Эртель Александр Иванович - Записки Степняка

техи!

   И народ с радостным хохотом подхватил призыв к "потехе" и мгновенно выделил из себя человек шесть, спешно направившихся за Аношкиным сватом. Готовился самосуд.

   Мы тронулись далее и, проехав кабак, увидали следующую сцену. Маленький, тщедушный мужичонко, без сапог и шапки, отбивался от высокой носастой бабы, озлобленно тянувшей его за руку. Мужичонко едва держался на ногах и, конечно, не осилил бы с бабой, если бы его, в {378} свою очередь, не тянули к кабаку два здоровенных и тоже сильно подвыпивших мужика. У бабы, от неимоверных усилий стащить мужичонку, съехала с головы кичка, и растрепанные волосы спустились на злое, испитое лицо. В ее глазах стояли слезы, осипший голос дрожал и прерывался.

   - Окаян-ный!.. - причитала она, - без просыпу третий день... Пропойца!.. Жена без хлеба-а... Идол!.. Оглашенный!.. Совести-то в вас нету-у... Душегубы!..

   - Пущай!.. Пущай, говорю... - сладко усмехаясь, бормотал мужичонко, вырываясь из ее рук. - Я сказал, и пущай... Я сказзз...

   - Кум! что ж ефто за порядки! - укорительно вопил один из тянувших мужичонку сзади и усердно подхватывал его под мышки.

   - Ломани ее хорошенько, дьявола, по сусалам... Чего она! - кричал другой, пыхтя от напряжения.

   - Глахфер... Глахфер... не трошь... Слышь?.. Ослобони, говорю... - томно закрыв глаза, тянул мужичонко.

   Но Глафира не пускала. Она точно замерла в одной отчаянно-мучительной позе: пальцы ее впились в руку мужа, на синеватом лице загорелся багровый румянец, длинный неуклюжий стан, покрытый одною только рубашкой, судорожно вздрагивал от непосильного напряжения.

   - Иди-и, погибели на тебя нету!.. иди, родимец! - истерически кричала она; и эту группу, с хохотом и прибаутками, обступили подзадоривающие зрители.

   Лицо тщедушного мужичка вдруг преобразилось. С него не сошла добродушная, расплывчатая и несколько ленивая улыбка, но глаза как-то мгновенно раскрылись, и в них замелькал какой-то не то задорный, не то просто насмешливый огонек.

   - Ты чаво? Ты чаво?.. - зачастил он, быстро подвигаясь к лицу Глафиры. - Ай дать? Ай дать?

   - Стрекани, стрекани ее по морде-то!... Стрекани подюжей!.. Чего она... Ишь, прилипла, подлец!.. - серьезно убеждали мужичонку окружающие, но он снова раскис и снова бессвязно лепетал умильным голоском:

   - Ей-богу, по одной... Однова дыхнуть!.. косушку куда ни шло... Глахфер!.. Не замай... Ей-богу же, по косушке! {379}

   А мужики снова вырывали его из оцепеневших рук бабы и тянули к кабаку, тяжело сопя от усилий.

   Разрешилась эта сцена совершенно неожиданным пассажем. Из кабака вдруг нежданно-негаданно выскочил коренастый растрепанный мужичишка и, быстро подбежав к Глафире, ни слова не говоря, ударил ее по уху. Та пронзительно вскрикнула, оторвалась от мужа и как сноп повалилась в снег, окропив его тонкою струйкой крови. Мой Михайло даже крякнул от удовольствия.

   - Ловко!.. Вот так звезданул! - произнес он.

   Немного спустя Глафира поднялась и, на ходу повязывая кичку и размазывая по лицу кровь, направилась к порядку, оглашая улицу жестокой бранью и проклятиями. Зрители покатывались со смеху. Мужики торжественно, хотя и с заметной торопливостью, вели к кабаку Глафирина мужа, который мягким и дребезжащим голоском, по-видимому, на что-то жаловался. Мужичок, ударивший Глафиру, услужливо поддерживал его под руку и радостно выкрикивал:

   - Первое дело - в морду! Они из эстого страсть как жидки... бабы эти!

   - Чего способней! - хором подхватили остальные товарищи Глафирина мужа. - Не иначе как в морду... Прямое дело!.. Чтоб значит сразу ее... остолбить!.. Особливо изнавесть 1 ежели...

   Не доходя до дверей кабака, все четверо вдруг затянули песню. К ним тотчас еще присоединилось человек пять, и в кабак повалила уже целая толпа. Песня нескладными звуками неслась из дверей кабака:

   Э-их мы по Питеру...

   Мы по Питеру, братцы, гуляли,

   По трактирам, братцы, кабакам...

   Э-их много денег...

   - Тоже и у них есть ухватка, - вдумчиво заметил Михайло.

   - У кого?

   - А у баб. Она тебя, то ись, ежели проникнет теперича... Одно слово - дух вон!.. Тоже хитрый народ...

   А мужичок, ударивший Глафиру, выскочил из кабака {380} и, высоко вознося над головою дрянные сапожишки, закричал на всю улицу:

   - Эй, народ православный!.. Кому есть охота Митрошкины сапоги вздеть!.. Четверть водки да два ратника 1 просит Митрошка!.. Митрошка весну почуял - без сапог желает оставаться!

   Мы двинулись далее.

   - Это уж ты как хошь, дядя Митяй, а осьмуху выволакивай! - слышалось в кучке, обступившей седенького и дряхлого старикашку.

   - Знамо, осьмуху...

   - Чего уж - по совести!

   - Как есть что по совести...

   - Тоже на мир плевать не приходится!..

   - Пора и совесть знать...

   - Заедаться-то кабыть не к делу...

   - Уж девятый год, почитай, пастухом-то ходишь!

   - Пора бы миру-то и отблагодарить...

   - Взять-то кабыть негде мне, кормильцы... Негде взять-то ее, осьмуху-то... - с тоскливым смирением шамкал старикашка, робко поводя по толпе своими выцветшими, слезящимися глазами.

   И опять:

   - Нет уж, дядя Митяй, подноси... Раскошеливайся... чего уж! - Почитай, девять годов ведь... - Хлеба-то мирского ты тоже немало пожрал... - Совесть-то, ведь она зазрит. - Как есть зазрит! - От ей тоже не убежишь, от совести-то... - Не-эт, врешь!.. - Не таковская!.. - Выволакивай, выволакивай осьмуху!.. - Тоже, брат, мир-то объедать не приходится!..

   С другого конца села к кабаку валит еще толпа девок. Под звонкие удары заслонок перед этой толпой ломались две бабенки, неистово потрясая платками и как-то неестественно выворачивая груди. Девки орали во всю мочь:

   Охо-хошеньки, хохошки,

   Надоели нам картошки...

   Нам картошечки приелись,

   Ребятенки пригляделись...

   Охо-хо хо, охохошки,

   Отходились мои ножки

   По красн-ярской по дорожке... {381}

   Вы скажите Миколашке -

   Записалась я в монашки...

   Хоть в монашках жить я буду,

   Миколашку не забуду...

   Вы подайте стакан чаю -

   Я по миленьком скучаю...

   Вы подайте стакан рому -

   Я поеду ко иному...

   Вы подайте папироску -

   Я воспомню про Федоску...

   Охо-хо-хо...

   Мы уже почти миновали шумную, разноголосую улицу и повертывали на сравнительно пустынную площадь, в глубине которой виднелся опрятный поповский домик, как вдруг из ближайшего переулка раздался могучий окрик: "Стой!", и лихая тройка вороных, как вкопанная, остановилась около наших саней. Михайло тоже сдержал лошадей. Тройка была впряжена в широкие, обитые яркоцветным ковром сани. Сбруя на лошадях звенела бесчисленными бубенчиками и весело сверкала крупными и мелкими бляхами. Два серебряных колокольчика под вызолоченной дугою мелодично позвякивали каждый раз, когда горячий коренник-иноходец с огромными огненными глазами сердито вскидывал свою горбоносую голову. Поджарые пристяжные, красиво искривив шеи свои, жадно глотали снег, нетерпеливо взрывая его копытами. Глаза их налились кровью, из горячих ноздрей клубился пар, с удилов большими желтоватыми клоками падала пена.

   В санях, откинувшись к задку, небрежно полулежали три дамы. Я знал из них лишь одну - сдобную супругу отца Вассиана. Смазливая рожица другой, с наивно приподнятой губкой и восхищенными глазками, и смуглое лицо третьей, с каким-то горячим, жадным и пронзительным взглядом, - не были мне знакомы.

   Посреди них помещался волостной писарь с огромнейшей гармонией в руках и вертлявый фельдшер с золотым pince-nez на нервном, вечно дергавшемся носике. Кроме того, в глубине саней виднелась еще фигура, хотя и в великолепной скунсовой шубе, но уже совершенно пьяная. Видом фигура походила на купчика, - но я совершенно не знал этого купчика. Зато хорошо знал и помнил того, который правил лошадьми и так молодецки крикнул "стой!" {382}

   Сжимая в левой руке небольшую смушковую шапочку, распахнув лисью поддевку, из-под которой алела шелковая рубаха, опоясанная серебряным поясом, он раскланивался со мною, сдерживая правой рукою бешеную тройку. Он правил стоя, немного откинувшись назад от усилия сдержать горячившихся коней. Его маленькую окладистую бородку занесло снегом и подернуло инеем; слегка прищуренные глаза блистали диким, своенравным огоньком; волосы, остриженные в кружок, беспорядочными прядями свешивались на упрямый невысокий лоб. На красивом лице горел пышный румянец. От всей его невысокой, но статной и крепкой фигуры так и веяло здоровьем и какою-то отчаянною, ни перед чем не останавливающеюся удалью...

   Это был Сережа Чумаков, или, если хотите, Сергей Пракселыч, - блудный сын богача-купца, которому принадлежало в нашем околотке около десятка тысяч десятин земли с пятью хуторами и с неисчислимой массой крупного и мелкого скота.

   - Гуляем, Николай Василич!.. - ухарски закричал он мне, оскаливая свои зубы, белизною подобные снегу. - Просим милости в гости - на Аксеновский хутор... Завсегда с нашим удовольствием, потому - сами теперь хозяева!

   Кавалеры разразились смехом. Дамы взвизгнули... Я еще не успел ответить Сереже, как вдруг он гикнул неестественно диким голосом, и тройка бешено рванулась, обдав меня целой тучею снега. Колокольчики залились каким-то захлебывающимся, то ноющим, то смеющимся звоном... Кавалеры выкрикивали во всю глотку: "Жги!.. Дай любца!.. Иде-о-о-ом!.." Дамы хохотали. Гармония оглашала улицу плясовыми нотами. Сережа свистал и издавал какие-то совершенно неподобные, почти истерические восклицания... Издали эти восклицания можно было принять за рев тоскующего от страсти зверя.

   Катанье торопливо съезжало с дороги, по которой неслась тройка, пешеходы опрометью бежали к избам, песни на мгновение смолкли, даже пьяный гул толпы, волновавшейся перед кабаком, стих немного... А тройка неслась по улице, неистово заливаясь своими колокольчиками. Коренник-иноходец, высоко вздернув голову, мерно и как бы не спеша раскидывал свои сухие, неуклюжие ноги, держа {383} в строгой неподвижности длинную и прямую спину. Благодаря этой неподвижности спины он казался плывущим. Пристяжные, отчаянно закрутив шеи, несли свои характерные донские головы около самой земли; они скакали во весь опор и все-таки едва успевали за коренником. Только по этой безумно быстрой скачке пристяжных можно было вполне понять и оценить ту изумительную силу бега, которой обладал чумаковский иноходец...

   Вероятно встревоженные криком Сережи, из той избы, против которой мы останавливались, стремительно выскочили пять или шесть пьяных мужиков. Добежав почти до самых саней моих, они внезапно остановились, еле сдерживаясь на колеблющихся ногах, и вдруг несказанно злобными голосами возопили вслед тройке. Они грозно потрясали руками в воздухе и сердито сжимали кулаки... Они неистово засучивали рукава рубашек и, бестолково перебивая друг друга, посылали Чумакову целый град проклятий и угроз. Тщетно бабы, выскочившие вслед за ними, тащили их обратно в избу... Особенно усердствовал один, необыкновенно сухопарый мужик с вострой сивенькой бородкой. Он широко растопырил нетвердо стоящие ноги свои, и, подхватив обеими руками живот, что есть мочи кричал по направлению к тройке:

   - Сволочь!.. Своло-очь!.. Погоди, ужо!.. Пого-оди!..

   И кричал долго и упорно, все более и более возвышая голос, уже начинавший хрипеть. Лицо его покраснело от натуги, бессмысленно уставленные в одну точку глаза подернулись кровяными нитями.

   Кончилось тем, что, наконец, сами товарищи наскучили этим неистовым криком и поволокли сухопарого мужика в избу. Но тут не обошлось без маленькой потасовки, ибо сухопарый добровольно идти не хотел, а, повалившись на снег, даже отбивался ногами, продолжая возглашать уже сипло и неудобовразумительно:

   - Сволочь! сволч...

   - ...Ох, девушка - Сережка Чумаков гуляет! - тараторили две необыкновенно шустрые и подвижные бабенки, поравнявшись с моими санями. Они, видимо, спешили "на улицу", к кабаку. Одна хлопотливо запахивалась в белоснежный шушпанчик, другая то и дело оправляла красные отвороты корсетки, широко отложенные на впалой и узенькой груди. {384}

   - Ишь его нелегкая-то носит! Того гляди - задавит кого...

   - Какие это бабы-то с ним?

   - Аль не узнала? Одна-то попадья наша, а другая учительша новая, Моргуниха, а уж еще-то я и не скажу - чуть ли из Лесков какая...

   - Ишь вихрются, подумаешь!

   - Уж и не говори... Чистые суки!

   Отец Вассиан был шустрый человечек. Худой, длинный, носастенький, он вечно сгорал какой-то неутомимой жаждой порицания и вместе с тем был хлопотлив и непоседлив. Широкие рукава его замасленной ряски вечно раздувались от движения непокойных рук, деловое выражение не сходило с лица, язык не умолкал ни на минуту.

   Он мне обрадовался и тотчас же с гордостью сообщил, что ждет "его -ство" (так величал он статского советника Гермогена). Жидкие волосы его были на этот раз обильно политы маслом, новая ряса гремела как коленкор, движения более чем когда-либо были беспокойны и порывисты.

   За мною стали и еще подъезжать гости. Приехал тщедушный попик из Больших Лесков, отец Симеон, - низенький, костлявый, с язвительной улыбкой на устах и с задорным пунцовым носом. Припожаловал отец Досифей из Кутайсовки, - тучное страшилище с литавроподобной октавой, львиной гривой на голове и осовелыми очами. С ним прибыла и "матушка", женщина тоже обширная, но под впечатлением тяжелого Досифеева взгляда постоянно находившаяся в каком-то столбняке.

   Вообще гостей набралось достаточно. Были еще два-три попа с супругами в желтых и зеленых платьях - я их не знал; был красноярский дьякон, родственник отца Вассиана, смиренное и забитое существо, к тому же изрядно подвыпившее. Он все держался в сторонке и, видимо, робел. Кроме духовенства присутствовали: местный лавочник, темный и почтительный человек, и дебелый купец-хуторянин с супругой, похожей на французскую булку, затем вернулся с катанья и Чумаков с компанией.

   Сдобная Лизавета Петровна (супруга отца Вассиана) тотчас же вступила в свои права и бойко забегала по комнатам, немилосердно гремя своими туго накрахмаленными юбками. {385}

   Гости понаехали как-то вдруг. Не успевал еще раздеться и разгладить перед зеркалом смятую физиономию один, и не успевали еще хозяева радушно перекинуться с ним обычными в этих случаях фразами о здоровье, о семье, о погоде, - как на дворе снова раздавался скрип саней, и в переднюю вваливался новый гость, и хозяева опрометыо спешили к нему навстречу и с приятными улыбками вводили его в залу.

   И после первых приветствий каждому гостю не без гордости сообщалось, что ожидается приезд "его -ства". Это производило сенсацию. На многих лицах известие вызывало благоговение, на иных - испуг, на других - мимолетное чувство зависти.

   Но время текло, а "его -ство" не появлялся. Это, наконец, начинало беспокоить отца Вассиана. Он уже с явным нетерпением подбегал к окну всякий раз, как мимо домика проезжали чьи-либо сани, и всякий раз отходил от окна, тревожно покусывая тонкие губы и слегка бледнея. А отец Симеон, с обычною ему тонкостью подметив эти маневры, процедил с видом ядовитейшего смирения:

   - Замешкались, однако, его -ство... Уж будут ли?.. Не ошиблись ли вы, отец Вассиан?

   Все мы - мужчины - собрались в зале. Дамы тараторили в гостиной, где между прочим стояли и клавикорды, где-то по случаю приобретенные отцом Вассианом.

   Но настроение среди нас явно было натянутое. Ожидание "его -ства" как-то необычайно напрягало все наши нервы и делало их совершенно нечувствительными для всяких других ощущений. Пробовали мы говорить о погоде - и замолкали; о "Епархиальных ведомостях" - тоже замолкали... О новостях околотка - и тут замолкали. Одним словом, совершенно ничего не удавалось. На отца Вассиана даже жаль смотреть было, - весь он вспотел и покрылся какими-то багровыми пятнами.

   Это настроение оживил было отец Досифей. Когда на столе появились бутылки - известная водка "железная дорога", историческая "дрей-мадера" с вечным запахом жженой пробки, семигривенный херес и еще какие-то таинственные сосуды, - и поднос с закусками, - чахлые сардинки, бойко отдававшие деревянным маслом, заскорузлая паюсная икра, селедка с луком и еще какая-то таинственная коробка, - отец Досифей изъявил отважность, {386} достойную римлянина: он без приглашения хозяина (на ту пору уже окончательно пришедшего в смущение) и сам подошел и других пригласил решительным мановением руки к соблазнительной батарее. И все сразу повеселели и воспрянули духом.

   Но на грех и тут отец Вассиан испортил дело. Догадало отца Досифея взять какую-то крохотную бутылочку (из числа таинственных сосудов), а отца Симеона - протянуть руку к таинственной коробке, и отец Вассиан вскочил как ошпаренный и с ужасом в широко раскрытых глазах закричал:

   - Отец Досифей! Отец Симеон! Что вы делаете - ведь это для "его -ства"!..

   В бутылочке оказалось шестирублевое fine champagne 1, а в коробке - маринованная осетрина. Конечно, отцы тотчас же, и даже с некоторым испугом, оставили и осетрину и дорогое вино, но тем не менее вопль отца Вассиана как-то неприятно подействовал на всех нас. Казалось, какое-то угнетение посетило наши души.

   Но бог милосерд, и широкие пошевни показались, наконец, на улице. Это ехал Гермоген Пожарский. Все общество залы, толкаясь и оттесняя друг друга, присыпало к окнам. Лица являли неизъяснимое волнение. Отец Досифей покраснел, подобно пятаку из старой меди; отец дьякон был бледен, как мертвец; у отца Симеона дрожали губы, а у одного иерея судорожно косило уста. Даже купец с лавочником, и те струхнули. Что касается Сережи Чумакова, то он в сопровождении писаря и фельдшера скрылся еще заблаговременно, и, конечно, не из опасения его -ства, - он был не из пугливых, - а просто для иных каких-либо целей.

   Дамы походили на стадо овец, возмущенное бурею. Они беспорядочной толпою скучились посреди гостиной и в каком-то наивном ужасе, казалось, не знали, куда им деть руки и ноги свои. Хорошенькое личико лесковской учительницы окончательно уподобилось телячьей рожице; кутайсовская матушка оцепенела; купчиха изумленно вытаращила очи; лавочница в каком-то беспокойном изнеможении раскрыла рот... Одна Моргуниха, эффектно обтянутая черным кашемировым платьем, по которому {387} вилась толстая золотая цепь от часов, сидела невозмутимо и с некоторой иронией оглядывала дам своими черными горячими глазами.

   Хозяева, разумеется, выскочили навстречу многозначительному гостю и еще на крыльце приветствовали его отборнейшими словесами. В переднюю Гермоген явился, осторожно поддерживаемый отцом Вассианом с одной стороны и Лизаветой Петровной с другой. Лик его изображал благосклонность. Освобожденный от шубы с помощью отца Вассиана с супругою и некоторых из гостей - особенно усердствовал отец Симеон - он, наконец, появился в зале. И внезапно повеяло на нас благоуханием тонких духов... Безукоризненный пластрон гермогеновой рубашки украшался орденом. Его розовая лысина великолепно лоснилась. Седые баки умиляли своим благородством. Гладко выбритое лицо было величественно. Старческое тело облекал изумительный фрак от Тедески.

   Он сначала приятно улыбнулся всем нам, - что при желании можно было принять за любезный поклон, - а потом, важно нахмурив брови и сделав взгляд свой взглядом строгим и внушительным, к каждому батюшке подошел за благословением и каждому батюшке звонко поцеловал руку. Это целование привело бедняков в большое смущение. Отец Досифей даже сделал было явное уклонение, но получил за то замечание от его -ства, замечание мягкое, но вместе и неприятное:

   - Я не вам, отец, целую десную вашу, а пастырю церкви нашей святой, - произнес Гермоген.

   Зато уж отец Симеон отличился. Придав лицу своему умиленно великопостное выражение, он благоговейно возвел очи горе и внятным, певучим голоском протянул: "Во имя отца и сына..."

   По совершении этой церемонии Гермоген снова осклабил лик свой благоприятной улыбкой и обратился к отцу Вассиану:

   - Ну что же, отче, - сказал он, - помни правило древних: ede, libe, lude... 1 Разрешите, святые отцы... - и, подошед к столу, выпил, соблаговолив пригласить к этому и остальных. Все в благоговейном молчании последовали примеру Гермогена, и все после выпивки {388} кротко крякнули. (Только отец Досифей рявкнул было, но отец Вассиан пронзил его уничтожающим взглядом.) Тут Гермоген повидался и со мною.

   - А! Ну что, скептик, - игриво произнес он, - наконец-то вы воочию убедились... Видели мужичков? Видели, как эти добряки беззаветно отдаются мирному веселию?.. Видели, как они, так сказать, ликуют и, так сказать, ощущают негу своего существования?.. И вот, посмотрите теперь на воздействователей... Я уверен - размягчится сердце ваше... Есть, конечно, плевелы, но мы с божией помощью... - И он внезапно сел, вероятно по старческой рассеянности позабыв про дам, в жуткой тревоге ожидавших его в гостиной...

   - Ну, садитесь, отцы... Потолкуем... He ex professo, 2 а bene placito 3 потолкуем... хе-хе... не забыли латынь, отцы?

   - И по доброй воле и по обязанности ежечасно благожелаем испить млеко беседы вашей, ваше-ство! - произнес отец Симеон, сладко заглядывая в гермогеновы глаза.

   - Так потолкуем же!.. - Ну, что сосед ваш из Тамлыка, отец Симеон, - признаюсь, беспокоит он меня...

   Отец Симеон грустно вздохнул.

   - Положа руку на сердце, ваше-ство - как пастырь и служитель алтаря - не могу сообщить ваше-ству ничего утешительного... - И, помолчав немного, продолжал: - носится, что и святую литургию отправляют отец Пимен неудобовразумительно - без благости и с поспешением, - и чай вкушает прежде даров освященных, и... изучает богоотступного филозофа Прудона...

   - Прудона! - в ужасе протянул Гермоген и затем патетически воскликнул: - Quosque tandem!..4

   Пронеслось краткое молчание.

   - Отцы! - с мольбою и сокрушением заговорил, наконец, Гермоген: - к вам обращаюсь... Вы первые ответствуете за души паствы вашей... Храните их от хищения... Смотрите зорко... Рыскает зверь, иский кого поглотити... Присылаются народные учителя, определяются учитель-{389}ницы и акушерки, назначаются волостные писаря и фельдшера - блюдите за ними... Посещают ли храм, соблюдают ли посты, отметаются ли новейших богопротивных наук, как помышляют о семье и собственности, питают ли бешеную склонность развращать мужичков неистовыми теориями, - все вы должны ведать, за всем наблюсти. Не брезгайте ничем: святое дело не токмо искупает, оно награждает всякое прегрешение. Привлекайте прислугу, расспрашивайте, разузнавайте, разведывайте, пытайте, грозите отлучением от святых даров, налагайте эпитимии, приказывайте, научайте, следите... и благо вам будет. . А главное, помните - первый поступок подозрительный, первое благожелательство неразумных мужичков к искомому субъекту, - ех ungue leonem, ex auribus asinum... 1 нигилиста же, добавлю я, по неистовой страсти распалять мужичкову привязанность узнаешь, - и немедля ко мне! Во всякое время дня и ночи памятуйте, что я, Гермоген Пожарский, стою на страже неусыпно и ежечасно взываю: Quos ego!.. 2 - И Гермоген поднялся во весь рост, и сделал величественное мановение рукою, и снова опустился на стул.

   По отцам как бы ветерок прошел: все они в умилении изогнулись и дружно загремели новыми своими рясами. Все они моментально вскочили с своих мест и снова моментально же опустились на оные.

   Протекло краткое молчание. А по молчании рявкнул и сконфузился звуков собственного своего голоса отец Досифей.

   - Говорите, говорите, отче, слушаю я вас, - с приятностью ободрил его Гермоген.

   Отец Досифей смущенно кашлянул в исполинский свой кулак, густо покрытый желтыми волосами.

   - Оно, конечно, ваше-ство... оно, разумеется... - невразумительно загудел он, мрачно скосив брови, - оно, ваше-ство, всякое дело ко времени благопотребно... И, конечно, всякое благопреуспеяние... Оно благожелательно, ваше-ство, ваше-ство!.. Обаче, говорит святой отец...

   Отец Симеон дернул его за рукав рясы. Лик отца Досифея изъявил мучительную скорбь. {390}

   - ... Но тем паче оно благополезно... Всякая ревность взыскана да будет... И опять в он же день, говорится, ваше-ство, в писании... - Отец Досифей окончательно уперся лбом в стену.

   - Отец Досифей любвеобильные чувствия наши к ваше-ству желательствует изъяснить, - поспешно подхватил отец Симеон, - все мы, смиренные иереи, пылаем к вам, ваше-ство... Вы, ваше-ство, наша защита и покров... Наши чувствия, ваше-ство, питаются любовию к отечеству и к вам, ваше-ство! И в вечном благодарении ваше-ству мы не скажем в пылу ревности нашей... - И отец Симеон щегольнул латынью: - Мы не скажем: hic haeret aqua, 3 ибо с помощию священносодействия... тьфу, не то!.. Ибо с помощию благосодействия вашего, ваше-ство, никакое препятствие не стеснит нашего поприща... и не остановит, так сказать, живой воды пылкости и любови нашей!

   Отец Досифей, может быть, и действительно хотел сказать именно то, что изъяснил отец Симеон, но тем не менее он мрачно нахмурился и даже презрительно усмехнулся, когда торжествующий отец Симеон кончил.

   А Гермоген с явной благосклонностью пожал руку отцу Симеону, отчего тот, весь изогнувшись в подобострастной позе, как бы растаял. Остальные отцы изъявили зависть.

   - Осмелюсь донести ваше-ству, - деловым тоном произнес один из них, - замечаю я в наставнике нашем некоторое блуждание мыслей и неодобрительный либерализм...

   - А откуда вы, отче?

   - Из Бердеева, ваше-ство.

   - А, из учительской семинарии там... Помню, помню, имею уже в виду, но вам очень, очень благодарен! - И Гермоген пожал ему руку... - О, я слежу, отцы...

   - Я, ваше-ство, тоже проследил одного, - стыдливо заявил и зарумянился еще один батюшка, подслеповатый и белокурый, как младенец, - хитроумен он и суемудр... По пяткАм и средам употребляет от животных теплокровных... Кроме того, продерзостно рассуждает...

   - Отлично, отлично... Кто же он?

   - Фельдшер Игнатов. {391}

   - А, жаль, не мое ведомство. Но я запишу, запишу... Блюдите, отцы, - на вас надежды отечества покоятся!

   Вдруг встал и подошел к Гермогену купец-хуторянин.

   - А что ежели, Гермоген Абрамыч, такая штуковина, - бесцеремонно произнес он, ударив своей лапой по столу, - приходит ко мне вдруг малый, и вдруг говорит: я тебе, говорит, денег за землю не отдам, потому ты пес и больше ничего как кровопивца... - То как это? по какой части, а? - Я так полагаю - он из умышляющих!

   Отцы, жестоко огорченные неприличным поведением купца, тесно окружили его и, наперебой осыпая укоризнами, оттеснили туда, где он сидел доселе. Купец несколько сконфузился, хотя и не переставал произносить вполголоса:

   - Нет, каким же манером "кровопивца"?!

   А Гермоген выпил еще рюмочку fine champagne и поднял глаза на двери гостиной. И как будто целый рой соблазнительнейших представлений пронесся пред стариком. Государственное выражение его физиономии вмиг заменилось каким-то сладостным напряжением. Лик его внезапно подернуло маслом, губы оттопырились, ножки согнулись и задрожали, взгляд раскис и переполнился нежностью.

   Он спешно направился в гостиную. Дамы подобострастно расступились. Он остановился среди них и, в какой-то млеющей истоме растопырив руки, произнес, обращаясь ко мне:

   - "Incidit in Scyllam, qui vult vitare Charibdim... 1

   и тотчас же пояснил: - Все вы прелестны, сударыни, все прекрасны... - На что "сударыни" жеманно улыбнулись. (Они, не исключая на этот раз и Моргунихи, стояли.)

   А Гермоген кропотливой походочкой подошел к юной лесковской учительнице. Та покраснела как пион, неловко присела перед Гермогеном и почтительно поцеловала его руку. Гермоген нежно потрепал ее по щечке, игриво ущипнул двумя перстами ее подбородочек, пощекотал беленькую шейку и, наконец, расслабленно пролепетал:

   - Декольтировочку... декольтировочку, душенька... Пусти декольтировочку... Плечики, шейка, бюстик у тебя... {392} во-о-осхитительно!.. Но декольтировочка, декольтировочка!.. Знаешь, платьице этак... С разрезцем, с разрезцем...

   Гермоген даже губы облизал.

   А от нее перешел к Моргунихе, жадно приник к ее пальчикам и, как бы раскисший от какого-то знойного томления, как бы истязуемый какими-то беспокойными ощущениями, поместился с нею на диване. Он и хихикал, и дрожал, и таял близ нее. А она играла своими взглядами, точно японец шарами, и пронизывала ими бедного старика.

   Я подсел к ним. Гермоген несколько устыдился.

   - "Nihil humanum a me alienum puto..."2 - как бы оправдываясь, сказал он.

   Но вскоре он вспомнил, что ему необходимо ехать (он отправлялся с визитом к графу NN), еще раз с каким-то засосом облизал пальчики Моргунихи, еще раз ущипнул лесковскую учительницу, снова покрасневшую как пион, смачно расцеловался с Лизаветой Петровной и, испросив у отцов общее благословение, скрылся. И хозяева и гости проводили его до самых саней.

   После отъезда Гермогена с добрый час тянулось еще то взволнованное состояние нашего духа, которое причинилось нам его присутствием. Мы смаковали его речи, дивились его простоте и благородству обхождения, восторгались его "ученостью" и латынью и завидовали отцу Вассиану. Отец же Вассиан летал точно на крыльях и не чаял границ своему блаженству.

   Дамы изъявляли удовольствие свое непрестанными восклицаниями. Гермогенова любезность повергла их в совершеннейший восторг. Его комплименты вспоминались ими с лукавой улыбкой, его заигрывание возбуждало умиление... А Моргуниха сразу воздвиглась на пьедестал и принимала жертвы. Ей преподносили сладкие любезности, ее посвящали в маленькие свои тайны, ей поверяли тайные помыслы свои. Еще бы! сам "его -ство" изволил целовать ее руки, сам "его -ство" изнывал перед ней и, видимо, строил ей куры.

   Но Моргуниха стСит, чтобы описать ее подробно. Ее нельзя было назвать красивою, она даже была скорее {393} дурна, но от всей ее фигуры веяло чем-то таким, что неизбежно влечет к себе некоторых. Это "что-то" не было симпатичностью, которой непременно присуща какая-то теплота - мягкая и вместе успокоивающая, - нет... Оно влекло к себе не успокаивая, а раздражая, притягивало не отрадной, тихо и мирно нежащей теплотой, а чем-то знойным, возбуждающим и, если хотите, острым. Да, именно - острым, в смысле едкого, смешанного с каким-то болезненным удовольствием, ощущения.

   Она была довольно большого роста, скрадываемого легкой сутуловатостью. Смуглое лицо ее было очень выразительно. Крупные алые губы, широкие черные брови, глаза, подобные спелым вишням, - все придавало этому лицу характер какой-то страстной и беззастенчивой чувственности. И когда это господствующее свойство напрягалось в ней, вам становилось страшно, вам чудилось в ней что-то хищное, присущее зверю... Черные зрачки ее глаз расширялись тогда и вспыхивали каким-то жадным и вместе зловещим огнем; бледные щеки загорались темным румянцем; полуоткрытые губы, казалось, покрывались кровью и нервно трепетали едва заметным трепетом, плечи вздрагивали, словно от озноба...

   Я с ней скоро познакомился.. Говорила она порядочно; без претензий на особое развитие, но ясно и толково. Впрочем, по некоторым фразам, иногда вырывавшимся у ней, было заметно, что людей она видала много и разнообразного пошиба, речей слыхала довольно, в том число и так называемых "передовых", хоть суть этих речей ею и не затрагивалась серьезно. Скорей, она скользила по этой сути. Да и вообще в области "передовых" воззрений ограничилась только двумя-тремя скептическими, но легкомысленными фразами. Видно было, что скептицизм этот не только не продуман ею, но даже и сказался-то почти против ее воли, может быть отчасти и ради особого щегольства. Во всяком случае, когда я, придравшись к какой-то вольнодумной ее фразе, стал было приставать к ней, она отделалась шуткою, по-видимому совершенно не придавая значения ни своему вольнодумству, ни моей придирчивости. Но это легкомысленное вольнодумство казалось в ней почему-то органическим... Надо добавить, что касалось оно вопросов преимущественно нравственных и далее этого не шло. {394}

   - Что это вам вздумалось с ребятишками возиться? - спросил я ее.

   - Да как вам сказать.. - она на минуту задумалась, - деться мне некуда... делать нечего...

   Говорила она медленно и часто делала паузы.

   - Как же так?

   - Да так... С отцом мы в ссоре. Мать тоже как-то... - она немного затруднилась подыскать выражение, - чуднС ко мне относилась... Средств - никаких... вот вам и все! А с ребятишками - нетрудно... Ну, свобода тут... Народ простой, притязаний нет у них... - Она лениво усмехнулась.

   - Можно бы, мне кажется, повыгодней место найти?

   - Оно конечно... и я, может быть, брошу это... Но ведь образование надо какое-нибудь... Вы знаете - я в институте не кончила... Спасибо, этот-то случай вышел!.. Я ведь пыталась и прежде в учительницы-то... Ну, экзамен требовался... А, тут как-то так... шутя!.. Гермоген Абрамыч пристал, пристал... Вы знакомы с ним?.. Я и решилась... - Она улыбнулась не без лукавства и затем продолжала: - Это все комедия, конечно. Какая грамота, и на что она им... Да и Гермоген Абрамыч говорит то же самое... Но знаете, берешь деньги и как-то совестно иногда... Ну, долбишь им, задаешь там из Ливанова, из других... время и тянется себе... Ах, правда, иногда очень скучно!

   - Вы бы читали.

   - Да признаться, не люблю я читать-то: все выдумано, вздор все... бедность, несчастия, страдания какие-то - ну, к чему это!.. И притом все мужик, мужик, мужик, - ведь это вредно, наконец!.. Вот французские романы еще ничего, да и то что-то нет теперь интересных... А уж русские - такая все сушь, такая тоска!.. - И она засмеялась.

   Я спросил ее, где она жила прежде, чем занималась.

   - Чем занималась-то я? - возразила она. - Вот уж, право, не сумею сказать... Мы в Петербурге прежде жили: папаша служил... Ну, там и замуж вышла, за чиновника в штабе... Потом он умер... Папаша вышел в отставку... Я в Петербурге пожила еще года два... Пробовала в телеграфистки, в акушерки думала... Потом в учительницы... Тут приехала сюда - у отца домик в городе, - подвернулся Гермоген Абрамыч и... вот! {395}

   - Невесело показалось вам от Петербурга? - спросил я.

   - Да-а... - протянула она, - разумеется... Там гулянья, театры, маскарады... ну, и общество, - папаша, когда служил, доходов получал много, и мы открыто жили... Бывало, какие люди не съезжались!.. пикники, музыка, офицеры... Буфф, Берг, Александринка... - И она погрузилась в приятную задумчивость.

   - Ну, а здесь?

   - Ну, здесь, понятно, - дичь. Отсталые понятия, безобразные шляпки, глупая мораль. Обедни, посты... О, вы не поверите, как вся эта чушь ошеломила меня тогда!

   - Но вы привыкли - Гермоген Абрамыч ведь очень нравственный и очень религиозный человек...

   - О, да, он очень нравственный и очень религиозный! - с ясным оттенком насмешливости воскликнула она и лукаво сдвинула свои густые брови.

   От Моргунихи я подсел было к лесковской учительнице, но от этой уже окончательно не добился никакого толку. На все вопросы мои она отвечала с такой первобытной односложностью и при этом так немилосердно и неестественно пищала и таким загоралась ярким румянцем, что становилось совестно.

   - Вы в духовном училище воспитывались?

   - Да-с...

   - Давно кончили курс?

   - Нет-с...

   - У вас есть матушка?

   - Да-с...

   - А отец и братья?

   - Нет-с...

   - Вы любите свое занятие?

   - Да-с...

   - И много у вас учеников?

   - Нет-с...

   - Меньше, чем у прежнего учителя?

   - Да-с...

   - Отчего же?

   Но она так беспомощно и так тоскливо пролепетала: "Не знаю-с" и с такой слезливой миной оттопырила свою губку, что мне стало ее жалко, и я поспешил отойти от нее. {396}

   А впечатление Гермогенова визита остыло, наконец, и вскоре совершенно улеглось. Пированье мало-помалу разгоралось, принимая все более и более интимный характер. Графин с водкою наполнялся все чаще и чаще. Речи становились оживленнее. Разнообразные улыбки осветили возбужденные лица. На двух ломберных столах закипела стуколка. Клавикорды открылись, и одна матушка не без приятности пропела под их старческие звуки "Приди в чертог ко мне златой..." Волостной писарь сыграл на своей великолепной гармонии нечто из "Мадам Анго" (как сам объяснил). Моргуниха с шиком исполнила игривую арийку из "Герцогини Герольштейнской" и даже пошевелила бедрами на манер m-lle Жюдик. Все шло прекрасно.

   Тесные комнатки были переполнены дымом и звуками. Там кричали "пас!", здесь - "стучу!", в одной стороне слышалось "по рюмочке, господа!", в другой - трепетал мотив игривой песенки. Получался хаос, но хаос, приятно раздражающий нервы.

   Кроме поющих и играющих, было и еще довольно народу. Те пили, курили и говорили. Я ходил и слушал и тоже выпивал от времени до времени...

   В углу гостиной сидели две матушки и говорили какую-то чепуху о том, что становой нашел у бывшего лесковского учителя, Серафима Ежикова.

   В другом углу отец Вассиан сетовал на пакости некоего отца Вавилы, пастыря соседнего прихода. Сетования эти мрачно выслушивались отцом Досифеем, который только и делал, что издавал глубокомысленное мычание, тяжело отдувался, размашисто расчесывая свою громадную рыжую бороду крошечным роговым гребешочком, и неодобрительно посматривал по сторонам. А около отцов стоял и тоже сетовал отец дьякон. Он - как и подобает маленькому человеку - изъявлял свои чувства чрезвычайно скромно: деликатно подкашливал в рукав ряски и умильно поддакивал. Отец Вассиан говорил очень грустным и медлительным голоском, как бы тяжело скорбя о брате своем по Христе, то есть об этом самом отце Вавиле, хотя я доподлинно знал, что таких врагов, как отцы Вассиан с Вавилой, не скоро встретишь в подлунном мире.

   - ...Вот я говорю - жалостливо тянул отец Вассиан, - позволительно ли так ронять сан? Ну, у всякого слабости, это что толковать - "несть человек еже не согре-{397}шит", но, с другой стороны, согласитесь сами: служитель алтаря и - алчен... Ведь это, как хотите, - соблазн!

   - Не подобает, - густо промычал отец Досифей.

   Отец дьякон кашлянул в руку и заискивающе вскинул подобострастные глазки свои на отца Вассиана.

   - Вот позавчера тоже старушка одна ко мне приходила, - таинственным полушепотом продолжал отец Вассиан, трагически вылупляя свои воспаленные глазки, - не хоронит!.. Дай три целковых!

   - Гм!.. - удивился отец Досифей, неистово вонзая гребешок в густые волосы бороды.

   Отец дьякон опять кашлянул, на этот раз уже с явным неодобрением.

   - Ну, разве это дозволительно? Разве это приличествует сану иерея? - с ужасом воскликнул и приподнял брови отец Вассиан. (Увы! - он сам не брал за похороны меньше трех рублей.) - Пятый день покойник-то в караулке лежит... Посудите сами!..

   Отец Досифей сокрушительно потряс бородой и возвел очи горе, как бы призывая господа бога в свидетели своего сокрушения (у него, год тому, весь свадебный поезд ночевал в церкви, за неимением у жениха тех двадцати рублей, которые просил с него за венчание отец Досифей). Отец дьякон тоже не оставил изъявить свои чувства: он так негодующе кашлянул, что даже привлек общее внимание.

   - ...Крысы покойнику-то ухо отгрызли!.. - ужасающим шепотом добавил отец Вассиан, как бы в изнеможении от скорби и негодования.

   После чего все трое, с надлежащей серьезностью во взорах и солидностью в движениях, направились к заветному столику.

   Дамы тоже не забывали выпивать и с каждой рюмкой "дрей-мадеры" становились все развязней и веселее. Жена отца Досифея даже покушалась было затянуть "Во лузях", но было вовремя остановлена каким-то иносказательным телодвижением отца Досифея и снова поверглась в столбняк. С тех пор она уже не