Эртель Александр Иванович - Записки Степняка

как не быть грехам. - Наум глубокомысленна помолчал. - Или опять - "мраз". Это, так надо полагать, - мороз. Не иначе как мороз. Что ж, морозы бывают. Это он опять правильно: как не бывать морозам.

   Наума все выслушали внимательно, но ответить ему - ничего не ответили.

   Помолчали. Заговорил Яков:

   - Да уж оно и видно - к тому идет!.. Год от году. Я, как в позапрошлом году в Царицыне был, так там тоже странничек один... Или опять в Астрахани раз... Все, говорит, тлен! А то в Тифлисе я жил у армянина - тоже кобель был ужастенный... - Яков не договорил и молодцевато сплюнул.

   - А по-моему одно - по шее ихнего брата! - мрачно произнес Михайло, - намять ему бока ежели хорошенько да всыпать чтоб, - он и знай!.. А то мра-аз ("мраз" он протянул чрезвычайно пренебрежительно). Их много таких, шляющих-то... Нет, кабы ежели отодрать его, паскуду... Разложить бы, да горррячих чтоб... Небось бы!.. Я раз тоже в Улитиных двориках ночевал... Но пристали ко мне мужики и ну... и ну... Особливо один... Кэ-эк я его полысну! Он - с ног... Другой!.. Кэ-эк я его садану - морда во!

   - Вспухла? - сочувственно воскликнул Яков.

   - А ты думал как? Дай-ка я тебе засвечу, небось вспухнет! - в скобках ответил Михайло и потом обычным тоном продолжал: - Ну, третий... Так я их тут, братцы мои, перешил... А наутро выезжаю - хозяин за поводья. "Тебе чего?" -- "За ночевку деньги". - "Деньги?" Кэ-эк я его... А то терпеть! - Михайло самодовольно поглядел на свой здоровенный кулачище и, вероятно вспомнив подробности побоища, весело засмеялся. {211}

   Опять никто ничего не ответил. Помолчали. Яков опять заговорил:

   - А я так полагаю - на новые места!.. Удаляться на эти самые новые места, и шабаш!.. Теперь ежели на Белые-Воды аль к Капказу... У, хороши есть места!.. Аль опять на Дону... Я как в Ростове был, тоже проходил по местам-то, вот места!.. Аль Кубань ежели взять... Эх, закачусь по весне на Кубань! (Он вздохнул и сплюнул.) А ежели не в Кубань, так к башкирцам ударюсь, с купцами... Вот опять места!

   - Места, что говорить, места есть, - внушительно заговорил Наум. - Только захотеть - места найдутся. Как не быть местам... (Он немного помолчал.) - Теперь, ежели захотел ты, к примеру, сейчас тебе пашпорт и - с господом. И какой пашпорт опять: на три ли там месяца, аль полугодовой. А то есть и такие, что на год. Всякие есть. Теперь взял ты, к примеру, пашпорт и с богом... Как не быть местам!.. Местов много.

   - Тоже вот в остроге ежели насчет местов... - хотел было сострить Михайло, но не договорил и фыркнул. И, вероятно, смех этот почли легкомысленным, ибо опять никто ничего не сказал.

   Помолчали.

   - Пытались на эфти на новые места-то... - робко и неуверенно произнес Семен.

   - А то нешто не пытались-то... - подхватил Наум,- вестимо, пытались. Тоже, пытались так-то, да и назад. Это что говорить. Это точно, что пытались. Снарядятся, к примеру, поедут, да и назад. Да. А то как, гляди, не быть местам!.. Места есть.

   - А на мой згад, живется тебе ежели, ну и живи, - возразил Семен. - Господь с ими, с местами-то!.. Пущай их... А ты, ежели накажет тебя господь, - терпи... вот! Живем, покуда бог грехам терпит! И помрем... И здесь помрем, и на Кубани ежели, - все помрем! Конец один.

   И все дружно поднялись, чтоб идти ужинать. Только Михайло встал медлительно и, вставая, сердито бормотал: "Больше ничего, как по морде... Взять бы да хорошенько!.. Небось бы... А то этак-то, пожалуй, всякий..." {212}

   Стоял февраль.

   С самого крещенья держалась ясная погода, без ветров и метелей, с крепкими, сердитыми морозами. Глубокий снег, первоначально напавший в ту зиму еще до введенья и обильно подновляемый во все филипповки, ни разу не сгонялся паводками и теперь, скованный ноздреватым настом, мирно покоился на полях. Благодаря отсутствию ветров, снег этот покрывал землю ровною, слегка волнистою пеленою; даже вокруг жилищ не было сугробов. Дороги, не заносимые подземкою и не заметаемые метелью, были превосходны. Сани не ныряли по ним, как по волнам бушующего моря, и даже ночью путник не мог бы сбиться с них, ибо отчетливо чернелись на сером фоне зимней ночи правильные ряды соломенных вешек, еще не разнесенных бурею по степи и не поникших под напором бешеных снеговых волн. Небо не завешивалось мглою и не закрывалось хмурыми тучами, но с неутомимой яркостью синело и сверкало. Зори не погорали, зажигая небо зловещим багрянцем и, подобно пожару, пылая над пустынными снегами, но кротко и тихо сияли, нежно окрашивая и степь и небо приветливым румянцем и предвещая все ту же постоянную погоду на завтра. Днем ослепительно блистало холодное солнце. По ночам высыпали бесчисленные звезды, тускло мерцал Млечный Путь и светила голубая луна, обливая молчаливые поля меланхолически-сказочным сиянием.

   Но постоянной погоде этой близился конец, и на сретение, второго февраля, по небу забродили робкие тучки, а в морозном воздухе повеяло мягкостью. Вечером, {213} подавая самовар, Семен доложил мне, что наст ослаб и не только человека, как прежде, но и собаки не сдерживает - проваливается.

   - Неужель оттепель будет?

   - Беспременно будет. Спокон веку вокруг сретенья отпускает.

   - Верно ли это?

   - Уж это будьте спокойны. Спокон веку примечено: "сретенские оттепели"... как же!

   На следующий день пушистый иней покрыл деревья и крыши, и хотя мороз снова покрепчал и сурово знобил лицо, но тучи на небе сгущались, поднимался ветерок, а на реке, без всякой причины, выступила из проруби вода, желтоватым пятном расплывшаяся под снегом.

   - Ну что, Семен, нет ли еще каких примет? - спросил я.

   Семен донес мне, что собаки целое утро катались по снегу, петухи кричали в совершенно необычное для них время и рамы в кухне заплакали.

   - Быть погоде! - утвердительно заключил он и с настойчивостью пригласил Михайлу дней на пять заготовить корму.

   Четвертого, в день чудотворца Кирилла, с самого раннего утра потянуло оттепелью. Влажный ветер медленно гнал с юга длинные вереницы тяжелых туч. Темная синева протянулась по кругозору и повисла над лесами и деревнями. Дороги и тропинки пожелтели. Снег уже не резал глаза сверкающей белизною, как то бывает в яркий солнечный день, но отдавал мягкими, теплыми тонами.

   К полудням ветер усилился; теплое дыхание его становилось резким и пронизывающим. Тучи сплотились в какие-то туманные клубы и все ниже и ниже опускались над полями. Синий цвет их окраин сначала уступил место темно-сизому, почти черному, затем и этот цвет стушевался, и небо стало - одна сплошная мутная мгла. Синева над горизонтом час от часу таяла и сливалась с серою мглою; лишь узкая темноватая полоска, остаток этой синевы, упрямо обняла дали и не сливалась с тучами, не поддавалась им.

   Леса и деревни как будто придвинулись к хутору и получили какую-то неведомую в морозный день явственность и теплоту колорита. Молодые ракиты на плотине, {214} оттаяв от снега и вчерашнего инея, сиротливо распростирали по ветру свои гибкие красноватые ветви. Камыш, точно обмытый талым ветром, бурыми волнами разбегался по вершине и с какой-то неприятной сухостью шуршал своими безжизненными стеблями.

   Семен и Михайло торопливо носили корм с гумна и из риги на двор. Анна заботилась о топливе. Лошади шумно фыркали в конюшне. Воробьи с суетливым визгом копошились под пеленою амбара. Галки бестолково перелетали по крышам, садились на трубы и хрипливо кричали, обращая открытые клювы в упор ветру.

   Непогода близилась.

   К вечеру еще ниже свесились тучи над полями. Казалось, стоило бросить шапку кверху, и она застряла бы в тучах. Повалил мокрый, пухлый снег. Дали сначала завесились метелью, как будто кисеею, затем потонули в мутном, медленно зыблющемся море, сквозь которое только смутно синели леса и чернелись поселки. Но скоро море это сгустилось и, споспешествуемое наступающею тьмою, покрыло непроницаемой завесой и дали, и леса, и деревни. Хутор остался лицом к лицу с снежною бездной, тихо, но неудержимо падающей с неба.

   Когда стемнело, ветер превратился в бурю. Он загудел и заиграл с снежинками, закрутил их вихрем, понес подземкою. Мертвенно-тихое поле проснулось: заревело и застонало. Началась пурга.

   - Нну-у, разгулялась погодка! - воскликнул Семен, через силу добравшийся из кухни до дома, и долго кряхтел и отплевывался, протирая лицо, обивая сапоги и очищая одежду от липкого снега.

   Действительно, загуляла погода шальным, безобразным разгулом.

   Семен напоил меня чаем, напился сам и, накинув на плечи полушубок, отправился было затворять ставни. Но буря воротила его, и уж натянув полушубок в рукава, он снова отправился бороться с нею. И долго он возился с дверями и гремел железными затворами ставень. Мне слышно было, как вьюга буйно вырывала из его рук ставни, порывисто хлопая ими по стене, и в то время, когда он усиливался притворить их, она, словно поспешая, ударяла в стекла непрерывными волнами звенящего снега. Когда же, наконец, удалось Семену затворить {215} ставни, звенящие звуки превратились в глухой и смутный, слегка завывающий шум, на который утлые доски ставень отвечали жалобнейшим скрипом.

   - Диво творится! - с некоторым даже ужасом объявил мне Семен, тяжело отдуваясь и отряхаясь от снега. - Зги божией не видно в поле! - добавил он, отдохнувши, и, влезая на лежанку, с сокрушением произнес: - Упаси господи злого татарина...

   Я сел за книгу, но читать мне не хотелось. Я встал и стал ходить по комнате. Что-то смутно волновало меня, повергая не то в тоску, не то в какую-то нервную тревогу. Слабое пламя свечи, печально бросавшее круглый отсвет на белый потолок, треск половиц под моими ногами, непрестанный лязг маятника и тень, тихо двигающаяся за мною, смутный шум вьюги за стенами и легкое поскрипывание ставень - все это уносило меня в какой-то щемящий мир мечтательных грез и сказочных представлений...

   Я ходил, и думал, и вслушивался в дикие стоны вьюги.

   И казалось мне, что "диво" воочию встает предо мною и бушующее поле открывает мне свои тайны.

   Мне казалось - я вижу, как в тихое море падающего снега с неведомых высот ринулась буря и прихотливо закрутила это море исполинской спиралью... Снежинки сначала тихо и неуверенно, затем все быстрее и быстрее затолклись и заиграли в круговороте... Буря ширится, наполняя пространство диким завыванием... Буря захватывает уже не версты и не десятки квадратных верст, а целые области своею бешеною пляской и вместе с тем несется вперед по безграничному степному простору с безобразной, одуряющей быстротою... Кажется, нет силы, способной противостать ей и бороться с нею... Но есть эта сила. Сила эта - постоянный ветер, не утихающий в нижних слоях атмосферы. По мере того как буря свирепеет, - он усиливается. Буря кружит снежную бездну, вертит и буровит ее, - ветер мечет ее из стороны в сторону, разрывает в клочья и из правильного, бешено толкущегося круговорота превращает в какую-то воющую, бесформенную мглу... Буря сердится, плачет, гудит... Буря борется с ветром, страшно терзает и крутит несчастные снежные волны... Пространство уподобляется ис- {216}полинскому котлу, в котором с ужасным гулом клокочет и с неба летящий и вздымаемый от земли снег. И вой разъяренных зверей чудится в том гуле, и стоны озлобленные, и вопли человеческие, терзающие душу... - То - вихрь. То его буйно-унылые песни стоят над полем.

   Иногда буря осиливает, и тогда и дико ревущую мглу и воющие вихри - весь бешено зыблющийся, безграничный, бессмысленный простор крутит и вертит она в одном исполинском хороводе...

   То жалобно, то буйно стонет и рыдает поле...

   Стихла буря. Подобно клочьям разодранной овчины, повисли тучи над полем. Кое-где промеж туч засветились туманные звезды в голубой синеве. Заредели хлопья снега. Смолкла адская музыка пурги, словно отдыхая от разгула. Лишь подземка, тихо, но беспрерывно скользя, наметая сугробы в ложбинах, громоздя бугры вокруг жилищ, а на дороге - ухабы, нарушает тишину, вдруг вставшую над полем.

   А даль насылает новые тучи. Угрюмая тьма снова обнимает небо, и снова снежное море потопляет степь, а буря, словно спохватившись, крутит это море, мечет его во все стороны, рыдает, стонет и голосит... Вот ворвалась она в осиновый лесок... Тронула покрытые гололедицей сучья, зашатала корявые деревья... Стон и шум поднялись по лесу... Словно вопль целого сонма грешников вырвался оттуда, - вырвался, заклокотал надрывающими диссонансами и слился в общем безумном хоре тоскующего, буйно рыдающего ада...

   ...И казалось мне - я вижу, как ринулась буря на утлые хаты поселка... Завертелась, закружилась она вокруг бедных хат. Взгромоздила сугробы по пелены, зазвенела в маленькие закоптелые оконца оледеневшим снегом, растрепала крыши и понесла по бушующему простору охапки черной, прогнившей соломы... Ударила дерзким порывом в церковную колокольню и заворотила церковную железную крышу. Крыша загрохотала, подобно далеким раскатам грома, и печальным похоронным перезвоном звякнули колокола... Звякнули и замолкли, а буря пронеслась в поле и заплясала и заплакала там пронзительным плачем... "Бесова свадьба", - говорит народ про погоду и с суеверным ужасом внимает ее песням. {217}

   Все живое приникло в страхе: зверь в сугробах и лесах, человек в жилищах, подобных сугробам...

   ...Я вздрогнул и взглянул в окно. Ставень распахнулась и хлопнула, и хрипло загремела на железных петлях. Вьюга, подобно косматому чудищу, лезла в стекла и сердито лизала их. Я взглянул на часы: стрелка приближалась к двенадцати. Хлопнула с визгом в другой раз ставень; затрещала непрочная рама. Буйно метнулся ветер в трубу и заголосил там, точно баба над покойником.

   Я подошел к окну и прислонился к стеклам. Мутная бездна угрюмо глядела оттуда на меня.

   Мне почудился стук. Я прислушался: ничего, кроме Семенова храпа да завывания вьюги. Но какое-то неопределенное беспокойство овладело мною. Я подошел к передней и снова прислушался. Немного спустя стук раздался явственно и торопливо.

   Я разбудил Семена и окликнул: "Кто там?" В ответ послышался какой-то крик, почти заглушенный ветром, и снова посыпались удары в двери. Несомненно, за дверьми был человек. Семен отворил вход в сени, я распахнул дверь в комнаты. В сенях завизжала ворвавшаяся буря, заскрипел снег под ногами Семена; в комнаты сначала бросилась студеная струя, сильно заколебавшая пламя свечи, бывшей в моих руках, а затем ввалилось что-то белое и холодное. Это белое шумно вздохнуло, испустило какой-то неопределенный возглас и стремительно бросилось на коник. Это белое был человек, укутанный в некоторое подобие тулупа и с громадным треухом на голове. С ног до головы он был занесен снегом.

   - Шабаш!.. Хоть издыхай!.. - отрывисто произнес он и уставил на меня мутный взгляд. - Говорю, хоть издыхай! - настоятельно повторил он и в изнеможении закрыл глаза.

   - Ты чей? - спросил я.

   - Лесковский, - ответил он, вяло поднимая веки и с каким-то удивлением снова устремляя взгляд свой на меня.

   - С каких Лесков?

   - С Малых.

   - Откуда едешь?

   - С города.

   - Один? {218}

   - С учителем.

   - С каким учителем? Где он?! - вскрикнул я в ужасе.

   - В санях.

   Семен выскочил на двор.

   - Чей учитель?

   - Лесковский. Серафим Миколаич.

   - Что же он не слезает?

   Мужик захохотал.

   - Нейдет!

   - Что так?

   - Сумлевается.

   - В чем?

   - Насчет ночевки сумлевается.

   - Как сомневается?

   - Так. Допреж, говорит, спросись поди...

   Мужик опять захохотал, но вдруг схватился за ногу и вскрикнул:

   - Ой, - зазнобил, ой-ой!.. Ах, леший те... а-ах!..

   Я взглянул на его ноги, они были в худых лаптях и рваных холодных онучах, обвязанных пеньковыми обрывочками.

   Дверь снова отворилась, и в ней опять показалось что-то белое.

   - Извините, ради бога... Необходимость... По необходимости... Не обеспокою ли?.. - говорило оно. Голос дрожал и прерывался.

   Мужик опять захохотал.

   - Все сумлевается! - подмигнул он мне и преспокойно стал совлекать с себя какое-то отрепье и взбираться на лежанку.

   - Мне хошь околевай теперь! - воскликнул он, - и мерин пущай околевает, и ты... Околевайте все, - мне теперь все едино!.. Я вот ногу ознобил...

   И он стонал, прерывая стоны руганью, и в то же время лукаво кивал мне на учителя, смеялся и хватался за ногу.

   Семен побежал прибирать лошадь. Я принялся разоблачать учителя. Он весь дрожал от стужи, но стыдливо отстранял от себя мои руки.

   - Вы уж, пожалуйста... - лепетал он, - пожалуйста, не беспокойтесь... Не нужно бы... право, не нужно бы {219} хлопотать... Я бы в избу... Нам бы в избу с ним... Выпил он немного... холодно... Простите... Я, право, не знаю... Мне бы в избу...

   - Куда вам в избу - здесь ночуете.

   - Ах, право бы, не надо... Зачем здесь!.. Мы здесь намараем... Беспокойство вам... В избу бы... Мы утречком бы завтра... Не взыщите... Чем свет бы... Не хлопочите, сделайте милость!..

   - Нет, уж меня колом отселе не выпрешь! - заявил мужик.

   Серафим Николаич с каким-то усилием засмеялся, и снова сконфузился, и смущенно залепетал:

   - Право, мне совестно... Вы уж простите его... Архип Лукич, ты уж не дебоширь, пожалуйста... Видите, выпил он... Согревает оно, знаете ли... Есть научные данные... Алкоголь... Вам, вероятно, известно?.. Холодно, знаете!.. Видите - одежда... рубище... Мне вот можно не пить... Я одет...

   И снова попытался засмеяться, и снова переконфузился. Все это время он что-то начинал расстегивать, что-то развязывать, но руки его не действовали. Наконец я убедил его не препятствовать мне и начал производить раздевание. Из покровов на нем только и было солидного, что валенки; все остальное могло быть носимо только по необходимости. Ватное пальтишко, увязанное большим женским платком, достигало лишь до колен (колени эти страшно дрожали). Дешевая барашковая шапка была глубоко надвинута на лицо. Кроме шапки, лицо это скрывалось и поднятым воротником, из-за которого торчала судорожно дрожавшая бородка, сплошь забитая инеем.

   Он все же не переставал проситься в избу и извиняться за беспокойство. Насилу убедил я его, что никакого беспокойства он мне не причинит и доставит лишь одно удовольствие.

   По совлечении платка, пальто и иных верхних одежд учитель оказался маленьким, узкогрудым человечком в "твиновом" пиджачке и в ситцевой, достаточно уже позаношенной рубашке. Отрекомендовался он мне Серафимом Ежиковым. Лицо его было не без приятности. Правда, лицо это не было красиво, и черты его скорей поражали безобразием, чем правильностью, но от этого безобразия веяло глубокой симпатичностью. В разговоре он {220} часто и внезапно краснел, причем лицо его получало выражение чрезвычайно приятной застенчивости и какого-то совершенно девичьего целомудрия. Часто также пытался он предупредительно улыбаться и смеяться каким-то как бы заискивающим смехом, но только пытался, ибо ни улыбки какой следует, ни смеха у него не выходило; его темные глубокие глаза при этих попытках постоянно оставались серьезными и даже грустными.

   Впоследствии заметил я, что стоило его оставить самому себе, то есть не занимать его разговором, не угощать и вообще не утруждать галантностью обхождения, - он весь преображался: лоб его тогда мучительно стягивался морщинами, на всем лице замирала тоскливая гримаса и худые прозрачные пальцы нервно щипали реденькую русую бородку. Казалось, какая-то упорная мысль постоянно буровила его голову.

   Пока вскипел самовар, Ежиков, едва только обогревшись, все возился с ногою Архипа. И снегом и вином он растирал ее, и успокоился лишь тогда, когда убедился, что опасности нет ни малейшей. Архип вообще разыгрывал при этом некоторого идола. Снисходительно посмеиваяеь, протягивал он ногу и все подмигивал мне на учителя, как бы приглашая полюбоваться на подобного чудака. Казалось, Архип делает Ежикову великое одолжение, позволяя растирать свою ногу. Помимо высокомерной снисходительности и насмешливого подмигивания, лицо Архипа выражало полнейшее равнодушие. Только раз соблаговолил он изъявить некоторое неудовольствие: это когда Ежиков начал растирать ногу вином. "Эхма! - воскликнул тогда Архип, тоскливо взглядывая на вино, - в нутро бы мне ее, водку-то!" - и еще долго спустя после растирания с негодованием повторял: "Экую прорву винища извели зря!.. Ведь обдумают канитель: божьим даром ноги поливать..."

   Когда подан был самовар, мне все-таки удалось внушить Ежикову некоторую бесцеремонность: он уже почти не отказывался от чая и с заметным удовольствием выпил несколько стаканов.

   - Зачем вы в город-то ездили? - спросил я его за чаем.

   - Знаете ли, - уведомление было от управы...

   - Это насчет чего же? {221}

   Он несколъко замялся.

   - А видите ли: наставникам некоторое вознаграждение полагается...

   Слово "вознаграждение" произнес он после стыдливого колебанья.

   - А! так за жалованьем, значит, ездили?

   - Да, да... С одной стороны, это верно... Невозможно, знаете... (Он как бы оправдывался.)

   - Что же, получили?

   - О да!.. Оно, видите, не совсем получили... Я, например, не получил... Но некоторые получили... и даже многие получили... Очень многие! - добавил он поспешно и таким тоном, как бы просил у меня извинения за гг. раздавателей "вознагражденья".

   - Каж же это вы-то?

   Ежиков покраснел.

   - Право, не знаю, как вам сказать... Впрочем, оно, пожалуй, и понятно... Даже очень понятно!.. Я, знаете ли, опоздал несколько. Другие успели, приехали вовремя, ну, а я опоздал... Согласитесь сами, нельзя же ждать!

   - Денег, стало быть, недостало в управе?

   - Да, но видите... Видите, это такое дело... такое... Нужда везде... Как хотите - обременительно!.. Очень обременительно... Вы знаете, ведь на них очень много наложено... А была засуха... Они называют это недород (он застенчиво улыбнулся)... Это, знаете ли, все нужно... обсудить бы нужно... Налоги там... Вообще... - тяжело!.. -- Он вдруг заволновался и вскочил со стула, но тотчас же опять уселся, не преминув и на этот раз покрыться стыдливым румянцем.

   - Из города вы рано выехали? - переменил я разговор.

   - А нет, не очень рано... Да вот... - он задумался,- да, да, метель уж была, и порядочная-таки была метель...

   - Зачем же вы в такую погоду выезжали?

   - А как вам сказать... Это надо объяснить, видите... (Он окончательно переконфузился.) Овес, знаете, и притом опять пища... О пище тоже необходимо объяснить... Ужасно неудобно в городе!.. и так, знаете ли... ужасно все дорого!.. Да, очень дорого. Ну, я, видите, не успел в управу... Другие успели... Очень многие успели!.. Многие ужасно нуждались... О, как нуждались!.. Знаете ли, {222} Венчуткин есть, Михей Иваныч... Он семинарист, из учительской семинарии... Жена у него больная такая, слабая, дети... Очень маленькие дети!.. Ну, и ни копейки... а?.. О, ужасно нуждались Венчуткины!.. И вдруг, что же? приезжает, знаете ли, Михей Иваныч, - он, впрочем, пешком пришел, но это все равно... итак, является он, ему прямо за три месяца... (Нам за три месяца не выдавали... но это неважно!..) И так за три месяца, - это с чем-то тридцать шесть рублей... И, вообразите, прямо-таки тридцать шесть рублей и получил!.. О, он ужасно теперь счастлив... И все это очень удачно, знаете... - Глаза Серафима Николаича засветились чисто детской радостью. Говорил он торопливо и часто задыхался от волнения, особенно сильно овладевавшего им во время разговора о чьей-либо нужде или о каком-нибудь горе.

   - Ну да, так вот видите... (я ровно ничего не видел и только смутно догадывался, что из города выжил Ежикова голод) ...выехали мы, и вдруг буря эта... Знаете ли, у Кольцова есть... - как-то необычайно просияв, неожиданно воскликнул он и задыхающимся голосом продекламировал (голос его при напряжении оказался каким-то нервно звенящим и как будто надтреснутым):

   Выходи ж ты, туча,

   С темною грозою -

   Обойми свет белый,

   Закрой темнотою...

   Молодец удалый

   Соловьем засвищет,

   Без пути, без света

   Свою долю сыщет...

   После этого для меня неожиданного порыва Серафим Николаич тотчас же смутился и низко нагнулся над стаканом, но не утерпел и, улыбнувшись детски-востор-женной улыбкой, снова заговорил:

   - Не правда ли, сила какая?.. Тут, знаете ли, есть что-то... Ужасно гордое что-то есть!.. И главное - могущественное... О, это главное!.. Видите ли, это не Байрон... Там немудрено, знаете: он на уровне многих знаний стоял... Там, видите ли, стон какой-то, озлобление этакое... А тут такое... такое непосредственное... и свежее... Чувство тут, а не сплин... Конечно, не сплин!.. Я, знаете ли, о чем... здесь ведь народ вносил и... и это {223} очень важно... Не правда ли?.. Именно, именно весь народ, а не философия... не... не... ну, да не Система Натуры и не Руссо... Видите ли, я много думал...

   Но что думал Ежиков, осталось на этот раз мне неизвестным, ибо он как-то взглянул на меня и окончательно переконфузился: я смотрел на него во все глаза, недоумевая, где бы слышать сельскому учителю о Руссо и о Системе Натуры.

   С этого момента Серафим Николаич как будто спохватился и ушел в свою скорлупу. Получая неохотные и очень неопределенные ответы на все мои выспрашивания, я понял, наконец, что стесняю гостя, а потому без дальних промедлений предложил ему спать. Спать он с охотой согласился, но при укладывании опять изъявил себя церемонным человеком, ибо долго отказывался от подушек и одеяла и долго уверял, что подушку ему заменит пальто (все еще мокрое), а вместо одеяла он "легко удовольствуется пиджачком..."

   Наконец мы улеглись - только что пробило три часа. Вьюга по-прежнему мела, и гудела, и завывала в трубу.

   Наутро, когда я проснулся, до меня прежде всего донесся опять-таки шум вьюги. Погода не утихла. Из окон, полузалепленных снегом, лился скудный, сумрачный свет.

   Я взглянул на диван, где спал Ежиков - его там не было. В печке с веселым треском горели дрова; в комнате было свежо и легко. На столе уже кипел самовар. На дворе громоздились сугробы и непроницаемым саваном кружилась метель.

   Не успел я одеться, как услышал из передней голос Ежикова:

   - А? Право, как бы-нибудь... Я думаю, можно бы... Право, Архип Лукич...

   - Не мудри, - кратко отозвался угрюмый Архипов голос.

   - Помилуй же, как это можно: приехали и будем объедать... Ты пойми, Лукич, нельзя же так!.. Ворвались и будем проживаться!..

   - Не мудри, сделай милость. {224}

   - Ах, какой ты, Лукич... Я, право, не знаю... У меня, знаешь... как бы тебе объяснить... У меня... ведь не успел я в управу, знаешь...

   - Успеть-то ты успел!

   - Как же успел... Что ты, Лукич!

   - Успеть-то ты успел, - невозмутимо повторил Архип, - а рохля ты, вот что я тебе скажу...

   - Чудак ты!.. Ах, какой ты чудак!.. Ты видел: успели которые - получили...

   - Ты в управу ходил? - уже с сердцем спросил Архип.

   - Ну, ходил...

   - Секлетаря видел?

   - Ну что же - видел...

   - Секлетарь просил с тебя три целковых?

   - Ах, Лукич...

   - Нет, ты мне скажи: просил?

   - Ну, просил...

   - Просил! - передразнил Архип и с пренебрежением добавил: - Ну, рохля ты после этого и есть!

   - Ах, как ты не можешь понять!.. Пойми - нельзя так... Нельзя, и я не мог... Ты какой-то чудной, Архип Лукич... Как же это так взятку... Это подло ведь... Это ужасно подло, и я тебе сколько раз говорил...

   - Ну ладно, ладно - завел канитель... - снисходительно перебил Ежикова Архип.

   Они помолчали немного.

   - Так как, Лукич, право, ехать бы нам, а? - опять заговорил Ежиков.

   - Чудак ты, паря, погляжу я... Ты глянь за окно-то, видел?

   - Несет немного...

   - "Несет"? Эх ты!.. Ты посмотри-ка-сь, избу-то видно ихнюю?..

   - Что ж, что избу... По ветру бы как...

   Архип помедлил ответом и, помедлив, вдруг воззвал, возвышая голос:

   - Миколаич!

   - Что?

   - Ты в тепле?

   - Ну?

   - Я в тепле? {225}

   - Ну?

   - Живот в приборе? (Под "животом" Архип, вероятно, подразумевал своего мерина.)

   - Ну?

   - Хозяин малый приятный?

   - Ну?

   - Ну, и не мудри.

   Ежиков опять что-то стал возражать.

   - Мы где ? - опять спросил Архип.

   - Ну, на Грязнуше...

   - На Грязнуше?.. А Лески где?

   - Что ж, по ветру, я думаю...

   - Нет, ты мне скажи: Лески где?.. Сколько от их ворот, вот что, милый ты человек, мне скажи...

   - Пятнадцать, семнадцать...

   - Хватай выше!

   - Ну, двадцать, наконец...

   - Хватай выше!

   Наконец помирились на двадцати двух верстах.

   - Ну, ты и молчи, - наставительно заключил Архип, - сделай ты милость, помолчи!.. И я тебе прямо, Миколаич, скажу: вот видишь, сижу я на печке, в тепле, а Иваныч, ихний работник, за кулешом пошел... И нахлебаюсь я этого самого кулешу да опять на печку и залезу... И скажи ты мне тогда: "Архип! вот тебе осыпучая деньга - ступай в Лески". Ну, и как ты полагаешь, какой мой ответ будет?.. (Архип немного помолчал.) А возьму я вот эдак-то, милячок ты мой, да на другой бок и перевалюсь... (Послышалось некоторое шуршание, как будто и в самом деле Архип повернулся на печи) - вот тебе весь мой ответ!

   - Да как же, Архип, ты не хочешь понять, - умоляющим голосом возразил Серафим Николаич, - как ты не хочешь понять, что нам придется... даром все это!.. Заплатить, знаешь ли, надо...

   - Что ты толкуешь, толкушка! - вдруг горячо и убежденно воскликнул Архип, - нешто в таком разе берут деньги... Чудачина ты... Тут - произволение!.. Мы не зря как... - А еще ученый!.. Эх!.. Ты прямо так и так: Миколай, мол, Василич, я ежели простою у вас какую малость, вы считать ефтого не могите, потому - планида и все {226} такое... - и с выражением полнейшего презрения добавил: - А еще учили вашего брата!

   Ежиков стремительно выбежал из передней. Он был сильно взволнован. Виски и щеки его пылали румянцем, и на лбу мелкими каплями выступил пот.

   Мне нет нужды посвящать читателя в те переговоры, которые имел я с Ежиковым по поводу его болезненной деликатности. Скажу только, что между нами было решено приехать мне как-нибудь в Лески и прогостить у него ровно столько же дней и ночей, сколько пробудет у меня он... На этом компромиссе Серафим Николаич успокоился.

   Установивши наши отношения, мы засели за чай, Архип, уже успевший нахлебаться кулешу, тоже был приглашен. Он поместился у притолки и с неутомимым усердием истреблял чашку за чашкою. Но, истребляя чай, он в то же время не уставал вести разговоры. И я заметил, что эти разговоры его велись им с ехидной целью: сконфузить, пристыдить учителя и, пожалуй, позабавить меня, выставляя на вид его особенности, уморительно смешные и странные, по мнению Архипа. Он как бы давал мне представление. И, само собою, в представлении этом играл роль воплощенного благоразумия, неизмеримого по своему превосходству над "малодушием" Серафима Николаича.

   Так, между прочим, получилось следующее представление.

   - Миколаич! - воскликнул Архип с обычным своим угрюмым лукавством.

   - Что тебе, Лукич?

   - Стосковались, поди!

   - Кто?

   - А "брать"-то!

   Ежиков моментально вспыхнул.

   - Ты, барин, поди не знаешь братьев-то наших? - обратился ко мне Архип.

   Я, разумеется, изъявил недоумение. Серафим Николаич пылко и невнятно запротестовал.

   - Помолчи, Миколаич, - остановил его Архип и, многозначительно помедлив, снова обратился ко мне: - ...А вот, к примеру, ежели мне жрать нечего, скотина какая была - подохла, подани стали, и самый я что ни на {227} есть отёрханный мужичишка... И ежели я, к примеру, изобижен кем, аль опять вздерут меня в волостном за какие ни на есть художества... Что, аль сказать? - спросил он Ежикова, с уморительным простодушием стягивая кверху свои лохматые брови.

   - Да полно тебе... Ах, Лукич... Ах, да не слушайте его... Он ужасный... Он ужасно все понимает...

   - Ты погоди ужахаться-то... Что, аль стыдно перед барином?.. Не-эт, милячок, мне эти "брать"-то вот где сидят! - он патетическим жестом указал на затылок. - "Архип, становь самовар!.. Архип, беги за водкой!.. Лукич! Лупи с пальтецом к целовальнику... Архип Лукич! Тащи к яму часики под заклад... У Фомки корова издохла!.. У Макарки кобылу увели... Митрошку за подань всписали..." Не-эт; они, брат, браты-то эти...

   Ежиков что-то снова торопливо и возбужденно заговорил.

   - Остынь, - хладнокровно перебил его Архип, - остынь, Миколаич, не закипай понапрасно... Ты мне вот что лучше скажи: ты кто? мужик? ай не мужик?.. У тебя родители из каких, а?

   Ежиков смущенно и молчаливо глотал чай.

   Архип обвел его высокомерным взглядом и снова обратился ко мне.

   - Нет, вы спросите у него... - предложил он мне и, многозначительно помолчав, произнес громко и торжественно (не без примеси некоторой гордости): - Енарал у нас родитель-то, а родительница что ни на есть самая великатная енаральша!..

   Прошло несколько минут не совсем легкого молчания. Серафим Николаич с упреком поглядел было на Архипа, но видя, что тот ровно ни малейшего внимания. на него не обращает, в смущении обратился к своему стакану. Я тоже чувствовал некоторую неловкость. Только Архип, как ни в чем не бывало, тянул свой чай, отдувался и пыхтел, обливаясь чуть ли не десятым потом. Он, кажется, даже и не заметил нашего конфуза.

   Речи свои Архип до сих пор произносил (как я уже и сказал) с каким-то угрюмым и, если можно так выразиться, важным лукавством. Но вдруг он неожиданно поставил на пол блюдечко с чаем и разразился самым искренним, самым подмывающим смехом. Мы тоже не {228} могли не засмеяться, глядя на него, и смеялись с добрую минуту. Наконец, с трудом подавляя шумную веселость свою, Архип воскликнул:

   - Миколаич!

   Тот отозвался.

   - Помнишь Миколу-то летнего?

   - Ах, оставь, оставь, пожалуйста, Лукич!.. - с ужасом вскрикнул Ежиков и даже вскочил со стула. Но на Архипа это нимало не подействовало. Он удовольствовался только тем, что саркастически заметил ему: "Что, ай не любишь?" и затем, обращаясь ко мне, продолжал:

   - Летось на Миколу, сижу я в избе - он у меня хватеру-то держит... (Архип кивнул на Серафима Николаича, который порывисто шагал по комнате и от времени до времени пытался остановить некстати откровенного рассказчика.) Ну, сижу я, братец ты мой, - только хвать - алёшка... 1 "Господин Серафим Миколаич здесь?" - спрашивает... "Нет, нету здесь господина Серафима", говорю. "Где ж они?" - "С ребятишками на леваду пошли". А уж дело к вечеру. "Тебе на что, говорю, господина Серафима?" - "А мамана ихняя приехамши, енаральша..." Как так!.. Я схватился с коника, бежать!.. Бегу я, братец ты мой, вижу этак у задворка карета... Ах, дуй-те горой!.. Я на леваду... Вбежал я на леваду и только вижу, лежит этот самый господин Серафим на брюхе и с ребятками канитель разводит...

   "Ты что ж это, друг любезный, - говорю ему, - мать твоя енаральша и все такое, а ты тут с мужицкими ребятишками проклаждаешься!.. Ты как же это, а?.." Ну, нечего сказать, потазал 2-таки я его... Так что ж ты думаешь? - упирается... Скажи ты, говорит, мамане, выбыл, мол... Есть, говорит, такое мое желание маману эту не видать... А?.. Штукарь, тоже... Нет, говорю, уж это ты не привередничай, милячок, а ступай-ка Варвара на расправу... Ну, делать ему нечего - пошел. Только шел, шел я за ним, да на задворок и забеги. Забег я на задворок, глянул в карету - пуста... Я в избу. Только вошел я в избу, глядь, самая эта его мамана-енаральша... вроде {229} как на карачках!.. Алёшка мечется вокруг ей, в мурло ей чего-то тычет, а она только, братец ты мой, лапками перебирает... Ну, думаю, оказия!.. "Ты что, - кричу на него (Архип опять кивнул на Ежикова), - аль ошарашил чем ее?" Промеж нас бывает это: иной раз так-то сынок маменьке гвоздя отрубит, что любо-два... (в скобках пояснил он)... Ну, нет, не видно, чтоб ошарашил: ни шворня чтоб, ни узды... А так, кулаком ежели - не способно ему: ишь, он квелый какой! а мамана эта из себя баба хоть куда... Ядреная баба!.. Только малость годя очнулась... Очнулась она, и пошло у них тут, я тебе скажу... И пошло, и пошло!.. Он ей слово - она двадцать, он-то по-нашински, она черт-те по-каковскому норовит... Чесались, чесались... ах, пропасти на вас нету!.. - Миколаич! - воскликнул Архип после краткого молчания и, не получив ответа, добавил: - Серчаешь? ну, пущай!..

   - Ну, какой ты, Лукич!.. вовсе я не сержусь... Но я не знаю, как это... Я ведь, помнишь, просил тебя... Это, право же... да, это не... не... ловко!.. И мне ужасно совестно... Вы непеременно меня извините, Николай Василич - и я не знаю, какой он... Это... это ужасная наивность... О, поверьте... и вы непременно, непременно извините меня...

   Всю эту тираду Ежиков произнес с необычайной горячностью. Нужно заметить, что в его речи были некоторые слова, на которые он напирал с особенной настойчивостью, повторяя их по нескольку раз кряду и беспрестанно возвращаясь к ним.

   Пока Ежиков говорил, Архип степенно допил свой несколько остывший чай, а допив, с таковой же степенностью попросил новую чашку, и затем уже снова перебил Серафима Николаича:

   - Нет, я об чем, Миколаич... Скажи мне в ту пору эта самая твоя мамана: "Архипка! имеешь ты к сыну моему заблудящему подверженность?" - Имею, мол. - "Ну, крути ты его, друга любезного, вожжами и тащи ты его в карету - есть такое мое намерение к енаральству его оборотить..." И взяли бы мы тебя, сокола, с ейным алёшкой под микитки!..

   - Вот слушайте его! - вдруг рассердился Ежиков,- вы не знаете, что такое... Ты не знаешь, что такое "енаральство"... Это... вертеп... Это... это ложь и разврат... Ах, {230} право, как это все... - Он с тоскою махнул рукой и уж исключительно обратился ко мне: - Видите! Вот смотрите на него... Год! Целый год живу с ним... Говорю ему, читаю... И вдруг является карета, и он за эту карету мерзкую, за поганые эти гербы... О, вы не поверите, как это ужасно... Он знает меня, знает - не могу я "енаральствовать"... О, он знает, что я живу им, Архипом, что я дышу Фомою, Макаром... Он знает это, но является "енаральша" с своим "алёшкой", с своей каретой, со всем своим подлым, чужеядным престижем, и он готов силой водворить меня в этот омут... Он, видите ли, готов "вожжами меня скрутить"... и скрутил бы... О, непременно, непременно бы скрутил... И вы не знаете, как это все ужасно...

   - Ведь он от любви... - возразил было я.

   - Ах, не это, не это... - с тоскою воскликнул Ежиков и мучительно наморщил лоб свой, - о, не это!.. Видите ли, они... я не знаю... Но, они не понимают... Именно - не понимают... Вот что ужасно!.. (Тут, опустив голос свой почти до шепота, он как бы с некоторой болью повторил: "ужасно, ужасно"...) Я знаю, что