Фигнер Вера Николаевна - После Шлиссельбурга

отдыха открывающий его газетную статью или книгу, так и член английского парламента и министр, интересующийся русскими отношениями, вплоть до королевы Виктории и ее внука, наследника датского престола, как я покажу на отдельных примерах.

   Во время своего пребывания за границей, в 1881 году, когда {236} Перовская и Гельфман были приговорены к смертной казни, Кропоткин подымает широкую агитацию за их жизнь, а когда самый влиятельный орган современной швейцарской буржуазии "Journal de Gйnиve" печатает гнусную статью об этих двух представительницах революционного движения, Петр Алексеевич вступается за их честь, отправляется в редакцию и делает ей такое внушение, что эта газета, никогда не опровергавшая той лжи, которая в ней писалась, на другой же день поместила свое извинение.

   Изгнанный в том же году из Швейцарии, Петр Алексеевич переселился в Лондон. Там в это время царила Новикова, вращавшаяся в кругах высшего лондонского общества и служившая тайным дипломатическим агентом русского правительства. Красивая, чрезвычайно умная и ловкая, она была своим человеком у Гладстона и играла большую роль в англо-русских отношениях, действуя в интересах самодержавной власти. Познакомившись с Джозефом Каун, издателем "New Castle Chronicle" и "Weekly Chronicle", лидером радикалов в парламенте, Петр Алексеевич получил приглашение писать в еженедельной газете "Weekly Chronicle" и начал знакомить Англию с тем, что делается в России. Каун познакомил П. А. с лордом Джоном Морлей, приятелем Гладстона, и, когда на статьи Петра Алексеевича о России Новикова в ответ стала писать в "Times", Морлей просил Кропоткина отвечать. Последствием его статей было то, что Гладстон отстранил Новикову от себя, и ее падение было определено. После этого со всех сторон посыпались предложения Петру Алексеевичу писать о России, и он организовал ряд митингов и лекций в пользу политического Красного Креста. Но климатические условия при слабом здоровье Петра Алексеевича принудили его переехать в Thonon, в Савойю. Здесь через два месяца он был арестован французскими властями, которые совершенно облыжно запутали его в те анархические выступления с бомбами, которые происходили в St. Etienne и других местах минных округов, в Cafй Belcour (в Лионе) и т. д. Одним из доказательств причастности Петра Алексеевича было прочитанное на суде письмо его к рабочему Грав, в котором Петр Алексеевич, возвращая письмо Jean Grave, поправлял грамматические ошибки его, и статья в газете "Le Revoltй", написанная Кафиеро, но приписанная Петру Алексеевичу, который не пожелал отрицать свое мнимое авторство. {237}

   Лионский процесс 53-х кончился обвинением 26 человек на разные сроки тюремного заключения. Петр Алексеевич получил 5 лет тюрьмы и был заключен в Клерво, за что русское правительство прислало орден как прокурору, так и председателю суда.

   Как анекдот, показывающий, что приемы всех полиций в мире одинаковы, можно рассказать следующее: по выходе из тюрьмы (по амнистии, сократившей срок заключения до трех лет) Кропоткин вместе с Софьей Григорьевной приехал в Париж и поселился у Эли Реклю, брата Элизе Реклю. Так как семьи многих заключенных нуждались, то в их пользу было устроено собрание, в котором выступал и Петр Алексеевич. При выходе с собрания к нему подошел какой-то субъект с дружеским предложением: отдать деньги не семьям бывших заключенных Клерво, а на агитацию, а затем спросил, долго ли останется Петр Алексеевич в Париже. Софья Григорьевна, которой не понравилась физиономия этого человека, по внезапному вдохновению поспешила сказать: "мы уезжаем во вторник", а, придя домой, условилась с Петром Алексеевичем выехать раньше - в субботу. Так они и сделали. А накануне указанного шпиону вторника весь Париж заговорил о взрыве бомбы, брошенной в здании биржи. Шпионская проделка была сшита белыми нитками: брошенная бомба имела форму бутылки; по исследовании оказалось, что в ней была вода...

   В 1892 году, когда Россию поразил голод, Петр Алексеевич не остался безучастным к народному бедствию. Англичане с удивлением узнали из статьи Петра Алексеевича в "Times", что 1 фунта стерлингов достаточно для прокормления в России одного человека до урожая. Статья нашла повсеместный отклик, в особенности среди квакеров. Квакер Брукс не только собирал деньги, но и самолично ездил в Россию для помощи голодающим.

   Когда в 1901 году появилось известие о разгроме русских университетов по поводу студенческих беспорядков и студентов стали отдавать в солдаты, все бросились к Петру Алексеевичу с расспросами о состоянии народного образования в России, о высших и низших школах, о причинах студенческих волнений. Петр Алексеевич был в это время в Америке: был организован ряд митингов, которые вызвали огромную сенсацию; большой журнал "North American Review" просил П. А. дать соответствующую статью, и он изобразил в ней систему наших министров народного помрачения {238} (Дм. Толстого, Делянова и пр.). Сообщил о закрытии земских школ в Тверской губ. и о насаждении по всей России церковноприходских училищ.

   С опровержением выступил не кто иной, как обер-прокурор святейшего синода Победоносцев. В своей статье, рассыпаясь перед автором во всевозможных любезностях, Победоносцев говорил, что Кропоткин давно живет за границей и забыл условия русской жизни, что церковно-приходские школы учреждаются потому, что русские села удалены на 500 км друг от друга и т. п. Кропоткин ответил на это, что если бы ученик народной школы на экзамене по географии сказал такую вещь, то получил бы единицу.

   Когда в Европу проникли слухи о жестоком режиме Шлиссельбургской крепости, П. А. напечатал статью о Шлиссельбурге в "Times" (или в "Nineteenth Century") о положении узников в этой крепости. В конце статьи говорилось, что на домогательства родных, желавших знать что-нибудь о своих близких, в департаменте полиции отвечали: "вы можете раз в год обращаться к нам, и мы справимся в списках, жив ли ваш родственник или умер".

   "Может ли быть большая жестокость?" - заканчивал автор свою статью.

   Королева Виктория читала эту статью и послала ее своему внуку, тогдашнему наследнику датского престола, и от лица последнего Петру Алексеевичу было сообщено, что все, что П. А. имеет сказать о жестокостях, совершаемых в тюрьмах и ссылке, пусть присылается ему, и он передаст Николаю II. А через некоторое время его оповестили, что шлиссельбуржцам разрешена переписка (в 1897 г.) ¹.

   Из этого беглого очерка можно видеть, какое всеобъемлющее сердце имел П. А. Во все 42 года своего пребывания за границей, думая о свободе всего человечества, он думал и о свободе России, истинным сыном которой он был и оставался всегда и всюду. {239}

  

  

  

  

   В июле 1908 года, когда я жила в Швейцарии, я получила приглашение на конференцию с.-р. в Лондоне. Находясь в Финляндии, я вращалась исключительно в верхах партии. Теперь я могла увидать людей провинции, стоящих на повседневной революционной работе в низах - в крестьянстве и среди рабочих. Это обещало дать мне прямые сведения с мест о размере и темпе революционного движения по всей России. Взяв билет II класса в Лондон и обратно, я отправилась в Париж, где ко мне присоединились Е. Е. Лазарев, Натансон и, кажется, Авксентьев, так что мы ехали целой компанией. В Лондоне организатором конференции, доктором Фейтом, были уже наняты комнаты в различных местах города, и в одной из квартир поместилась и я с моими спутниками. Конференция происходила в одном из рабочих клубов на улице Ноттингхилл-Гэт (Nottinghill Gate). Это было очень простое, но опрятное помещение, в большой зале которого происходили заседания, а рядом, в одной из боковых комнат, был устроен буфет с закусками.

   Конференция открылась 8 июля. С первого взгляда мне казалось, что я вижу все знакомые лица и что это съезд эмигрантов, а не лиц, приехавших из России. Это происходило, вероятно, оттого, что в большой толпе мне прежде всего бросались в глаза люди, которых я знала, а лица тех, кого я никогда не видала, стушевывались. По наведенным теперь справкам, из 74 присутствовавших - приезжих из России насчитывалось 48 человек. В числе остальных, кроме членов Ц. К. партии, находившихся за границей, присутствовали: Рубанович, как представитель партии в Международном социалистическом бюро, и 11 человек гостей, в числе их - я и жившие тогда за границей Лопатин и Фроленко. Присутствовал также и представитель парижской оппозиционной {240} группы с.-р. - Юдилевский. Не называя имени Азефа, принимавшего участие в конференции, он, между прочим, пытался обратить внимание конференции на наличие провокации в центре; вопрос об этом, однако, был снят. Надо сказать, что, как мне говорил впоследствии один делегат из России, никто из приехавших не знал и даже не подозревал о существовании обвинений, поднятых Бурцевым против Азефа, тем более, что присутствие последнего на съезде само по себе отстраняло мысль о чем-нибудь подобном. Среди делегатов была и женщина-провокатор Жученко ¹. Она являлась представительницей Центральной области, но не по избранию, а потому, что областной съезд для выборов был арестован в Твери, и Жученко осталась единственной уцелевшей работницей областного комитета ². С ней произошел следующий инцидент: мандатная комиссия получила из компетентного источника извещение, что на конференции будет присутствовать тайный агент из Москвы ³. Кроме Жученко, делегаткой из Москвы была девушка, которая лично никому не была известна. За проверкой о ней обратились к Жученко (!), которая дала уклончивый ответ, и хотя сказала, что ничего не знает о ней, но самый тон ее наводил на сомнение. Делегатка не была исключена, потому что имела полномочие, но оставалась все время в общем отчуждении.

   Я не пишу истории этой конференции и скажу кратко, что на ней рассматривалось множество различных вопросов, и по поводу каждого произносилось много речей. О текущем моменте и общей тактике партии; о борьбе с земельным законодательством Столыпина; об аграрном терроре; относительно рабочих: о борьбе с капиталом, о безработице, локаутах; о кооперации; об отношениях к национальным социалистическим партиям и др. Самым животрепещущим вопросом на конференции был вопрос о нападении на "центр центров".

   Азеф присутствовал, но не выступал по этому вопросу, как и вообще молчал по всем другим; от Ц. К. выступал Натансон.

   Ораторов, выступавших с речами, было немало, и по поводу их речей Лопатин заметил: "Удивительно, как многие русские {241} научились хорошо говорить". Действительно, некоторые говорили хорошо, но все хорошие ораторы принадлежали к верхам партии. Член "Организационного бюро" Шимановский, известный под кличкой Антона, отличался, но не красноречием, а тем, что беспрестанно требовал слова "к порядку" и этим самым сильно затягивал прения. Это вызывало шутки, и его прерывали криками: "к беспорядку!"

   Настроение приехавших из России было бодрое: унылых нот не было слышно, и доклады с мест показывали, что работа повсеместно идет. В печатном виде содержательность их выявилась бы определеннее, а в устном изложении они не были настолько красочны, чтобы производить сильное впечатление. Среди присутствовавших было пять женщин; они не внесли ничего ценного; только делегатка из Воронежа, худенькая, с одухотворенным, симпатичным лицом и мягким голосом, произвела на меня впечатление. Она произнесла трогательную речь, но совершенно не делового характера: это было обращение к чувствам, проникновенное выражение ее личной преданности интересам народа.

   Говоря о Жученко, я забыла прибавить, что как-то раз она подошла ко мне. Я стала расспрашивать ее о работе; с худощавой фигурой, с незаметным лицом, она отвечала каким-то приниженным тоном, несколько раз повторяя: "Я человек маленький". Она показалась мне не заслуживающей внимания, и впечатление, произведенное ею, совершенно не соответствовало образу гордой, убежденной монархистки, какой, после разоблачения, ее описал Бурцев.

   В поведении Азефа мне бросилось в глаза следующее: позже других из России на съезд прибыл человек, судя по внешности, крестьянин. По-видимому, ему были непривычны как обстановка, так и многолюдие собрания, и он не знал, как ступить. Никто не пришел к нему на помощь. Азеф встал, нашел для него место и взял под свое покровительство; во время перерывов он водил его, всеми покинутого, в буфет. Я подумала - какой добрый.

   Находясь в свободной стране, где для собраний не требовалось никаких разрешений, члены конференции не спешили с ее окончанием, пока, наконец, должно быть, благодаря нашим внутренним информаторам, на улице не появились подозрительные признаки, показывавшие, что на нас обращено внимание. Вблизи клуба {242} стали слоняться посторонние личности, в газетах появились заметки, что на улице Ноттингхилл-Гэт происходят какие-то странные, таинственные собрания, тщательно охраняемые от внешних вторжений; описывались тяжелые портьеры, закрывающие двери, чтобы заглушать звуки и укрывать от чужих взоров все происходящее внутри помещения. Волховский, имевший в Лондоне большие связи, выхлопотавший для конференции помещение и хорошо осведомленный о том, реагирует ли английская полиция на съезд партии, применяющей политический террор, в конце концов, принес известие, что власти обеспокоены и могут принять меры к закрытию собраний под предлогом, будто члены конференции занимаются разработкой планов террористических предприятий. Тогда было решено сократить прения, и назначили срок, когда конференция должна закрыться. Дня через 4 это было исполнено, так как ежедневно приносились рассказы о подозрительных инцидентах. Кое за кем началась слежка; против дома, где происходили заседания, появился человек с фотографическим аппаратом, с явным намерением делать снимки с входящих и выходящих членов конференции. Со смехом рассказывали, что один из последних, подняв воротник пальто, стремительно ринулся на фотографа и, потрясая кулаком перед его физиономией, обратил его в бегство; затем, закрывая лицо платком, сам, столь же стремительно, стал удирать. Кто-то рассказывал еще, что при возвращении на квартиру нашел в своей комнате беспорядок, и сконфуженная хозяйка объяснила, что в его отсутствие заходил человек, оказавшийся его знакомым. В общем, конференция на меня впечатления не произвела, и конкретных сведений я не получила.

   Тотчас после нее состоялся 4-й совет партии; он продолжался 2 дня и состоял из 7 членов Ц. К. и 8 областных представителей, 3 членов "Организационного бюро" и 5 областных уполномоченных Ц. К., 1 - от заграничной организаций и 1 представителя партии в Международном социалистическом бюро. Совет утвердил резолюции, принятые на конференции.

   На заседаниях совета, быть может, я присутствовала, но решительно ничего не припоминаю о них.

   Но заключительная сцена неизгладимо врезалась в мою память. {243}

   Когда заседания совета кончились, комната опустела. Остались лишь члены Ц. К. и я.

   Присутствовали: Натансон, Чернов, Ракитников, Авксентьев, Азеф, Аргунов, Фейт.

   О двух последних я говорю с чужого голоса - сама не помню.

   Председательствовавший сказал:

   - "Иван Николаевич" ставит вопрос о своем уходе. Он просит всех высказаться поочередно.

   Наступило молчание.

   Встал Натансон и произнес:

   - Должен остаться.

   Встал Авксентьев и сказал:

   - Должен остаться.

   И Чернов сказал:

   - Должен остаться.

   И Ракитников:

   - Должен остаться.

   Аргунов сказал:

   - Должен остаться.

   ...И Последний присутствовавший сказал:

   - Должен остаться.

   Когда высказались все,- Азеф обратился ко мне:

   - А что скажет нам Вера Николаевна?

   И Вера Николаевна, внутренне волнуясь, встала и сказала... сказала, как эхо:

   - Должен остаться.

   ...Мой голос мог прозвучать иными словами - и не прозвучал...

   В 1883 году, в Петропавловской крепости, я писала: "Я знала юношу, так опутанного шпионскими махинациями, что он являлся изменником в глазах всех; он был близок к самоубийству в отчаяния от павшего на него подозрения; люди, знавшие его лично, верили в его невинность; но на вопрос, обращенный ко мне, может ли он продолжать революционную работу, я отвечала, должна была ответить: "Нет!"¹

   В 1908 году я преступила это революционное правило! Двадцать пять лет отлучения от революционного дела стерли в памяти {244} золотое правило. Я забыла его; забыла слова 1883 года, и в тот день, когда мой голос должен был прозвучать, как звучал 25 лет назад,- он не прозвучал. Не прозвучал решительным революционным: "Должен уйти!"

   По окончании этой памятной сцены все вышли на площадку, чтоб разъехаться в разные стороны.

   Азеф подошел ко мне и поцеловал в лоб...

   Из темных глубин, словно написанное большими литерами в сознании - как будто я смотрела вглубь самой себя - всплыло начертание: "Он поцеловал ее холодным, мокрым поцелуем провокатора". {245}

  

  

  

  

   Из Лондона я вернулась в Швейцарию и поселилась в довольно хорошем отеле, отеле над Веве, ниже того "Signal" в лесу, о котором упоминала в главе "Спиридонова". Там жили уже знакомый мне Брупбахер и его жена, докторесса Лидия Петровна Кочеткова, так что я не была одинока. В отеле народа почти не было, и среди прекрасной швейцарской природы, сидя на большой, открытой террасе, я перебирала номера органа английских суффражисток и набрасывала мои личные воспоминания о них. На основании этого материала я написала статью о женском движении в Англии ², помещенную в "Первом женском календаре" Ариян за 1909 г. А в конце августа решила переселиться в Париж, куда В. Стахевич (моя племянница) должна была отправиться для поступления в университет. В Париже мы поселились на маленькой тихой улице Deloing в одном доме: она с товаркой наверху, а я внизу.

   М. Натансон тотчас же ввел меня в состав коллегии, которая называлась: "Заграничная делегация". Она должна была представлять с.-р. центр для заграницы. В состав ее входили сначала очень немногие: Натансон, Ек. Павл. Пешкова и кое-кто другие, но я относилась отрицательно к деятельности эмиграции и не понимала, какая революционная работа возможна для русских за границей. На первых порах я присутствовала, должно быть, на двух-трех заседаниях, но не видела для себя никакого дела. Мое отношение к этой организации было таково, что я по совести не могу считать, чтоб я была ее членом. Так продолжалось до того вре-{246}мени, когда в октябре Кропоткину, Лопатину и мне было предложено рассмотреть обвинения Бурцева против Азефа. До этого я была плохо осведомлена о предварительной истории этого дела; не знала о подаче на Лондонской конференции письма "оппозиции", желавшей тогда же поднять вопрос об Азефе. Я не вмешивалась в политическую распрю группы Юдилевского с Ц. К., не читала никаких листков и заявлений этой группы и не была посвящена ни в длительные переговоры Савинкова и других лиц с Бурцевым, ни в переписку Бориса Викторовича с Азефом.

   Время от времени Натансон сообщал мне о поездках членов бывшего "Военно-организационного бюро" на пропаганду среди матросов, о переговорах насчет покушения на царя и т. п. Но все это приходило ко мне в порядке личного доверия.

   Однако, пустое для меня слово "Заграничная делегация" получило потом содержание: число русских эмигрантов, в соответствии с гонениями в России, все более и более увеличивалось; во многих городах Франции и Швейцарии образовались группы содействия из политических беженцев и учащейся молодежи, сочувствовавшей партии; в одних местах эти группы были большие, в других - заключали человек 10-12, и все были связаны между собой через "делегацию", в той или иной мере помогали партии деньгами и получали из Парижа литературу, которая поддерживала духовную связь между всеми. Таким образом люди, осевшие по тем или другим причинам в каком-нибудь городе, не оставались одиночками, но, объединившись, знакомились друг с другом, помогали друг другу, и завязавшиеся таким образом связи имели значение и для будущего - ведь все только и думали о том, что вернутся в Россию. Чернов, приехавший на Лондонскую конференцию, был оставлен в Париже для издания "Знамени Труда", а Ракитников, Аргунов, Фейт и Авксентьев должны были вернуться в Россию. Двое последних и уехали, но принуждены были вернуться вследствие разоблачения провокации Азефа, которая заставила и остальных остаться в Париже в качестве эмигрантов. "Делегация" при них была Центральным Комитетом, функционирующим за границей. После разоблачения Азефа для России был избран новый Ц. К. {247}

  

  

  

  

   В конце сентября 1908 года Марк Натансон сказал мне:

   - Вера, надо принять меры и усмирить Бурцева, который направо и налево распространяет слух, что Азеф провокатор. Мы решили пригласить тебя, Германа Лопатина и Кропоткина разобрать основания, по которым он позволяет себе порочить члена Ц. К. и дискредитировать партию. Согласна ли ты принять участие в этом?

   И на мое "да" продолжал:

   - Напиши о нашем предложении Петру Алексеевичу в Лондон, а с Лопатиным я переговорю здесь сам.

   Я написала, но когда прочла копию с уже отосланного письма, Марк остался недоволен. По-моему, я написала правильно, поставив обе стороны на равную ногу. Вот этот-то оттенок равенства Марку и не понравился. Он сказал:

   - Я сам еще напишу ему.

   Написал или нет, я не знаю. Дело заключалось в том, что представители партии в лице Марка, с которым одним я говорила по этому поводу, боялись, как бы не подать мысль, что исследованию подвергнется поведение Азефа. Они не хотели, чтоб то, что будет происходить, было судом чести или третейским судом, из боязни, как бы не накинуть тень сомнения на "Ивана Николаевича".

   Так или иначе, в том же месяце Кропоткин приехал в Париж, и в квартире Савинкова, довольно скромной, в небольшой, почти пустой комнате, где стоял стол и вокруг него 7-8 стульев, начались наши заседания.

   Представителями партии являлись: М. Натансон, В. Чернов и Б. Савинков. Лопатин и Кропоткин уселись рядом, кажется, на ма-{248}леньком диванчике, затем сидели: Савинков, Чернов и Натансон, а у четвертой стороны стола - я и по мою левую руку Бурцев. Единственными свидетелями были: Бакай, помещавшийся не у стола, а слева от Бурцева, чуть-чуть позади него, и Аргунов, вызванный для показаний об обстановке и обстоятельствах ареста типографии в Томске. Этот арест был первым пунктом рассмотрения. Бурцев приписывал его предательству Азефа. Типография была устроена в совершенно отдельном помещении на переселенческом пункте, на котором существовала больница, и врачом в ней был с.-р. Влад. Евг. Павлов.

   Бурцев свое обвинение ставил на основании агентурных сведений Бакая, бывшего охранника в Варшаве, который, служа потом в Петербурге, дал Бурцеву много сведений и копий с документов тайной полиции.

   То обстоятельство, что Бакай - прежний охранник, постоянно, вольно и невольно, подчеркивалось, как источник подозрительный и не заслуживающий доверия. Должна признаться, что я в особенности была заражена этим недоверием и чувствовала непримиримую враждебность к этому человеку. Мое раздражение против Бакая началось еще раньше, и вот по какому поводу. Бурцев однажды обратился ко мне с просьбой достать денег для побега одного человека из Сибири, но не назвал его. Когда я узнала, что это для бывшего охранника Бакая ¹, я страшно рассердилась на Бурцева за то, что он не сообщил мне этого; меня возмутил также самый факт, что Бурцев хочет помочь бегству такой личности. И с тех пор я не могла победить неприязни к Бакаю. На заседаниях я не переставала помнить о его прежней роли, и это мешало мне объективно относиться ко всему, что он говорил. А Чернов все время подбавлял и подбавлял, указывая на эту роль. Аргунов, приглашенный только по поводу томской типографии и скоро удалившийся, обрисовал внешнюю обстановку ее, и, казалось, в смысле секретности все было обставлено самым лучшим образом. Он говорил, что донести мог дворник, которому могло показаться подозрительным что-нибудь в поведении работавших в типографии над набором "Революционной России"; говорил, что окна в помещении типографии {249} (кажется, в нижнем этаже маленького домика) были всегда наполовину завешаны, и это могло возбудить любопытство, а затем донос. Вот все, что было сказано им по этому поводу ².

   Все показания Бакая имели важный пробел: в агентурных сведениях фамилия "Азеф" не упоминалась; говорилось об агенте Раскине, а в позднейших данных Бакая фигурировал агент Виноградов,- псевдоним, который, по догадкам и сопоставлению фактов, Бакай отождествлял с псевдонимом - Раскин. Доказать, что Раскин, Виноградов и Азеф одно и то же лицо - предатель и провокатор в Ц. К. партии - составляло задачу Бакая и Бурцева, безусловно верившего в Бакая и в правильность всех его соображений.

   Я забыла сказать, что Бурцев прежде всего указывал на то обстоятельство, что ни в списках лиц, подозреваемых и разыскиваемых, ни в каких бы то ни было документах политической охраны и департамента полиции - фамилии Азефа нет, несмотря на его многолетнее пребывание в революционных рядах и обширный круг, лиц, имевших с ним дело. Но этот факт в глазах представителей Ц. К. не имел никакого значения.

   Вторым пунктом было указание Бакая, что в 1904 г., в такое-то время - он указал месяц - в Варшаву из Петербурга приезжал Виноградов в сопровождении петербургских филеров, которые на время пребывания Виноградова должны были заменять местных агентов и сами производить необходимую слежку за передвижениями Виноградова, посещением тех мест, куда он будет заходить, и т.д.

   Бурцев утверждал, что этот Виноградов из Петербурга был не кто иной, как Азеф.

   Был ли Азеф в означенное время в Варшаве? Заходил ли он в такую-то контору (жел. дор.), где служил один поднадзорный из числа обвинявшихся по делу Софьи Гинсбург¹? Сколько времени заняло это посещение, после чего Виноградов и его сыщики уехали и местные филеры вошли в свои права?

   Оказывалось, что в 1904 г. Азеф ездил в Варшаву, и целью поездки было посещение именно этого лица. Служил этот бывший под надзором человек в Варшаве в том самом учреждении, которое {250} указывал Бакай, и, как мне подсказывает память, Азеф, по поручению Ц. К., должен был обратиться к нему за деньгами, но недавно я встретила указание самого Азефа, что дело шло об устройстве, с помощью этого железнодорожника, транспорта для литературы. Далее Савинков или Чернов признали, что посещение было неудачно, и Азеф, получив категорический отказ, тотчас удалился.

   Две версии показывали полное совпадение, и каждый непредубежденный человек должен придти к убеждению, что псевдоним Виноградова скрывал члена Ц. К. - Азефа. Ведь кроме Ц. К., с одной стороны, и охраны, с другой, о поездке в Варшаву и всех деталях ее никто не знал, но мы - я говорю о представителях партии и о себе - были предубеждены. Источник - подозрительный, нечистый источник, бывший охранник Бакай - снова выступил на сцену. И внимание было сосредоточено не на поразительном тождестве фактов, а на совершенно пустом обстоятельстве: зачем были присланы столичные филеры и устранены местные сыщики? Добродушный Бурцев и Бакай силились объяснить это вместо того, чтобы указывать, что суть вовсе не в этом, что это сущие пустяки наряду с фактами совпадения. Они говорили, что высшее начальство не хотело показывать важного агента Виноградова мелким сошкам местной "охраны". О странности этой замены Савинков и Чернов долго толковали с Бурцевым и Бакаем, так долго, что важное и существенное куда-то уплыло.

   Случилось еще, что когда Бакай, не имевший при себе никаких заметок, указал месяц приезда Виноградова, Чернов и Савинков стали упорно настаивать на точном определении времени, стараясь установить, что Азеф был немного раньше или немного позже (в точности не помню), чем указывал Бакай. Бурцев запутался и на другой день принес поправку, по-видимому, переговорив с Бакаем. Не знаю, как на других, но на меня эта поправка произвела неблагоприятное впечатление. Когда в первый раз мы семеро собрались в квартире Савинкова, то перед открытием заседания единогласно постановили, что ни одно слово из того, о чем будет здесь говорено, не должно выходить из стен этой комнаты. Бакай после того, как он изложил агентурные сведения о поездке Виноградова и ответил на несколько вопросов, поставленных Черновым по этому поводу, удалился, и спор с Бурцевым происходил в его отсутствие. Поправка, внесенная Бурцевым на другой день, показывала, {251} что он совещался с Бакаем и, стало быть, в разговоре с ним передавал сомнения, возникшие в прениях о времени поездки Азефа.

   Должна сказать, что положение двух сторон было очень неравное; Натансон больше молчал, но Чернов и Савинков защищали Азефа, по моему тогдашнему выражению, как львы; теперь я сказала бы, как искусные казуисты, и допрашивали Бурцева и Бакая, как настоящие прокуроры. Шаг за шагом Чернов, как ловкий следователь, наступал на Бурцева и, можно сказать, преследовал его по пятам, а Бурцев был как дитя. Отсутствие изворотливости, неуменье отражать противника были в нем поразительны. К сожалению, в его словах и репликах вообще не было убеждающей силы, той силы, которая разбивает сомнения и побеждает предубеждение. Савинков и Чернов совершенно загоняли его. А мы, призванные рассмотреть и взвесить все доказательства, почти не выступали. Я все время молчала, а Кропоткин и Лопатин задали, кажется, вопроса два. Кроме постоянных напоминаний о подозрительности источника, из которого шли указания на Азефа, защита с большой энергией выдвигала и подчеркивала участие Азефа в боевых актах, особенно в деле Плеве и великого князя Сергея Александровича, которые удались, и никто из участников ² и пособников не был арестован.

   Мне кажется, что Лопатин, Кропоткин и я, бывшие, так сказать, посредниками между двумя сторонами, поступили на первых же шагах неправильно, допустив (не помню, по чьей инициативе), что заинтересованное лицо - Чернов - председательствовал на заседаниях, задавал вопросы и руководил всем расследованием, которое в его руках, как и вся постановка дела, имело предначертанную цель - во что бы то ни стало подорвать доверие к Бурцеву и снять всякое сомнение относительно Азефа.

   После случая в Варшаве Бурцев указывал на письмо, в 1905 г. переданное Е. П. Ростковскому через неизвестную даму ¹. В письме без подписи находилось предостережение партии с.-р., что в ее рядах имеются два очень опасных провокатора, бывший ссыльный Т. и инженер Азиев, еврей.

   О том, кто был обозначен буквой Т., партия скоро выяснила: это был Татаров. За ним было установлено наблюдение, его поли-{252}тическая нечестность выяснилась, и он был убит рабочим Назаровым на своей квартире, на глазах отца и матери, когда не выполнил условий, на которых партия обещала пощадить его жизнь. Но относительно Азиева никакого расследования в то время не последовало в виду доверия к нему и заслуг по революционной деятельности. Теперь, когда Бурцев ссылался на это знаменитое письмо, Савинков, Чернов и Натансон указывали, что автор письма, по сведениям Бакая,- начальник Петербургского охранного отделения, полковник Кременецкий ², написавший предостережение партии из мести к Рачковскому, который, благодаря услугам Татарова и "Виноградова", вырвал у Кременецкого дело об аресте 17 марта 1905 г. боевого отряда с.-р. Источник опять нечистый - повторилась та же аргументация, которая опорочивала все показания Бакая, и письмо объяснилось интригой охранки с целью вырвать из рядов партии ценного человека путем дискредитирования его.

   Сообщил Бурцев и о другом письме, присланном в Ц. К. членом партии Миклашевской осенью 1907 г. из Саратова. В этом письме сообщались местные агентурные извещения, которые указывали, что некто, обозначавшийся в дневниках агентов кличкой "Филипповский",- важный агент петербургской охраны и в то же время один из виднейших членов партии с.-р., - приезжал в 1904 г. в Саратов для совещаний с некоторыми с.-р., и за всеми съехавшимися была установлена тогда слежка ³. Сообщения письма, с очень яркими бытовыми подробностями, с несомненностью указывали на Азефа, приезжавшего на совещание с.-р.

   Кропоткин потребовал предъявления нам этих документов. Но, увы, представители партии заявили, что их налицо нет, и они хранятся в Финляндии ⁴.

   Такой оборот, казалось, посадил Бурцева на мель. Что же, посылать в Финляндию за этими документами? Откладывать разбирательство на неопределенное время?!

   Наступил критический момент, и тут-то Бурцев, непроницаемая наружность которого никак не позволяла догадываться, что у него {253} хранится тайна первостепенного значения, бросил свою последнюю карту. Он сказал:

   - Я имею еще доказательство: директор департамента полиции Лопухин подтвердил мне, что Азеф провокатор и получает содержание от тайной полиции.

   Присутствующие были ошеломлены, а Бурцев с тем же непроницаемым выражением лица рассказал всю историю, как ему удалось устроить встречу с Лопухиным на пути между Кельном и Берлином; как на его вопрос об Азефе Лопухин сначала уклонялся от ответа. Бурцев настаивал, говорил о гнусной предательской роли Азефа, о том, скольких людей он погубил, подводя их к виселице. Лопухин не сдавался.

   В купе, в котором они ехали, находилась и жена Лопухина, урожденная княжна Урусова, слышавшая весь разговор и видевшая колебания мужа. Наконец, обратясь к нему, она сказала: "Да скажи же!" И это "скажи же" прекратило нерешительность Лопухина: он подтвердил, что Азеф - провокатор и состоит на жалованьи департамента полиции.

   Когда это громовое известие, драматическое и по содержанию и по моменту, в который оно было произнесено, прозвучало на нашем заседании, вопрос об Азефе оставался висящим в воздухе. Правда, среди нас Кропоткин раза два говорил мне, что в революционном движении не было случая, чтоб многократные указания на предательскую роль какого-нибудь лица не оправдывались на деле, а Лопатин, по словам Савинкова, колебался. Но на меня стальная вера ближайших товарищей Азефа, защищавших в лице его честь партии, действовала неотразимо: признать двойственную роль члена Ц. К., его роль провокатора и вместе с тем революционера, работавшего на две стороны с самого возникновения партии; признать, когда это опровергают его товарищи, действовавшие с ним рука об руку целые семь-восемь лет, - было трудно. Шансы Бурцева, который в защите своих обвинений был слабее защиты соратников Азефа, были далеко не выигрышные. Теперь неожиданное известие изменяло положение дела и давало ему совершенно новый оборот.

   После краткого обмена мыслей Кропоткин от лица нас трех заявил, что больше нам делать нечего: дальнейшее должно перейти в руки самой партии. {254}

   На этом наше участие в этом деле кончилось.

   Должна сказать, что я, верившая в честность Азефа на основании постоянного восхваления его Савинковым в Болье и того отношения к нему членов Ц. К., которое я видела в Финляндии и в Париже, не знала о тех двух письмах, о которых шла речь, не знала и о том, как уже говорила, что Юдилевский на Лондонской конференции категорически ставил Ц. К. вопрос о том, что Азеф провокатор. Я говорю об этом не в извинение себе, потому что, если я не знала конкретных указаний на те или другие факты, то слух о провокации в центре и об Азефе, как предателе в Ц. К., шел повсюду - в революционных кругах северной России и столь же широко был распространен за границей, и я знала о нем. Среди тех, с кем я постоянно виделась, были известны и слова Гершуни, умиравшего в цюрихском госпитале, когда по поводу предполагаемого аэроплана он сказал:

   - Я полечу с "Иваном" и восстановлю его честь.

   Но я, как и другие, понимала эти слова как желание посрамить клевету. И не удивительно ли, что еще в мае того года Морозов был послан из России одной, не социалистической, но оппозиционной тайной организацией в Париж со специальной миссией известить Натансона, что достоверно известно, что Азеф служит в департаменте полиции. Натансон выслушал Морозова и потребовал назвать источник. Морозов был связан честным словом не называть имени того, кто сообщил ему это сведение, и отказался сделать это. Тогда Натансон сказал ему:

   - Мы не можем верить, не зная, от кого идет известие, и запрещаем тебе сообщать об этом кому бы то ни было. Если же ты будешь распространять такую молву,- мы объявим тебя врагом революции.

   Морозов, к сожалению, не захотел пойти на это, и даже мне, бывшей тогда в Париже, не сообщил, зачем его послали за границу. Я думала, что он просто хотел побывать в Париже. Так, к несчастью, все предостережения - были кроме указанных и другие ¹ - год за годом тонули в блеске удач с Плеве и с Сергеем Александровичем, которые слепили глаза тех, кто знал об участии Азефа в этих делах. {255}

  

  

  

  

   Расскажу по первоисточнику некоторые подробности о письме, переданном Ростковскому неизвестной дамой, и о том, как реагировали на него Азеф и партийные люди, - первые, осведомленные о содержании его.

   Едва ушла дама, принесшая письмо, как Ростковского вызвали к новому посетителю. Это был "Иван Николаевич", фамилия которого Ростковскому была неизвестна. Зная, что "Иван Николаевич" - доверенное лицо партии, он показал ему письмо, не подозревая, что перед ним человек, о котором идет речь. Азеф прочел содержание, спросил о наружности дамы, внимательно рассмотрел бумагу, шрифт машинки, на которой она напечатана, почерк тех слов, которые кое-где были написаны над зачеркнутыми словами машинки, и сказал:

    

   - Азиев - это я...

   Он отошел к окну, став спиной к Ростковскому, и некоторое время молчал. Потом спросил:

   - Что же мне делать?

   - Уйти! - отвечал Ростковский.

   - Нет, я не уйду! - сказал Азеф. - Но это дело серьезное - его надо расследовать.

   - Что же вы думаете делать с письмом?- обратился он к Ростковскому.

   - Отослать лицам, указанным в письме.

   Этими лицами были: Н. Тютчев, А. В. Прибылев и А. И. Потапов - все жившие в Москве. Называя их, автор просил содержание письма передать устно. {256}

   В тот же день Ростковский поручил члену партии Павле Левенсон с первым поездом отвезти письмо в Москву Тютчеву, и она уехала.

   Левенсон жила во дворе того дома, где жил Ростковский. В ту же ночь у нее был сделан обыск. Жандармы тщательно искали и поднимали в комнате Левенсон бумажки и рассматривали их; спрашивали и прислугу, не поднимала ли она чего-нибудь с полу.

   Другие лица рассказывают о том, что было дальше при свидании Азефа с Потаповым, членом партии, бывшим одно время членом Ц. К.- Азеф заговорил о письме, о том, что на него указывают, как на провокатора, и заявил: "Я уйду". Но Потапов стал горячо уговаривать не делать этого; он говорил, что товарищи вполне доверяют ему, что такие дела, как дело Плеве и Сергея Александровича, устраняют какие бы то ни было подозрения насчет его - и он должен остаться в рядах партии...

   Нечто подобное произошло и за границей, когда содержание письма было передано представителю партии, одному из первых, виднейших членов ее - Михаилу Гоцу. Относительно Азефа, говорил он, никакого расследования не нужно. Дела Плеве и Сергея Александровича ставят его выше всяких подозрений ¹.

   Эти два дела ослепляли и всех других членов центра и лиц, близких к нему; никто не верил в возможность, чтобы человек, знавший замыслы партии против Плеве и Сергея Александровича, знавший всех участников этих дел и каждый шаг их на пути осуществления выработанного сообща с Азефом плана, мог быть предателем-провокатором и не помешать актам Созонова и Каляева.

   В письме, по словам Ростковского, было сказано: в случае желания получить дальнейшую информацию, адресаты должны напечатать в газетах объявление о пропаже собаки (или что-то в этом роде - Ростковский теперь не помнит). Но такого объявления адресаты не сделали.

   Так и потухло извещение, которое после множества догадок, кто автор его, много лет спустя, оказалось, как уже я сказала, исходившим от охранника Меньщикова. {257}

   Интересно происхождение саратовских сведений о Филипповском-Азефе.

   Когда в Уфе силами местной группы, в которую входили Е. Созонов, Леонович и др., при участии Гершуни, Дулебовым был совершен акт против Богдановича, губернатора, устроившего расстрел рабочих Златоустовского завода, то вслед за этим последовал ряд арестов: в числе других был арестован и В. Леонович. Мать Леоновича, жившая в том же городе, получала от сына официальные письма, но в них она находила иногда записку, написанную незнакомым почерком; в записках были сведения об арестованных.

   Однажды к ней явился молодой человек и сказал, чтобы она предупредила таких-то лиц о том, что у них будет обыск. Мать Леоновича, видимо, обнаружила недоверие к пришедшему незнакомцу, но он сказал:

   - Ведь я же несколько раз вкладывал вам записки в письма вашего сына.

   Тогда она предложила ему деньги - он отказался.

   Надо же такое стечение обстоятельств! - молодой человек, по фамилии, как оказалось, Астафьев, служивший письмоводителем в жандармском управлении в Уфе, был переведен в Саратов, и он-то в августе 1905 г. явился к будущему депутату 1-й Государственной думы С. Аникину в то время, когда в Саратов к Ракитниковым съехались Брешковская, Якимова, Азеф, и сообщил, что из Петербурга приехал чиновник департамента полиции (известный Медников) с филерами, и за дачей Ракитниковых (у них остановилась Брешковская) установлено наблюдение. Действительно, слежка за Брешковской была основательная; друзья не знали, куда ее девать, как скрыть и как устроить ее отъезд из города. Было бы долго да и не нужно рассказывать здесь о всех хлопотах, сопряженных с этим, о множестве перемещений, настоящих петель, которые при этом делались.

   Любопытно, что на этот раз, видимо, лицо, руководившее размещением филеров в местах нахождения "Бабушки", в силу каких-то соображений не намеревалось довести дело до ареста: сыщики каждый раз являлись на тот или иной пункт с опозданием на день после ухода Брешковской. Происходила только гонка, игра кошки с мышкой. Брешковскую удалось-таки увезти; остальные разъехались. {258}

   Подоплека этой истории заключалась в соперничестве сыщиков: местные жандармские власти были обижены тем, что департамент полиции прислал в Саратов своих собственных агентов, нарушив этим права жандармов Саратова.

   Посещения Астафьева одним разом не ограничились: он приходил к Аникину еще два раза и каждый раз сообщал новые и все более точные подробности о приезде и роли агента департамента полиции - видного члена партии с.-р. во время съезда в Саратове.