и приходится сидеть в психиатрической лечебнице, в селе Михайловском, он занимается целые дни тем, что пишет письма "к человечеству".
Первым вопросом его при знакомстве со мной было:
- Вы из-за моря приехали?
- Да.
- Скажите, да есть ли там человечество?
- Есть!
Регенов с недоумением пожал плечами.
- Странно! Я думал, что все померли. Пишу, пишу письма, чтобы водворили справедливость, - никакого ответа!
"Правды нет на свете" - это пункт помешательства Регенова.
- Оттого даже французский король пошел бродяжить! - поясняет он.
- Как так?
- Так! Нет нигде правды, он и сделался бродягой. Сказался чужим именем и бродяжит.
- Да вы это наверное знаете?
- Чего вернее!.. Скажите, во Франции есть король?
- Нет.
- Ну, так и есть. Ушел бродяжить. Разве без правды жить можно?
У Регенова в психиатрическом отделении отдельная комната. Подоконники убраны раковинами. На подоконник к нему слетаются голуби, которых он кормит крошками. В комнате с ним живет и собака, с которой он иногда разговаривает часами:
- Бессловесное! Человечество говорит, что у тебя замечательный нюх. Отыщи, где правда. Шерш!
На голых стенах два украшения: скрипка, из которой Регенов время от времени, в минуту тоски, извлекает душу раздирающие звуки, "чтобы пробудить спящие сердца", и на почетном видном месте висит палочка с длинною ниткой.
На вопрос, что это, Регенов отвечает:
- Бич для человечества.
Регенов очень тих, кроток и послушен, с доктором он вежлив, предупредителен и любезен, но тюремное начальство ненавидит, считая его "вместилищем всяческой неправды".
Есть одна фраза, чтоб привести этого кроткого и добродушного человека моментально в неистовое бешенство. Стоит сказать:
- Я тебе Бог и царь!
Надо заметить, что для сахалинской мелкой тюремной администрации есть одно "непростительное" слово "закон", когда его произносит ссыльно-каторжный. В устах каторжанина это слово приводит их в неистовство.
- Это не по закону! - заявляет каторжник.
- Я тебе дам закон! - кричит вне себя мелкий сахалинский чинуша и топает ногами. - Я тебе покажу "закон"!
Зато у них есть любимое выражение:
- Я тебе Бог и царь!
Я слышал, как это кричали не только помощники смотрителей тюрем, но даже старшие надзиратели!
При словах "я тебе Бог и царь" глаза Регенова наливаются кровью, синие жилы вздуваются на побагровевшем лице, он вскакивает с воплем:
- Что? Что ты сказал?
И бывает страшен. При его колоссальной силе он действительно может Бог знает чего наделать.
Другое слово, которое приводит Регенова в исступление, это:
- Терпи!
Он страшно волнуется даже при одном воспоминании об увещевателях, которые приходили увещевать его в тюрьмах.
- Ты ешь, пьешь, гуляешь, хорошо тебе говорить: "терпи".
Рассказывая мне об этих увещаниях, Регенов разволновался и так ударил кулаком по столу, что от стола отлетел угол. Было жутко.
Регенов с восемнадцати лет по тюрьмам. До восемнадцати лет он, под своей настоящей фамилией Толмачева, служил в поварятах, а затем вдруг пришел к убеждению, что "правды нет на свете" и ушел, "как французский король", бродяжить. Регенов - его бродяжеское прозвище. Как бродяга, он попал на каторгу. Он никого не убил, никого не ограбил и на вопрос:
- Вот вы любите правду, - правду и скажите: этих дел за вами нет?
Отвечает не то, что с негодованием, а с изумлением:
- Да разве это можно? Разве это "правда"?
Но при колоссальной физической силе, водворяя правду, он натворил Бог знает сколько буйств, нанес невероятное число оскорблений, "бунтовал" неисчислимое число раз. И сколько наказаний вынес этот строптивый, дерзкий, буйный арестант-бунтарь! Так прошло двадцать пять лет. Бегая с каторги, с поселений, принимая за побеги плети и розги, Регенов прошел всю Сибирь и добрался до Хабаровска. В Хабаровске он сидел в кабаке, когда туда вошел квартальный. Все сняли шапки, кроме Регенова.
- Ты почему не снимаешь шапки?
- А зачем я здесь перед тобой буду снимать шапку? В кабаке все равны. Все пьяницы.
- Да ты кто такой?
- Бродяга.
- Бродяга?! И смеешь еще разговаривать? Да знаешь ли ты, что я тебе "Бог и царь"?!
Угораздило квартального сказать эту фразу, "ходовую" не только на Сахалине, но и во всей Сибири. Что тут только наделал Регенов, Бог его знает!
- Все бил! - кратко поясняет он, вспоминая об этом случае.
Его взяли, как бродягу, осудили на полтора года на каторгу и затем на поселенье за бродяжество, с телесным наказанием за побеги, и сослали на Сахалин.
На Сахалине, с его нравом и с его силой, он был сейчас же зачислен в число опаснейших каторжников. Он беспрестанно бегал из тюрьмы, и, когда Регенов, Коробейников и Заварин, - теперь они все трое в психиатрическом отделении, - появлялись где-нибудь на дороге, им навстречу посылали отряд.
- Регенов, Коробейников и Заварин идут из Рыковского! - эта была страшная весть, и пока это трио не ловили, чиновники остерегались ездить из Александровска в Рыковское.
Этот сумасшедший богатырь, действительно, может наводить ужас. Несколько лет тому назад он зашел в здание карантина, когда там была только что пригнанная партия ссыльно-каторжных женщин, ожидавшая, пока их разберут в сожительницы поселенцы. Регенову приглянулась одна из каторжанок, да и ей, видимо, понравился силач-красавец.
Регенов решил "начать жить по правде".
- Уне есть человеку едину быти.
Выгнал всех баб из карантинного сарая, выкинул все их вещи, оставил только понравившуюся ему каторжанку и объявил:
- Кто хоть близко подойдет к карантину - убью.
Сарай окружили стражей, но идти никто не решался.
И Регенов живой бы не дался и у нападающих были бы человеческие жертвы.
Решили взять его измором. Несколько дней длилась осада, пока каторжанка, изнемогшая от голода, сама не сбежала, воспользовавшись сном своего сумасшедшего друга.
Тогда Регенов переколотил в "карантине" все окна, переломал все скамьи и нары и ушел, разочарованный и разогорченный. О женщинах с тех пор он не желает даже слышать:
- Разве они могут по правде жить? Им бы только жрать!
В самый день моего отъезда с Сахалина ко мне, в посту Александровском, явился Регенов:
- Пришел проститься. Увидите человечество, скажите...
- Да вы спрашивались, Регенов, у доктора?
- Нет.
- Как же вы так? Опять поймают!
- Нет!
Регенов добродушно улыбнулся.
- Не беспокойтесь. Я на этот случай все телефонные столбы выворотил.
Селенье Михайловское соединено с постом Александровским телефоном.
- Шел по дороге да столбы и выворачивал, чтоб не могли сказать, что я ушел. Все до одного, и проволоки даже, перервал.
Увы! Любитель правды не солгал: это была правда.
При таких деяниях Регенову приходилось плохо на Сахалине. И так длилось до 1897 г., когда на Сахалин впервые был командирован "не полагающийся по штату" психиатр, и впервые же было устроено и психиатрическое отделение. Психиатр, едва посмотрев на "неисправимого" арестанта-бунтаря, сказал:
- Господа! Да ведь это сумасшедший.
И посадил его в свое отделение, которое быстро наполнилось: только в 1897 г., в посту Александровском, среди каторжан оказалось семьдесят три сумасшедших.
В психиатрическом отделении Регенов быстро успокоился, стал кроток и послушен и только иногда буйствует, входя в соприкосновение с тюремной администрацией.
- Уж его всячески стараюсь отдалить от всяких соприкосновений и столкновений! - говорил мне психиатр. - Многие и до сих пор не хотят понять, что он сумасшедший. А ему бы двадцать пять лет тому назад следовало здесь сидеть.
Когда я после беседы об увещаниях выходил из комнаты Регенова, ко мне подошел небольшого роста подслеповатый человек.
Близорукость вообще развивает подозрительность. Плохо видя, что кругом делается, близорукие всегда держатся немного "настороже". Но этот уж был сама подозрительность, даже по внешности.
Он потихоньку сунул мне в руку бумажку, пробормотав:
- Прочтите и дайте законный ход!
И отошел.
- Помягшев! - тихо сказал мне доктор, - вероятно, донос на меня!
Так и оказалось, Принимая меня за "заведующего всеми медицинскими частями", Помягшев обвинял всех докторов острова Сахалина "в повальном и систематическом отравлении больных ради корыстных выгод".
Каждый раз, как мне приходилось бывать в больнице, Помягшев крался за мной и высматривал откуда-нибудь из-за угла, как я беседую с доктором. А через несколько дней попал донос доктору уже на меня. Бумага адресована "господину сахалинскому генерал-губернатору", и в ней сообщалось, что "я, заведующий всеми медицинскими частями, из корыстных видов сошелся с докторами в целях дурного питания арестантов и присвоения себе причитающихся им денег".
Помягшев титулует себя таинственным репортером Горюновым и издает в психиатрическом отделении рукописный журнал, с эпиграфом:
- "Cum Deo".
И под названием:
"Биографический журнал "Разрывные снаряды", в поэмах, стихах, песнях и карикатурах, составляемый таинственным репортером-самоучкою Лаврентием Афанасьевичем Горюновым".
В журнал он вписывает сентенции:
- "Из слабых людей составилось сильное человечество".
И там вы встретите сатирические стишки, в роде следующих:
|
"Одесский адвокат Куперник Всех Плевак соперник, Любит он крупные делишки, Которые учиняют грязные людишки. Три тысячи в час, три тысячи в час, Крайне жалея, что мало таких у нас". |
Но это "смесь", - главное содержание журнала - доносы, где он сообщает, что, "имея тончайший и незвучный, но для меня достаточный слух, такого-то числа услыхал то-то". Идут обвинения докторов, администрации, надзирателей, арестантов во всяческих "преступлениях и неправдах".
Весь день, с утра до ночи, Помягшев проводит в том, что сочиняет доносы и жалобы, в которых просит "вчинить к такому-то иск и сослать на каторгу".
Это и привело Помягшева на Сахалин.
Он - мещанин одного из поволжских городов, имел домишко, заболел и начал вчинять ко всем иски и писать на всех доносы, добиваясь правды.
Это одна из самых назойливых и нестерпимых маний, очень распространенная, но мало кем в житейском кругу за болезнь признаваемая, - мания сутяжничества.
О такой мало кто и слышал!
Заболев сутяжническим помешательством, Помягшев, конечно, просудил все, что у него было, по своим нелепым искам восстановил доносами против себя все и вся и, придя в полное отчаяние, что "правды нет", решил обратить на себя "внимание правительства". Он поджег свой дом, чтобы на суде рассказать "всю правду и гласно обнародовать все свои обвинения".
Но, конечно, когда на суде он начал молоть разный вздор, не идущий к делу, - его остановили. Поджег был доказан, - и Помягшев попал на Сахалин.
Временами он впадает в манию преследования. Его охватывает ужас. Все кругом ему кажутся "агентами сатаны - и он сам находится во власти того же господина сатаны". По временам ему кажется, наоборот, что на него возложена специальная миссия, "водворить правду", он впадает в манию величия и пишет распоряжения, в которых приказывает "всем властям острова Сахалина съехаться в шесть часов утра и ждать, пока я, таинственный репортер, не дам троекратного сигнала". Эти "приказы", которые он передает "по начальству", как и доносы, полны отборнейшей ругани.
Понятно, что Помягшеву досталась трудная каторга. Доносчика и сутягу ненавидели арестанты и не переваривало тюремное начальство. Он всех и вся заваливал доносами и жалобами. Его била смертным боем каторга и "исправляли тюремные власти".
Так длилось тоже до 97-го года, когда приехавший на Сахалин психиатр, наконец, взял его в психиатрическое отделение:
- Да это больной.
- В сахалинских тюрьмах вообще не мало больных манией сутяжничества, - говорил мне психиатр, - преступлений, совершаемых для того, чтоб "обратить на себя внимание" и таким путем "добиться правды", вообще гораздо больше, чем думают.
Мне лично много приходилось видеть на Сахалине арестантов, всем надоедающих самыми нелепыми, неосновательными жалобами и доносами, тратящих последние гроши, чтобы нанять знающего арестанта для составления такой жалобы. Самая нелепость, фантастичность жалоб говорит за то, что это душевнобольные.
- Вот не угодно ли-с! - воскликнул Помягшев, когда мы с доктором вошли в одну из палат, - не угодно ли-с!
Жестом, полным негодования, он указал на больного, который моментально закрылся одеялом с головой, лишь только мы появились.
- Не угодно ли-с! Почему человек прячется? Что здесь скрыто? Какая тайна? Не надо на это обратить внимание? Не нужно раскрыть? Так здесь обращают внимание на правду?!
И, подергиваясь от негодования, Помягшев убежал, - вероятно, писать донос.
"Тайна" лежала, притаившись, под одеялом.
Это - Юшпанич, крестьянин Вятской губернии. Поистине, живая трагедия. Он ушел из дома на золотые прииски, - на обратной дороге его обокрали: украли деньги и паспорт. Это так повлияло на несчастного, что он помешался. У него явился бред преследования. Ему казалось, что его, Юшпанича, ищут, чтобы убить и ограбить. Он решил лучше переменить фамилию и назвался вымышленным именем. Его арестовали, как беспаспортного бродягу, и сослали. Он пробыл на Сахалине три года. Здесь, почувствовав доверие к доктору, он открыл свое настоящее имя. Пошло расследование, - но несчастному уже не вернуться на родину.
Бред преследования продолжает его мучить. При появлении в палате нового лица он спешит закрыться одеялом:
- Начнут опять опознавать, снимать карточки. Мучение.
Только после долгих уговоров доктора он согласился наполовину открыть лицо.
Ему страстно хотелось бы вернуться на родину. Он тоскует по своим. Но о своем "деле" - о признании его тем, кто он есть, говорить избегает:
- Сколько тянется! Сколько тянется!
- Вы, может быть, хотите рассказать господину о вашем деле? - спросил его доктор.
- Нет! Нет! Лучше не говорить, чтоб не растравлять.
И Юшпанич снова юркнул под одеяло.
- Действительно, ужасный случай. Но кому на суде, не психиатру, придет в голову, что этот бродяга, упорно нежелающий открыть свое звание, в сущности, страдает манией преследования! - пожал плечами психиатр. - У нас, как видите, слишком мала больница для душевнобольных. И вы встретите их у нас, на Сахалине, много в тюрьмах и на свободе.
За завтраком у доктора я познакомился с бывшим офицером З-вым.
- Очень интересный субъект! - обратил на него мое внимание доктор.
З-в сослан на каторгу за убийство своего денщика. Он подозревал свою жену и денщика в том, что они хотят его убить "при помощи гипнотизма".
- Я уже чувствовал-таки! - объяснил он.
Он и на суде что-то толковал про гипнотизм и электричество, а по дороге на Сахалин, еще на пароходе, сумасшествие выяснилось окончательно.
Он рассылал офицерам парохода свою рукописную карточку:
- К своей мерке меня... "на" всепрощение мое = трансцендентально верно. Ваш слуга Н. Д. З-в.
И ежедневно подавал капитану парохода докладные записки о сделанных им открытиях и изобретениях с просьбой выдать ему поскорее миллион.
Прежняя мания преследования сменились бредом величия.
Он ни одного дня не был в тюрьме, - его прямо с парохода поместили в больницу, - до того было ясно его помешательство.
Теперь он тихий и безопасный больной, гуляет на свободе, надоедает сахалинскому начальству, являясь поздравлять каждое воскресенье с праздником:
- По обязанности службы.
Он понемногу впадает в полное слабоумие, - своим прошлым интересуется мало и о гипнотизме отзывается с усмешкой.
- Это мне казалось! - с приятнейшей улыбкой объяснил он мне. - Я и на суде говорил, что сделал "то" под влиянием электрических токов! Но это - пустяки.
Теперь он "изобретатель машины Парадоксон" и страдает любовным бредом. Он уверен, что в него влюблены дочери и жены всех чиновников, "назначают ему свидания", "делают при встрече тайные условные знаки", но скрывают от других свои чувства, боясь преследований.
Ввиду этого он пишет им всем по очереди письма:
- "Милая Аня! В дополнение прежних обещаний, прибавляю 175.000 руб. вам от меня. Примите сегодня к себе возлюбленного мирового гения-олимпийца З-ва, меня. Немедленно поместите в доме своем меня квартирантом. Изобретатель машин "Парадоксон" Н. Д. З-в.
P. S. Пришлите за мной лошадь".
Этот "колоссальный успех у женщин", о котором он с удовольствием рассказывает, заставляет его внимательно следить за своей наружностью и тщательно расчесывать свои рыженькие бачки.
- По-своему этот "изобретатель", пожалуй, даже счастлив, - говорил мне психиатр, - но... дело-то в том, что он начал изобретать свою машину Парадоксон еще до убийства!
Вот некоторые из скорбных теней преступников-душевнобольных, которые восстают в моей памяти.
Если эти строки подскажут читателю мысль, что врачу должно быть больше отведено места на суде, я буду считать свою задачу исполненной.
Сахалинское Монте-Карло
На большом дворе на травке греются на солнышке слепые безногие калеки. Кутаясь в рванье, дрожа старческим, избитым, истерзанным телом, бродят "клейменые"; на левой щеке буква "К", на лбу "Т", на правой щеке "С".
Из открытых форточек слышны удушающий, затяжной кашель, старческая ругань, сквернословие, возгласы:
- Бардадым*!
- Шеперка*.
- Братское окошко*!
- Атанда*.
_______________
* Король.
* Шестерка.
* Двойка.
* Атанде.
Это сахалинское "Монте-Карло", - как зовут гг. служащие. Каторжная богадельня в селении Дербинском. Она населена нищими, шулерами и ростовщиками.
Начальство туда не заглядывает.
- Ну их к черту! - говорил мне смотритель, довольно интеллигентный человек. - Это остатки от "Мертвого дома". Пусть догнивают!
Священник пробовал ходить, но бросил.
- Невозможно-с! - говорил мне дербинский батюшка, священник из бурят. - Ходил к ним со святой водой, руганью встречают, сквернословием, издевательствами. Тут священное поешь, а рядом на нарах непотребные слова, хохот, каждое твое слово подхватывают, переиначивают, кощунствуют, смеются. "Ишь, - кричат, - долгогривый, гнусить сюда пришел, только играть мешаешь. Вон убирайся!" И ходить бросил. Посрамление-с.
Всякая сахалинская тюрьма - игорный дом. Но Дербинская богадельня славится и в соседних округах. "Поиграть в богадельню" приезжают и приходят поселенцы с дальних поселений.
Когда предвидится хорошая пожива, старики-ростовщики складываются и выставляют "хороший, большой банк" - рублей в 150, в 200. Старики-игроки, метчики, мечут наверняка. Понтирующий плутует, как может.
В Дербинской богадельне случаются большие проигрыши.
При мне приехавший поиграть поселенец проиграл все, что было, лошадь, телегу, платье с себя, получил "сменку", какое-то рванье, и вышел нищим.
Грязь и вонь в камерах, где помещается по 40, по 50 стариков, невообразимая.
Старики жалуются:
- Мыло, что на нас полагается, себе берут. Бельишка нашего не стирают!
Белье, никогда не стиранное, расползающееся на теле, носится до тех пор, пока эти землистого цвета истлевшие лохмотья не свалятся окончательно.
Нары, на которых лежат больные, неопрятные, пропитаны грязью. Кучи лохмотьев кишат насекомыми.
В этом смрадном "номере", на нарах у майданщика, и режутся в "стос".
Старики стеной стоят вокруг играющих.
Весь "номер" заинтересован в игре.
Стремщик стоит у дверей и, если есть какая-нибудь опасность, говорит:
- Вода!
А когда приближается начальство:
- Шесть!
В Дербинской богадельне начальство не бывает никогда. И стремщику, собственно говоря, делать нечего. Но уж такой порядок: "как играть - так к двери ставить", да и к тому же "надо дать бедному старику что-нибудь заработать".
Стремщик знал уже, что я не "вода" и не "шесть", и пропустил меня свободно.
- Игра?
- Страсть!
На нарах у майданщика, из татар, были налицо все "отцы", ростовщики богадельни. Сидели, поджавши ноги, и во все глаза следили за банкометом и за понтирующим.
Игра шла крупная. "Один на один". Другие с мелким "понтом" и не приступались.
Метал бродяга Иван Пройди-Свет. Старый каторжник, со шрамами на щеках и на лбу. Это он вырезал у себя "клейменые буквы". Игрок метки удивительной:
- Первая по всей богадельне метка!
В обыкновенное время он, дряхлый довольно, когда-то, видно, богатырь, сидит себе на солнышке и греет свои старые "ломаные" кости. Развалина, подумаешь. Но за картами он перерождается. За картами он "строг". Зорок поразительно. В руках никакой дрожи, - машина. Дергает неуловимо. Мечет твердо, с расстановкой, со стуком, отчетливо кладя карту в карту.
Он метал на маленьком, чистеньком местечке на нарах майданщика. Метал спокойно, молча, именно, как машина.
- Бита!.. Дана!.. - это кричали уже старики, стоявшие стеной вокруг.
До денег не притрагивался. Деньги тащили к себе или выплачивали старики "отцы". Он был нанят только метать.
Поселенец, продувавший уже лошадь, дергался. Лицо у него шло пятнами. То бледнел, а то краснел с ушами.
Выдергивал из своей колоды карту, ставил под нее куш и смотрел, на что он поставил только тогда, когда открывали "соники".
Смотрел мельком, сбоку, чтобы не показать карты другим. А кругом шел "телеграф". Старики подсматривали карту и обменивались условными, незаметными знаками. То кто-нибудь почешет переносицу, то глаз, то поищется в бороде. Пройди-Свет все кругом видел, примечал и по знакам узнавал, какая у поселенца карта.
Поселенец время от времени, как разозленный волк, оглядывался на стариков. И это было страшно. Поселенец играл с ножом в голенище, чтобы, если придется, кого "пришить". Старики стояли тоже с ножами, у кого в сапоге, у кого за пазухой, чтобы "в случае чего" пустить их в дело. Иначе в тюрьме не играют.
Пройди-Свет, открыв "соники", останавливался и ждал.
- Дальше! - говорил поселенец.
Пройди-Свет метал еще абцуг и останавливался.
- Дальше!
Пройди-Свет не двигался.
- Три сбоку! - злобно говорил поселенец.
| Всего комментариев: 0 | |