Дорошевич Влас Михайлович - Сахалин (Каторга)

добродушной фразой:
        - А я вас подстрелить хочу...
        - Убрать! В кандалы! - крикнул натурально отшатнувшийся в сторону начальник.
        И Пищатовский несколько месяцев отсидел в кандалах, решительно не понимая, - за что. Полжизни прожившему в каторге, ему и невдомек, что ведь не весь же мир говорит на каторжном языке! С тех пор каждый раз, как перепуганный начальник посещал тюрьму, Пищатовского уводили и заковывали. Жалуясь мне на свои заключения, добряк особенно жаловался на это:
        - В жизнь свою мухи не убил (он из дисциплинарных), а что терплю. Как самый отъявленный. И за что? - За то, что на чаек, на сахарок подстрелить хотел. Обрадовался: вот думаю, доброе начальство, - гривенничек даст. Вот те и обрадовался!
        Для слова "просить", "идти по миру", у каторги есть и другое выражение, историческое, пришедшее из Сибири, - с т р е л я т ь  с а в а т е й к и. "Саватейками" в Сибири называются очень вкусные сдобные лепешки, которые пекутся на сметане. Зажиточный сибирский крестьянин считает долгом совести, делом хорошим "для души", подать бродяге - варнаку - "саватейку". Отсюда "стрелять саватейки" значит на каторжном языке также и идти бродяжить. Но - увы! - в сахалинской каторге это выражение стало уже совсем историческим. На голодном Сахалине не то, что "саватеек", хлеба-то нет. Сахалинский поселенец не сибирский крестьянин: у голодного не поешь. В Сибири крестьянин кормит бродягу, и за то бродяга ни за что ничего у крестьянина не тронет. А голодный сахалинский бродяга режет у поселенца на корм и корову и последнюю лошадь. За то и поселенцы охотятся за бродягами, ловят, а то и убивают.
        - Здесь Сакалин, батюшка, всякому до себя! - говорят на этом острове, где человек человеку поневоле волк.
        Перейдем теперь к выражениям, означающим наказание. Во всех в них звучит ирония. Эта ирония напоминает мне ту улыбку, кривую, довольно "плохую", похожую скорее на гримасу, с которой человек идет ложиться на "кобылу".
        - Стало быть, так порядок того требует.
        Каторга не любит слова "вешать". Она называет это  з а с л у ж и т ь  в е р е в к у. Это какая-то инстинктивная боязнь страшного слова доходит до того, что даже палач, рассказывая вам, как он повесил 13 человек, ухитряется как-то избежать неприятного слова, а если и произносит его, то словно давится и как будто конфузится. Точно так же каторга не любит слова "розги" и предпочитает ироническое название  л о з ы. Плети каторга зовет  м а н т а м и - слово, которое произносится всегда иронически. А вообще получить плети называется - п о л у ч и т ь  н а г р а д н ы е. Причем получить их в высшем, определенном законом, размере называется заслужить  п о л н я к. Для слова "карцер" у каторги есть два выражения - п ч е л ь н и к  или  с у ш и л к а, при чем употребительнее последнее: оно ироничнее.
        - А где такой-то? Что я его третий день не вижу?
        - Сушится!
        Значит, сидит в темном карцере.
        Чтобы увернуться от всех этих прелестей, начиная с мантов, продолжая лозами и кончая сушилкой, каторжанину нужно быть или уж особенно  ф а р т о в ы м, или уметь  ф е л ь д и т ь.
        Этот совершил 20 преступлений и попался только на 21-м, а тот и на первом "вляпался", да так, что пришел на 20 лет. За тем числится десятка полтора человеческих жизней, а он пришел, как бродяга, на полтора года "за скрытие родословия": отбудет и опять уйдет, а другой, - каторга это знает, - ни за что сидит, и будет сидеть весь долгий срок. Тот на глазах у всех ушел и пробрался в Россию, а другой и версты от тюрьмы не отошел: поймали, дали "наградные" и посадили "с продолжением срока". Все заставляет каторгу верить в слепой случай. Только случай, - и ничего больше. Даже суд, по ее характерному взгляду, "это - карты". Вера в случай - вот истинная религия каторги, в судьбу, в фортуну. От слова "фортуна" и происходит слово  ф а р т. Собственно, оно означает "счастье", но, Боже, что подчас на Сахалине называется "счастьем!" Соответственно этому и слова "фарт", "фартовый" имеют много значений.
        - Он человек фартовый! - говорят про человека, когда хотят сказать, что это человек добрый, широкая натура, - человек, готовый помочь ближнему безо всякой даже выгоды для себя.
        - Он  ф а р т о в е ц! Он человек фартовый! - говорят с завистью и про человека, которому сходят с рук всякие гадости.
        А когда поселенец говорит про сожительницу, или каторжанин про жену, добровольно за ним последовавшую: "она пошла на фарт", - мне не нужно объяснять вам значения этого выражения.
        Слово  ф е л ь д и т ь  означает "обманывать". Но в то время, как каторжанину "пришивают бороду", - начальство только  б е р у т  н а  ф е л ь д у. Ф е л ь д а  означает обман, хитрость, лукавство именно перед начальством. Говорят, что слово "фельда" специально сахалинское и появилось на свет в то время, когда смотрителем Воеводской тюрьмы был некто Фельдман, о котором я уже упоминал. Тогда только хитрость, только лукавство могло спасти каторжанина от мант и лоз: Фельдман не признавал непоротых арестантов. Арестанты и фельдили перед Фельдманом, как Фельдман, кормивший тюрьму сырым хлебом и экономивший на "припеке", фельдил перед начальством. Историческое объяснение, не лишенное интереса.
        Низкопоклонство и наушничество - два самых испытанных приема "фельды". Для них у каторги есть два выражения: б и т ь  х в о с т о м  и  у д а р и т ь  п л е с о м. В сущности, "он бьет хвостом" или "он ударяет плесом" значит, что арестант ловко уклоняется от наиболее трудных работ. Но так как для этого есть на каторге только два средства: подольщаться и наушничать, то каторга и говорит про людей, лебезящих перед начальством:
        - Ишь, словно рыба на песке: так и бьет плесом, - не трожь, мол.
        Выражение "бить хвостом" показывает вам, как каторга смотрит на доносчика. Она зовет его  л я г а ш е м  или  с у ч к о й. Он перед начальством "бьет хвостом". Она и обращается с ним, как с собакой. Накляузничать на каторжном языке называется  л я г н у т ь  или  с в е з т и  т а ч к у. А обвинить перед начальством человека так, чтоб он уж и не выкарабкался, называется - его совсем уж  з а с ы п а т ь.
        За это каторга знает одно наказание, которое она с каторжным юмором называет: н а л и т ь  к а к  б о г а т о м у, т. е. сильно избить, бить "пока влезет", и, чтоб человек не видел, кто его бьет, н а к р ы т ь  т е м н у ю, т. е. закутать ему голову халатом.
        - Двойная польза, - объясняют каторжане, - и головы во зле не прошибут, - жив останется, и уж "нальют как богатому": орать не будет.
        Как и все измученные, исстрадавшиеся, озлобленные, с издерганными нервами люди, каторжане любят злить и мучить других. Беда, если каторга, умеющая тонко подмечать у людей слабости, заметит, что человек  с к и п и д а р н ы й, т. е. его можно легко рассердить. Тогда  з а с к и п и д а р и т ь  такого человека, из него  о г н я  д о б ы т ь - первое удовольствие для каторги. Есть изумительные мастера по этой части. И я только диву давался, как они тонко знают свое начальство. Если бы начальство хоть в сотую часть так знало их! Скажет слово, кажется, самое невинное, а глядишь, господин смотритель уже "заскипидарился".
        - Я только, чтобы по закону...
        Господин смотритель краснеет:
        - А вот я тебе покажу закон! Лишенный всех прав, а туда же рассуждать лезет и учить. Законник он! Ты бы, мерзавец, лучше об законе думал, когда грабить шел.
        - Да мне что ж! Я только, чтобы, как по инструкциям...
        Смотритель даже подпрыгивает на месте. Если бы тут не было "писателя".
        - Я тебе выпишу инструкции! Ты учить, учить меня?!
        - Зачем учить! Мне только, чтобы, что по табели полагается, выдавали.
        - По табели? По табели??!
        Смотритель весь побагровел.
        - Да вы успокойтесь, - говорю я ему, - ну, чего вам волноваться! Стоит ли?
        - Нет, какова каналья! Как сыплет: по закону, по инструкции, по табели!..
        А каторга, глядя на эту сцену, - вижу, - давится со смеху. Смотрителя в  п у з ы р е к  з а г н а л и, - на языке каторги так называется довести человека до неистовства, когда он уже "землю роет".
        - Ну, зачем ты? - спрашиваю потом каторжанина.
        - А он этих самых слов очинно не любит. Ему что хошь говори, - ничего. А вот "табели" он особенно не уважает!
        - Да ведь выпороть за это может.
        - И очень просто!
        - Ну, зачем же ты, чудак-человек?
        - Эх, ваше высокоблагородие, не понять вам нас. Посидели бы как мы, не стали бы спрашивать "зачем?". Зло возьмет. Сорвать хочется.
        "Заскипидарить", "огня добыть", "в пузырек загнать", - все это выражения применительно к начальству. Это каторга уважает. Задеть, оскорбить ни за что ни про что своего брата, это каторга презирает и называет  у к у с и т ь. Она смотрит на человека, делающего это, как на шальную собаку, которая кусает людей ни за что ни про что. Она презирает это и вечно этим занимается.
        - Особачишься тут! - говорят каторжане.
        Когда, повторяю, у человека издерганы нервы, ему доставляет удовольствие дернуть за нервы другого. Я мучаюсь, - и другой пусть чувствует. Страдание - плохой отец сострадания.
        От скуки, безделья и оттого, что там большинство ведь испорченных людей, на каторге страшно развита ложь. Каторга зовет таких людей  з а л и в а л а м и, з в о н а р я м и  и  х л о п у ш а м и. Но так как этот недостаток общий, то относится к этому добродушно. И для определения лжеца у нее есть два названия, в которых больше юмора, чем злости.
        - П р я м о й, к а к  д у г а, - говорит она про такого человек, или определяет его рассказы так:
        - Ишь, расписывает. С е м ь  в е р с т  д о  н е б е с, и  в с е  л е с о м!
        Я уж говорил, что каторга презрительно относится к тем из своих собратий, которые вылезли в "начальство": в старосты и т. п. Такого человека она зовет  ш и ш к о й. А для надзирателей, действительно умеющих, если они захотят, появиться совершенно незаметно и накрыть арестантов за игрой или другим недозволенным занятием, у каторги есть остроумное название - д у х.
        Я не привожу целой массы менее типичных каторжных терминов. Но у каторги на все есть свои имена. Каторга скрытна и не любит, чтобы посторонние понимали даже ее обычные разговоры.
        Она как будто требует, чтобы человек, невольно вступая в ее среду, отрекся от всего прежнего, - даже от языка, которым он говорил "там", на воле.
        Похлебка, по-каторжному - "баланда".
        Казенный хлеб - чурек.
        Ложка - конь.
        Водка - сумасшедшая вода.
        Шуба - баран.
        Нож - жулик.
        И т. д.
        Очень метко каторга зовет паспорт - глаза.
        - Без "глаз" человек слепой, куда пойдет!
        Чтоб покончить с языком каторги, мне остается только сказать о ругательствах каторги.
        Все ругательные слова русского слова на каторге только обычная приправа к разговору. Но есть одно слово, за которое режут.
        Это грубое, простонародное слово, в переводе на более благовоспитанный язык означающее "кокотку".
        Это объясняется особыми условиями каторги. Но указать на то, что человек занимается этой профессией, назвать его этим именем, - за это хватаются за ножи.
        В Михайловской "подследственной" тюрьме один арестант, красивый молодой кавказец, зарезал своего товарища.
        - За что?
        - Он мне одно слово говорил!
        И не надо спрашивать, какое "слово" тот ему говорил.

Песни каторги

        Замечательно, - даже страшная сибирская каторга былых времен, мрачная, жестокая, создала свои песни. А Сахалин - ничего. Пресловутое:

"Прощай, Одеста, Славный (?) карантин, Меня посылают На остров Сахалин"...

кажется, - единственная песня, созданная сахалинской каторгой. Да и та почти совсем не поется. Даже в сибирской каторге был какой-то оттенок романтизма, что-то такое, что можно было выразить в песне. А здесь и этого нет. Такая ужасная проза кругом, что ее в песне не выразишь. Даже ямщики, эти исконные песенники и балагуры, и те молча, без гиканья, без прибауток правят несущейся тройкой маленьких, но быстрых сахалинских лошадей. Словно на козлах погребальных дрог сидит. Разве пристяжная забалует, так прикрикнет:
        - Н-но, ты, каторжная!
        И снова молчит всю дорогу, как убитый. Не поется здесь.
        - В сердце скука! - говорят каторжане и поселенцы.
        "Не поется" на Сахалине даже и вольному человеку. Помню, - в праздничный какой-то день из ворот казарм выходит солдат - конвойный. Урезал, видно, для праздника. В руках гармония и поет во все горло. Но, что это за песня? Крик, вопль, стон какой-то. Словно вопит человек "от зубной боли в душе". Не видя, что человек "веселится", подумать можно, что режут кого. Да и не запоешь, когда перед глазами тюрьма, а около нее уныло, словно тень, в ожидании "заработка" бродит старый палач Комлев.
        В тюрьме поют редко. Не по заказу. Слышал я раз пение в Рыковской "кандальной".
        Дело было под вечер. Поверка кончилась, арестантов заперли по камерам. Начальство разошлось. Тюремный двор опустел. Надзиратели прикурнули по своим уголкам. Сгущались вечерние тени. Вот-вот наступит полная тьма. Иду тюремным двором, остановился, как вкопанный. Что это, стон? Нет, поют.
        Кандальники от скуки пели песню сибирских бродяг "Милосердные"... Но что это было за пение! Словно отпевают кого, словно похоронное пение несется из кандальной тюрьмы. Словно отходную какую-то пела эта тюрьма, смотревшая в сумрак своими решетчатыми окнами, отходную заживо похороненным в ней людям. Становилось жутко...
        "Славится" между арестантами, как песенник, старый бродяга Шушаков, в селении Дербинском, - и я отыскал его, думая "позаимствоваться". Но Шушаков не поет острожных песен, отзываясь о них с омерзением.
        - Этой пакостью и рот поганить не стану. А вот что знаю - спою.
        Он поет тенорком, немного старческим, но еще звонким. Поет "пригорюнившись", подпершись рукою. Поет песни своей далекой родины, вспоминая, быть может, дом, близких, детей. Он уходил с Сахалина "бродяжить", добрался до дому, шел Христовым именем два года. Лето целое прожил дома, с детьми, а потом "поймался" и вот уж 16 лет живет в каторге. Он поет эти грустные, протяжные, тоскливые песни родной деревни. И плакать хочется, слушая его песни. Сердце сжимается.
        - Будет, старик!
        Он машет рукой:
        - Эх, барин! Запоешь, и раздумаешься.
        Это не человек, это "горе поет!"
        Но у каторги есть все-таки свои любимые песни. Все шире и шире развивающаяся грамотность в народе сказывается и здесь, на Сахалине. Словно слышишь всплеск какого-то все шире и шире разливающегося моря. В каторге очень распространены "книжные" песни. Каторге больше всех по душе наш истинно народный поэт, - чаще других вы услышите: "То не ветер ветку клонит", "Долю бедняка", "Ветку бедную", - все стихотворения Кольцова.
        А раз еду верхом, в сторонке от дороги мотыгой поднимает новь поселенец, потом обливается и поет: "Укажи мне такую обитель" из некрасовского "Парадного подъезда". Поет, как и обыкновенно поют это, мотив из "Лукреции Борджиа".
        - Стой. Ты за что?
        - По подозрению в грабеже с убивством, ваше высокоблагородие.
        - Что ж эту песню поешь? Нравится она тебе, что ли?
        - Ничаво. Промзительно.
        - А выучился-то ей где?
        - В тюрьме сидемши. Научили.
        Приходилось мне раза три слышать:
        "Хорошо было Ванюшке сыпать" переделку некрасовских "Коробейников".
        - Ты что же, прочитал ее где, что ли? - спросил я певшего мне сапожника Алфимова.
        - Никак нет-с. В тюрьме обучился.
        Из чисто народных песен каторга редко-редко поет "Среди долины ровныя", предпочитая этой песне ее каторжное переложение:
        - "Среди Данилы бревна"...
        Бессмысленную и циничную песню, которую, впрочем, как и все, тюрьма поет тоже редко. Любят больше других еще и малороссийскую:

"Солнце низенько, Вечер близенько"

        И любят за ее разудалый припев, которые поется лихо, с присвистом, гиканьем, постукиванием в ложки "дисциплинарных" из бывших полковых песенников, с ругательными вскрикиваниями слушателей.
        Почти всякий каторжанин знает, и чаще прочих поется очень милая песня:

"Вечерком красна девица На прудок за стадом шла. Черноброва, круглолица Так гусей домой гнала: П р и п е в. Тяга, тяга, тяга, - Вы, гуськи мои, домой! Мне одной любви довольно, Чтобы век счастливой быть, Но сердечку очень больно Поневоле в свете жить. П р и п е в. Не ищи меня, богатый, Коль не мил моей душе! Что мне, что твои палаты? С милым рай и в шалаше"...

        Или последний куплет варьируется так:

"Вместо старого, седого, Буду милого любить. Ведь сердечку очень больно Через злато слезы лить!"...

        Песня тоже нравится из-за припева. И помню одного паренька, - он попался за какой-то глупый грабеж, - как он пел это "тяга, тяга, тяга, тяга!" Всем существом своим пел. Раскраснелся весь, глаза горят, на лице "полное удовольствие": словно и впрямь видит знакомую, родную картину.
        Очень принято и тоже чаще других поется сентиментальная песня:

Звездочка моя ночная, Зачем до полночи горишь? Король, король, о чем вздыхаешь, Со страхом речи говоришь? "Красавица моя драгая, Да полюби-ка ты меня; Со сбруей, сбруей золотой Дарю тебе коня". - Не надо мне твоей златницы, Не нужен мне твой добрый конь. - Отдай, отдай коня царице, Жене прелестной дорогой. А мне, мне, красной ты девице, Верни души моей покой... Король, с женою расставаясь, Детей к благословенью звал: "Прощай, жена, прощайте, дети! - Едва от слез он им сказал. - Живите в дружеском совете, Как Сам Господь вам указал, Не мстите злом за зло в ответе, Платите добротой!" сказал...

        Эта сентиментальная песня про короля, кинувшего свое королевство из-за любимой девушки, поется с большим чувством.
        Но все эти песни поются только молодой каторгой, - и вызывают негодование стариков:
        - Ишь, черти! Чему обрадовались!
        Особенно, помнится, разбесила одного старика песня про девицу, которая "гусей домой гнала". Припев "тяга, тяга" приводил его прямо в остервенение.
        - Начальству жалиться буду! Покоя не даете, черти! - орал он. А это угроза на каторге не обычная.
        - Да почему ж тебе, дедушка, так эта песня досадила? - спрашиваю.
        - А то, что не к чему ее играть.
        И, помолчав, добавил:
        - Бередит. Тфу!
        Бог весть, какие воспоминания бередили в душе старого бродяги эти знакомые слова: "тяга, тяга"*.
_______________
        * Так в деревне сзывают гусей.

        Из специально тюремных песен из Сибири на Сахалин пришли немногие. Если в тюрьме есть 5 - 6 старых "еще сибирских" бродяг, они под вечерок сойдутся, поговорят о "привольном сибирском житье":
        "Сибирь-матушка благая, земля там злая, а народ бешеный!"
        И затянут под наплывом нахлынувших воспоминаний любимую бродяжескую: "Милосердные наши батюшки", - я приводил эту песню в статье: "Каторжный театр". Поют, и вспоминается им свобода, беспредельная тайга, "саватейки", бешеный, но добрый сибирский народ. А сахалинская каторга, не знающая ни Сибири, ни ее отношений к каторге, смеется над ними, над их воспоминаниями, над их песней.
        - Нешто это возможно, чтоб чалдон (по-нашему обыватель) был к варнаку добрый! Ни в жисть не поверю! - говорил мне один, - да и не один, - "сахалинец".
        Есть еще излюбленная "сибирская" песня, которую время от времени затягивает каторга:

"Вслед за буйными ветрами, Бог защитник - мой покров, В тундрах нет зеленой тени, Нет ни солнца ни зари, Вдруг являются, как тени, По утесам дикари. От Ангары к устью моря Вижу дикие скалы, - Вдруг являются, как тени, По утесам дикари. Дикари, скорей, толпою С гор неситеся ко мне, - Помиритеся со мною: Я - ваш брат, - боюсь людей"...

        Когда эту песню, рожденную в Якутской области, поет каторга, - от песни веет какою-то мрачною, могучею силой. Сколько раз я жалел, что не могу записать мотивов этих песен!
        Интересно было бы записать напев и этой, когда-то любимой, а теперь умирающей каторжной песни:

"Идет он усталый, и цепи гремят, Закованы руки и ноги. Покойный и грустный он взгляд устремил По долгой, пустынной дороге... Полдневное солнце бесщадно палит, Дышать ему трудно от боли, И каплет по капле горячая кровь Из ран растравленных цепями...

        Эта песня - отголосок теперь упраздняемых "этапов".
        И пела мне каторга свою страшную песнь, которую я назвал бы "гимном каторги". Что за заунывный, как стон осеннего ветра, мотив. Всю душу истомившуюся вложила каторга в этот напев. И когда вы слышите эту песню, вы слышите душу каторги.

"Посреди палат каменных, ты подай, подай! Ты подай весточку в Москву каменную, В Москву каменну, белокаменну... Ты воспой, воспой, жавороночек, Ты воспой, воспой! Ты воспой, воспой Про ту горькую да неволюшку. Кабы весть подать да отцу рассказать Про то, что со мною случилося На чужой на той сторонушке... Я не вор ведь был, не убивец, Но послали меня, добра молодца, Попроведать каторги, распроклятой долюшки. На чужой на той сторонушке Больно тяжко ведь жить! Эх, невеста моя!.. А ты, матушка! Позабыла меня, словно сгинул я. Но ведь будет пора, и вернусь снова я, За все беды и зло уж я вам отплачу, - Будет время, вернусь... Ты о том подай, жавороночек, Подай весточку, - ты подай, подай!.."

        Мне пели ее в тюрьме под вечер, после поверки. Пели все. Здоровый парень, сидя на нарах и глядя куда-то вверх, покрывал хор своим заливным тенором и уныло выводил про жавороночка, пел про обиду и месть, словно мечтал вслух. А из темных углов неслось это надрывающее душу:
        - Ты подай, подай...
        Унылое, безнадежное. Горло себе перерезать можно, слушая такое пение.
        Но все эти песни, в Сибири рожденные, на Сахалин привезенные, как я уже говорил, не любит каторга. Они "бередят". И если уж петь, - она предпочитает другие, - "веселые". Их нельзя передать в печати. И что это за песни! Это даже не цинизм... Это совсем уж черт знает что: бессмысленнейший набор слов, из сочетания которых выходит что-то похожее на неприличные слова.
        Вот вам что поет каторга. Говорят, что песня - это "душа народа". И каторга поет песни, от которых то веет сентиментальностью, этим "суррогатом чувства", который часто заменяет у людей настоящее чувство, то вечно ноющей раной - тоскою по родине, то злобой, то пережитыми страданиями, то напускным "куражом", то цинизмом и каторжной "оголтелостью".
        А чаще всего каторга молчит.

Каторга и религия

        На Сахалине одиннадцать церквей, но религиозна ли каторга?
        Мне вспоминается такая картина.
        Светлый праздник. Ясная, холодная, чуть-чуть морозная ночь. Владивосток то там, то здесь словно вспыхнул, - иллюминованы церкви. Налево от нас огнями сияет "Петербург". Несколько подальше гигант "Екатеринослав" кажется каким-то призрачным кораблем, сотканным из света.
        "Христос воскресе!" несется над тихим рейдом. Небо так бездонно. Звезды так ярко горят.
        На нашем "Ярославле" радостное оживление. Из кают-кампании доносится стук посуды, - приготовляют разговляться. По палубе мигают свечки конвойных и команды. Мы целуемся друг с другом особенно сердечно. Словно действительно стали друг к другу ближе, роднее. Как-то особенно чувствуется в эту ночь, вдали от дома, от близких...
        И только там, в трюме, тихо как в могиле. Среди радостного ропота "Воистину воскресе" батюшка идет кропить святой водой палубу. Мы проходим мимо "особых мест", выходящих на палубу. Я заглядываю в иллюминатор. Там несколько человек. Хотя бы кто встал, пошевелился при пении проходящих мимо певчих, когда в иллюминатор виден священник с крестом.
        Мне особенно запомнилось лицо одного старосты отделения, "обратника". Я словно сейчас вижу перед собой это лицо. Он смотрит на проходящую мимо процессию и - ничего, кроме спокойного равнодушия.
        - Ишь, мол, сколько их!
        Он даже не перекрестился, когда, проходя мимо, ему чуть не в лицо запели "Христос воскресе".
        Так встретить Пасху, - сердце невольно сжимается.
        - Будет батюшка обходить арестантские отделения? - спрашиваю я у старшего офицера.
        Через полчаса он подходит ко мне. У него какой-то смущенный вид:
        - Знаете, я думал просить батюшку обойти отделения... Пошел, а они все спят.
        Спать тихо и мирно в такую ночь. И это после тех душу переворачивающих сцен, которые я видел во время исповеди еще месяц тому назад. Но в том-то и дело, что в каторге человек с каждым днем сердцем крепчает, как объяснил мне один каторжанин-сектант.
        Английский миссионер, член библейского общества, посетивши сахалинские тюрьмы, раздавал каторжанам молитвенники. Очередь дошла до старого каторжанина Пазульского. Он в высшей степени вежливо и почтительно поклонился миссионеру и, отдавая назад книгу, холодно и вежливо сказал переводчику:
        - Скажите господину, чтоб он отдал книгу кому-нибудь другому: я не курю*.
_______________
        * Т. е. мне не нужна бумага для "цигарок".

        Большинство каторги - атеисты. И если кто-нибудь из каторжников вздумает молиться в тюрьме, - это вызывает общие насмешки. Каторга считает это "слабостью", а слабость она презирает.
        Как они доходят до отрицания? Одни - своим умом.
        - Вы верите в Бога? - спросил я Паклина, убийцу архимандрита в Ростове.
        - Нет, всякий за себя, - отвечал он мне кратко и просто.
        Полуляхов, убийца Арцимовичей в Луганске, относился, по его словам, с большой симпатией к людям религиозным, "любил их".
        - Ну, а сами вы?
        - Я по Дарвину.
        - Да вы читали Дарвина?
        - Потом уж, после убийства, случалось.
        Из разговоров с ним можно было видеть, что он Дарвина, действительно, читал, хотя и понял его чрезвычайно своеобразно, "по-своему".
        - Где же Дарвин отрицает существование Бога?
        - Так. Жизнь, по-моему, это борьба за существование.
        "Борьба за существование", понятая грубо, совсем по-звериному, - вот их религия.
        Некоторые дошли до отрицания, так сказать, путем опыта.
        - Вздор все это, - с улыбкой говорил мне один каторжанин, - я видал, как люди умирают...
        А он имел право это сказать: он, действительно, "видал".
        - Меня самого "это" интересовало. Я нарочно убивал и собак. Одинаково умирают. Никакой разницы. Смотришь, что ему в это время нужно: чтоб пришибить его только поскорее, чтоб не мучился.
        Как доходят в каторге не только до отрицания, до ненависти к религии, ненависти, высказывающейся в невероятных кощунствах.
        - В этаком-то болоте нетрудно потеряться, - говорил мне в Корсаковском округе одесский убийца Шапошников в одну из тех минут, когда ему приходила охота говорить здраво и не юродствовать.
        Мне вспоминается один каторжанин. Он трактирщик из Вологодской губернии. В его заведении случилась драка между двумя компаниями. Он принял сторону одной из них и кричал:
        - Бей хорошенько.
        В результате - один убитый, и его обвинили в подговоре к убийству. Говоря о своем разрушенном благосостоянии, о своей покинутой семье, о том, что ему пришлось и приходится терпеть на каторге, - он весь дрожал и начал говорить такие вещи, что я его остановил:
        - Что ты! Что ты! Что говоришь? Бога побойся! Ведь ты христианин.
        Несчастный схватился за голову:
        - Барин, барин, ума я здесь решаюсь.
        Мне вспоминается одна сцена, разыгравшаяся перед поркой. "Наказанию подлежал" бессрочный каторжанин Федотов, 58 лет. Он сослан на Сахалин за разбой. Бежал, разбойничал в Корсаковском округе в шайке беглых, убил, защищаясь при поимке, крестьянина. Затем вместе с одним бывшим инженер-технологом был пойман в подделке пятирублевых ассигнаций и, наконец, украл из церкви ножичек.
        - Бог меня из огорода выгнал, красть у него стал. С тех пор без Бога и хожу, - с грустной улыбкой объяснил мне Федотов.
        За свои три преступления Федотов получил три раза по сту плетей и был три года прикован к тачке. Теперь у него развился сильнейший порок сердца. Он еле ходит, еле дышит. Страдает по временам сильными головокружениями и психически ненормален: его подозрительность граничит прямо с бредом преследования. Во время припадков головокружения он кидается с ножом на докторов и на начальство. В обыкновенное же время это очень тихий, кроткий, добрый человек, слабый и крайне болезненный.
        Преступление, за которое он подлежал наказанию на этот раз, заключалось в следующем. Боясь, что в Рыковском доктор лечит его не "как следует", Федотов без спроса ушел в Александровское к доктору Поддубскому, которому вся каторга верит безусловно. За побег он и был присужден к 80 плетям. Еще не подозревая, что мне придется перед вечером встретиться с Федотовым при такой страшной обстановке, я беседовал с ним. Он подошел ко мне с письмом.
        - От кого письмо?
        - Собственно от меня.
        - Зачем же писать было?
        - Не знал, будете ли с таким, как я, говорить. Да и высказать мне все трудно, - задыхаюсь. Видите, как говорю.
        В письме Федотов "считал своим долгом" известить меня, что каторга относится к моей любознательности с большим сочувствием, просил меня "никому не верить" и каторги не бояться: "кто к нам человек, к тому и мы не звери". И в заключение выражал надежду, что мое посещение принесет такую же пользу, как и посещение "господина доктора Чехова".
        И вот в тот же день мы встретились с Федотовым при таких обстоятельствах.
        В числе других "подлежавших наказанию" был приведен в канцелярию и ничего не подозревавший Федотов. В сторонке скромно стоял палач Хрусцель со своими "инструментами", завернутыми в чистую холстину, под мышкой. Около дверей с испуганными, растерянными лицами толпились "подлежавшие наказанию".
        Я с доктором и помощником смотрителя сидел у присутственного стола.
        - Федотов!
        Федотов с тем же недоумевающим видом подошел к столу своей колеблющейся походкой слабого человека.
        - Зачем меня, ваше высокоблагородие, изволили спрашивать?
        - А вот сейчас узнаешь. Встаньте, пожалуйста: приговор, - обратился ко мне помощник смотрителя и начал скороговоркой "вычитывать приговор".
        - Принимая во внимание... признавая виновным... 80 плетей...
        Чем далее читал помощник смотрителя приговор, тем сильнее и сильнее дрожал всем телом Федотов. Он стоял, держась рукою за сердце, бледный как полотно, и только растерянно бормотал:
        - За отлучку-то... за то, что к доктору сходил.
        И когда кончили читать приговор, и мы все сели, он, удивленно посмотрев на нас всех с величайшим недоумением, сказал:
        - Вот так Бог. Значит, пусть отнимают жизнь...
        Сказал, шагнув вперед, и вдруг все лицо его исказилось. Его забило, затрясло. Вырвался страшный крик.
        И посыпался целый ряд таких кощунств, таких страшных богохульств, что, действительно, жутко было слушать. Федотов рвал на себе волосы, одежду, шатаясь, ходил по всей канцелярии, ударялся головой об стены, о косяки дверей и вопил не своим голосом:
        - Режьте, душите, бейте меня. Хрусцель, пей мою кровь... Надзиратель, убей меня...
        Он кидался на надзирателей, разрывая на себе рубашку и обнажая грудь:
        - Убейте. Убейте.
        И пересыпал все это такими богохульствами, каких я никогда не слыхивал и, конечно, никогда уж больше не услышу. Трудно себе представить, что человеческий язык мог повернуться сказать такие вещи, какие выкрикивал этот бившийся в припадке человек.
        Становилось трудно дышать. Доктор был весь бледный и трясся. Перепуганный помощник смотрителя кричал:
        - Выведите его! Выведите его!
        Федотова схватили под руки. Он вырывался, но его вытащили, почти выволокли из канцелярии. Теперь его вопли слышались со двора.
        - Да разве его будут наказывать с пороком сердца? - спросил я.
        - Кто его станет наказывать. Разве его можно наказывать, - говорил дрожащий доктор.
        - Так зачем же вся эта история? Для чего? Что ж прямо было не успокоить его, не сказать вперед, что наказание приводиться в исполнение не будет, что это только формальность - чтение приговора? Ведь он больной.
        - Нельзя-с, порядок, - бормотал юноша, помощник смотрителя.
        Вот, быть может, одна из тех минут, когда гаснет вера, и злоба, одна злоба на все, просыпается в душе.
        - Какой я есть православный христианин, - часто приходилось мне слышать от каторжан, - когда я и у исповеди, святого причастия не бываю.
        Многие просто отвыкают от религии.
        - Просто силком приходится гонять, - жалуются и священники и смотрители.
        Обыкновенно же это уклонение имеет своим источником глубоко-религиозное чувство.
        - Нешто тут говение, - говорят каторжане. - Из церкви придешь, а кругом пьянство, игра, ругня. Лоб перекрестишь, гогочут, сквернословят. Исповедуешься - придешь, - ругаться. До причастия-то так напоганишься, - ну, и нейдешь. Так год за год и отвыкаешь.
        И сколько истинно глубокорелигиозных людей "отвыкает". Говоришь с ним, слушаешь и диву даешься: "Да неужели все это люди из "простой", верящей, религиозной среды".
        - Помилуйте, где ж тут, какому тут уважению к религии быть, - говорил мне один из священнослужителей в селении Рыковском. - Еще недавно у нас покойников голых хоронили.
        - Как так?
        - Так. Принесут в гробу голого, и отпеваем. Соблазн.
        - А где ж одежда арестантская?
        - Спросите... Не похороны, а смех.
        Большой удар религиозному чувству каторги наносят и эти "незаконные сожительства", отдачи каторжниц поселенцам, практикуемые "в интересах колонизации". Одно из величайших таинств, на которое в нашем народе смотрят с особым почтением, профанируется в глазах каторги этими "отдачами".
        - Чего уж тут молиться, - услышите вы очень часто, - чего тут в церковь ходить. В этаком грехе живем. У нее вон в Рассее муж жив, а ее чужому мужику дают: живи!
        Или:
        - Муж в каторге в Корсаковском, а жену в Александровское: с чужим живи.
        Помню "ахи" и "охи", какие возбудило в Рыковском прибытие Горошко - мужа, добровольно последовавшего в каторгу за женой.
        - Ну, дела, - качали головой поселенцы. - За ней муж из Рассеи добровольно идет, а ее здесь тем временем трем мужикам по переменкам отдавали.
        Брак потерял в глазах каторги значение таинства: изредка, очень-очень изредка услышишь очень робкий вздох сожительницы-каторжанки:
        - Оно хорошо бы повенчаться. Венчанным-то на что лучше.
        Но большинство, не все - рассуждают так.
        - Не "крученым" не в пример лучше. Не ндравится, сменил. Ровно портянку.
        - Разве здесь заботятся о поддержке религиозного чувства среди каторжных, - жалуются священники.
        Каторжник считается "человеком отпетым". И всякое человеческое чувство считается ему чуждым.
        - Это все нежности, сентиментальности и одна гуманность, - говорят господа сахалинские служащие.
        Каторжные, только разряда исправляющихся, освобождаются от работ в последние три дня Страстной недели. Но частному предпринимателю Маеву, в посту Дуэ*, понадобилось, чтоб каторжане работали и эти три дня. Равнодушная ко всему, каторга махнула рукой и пошла. Это незаконное распоряжение остановил только священник в Дуэ. Он вышел навстречу к рабочим, шедшим в рудники, с крестом в руках; это было в Страстную пятницу. Каторга "опамятовалась" и вернулась в тюрьму.
_______________
        * Общество каменноугольных коней "Сахалин". Г. Маеву дают по контракту за ничтожную плату каторжных для работ в рудники, но в сущности в крепостное право; по желанию, он посылает рабочего или в рудники или берет к себе в дворню: поваром, кучером.

        Старики Дербинской каторжной богадельни, эти страшные старики-нищие, которые все на свете презирают, кроме денег, жаловались мне, что они:
        - Священника-то даже и в глаза не видят. На Пасху и то не был.
        А дербинский священник говорил мне:
        - Я ходил и вел с ними собеседования, но перестал: они не умеют себя вести. Тут читаешь, ведешь беседу, а в другом углу во все горло ругаются между собою площадными словами. Смеются. Я и прекратил свою деятельность.
        - Мне, наоборот, казалось бы, что тут-то и следует ее усилить.
        Но батюшка только посмотрел на меня с изумлением.
        В библиотеке Александровского лазарета я нашел предназначенные для духовно-нравственного чтения каторжанам следующие книги:
        16 экземпляров брошюры: "О том, что ересеучения графа Л. Толстого разрушают основы общественного и государственного порядка".
        21 экземпляр брошюры "О поминовении раба Божия Александра" (поэта Пушкина).
        4 экземпляра "Поучения о вегетарианстве".
        14 экземпляров брошюры "О театральных зрелищах Великим постом".
        Конечно, это играет огромную роль: эти брошюры о Толстом, о существовании которого они и не подозревают, о вегетарианстве, о котором они никогда и не слыхивали, и особенно "о театральных зрелищах Великим постом".
        И в то же самое время в этой библиотеке на Сахалине, так хорошо вооруженной против театральных зрелищ, имеется для раздачи каторжным всего 5 экземпляров "Нового Завета" и только 2 экземпляра "Страстей Христовых".
        Вот и все.

Сектанты о. Сахалина

I

        Большинство каторги все это простой русский народ - "к Богу привычный", должна же религиозность прорваться в виде протеста, прорваться ярко, страстно, горячо, фанатически.
        И она прорвалась.
        В селении Рыковском и окрестных возникла секта "православно верующих христиан". Секта эта, ниоткуда не занесенная, чисто сахалинского происхождения. И возникла она, быть может, именно, как невольный протест против атеизма каторги. Когда я был на Сахалине, сахалинские "православные христиане" претерпевали "гонение", что еще более закаляло их в сектантской вере.
        На мой вопрос, что это за секта, священник села Дербинского, "воздвигший на них гонение", очень оригинальный сахалинский батюшка, из бурят, отвечал мне:
        - Молокане.
        И от самих сектантов я слышал:
        - Христос есть камень, о который разбиваются неверующие, к примеру сказать, хоть молокане.
        Секта странная, как странна ее родина, как необычайны люди, ее основавшие.
        Батюшка из бурят, богословски, по его словам, "особенно не образованный", не особый знаток в определении сект.
        Он и "гонение воздвиг", т. е. начал дело о молоканах после того, как потерпел крушение на мирном пути. Прослышав о появлении сектантов, он устроил с ними собеседования; но сектант Галактионов, писание знающий, действительно как таблицу умножения, начал "предерзко засыпать батюшку ложно толкуемыми текстами". Собеседования эти были так "соблазнительны", что священник их прекратил и нашел, что секта, с которой он борется, не простая, а "опасная".
        А опасная секта, это, по мнению батюшки, молоканство.
        И вот страстные сектанты ждали, дождаться не могли "гонений" за то, что они исповедуют будто бы молоканство. Им страстно хотелось именно "неправедного гонения".
        - Пусть ижденут нас за напраслину!
        И они готовились к этому гонению за напраслину радостно, как к мученичеству.
        Сахалинская секта "православных христиан", еще раз повторяю, секта странная; в ней всего есть: и молоканства и духоборчества, есть несколько и хлыстовщины.
        Хотя у этой секты и есть "Иисус Христос", но главою ее, истинной душой следует считать "апостола Павла" - Галактионова.
        Легким, широким шагом, позванивая на ходу железным посошком, идет по дороге Галактионов.
        Зажиточный поселенец, он одет, как прасол, в пиджаке, в длинных сапогах. Длинные светлые волосы падают на плечи. Белокурая бородка. Взгляд голубых глаз ясный и открытый. На лице вдохновенная дума.
        Может быть, в эту минуту стихи сочиняет.
        У Галактионова около 200 стихотворений. И стихи он любит сочинять "жалостные".
        - Чтоб петь можно было.
        Для примера приведу одно:

Я ошибкой роковою Как-то в каторгу попал, Уже сколько, я не скрою, Наказанья я принял: Розги, плети, даже кнут Часто рвали мою плоть, - Уж душа ли, - что на свете? - Позабыл меня Господь.

        Остальные стихотворения в том же роде.
        Галактионову лет под сорок. Но он "старый сектант". Сектант в третьем, быть может, в четвертом поколении. Как попали его прадеды в Томскую губернию, - он не знает, но деды его в 1819 году были сосланы из Томской губернии "от Туруханска по Енисею, за 400 верст". Родители три раза судились за духоборство.
        Галактионов родился "неспроста, а для большого дела". Пророк Григорьюшка Шведов за три года предсказал его рожденье и объявил, что будет жить в нем. Когда пришла смерть, Григорьюшка собрал всех, встал, поклонился:
        - Ну, теперь до свиданья все!
        И умер.
        - С тех пор я начал жить.
        - А помнишь ты, Галактионов, как ты Григорьюшкой Шведовым на свете жил?
        - Для чего не помнить! Все помню!
        И Галактионов начинает рассказывать то, что он, вероятно, слышал в детстве от старших о пророке, но относительно чего уверовал, что это было все с ним.
        Предназначенный с детства "для большого дела", он жил, погруженный в изучение Писания, которое надо знать.
        - Вот как вы табель умножения знаете. Ночью вас спросить: "Пятью пять, сколько?" - вы ответите. Так и я всякое место Писания знать должен.
        Сектантское увлечение довело Галактионова до галлюцинаций. При встрече с духовными лицами он видел их в образе дьявола. Отсюда оскорбления и ссылки. У Галактионова была своя "заимка", небольшие золотые прииски; его их лишили и сослали в Камчатку. Из Камчатки сослали, с лишением всех прав, на поселение на Сахалин, как значится в статейном списке, "за порицание православной веры и Церкви".
        На Сахалине Галактионова сразу невзлюбили все.
        - Если б я сказал: "Пойдем и обворуем", меня бы полюбили все.
        А Галактионов занимался тем, что садился на завалинку, всякого прохожего останавливал и поучал текстами.
        Предназначенный от рождения к "большому делу", он на Сахалине, среди населения порочного и падшего, превратился в обличителя.
        - Передо мной живой человек, словно рыба, вынутая на песок, трепыхается и бьется, а я его текстами, текстами.
        Отправляясь на завалинку, Галактионов говорил себе:
        - Возьму кинжал, повешу его на бедро. Сегодня я должен убить несколько человек.
        - Тут и так-то человеку дышать нечем. А я его текстом режу.
        - На букве я как на троне сидел, и буквой как мечом убивал! - говорит про себя Галактионов.
        - И гнал я человека, аки Савл!
        - Люди и так в потемках бродили, а я им своими толкованиями тьму еще темнее делал. Это все равно, что пришел бы к человеку болящему доктор ученый и рассказал бы ему все подробно, что за болезнь и что от болезни будет. И, духу лишивши, хладно бы отвернулся и спокойно бы ушел.
        Недовольство обличителем все росло и росло.
        И в это самое время до Галактионова стали доходить слухи о живущем в селении Рыковском ссыльно-поселенце Тихоне Белоножкине, который всем помогает и никого не осуждает.
        Отношение Тихона Белоножкина к преступникам, действительно, преудивительное.
        Грозой Сахалина был беглый тачечник Широколобов, о котором я уже упоминал. Убийца-изверг, привезенный на Сахалин из Забайкалья прикованным к мачте парохода. Когда Широколобов бежал, весь Сахалин только и думал:
        "Хоть бы его убили!"
        Широколобова боялись и ненавидели все, а Тихон Белоножкин сам ему у себя приют предложил. Широколобов даже диву дался.
        - Мне?
        - Дела твои я осудил, а не тебя. Дела твои дурные, а кто в том повинен, что ты их делал, про то нам неизвестно.
        И целую ночь, по словам Галактионова, Широколобов провозился да просопел в подполье.
        - Заснуть не мог, себя было жаль. Сам потом говорил, что так думал: "Должен я теперь бечь и убивать и грабить, а что мне иначе-то делать?"
        А утром ушел и никого не тронул, с Тихоном, как с братом, простился.
        Такое отношение к преступлению и преступникам Тихона Белоножкина производило сильное впечатление, и вести о Белоножкине дошли до Галактионова как раз в то время, когда озлобление окружающих против обличителя достигло крайних пределов.
        - Начал я в те поры колебаться. Проповедую, а вижу: озлобление мною в мир входит.
        И заинтересовал Галактионова Тихон. Пошел.
        - До трех раз к нему ходил. До ворот дворца доходил, а во дворец не заходил. Раздумывал. "Как, мол, так, с детства все Писание знаю и все, что говорю, по текстам. Чему ж меня может мужик сиволапый научить?" И ворочался.
        А в третий раз зашел.
        - Застал четверых. И сразу, никогда не видавши, его узнал. Поклонился, говорю: "Здравствуйте". А он мне: "Я тебя ждал. Видели мы все звезду яркую, подошедшую к солнцу". - "А сколько, - спрашиваю, - раз звезда к солнцу подходила?" - "До трех раз". Тут я и затрясся. "Три раза, - говорю, - я к тебе ходил". А Тихон смеется так радостно. "И это, - говорит, - я знаю". Тут я ему про свои колебания и начал. И пошел и пошел. А он все