Фигнер Вера Николаевна - После Шлиссельбурга

   Это обстоятельство казалось цекистам партии особенно подозрительным и утверждало в убеждении, что все разоблачения Астафьева - интрига полиции, желающей скомпрометировать ценного члена партии. {259}

  

  

  

  

   После ошеломляющего указания Бурцева на Лопухина возобновилась прежняя печальная история. Лопухин! Директор департамента полиции! Возможно ли доверять ему? Это тот же грязный источник, как и Бакай, только рангом повыше. Тайная полиция заинтересована в том, чтобы, опорочив члена Ц. К., нанести удар партии, дискредитировать ее.

   Началось расследование: что за личность Лопухин? Заслуживает ли он доверия? Надо самим услышать от Лопухина подтверждение того, что сообщил Бурцев. Ц. К. посылает Аргунова в Петербург для собирания сведений о Лопухине и личной встречи с ним.

   Лопухин подтвердил Аргунову, что Азеф находится на жалованьи, весьма крупном (в последнее время 14 тыс. руб. в год). Больше того, Лопухин рассказал, что 11 ноября Азеф являлся к нему и умолял не сообщать партии о сношениях с ним ¹ и что вслед за Азефом к нему приезжал генерал Герасимов, начальник охраны, и требовал, чтобы Лопухин об Азефе молчал², причем грозил преследованием. Аргунов вернулся в Париж, сделал доклад Ц. К., но дело не подвинулось вперед: нашли нужным послать Савинкова, Чернова и Аргунова в Лондон для новых разговоров с Лопухиным, который прибавил об Азефе некоторые подробности. Тут уж насторожились. В одной квартире в Париже, не знаю, у кого именно, {260} Ц. К. созвал некоторое число лиц, более известных своей революционной деятельностью. Была приглашена и я. Из других лиц, помню, присутствовали: члены Ц. К.- М. Натансон, В. Чернов, А. Аргунов, Ракитников, М. А. Прокофьева, член боевого отряда Лапина (Белла), И. Рубанович, Б. Савинков, И. Фондаминский, С. Слетов. Других - не помню.

   Предметом совещания было, что делать дальше, а постановлением - продолжать расследование и допросить Азефа в обстановке, подготовленной так, чтоб тут же на месте покончить с ним.

   Я не помню мнений отдельных лиц; не помню, чтобы были какие-нибудь другие предложения или чтоб кто-нибудь воздержался от голосования.

   Дальнейшим актом было следующее: Лопухин в Петербурге указал Аргунову, что Азеф был у него 11 ноября. Где был Азеф в этот день? На вопрос одного из членов Ц. К. он ответил, что был в Берлине и пробыл там дней десять. Он показал и счета гостиницы. Ц. К. поручил Донскому (я думаю, теперь можно назвать его) поехать в Берлин и проверить все указания Азефа ¹. Из Берлина от него была получена тревожная телеграмма, говорившая о том, что надо спешить, иначе заинтересованное лицо будет предупреждено. Все указания Азефа оказались ложными: в Берлине он прожил всего 5 дней, счет был на чужое имя, жил он у некоего подозрительного Черномордика, связанного с немецкой полицией, обстановка комнаты была совсем иная, чем указанная Азефом.

   О посылке Донского мне стало известно от Натансона уже после телеграммы от него.

   О последующих шагах Ц. К. я узнала уже post factum, а именно:

   Вопреки тому, что было постановлено на совещании, и без ведома (насколько я знаю) присутствовавших на нем, за исключением, конечно, членов Ц. К., на квартиру Азефа отправились Чернов, Савинков и Панов ("Николай") ². Ни жены, ни двух сыновей Азефа (12 и 8 лет) дома не было. Обстановка - самая благоприятная. Произошел допрос, который не стоит излагать по тому непол-{261}ному сообщению, которое мне сделал Натансон. До сих пор (1928 г.) я даже не знала, что третьим был Панов, находя неудобным спрашивать об этом.

   В книге Савинкова "Воспоминания террориста", в главе III, стр. 348-353, помещена драматическая сцена этого допроса, и я целиком привожу ее.

   "Вечером 5 января н. стиля 1909 г. Чернов, "Николай" и я позвонили у квартиры Азефа в доме No 245 по Boulevard Raspail.

   Дверь нам открыл Азеф. Он провел нас в крайнюю комнату - свой кабинет. Он сел за стол у окна. Мы втроем загородили ему выход из комнаты.

   Азеф спросил:

   - В чем, господа, дело?

   Чернов ответил:

   - Вот прочти новый документ.

   И он передал Азефу саратовское от 1907 года письмо.

   Азеф побледнел. Он долго читал письмо. Мне показалось, что он делает вид, что читает его: он выигрывал время, чтобы спокойно выслушать нас.

   Все еще очень бледный, он, наконец, обернулся к нам. Он спросил:

   - Ну, так в чем же дело?

   Чернов медленно сказал:

   - Нам известно, что 11 ноября старого стиля ты в Петербурге был у Лопухина.

   Азеф не удивился. Он ответил очень спокойно:

   - Я у Лопухина не был.

   - Где же ты был?

   - Я был в Берлине.

   - В какой гостинице?

   - Сперва в Fьrstenhof'е, затем в меблированных комнатах "Керчь".

   - Нам известно, что ты в "Керчи" не был.

   Азеф засмеялся:

   - Смешно... Я там был.

   - Ты там не был.

   - Я был... Впрочем, что это за разговор?.. - Азеф выпрямился и поднял голову. - Мое прошлое ручается за меня. {262}

   Тогда я сказал:

   - Ты говоришь - твое прошлое ручается за тебя. Хорошо. Расскажи нам подробности покушения на Дубасова.

   Азеф ответил, с достоинством:

   - Покушение 23 апреля было неудачно, потому что Шиллеров пропустил Дубасова. Было трое метальщиков: Борис Вноровский на Тверской, Владимир Вноровский на Воздвиженке, Шиллеров на Знаменке. Я был в кофейне Филиппова.

   Я сказал:

   - Это неправда. Мы допросили Владимира Вноровского. Было только двое метальщиков: Борис Вноровский и Шиллеров. Дубасов проехал мимо Владимира Вноровского, но у того не было бомбы.

   Азеф пожал плечами:

   - Не знаю. Было так, как я говорю.

   Я сказал:

   - Кроме того, ты накануне покушения не пришел на свидание к метальщикам.

   Азеф ответил:

   - Нет, я пришел.

    

   Я.- Значит, Вноровский сказал неправду?

    

   Азеф.- Нет, Вноровский не может сказать неправды.

    

   Я. - Значит ты говоришь неправду?

    

   Азеф.- Нет, и я говорю правду.

    

   Я. - Где же объяснение?

    

   Азеф.- Не знаю.

    

   Я.- Ты говоришь, был в кофейне Филиппова?

    

   Азеф.- Да.

    

   Я.- Ты попал в полицейское оцепление?

    

   Азеф. - Нет.

    

   Я. - Аргунову ты говорил, что ты попал в оцепление, но представил приставу иностранный паспорт и тебя отпустили.

    

   Азеф.- Я этого Аргунову не говорил.

    

   Я.- Значит, Аргунов сказал неправду?

    

   Азеф. - Нет.

    

   Я.- Значит, ты говоришь неправду?

    

   Азеф.- Нет, я говорю правду.

    

   Я.- Где же объяснение?

    

   Азеф. - Не знаю... Но какое же заключение ты выводишь? {263}

   Я.- Ты, по меньшей мере, проявил небрежность, граничащую с преступлением. За такую небрежность ты удалил бы из организации любого из ее членов. Твоя ссылка на твое прошлое неуместна.

   Азеф опять пожимает плечами. Он волнуется.

   Он говорит:

   - Дайте же мне возможность защищаться.

    

   Чернов.- Мы спрашиваем и ждем ответа. Зачем ты ездил в Берлин?

    

   Азеф.- Я желал остаться один. Я устал. Я хотел отдохнуть.

    

   Чернов. - Видел ли ты в Берлине кого-либо из партийных людей?

    

   Азеф. - Нет.

   Чернов. - А из непартийных?

    

   Азеф. - Я не желаю на этот вопрос отвечать.

    

   Чернов. - Почему?

    

   Азеф. - Он не относится к делу.

    

   Чернов. - Об этом судить не тебе.

    

   Азеф.- Я член Центрального Комитета и не вижу, чтобы все здесь присутствующие были ими.

    

   Я. - Мы действуем от имени партии.

    

   Чернов. - Значит, ты отказываешься отвечать на этот вопрос?

    

   Азеф.- Нет. Я скажу: я не видал никого.

    

   Чернов.- Почему ты переселился в "Керчь"?

    

   Азеф. - В "Керчи" дешевле.

    

   Чернов.- Так ты переехал из-за дешевизны?

    

   Азеф. - Была и еще причина.

    

   Чернов. - Какая?

    

   Азеф. - Этот вопрос тоже не относится к делу.

    

   Чернов. - Ты не желаешь отвечать?

    

   Азеф. - Хорошо. Запишите: я переехал только из-за дешевизны.

    

   Чернов. - В какой комнате ты жил в "Керчи"?

    

   Азеф. - В No 3.

    

   Чернов. - Опиши подробно этот номер.

    

   Азеф. - Кровать, налево от входа, покрыта белым покрывалом, с периною, стол круглый, покрыт плюшевой скатертью, около стола два кресла темно-зеленого плюша, у умывальника зеркало, ковер на полу темного цвета. {264}

   Чернов. - Кого ты видел в "Керчи"?

    

   Азеф. - Что за вопрос?.. Ну, хозяина, посыльного, горничную, лакея...

    

   Я. - Скажи, как ты понял мои слова, когда я говорил тебе, что некто, имени которого я назвать не могу, сказал Бурцеву, что ты служишь в полиции, и разрешил сообщить это мне. Понял ты так, что именно некто разрешил мне сказать, или так, что Бурцев решился на это самостоятельно?

    

   Азеф. - Конечно, я понял так, что некто разрешил сказать только тебе.

    

   Чернов. - Некто - Лопухин. Он не называл фамилии Савинкова. Он позволил Бурцеву сказать одному революционеру, по его, Бурцева, выбору. Бурцев выбрал Павла Ивановича (меня).

    

   Азеф. - Ну?

    

   Чернов. - Ну, а ты вошел к Лопухину со словами: "Вы разрешили сказать Савинкову".

    

   Азеф. - Я не понимаю... Вы должны производить расследование серьезно.

    

   Чернов. - Прошу выслушать далее. Лопухин не назвал фамилии Савинкова. Ты понял со слов Павла Ивановича, что он эту фамилию назвал. Павел Иванович такого толкования в свои слова вложить не мог, ибо не слышал его от Бурцева... Значит...

   Азеф бледнеет. Но он говорит еще спокойно.

   - Ну, Бурцев мог сказать Бакаю. Бакай понял неверно и сказал Лопухину... Впрочем, я ничего не знаю.

    

   Чернов. - Бурцев не говорил Бакаю, и Бакай не говорил Лопухину. Как объяснить, что Лопухин на расстоянии угадал, что ты понял Павла Ивановича так, как никто понять не мог, - что он, Лопухин, назвал фамилию Савинкова?

   Азеф волнуется.

   - Что за вздор. Я ничего понять не могу.

    

   Чернов. - Тут нечего понимать. Ты сказал Лопухину: вы позволили сообщить Савинкову, сообщите тому же Савинкову, что вы ошиблись.

   Азеф встает из-за стола. Он в волнении ходит по комнате.

    

   Чернов. - Мы предлагаем тебе условие, - расскажи откровенно о твоих сношениях с полицией. Нам нет нужды губить твою семью. Дегаев и сейчас живет в Америке. {265}

   Азеф продолжает ходить взад и вперед. Он курит папиросу за папиросой.

    

   Чернов. - Принять предложение в твоих интересах.

   Азеф не отвечает. Молчание.

    

   Чернов. - Мы ждем ответа.

   Азеф останавливается перед Черновым. Он говорит, овладев собой:

   - Да... Я никогда ни в каких сношениях с полицией не состоял и не состою.

    

   Чернов. - Как же ты объясняешь себе все обвинения? Интрига полиции?

    

   Азеф. - Не знаю.

    

   Чернов. - Ты не желаешь рассказать о своих сношениях?

    

   Азеф. - Я в сношениях не состоял.

    

   Чернов. - Ты ничего не желаешь прибавить к своим ответам?

    

   Азеф. - Нет. Ничего

    

   Чернов. - Мы дадим тебе срок подумать.

   Азеф ходит по комнате. Он опять останавливается против Чернова и смотрит ему прямо в глаза. Он говорит дрожащим голосом:

   - Виктор. Мы жили столько лет душа в душу. Мы работали вместе. Ты меня знаешь... Как мог ты ко мне прийти с таким... с таким гадким подозрением?

   Чернов говорит сухо:

   - Я пришел. Значит, я обязан был прийти.

    

   Я. - Мы уходим. Ты ничего не имеешь прибавить?

    

   Азеф. - Нет.

    

   Чернов. - Мы даем тебе срок: завтра до 12 часов. Ты можешь обдумать наше предложение.

    

   Азеф. - Мне нечего думать.

    

   Я. - Завтра в 12 часов мы будем считать себя свободными от всяких обязательств.

    

   Азеф. - Мне нечего думать.

   Мы ушли" ¹.

   На другой день утром меня позвали на какую-то квартиру; там я застала человек 10-12, неподвижно сидящих на стульях вдоль стены. Это были все знакомые лица; вероятно, те, которые были {266} на совещании, своим постановлением взявшие на свою ответственность отнятие жизни провокатора.

   Тут Марк и рассказал мне о происшедшем в квартире Азефа Он сказал, что после допроса те, которые делали его, ушли.

   - Как ушли? Они не убили его?! И не оставили стражи?!

   - Они поставили Азефу ультиматум: раскрыть все известное ему об охранке, и тогда жизнь его будет пощажена, и сроком признания назначили 12 часов сегодняшнего дня, когда он должен явиться к Виктору Михайловичу на дачу под Парижем. Теперь мы ждем Виктора, который должен приехать с известиями.

   И мы ждали... Ждали напрасно: Виктор Михайлович не приехал, потому что и Азеф к нему не приехал...

   В великом смущении я спрашивала Натансона:

   - Но ведь вы совершенно нарушили общее решение тех, кого созывали?!

   - Если Азеф был бы убит, всех русских выслали бы из Парижа, - было ответом Натансона.

   - Но как же могли вы не поставить кого-нибудь сторожить его?

   - Это сделают другие. И мне кажется, он сказал, что эти "другие" взяли это на себя.

   Между тем, на себя этого никто не брал...

   После долгого томления в ожидании Виктора Михайловича с квартиры все разошлись, обманутые, униженные и бессильные...

   В час ночи, как впоследствии, поверив, наконец, в предательство своего мужа, жена его рассказывала нам, она, придя домой, застала его быстро укладывающим чемодан и по его просьбе проводила его на вокзал. По пути он выказывал боязнь перед каждым темным углом; в испуге бросался в стороны от фонарных столбов... и т. п. И уехал, уехал!

   Через несколько дней Азеф прислал членам Ц. К. письмо, из всех наглых писем, когда-либо писанных человеческой рукой, самое наглое. Оно приведено целиком у Савинкова в "Записках террориста". Рука не поднимается переписать его. В памяти же от прочитанного мне в свое время осталось: он объявлял себя невиновным. Объявлял, что грязь, которою члены Ц. К. забросали его, его, вознесшего партию на небывалую высоту, падет на них самих...

   И это пришлось проглотить... {267}

  

  

  

  

   Я не сказала, что еще до совещания Ц. К. с нами мы узнали, что член боевой организации Карпович не верит в провокацию главы этой организации и, увлеченный революционной репутацией Азефа, грозит перестрелять всех, кто осмелится назвать, его предателем. После Карпович отрицал это.

   Раньше было сказано, что в 1907 г., когда Карпович, бежавший из Сибири, явился в Финляндию, я подтолкнула его принять предложение партии и вступить в боевой отряд. Но вот что удивительное с тех пор прошло более года, и этот чистый, искренний человек, бывший в течение этого периода под руководством Азефа и в постоянном общении с ним, позаимствовался от него только замашкой относиться небрежно к общественным деньгам и широко тратить их, но не заметил, что боевой отряд все время бездействовал и находился в состоянии полного паралича. Этот чуткий человек не замечал и не заметил политики Азефа втягивать в проекты террористических актов (проекты-то были!) людей, уже отдавших революционному делу свои силы, как А. Якимова, М. М. Чернявский, М. О. Лебедева. По поручению Азефа, Карпович ездил в Читу для приглашения Якимовой ¹, к той Якимовой, которая отбыла каторгу и, будучи на поселении, бежала в 1904 г., чтобы работать в партии. Она бежала с паспортом, который дал предатель Татаров, и благодаря этому с первых же шагов за ней гонялись сыщики по всей России. В Одессе, Киеве и на Кавказе, в Нижнем, Москве и Смоленске ее преследовали агенты тайной полиции и, в конец измученную, арестовали, наконец, в жел.-дор. поезде {268} по дороге во Владимир. Оттуда отвезли в Москву, потом в Петропавловскую крепость, опять во Владимир, где и судили в 1905 г. за "самовольную отлучку" и, несмотря на амнистию 17 октября, приговорили к 8 месяцам тюрьмы без зачета предварительного заключения! А потом возвратили в ссылку.

   Как Карпович, относившийся раньше к старым народовольцам с известным пиэтетом, не поинтересовался прошлым Якимовой, осужденной еще в 1882 г., и взял на себя поручение Азефа, хорошо осведомленного о всех мытарствах, испытанных ею в 1904 и 1905 гг.? Якимова отказалась принять предложение, указав на то, что измучена скитаниями и испытанными ею мучительными опасениями за тех, кого в своих переездах могла скомпрометировать.

   Потерпев неудачу у Якимовой, Азеф обратился к М. М. Чернавскому, осужденному в 1877 г. по делу о Казанской демонстрации и отбывавшему каторгу в централе Харьковской губ. и на Каре. Он должен был взять на себя в с. Большая Кипень (неподалеку от Ропшинской охоты царя) роль хозяина чайной "Союза русского народа",- он, с его интеллигентным лицом, лицом апостола! А быть хозяйкой этой чайной Азеф предложил М. О. Лебедевой ², которая до 1907 г. была разъездным агентом партии с.-р. и развозила партийную литературу по всей России и Сибири. Да! Шлиссельбуржцы и старые революционеры манили к себе Азефа: Поливанова, психологические особенности которого и революционное прошлое требовали бережного отношения, он втянул в террористические приготовления, и Поливанов среди этих приготовлений застрелился у Азефа на даче, во Франции.

   Меня он приглашал к деятельности среди военных в Петербурге; быть может, не для того, чтоб предать правительству, но чтобы быть магнитом и, пользуясь мной, предавать тех, кто придет на приманку.

   То же самое, совершенно откровенно, Азеф предлагал Н. Морозову. Он звал его не для революционной пропаганды. Нет! "Ваше имя, - говорил он Морозову, - будет привлекать молодежь, и это очень важно для партии". Это было вскоре после выхода Морозова из Шлиссельбурга.

   Морозов инстинктивно не доверял Азефу и отклонил предложение. {269}

   У Азефа под руками была целая партия, и все же ему были нужны мы, чтобы нашими руками загребать жар.

   А между тем, в низах партии рядовые члены ее относились к нам с трогательной теплотой и бережностью. Рабочий Агеев, бывший каторжанин, бежавший с поселения и познакомившийся со мной в Швейцарии, зная, что я "тоскую без революционной деятельности, писал мне как-то, что от меня морально невозможно требовать никакой революционной работы, но что "самый факт, что вы живете, - говорил он, - дает нам утешение и радость" ³.

   Насколько Карпович был слеп и, можно сказать, наивен, показывает следующий случай в бытность его в отряде Азефа. Однажды каким-то образом в Петербурге он был арестован. Его отвели в охранку, и после краткого допроса об имени и звании он был отведен в общую камеру.

   "Там я назвал свою фамилию", - рассказывал он мне в Париже; я поняла, что он назвал свою настоящую фамилию. Сколько времени он пробыл в этой камере, он не упоминал. Затем пришел соответствующий чин и вызвал его, чтоб ехать на его квартиру за вещами. Отправились на извозчике, но по дороге к дому, в котором проживал Карпович (под нелегальным паспортом), полицейский остановил извозчика и, указывая на табачную лавочку, сказал Карповичу: "Забегу купить папирос". Петр Владимирович остался один, сошел с пролетки и был таков. "Но ведь вас выпустили",- воскликнула я, выслушав его. Но он только смеялся, и, сколько я ни убеждала его, что все это было подстроено, он остался при своем, приписывая свою удачу глупости полицейского.

   По версии Леоновича, слышавшего тот же рассказ от Карповича, дело происходило еще смешнее: после первой остановки за табачком Карпович с экипажа не сошел и сидел, пока полицейский не вышел из лавочки. Видя, что его клиент продолжает сидеть, полицейский уселся и велел ехать дальше, но через несколько времени опять остановил извозчика и, указывая на ворота одного дома, сказал Карповичу: "Мне нужно зайти навести справку",- вошел в калитку и пропал. Сидел, сидел Карпович, наконец догадался сойти с извозчика и уйти. {270}

   Как велось боевое дело, в каком состоянии был материал, необходимый для боевиков, можно судить по следующему.

   Дело происходило, должно быть, в сентябре¹, когда я жила в Париже. Я зашла к жене Азефа. В квартире я застала "Николая", о котором упоминала: он состоял вместе с Карповичем и М. Чернавским в боевой организации Азефа и только что приехал из России, как и сам Азеф, находившийся тут же. Вид последнего бросился мне в глаза: он был чисто выбрит, и костюм на нем был, можно сказать, щегольской - прекрасно сшитая, совершенно новая пара резко отличалась от одежды, в которой я привыкла видеть "Ивана Николаевича". Осмотрев его критическим взглядом, я со смехом спросила:

   - Что это вы сегодня такой хорошенький?

   Он ответил:

   - Я был в бане,- и мне, глупой, нелепость ответа не бросилась в глаза.

   Варвара Ивановна Натансон однажды сказала: "С.-р. глупо честны". А в другой раз кто-то процитировал чужие слова: "Честный человек во всех видит людей честных, а мошенник во всяком человеке видит плута".

   На деле Азеф, вероятно, собирался с визитом к Рачковскому.

   "Николая" я видела тут в первый раз. Это был молодой человек с наружностью, которую встречаешь у десятков и сотен молодых людей - рабочих; среднего роста, брюнет, с коротко остриженными черными волосами и румяными щеками, он производил впечатление довольно приятное. Зная, что он из Петербурга, я стала расспрашивать, что и как.

   Надо сказать, что летом на юге Франции, а, может быть, где-то в Испании, умер великий князь Алексей Александрович. Его тело должны были перевезти в Россию для похорон в Петербурге. В партии не было и помину воспользоваться этим случаем, и знаменательно, что в Париже среди партийных людей шел, как я помню, слух, что правительство имеет заверение, что никакого выступления партии во время церемонии не будет.

   - Расскажите, - обратилась я к "Николаю", - как происходило похоронное шествие? И вот его описание. ¹ {271}

   За гробом шел император; шел один, в нескольких саженях от него находилась свита; по улицам шпалерами были выстроены войска - один ряд солдат; за солдатами стояла публика; непосредственно за спиной солдат стояли боевики: Карпович и "Николай".

   - Вы были вооружены?- спросила я.

   - Нет.

   - Вы могли бросить бомбу?

   - Да... Но у нас их не было.

   Не то, что у них в данный момент, а вообще в Петербурге не было, что подтвердил мне потом и М. Чернавский, ведавший исключительно боевым снаряжением: материал (динамит и пр.) был, а бомб приготовлено не было.

   - ...Да это не имело бы никакого значения,- продолжал "Николай".

   Это уж было чересчур... и Азеф протянул:

   - Ну... положим!..

   А "Николай" прибавил:

   - Когда мы с Карповичем уходили, за нами была слежка...

   Как принял и как пережил Карпович, так веровавший в Азефа, момент, когда после полного разоблачения истина раскрылась перед ним во всей наготе своей,- я не знаю, не была свидетельницей этого. Но последствия нравственного удара, испытанного им, были печальны. Со всей необузданностью человека, потерявшего себя от разразившейся над ним катастрофы, он объявил, что более не считает себя социалистом: отныне он не революционер и будет жить, как буржуа. Он выписал из России деньги (тысячи 4), доставшиеся ему по наследству, и поселился в Лондоне, устроив квартиру, на которой зажил в полном отчуждении от прежних интересов, друзей и знакомых, а при встречах с чужими людьми позволял себе такие несдержанные речи и отзывы, которые не может позволять себе человек, бывший членом партии. Это прекратило связь между нами. Он думал учиться, чтоб иметь специальность для заработка, но семь лет отсутствия умственного труда показали, что он уже не в силах заниматься учебой, и он принялся за ремесло массажиста.

   Наступила революция 1917 г., и хорошая натура Карповича возобладала: он со всем пылом революционера приветствовал ее {272} и немедленно хотел вернуться в Россию. "В Россию, в Россию", - восклицал он, обращаясь в письмах к сестре ¹. И он отправился из Англии на пароходе вместе с бывшим офицером, с.-р. И. И. Яковлевым. Германская подводная лодка на пути к Норвегии взорвала пароход. Яковлев спасся в лодке и с великими трудностями, еле живой, добрался до Петербурга. Он рассказал, мне о трагической гибели Карповича и его спутников, севших в другую спасательную лодку, перевернувшуюся в водовороте в момент, когда пароход шел ко дну. Подробности об этой трагедии можно найти в IV томе Собрания моих сочинений, где имеется биографический очерк, посвященный нашему шлиссельбургскому Вениамину. {273}

  

  

  

  

   Потрясенная разоблачением, что в центре партии с самого возникновения ее находился провокатор, униженная своим собственным легковерием, возмущенная концом дела, я решила покинуть Париж. Я чувствовала, что должна изменить содержание своей жизни и стать свободной от всяких влияний и коллективной ответственности.

   Но я колебалась. Как порвать узы, которые связывали меня в течение последнего года? Мне было стыдно; стыдно сделать шаг назад, отступить, и эти колебания наложили на меня новые тяжести.

   Так, я присутствовала еще на нескольких собраниях, на которых обсуждалось, как выйти из создавшегося положения; как продолжать дело; выбиралась т. н. "судебно-следственная комиссия по делу Азефа" из С. Иванова, А. Баха, Блеклова и Лункевича ²; Савинкову было предложено стать во главе боевого дела, с широким полномочием подбирать себе сотрудников и устанавливать свои отношения к ним.

   Денег не было; единственным человеком, который в данный момент мог дать их, был В. Иванов. Но он говорил: "Если Вера скажет, я дам пять тысяч". Я сказала - он дал.

   Потом возникло недоверие к политической честности разных лиц, начались перекрещивающиеся подозрения то относительно одного, то по отношению другого. Я слышала рассказ о допросе б. офицера Деева и его знакомой - Цейтлин, о том способе, каким Савинков вынудил у последней признание, что она, как {274} и Деев, состоит агентом тайной: полиции. Жить в Париже было невыносимо. Мои колебания кончились - я решилась. Я пошла к Марку Натансону, товарищу и другу с 1876 года, и сказала, что я прошу больше не считать меня принадлежащей к партии и уезжаю в Швейцарию. Я надеялась изолироваться там от всех русских революционных колоний. Натансон выслушал меня молча.

   В это трудное время нравственную поддержку, за которую я чувствую признательность и теперь, когда с тех пор прошло 20 лет, мне оказал Авксентьев. Я пришла к нему и повторила мое заявление Натансону. Авксентьев на это сказал:

   - Вы и не должны были примыкать ни к какой партии, потому что вы принадлежите всем.

   Эти слова всколыхнули то духовное родство, которое связывало меня со всеми революционными поколениями, возникшими после "Народной Воли", каковы бы ни были их названия. Они, эти слова, указали и поставили меня на место. Я ликвидировала квартиру на улице Deloing, которую вместе с сестрой И. Фондаминского наняла осенью, предполагая основаться на постоянное житье в Париже.

   Убежищем своим я выбрала тихий город учащейся молодежи - Цюрих, в университете которого некогда я сама училась. Там я знала только доктора Брупбахера, лидера социал-демократической партии немецкой Швейцарии, и семью доктора Эрисмана.

   Брупбахер был оригинальный человек, вечно сыпавший парадоксами, женатый на русской, Л. П. Кочетковой, которая была его товарищем по медицинскому факультету. Благодаря ее революционному влиянию, он понимал русское революционное движение и сочувствовал ему; он изучил русский язык, чтоб читать русские книги и познакомиться с нашей литературой. А когда Лидия Петровна, работавшая в России, попала в административную ссылку - в Мезень, он отправился на некоторое время к ней. В России, могучей и убогой, все, даже и ее непорядки, в противоположность размеренности западноевропейского благоустройства, чрезвычайно понравилось ему ¹. Со смехом рассказывал он, как ставил в Мезени самовары и ходил за провизией; как на пути пароходы приходили вместо 4 часов в 7; на пристанях стояли, сколько хотели, и ухо-{275}дили совсем не по расписанию. Но главное, что его прельщало, это - русская душа. Быть может, не без пропаганды Лидии Петровны, горячей защитницы крестьянской общины, или из отвращения к западноевропейскому буржуазному строю и обществу, он говорил: "Частная собственность не вытравила сердца русского народа".

   Я познакомилась и подружилась с ним и его женой еще в 1907 г. в санатории "Марбах" на Боденском озере, и ценила не только как революционного деятеля и прекрасного оратора, но и как доброго, отзывчивого человека. Когда в этот приезд, бывало, мы шли по улицам рабочего квартала, к нам то и дело подходили мужчины, женщины и дети, чтобы пожать ему руку, - это были его пациенты из рабочих семей, не хотевшие пропустить своего доктора без приветствия.

   Доктор Ф. Ф. Эрисман, швейцарец, был, как и Брупбахер, женат на русской, нашей Сусловой, одной из двух первых женщин, кончивших медицинский факультет в Швейцарии. Она училась в Цюрихе одновременно с Эрисманом. Отсюда пошло сближение с Сусловой, и возникла у Эрисмана любовь ко всему русскому. Он изучил русский язык, и хотя с небольшим акцентом, но отлично говорил по-русски. Отправившись в Россию, он стал профессором Московского университета и, как гигиенист, был очень полезным гласным городской думы. При Делянове за неблагонадежность был лишен кафедры и вернулся в Цюрих, сохранив навсегда самое лучшее воспоминание о России, с которой до конца жизни, не прерывал сношений, не теряя связи со своими московскими друзьями. Высоко ценя русскую интеллигенцию, он не мирился с узкими, мещанскими интересами швейцарской буржуазии и постоянно подчеркивал широту взглядов и демократические нравы русских. По убеждениям он был социал-демократ, состоял членом городского управления и много делал для рабочего населения Цюриха, выросшего за время от 1872 года в громадный промышленный центр немецкой Швейцарии. В этот приезд в Цюрих он с гордостью водил меня по Народному дому, его детищу, стоившему городскому управлению больших средств и действительно великолепному. В нем сосредоточивались бюро всех профессиональных союзов Цюриха, были прекрасные залы для всякого рода собраний, больших и малых, библиотека, столовая и ванная {276} с душем - все прекрасно оборудованное и приспособленное для обслуживания рабочих за самую незначительную плату.

   После развода с Сусловой, вышедшей замуж за профессора Голубева, Эрисман женился на москвичке Гассе. Последняя училась в Цюрихе одновременно со мной, но шла двумя курсами старше.

   Теперь, в 1908-1909 году, у нее был сын, кончивший на философском факультете, ставший потом профессором в Бонне, и 16-летняя дочь, вскоре поступившая в университет.

   В Цюрихе, на Болейштрассе, я наняла комнату у молодой, симпатичной швейцарской беллетристки - Зибель. Комната была, можно сказать, совсем без мебели, но, привыкнув к пустоте тюремной камеры, мне это даже нравилось; а главное, она была совершенно изолирована и имела отдельный ход с лестницы. В доме целый день царила желанная для меня тишина, только с 11-12 ч. ночи русские, наполнявшие дом, идя по лестнице, громко разговаривали, хохотали и производили шум. Обедать я ходила к хозяйке, у которой столовалось еще несколько молодых русских студенток, далеких от всякой политики. Это была живая, веселая компания, очень много смеявшаяся, и так как за столом сидела и хозяйка, то все говорили исключительно по-немецки. Хозяйка называла эту компанию Lachacademie ¹.

   В главе "С горстью золота" я описала свою первую после Шлиссельбурга попытку войти в жизнь. Тогда, в деле оказания помощи голодающим, я потерпела духовную неудачу, принесшую мне много огорчения. Вступление в партию с.-р. было второй попыткой найти место в жизни. И вот теперь, через полтора года после сделанного шага, я снова оказалась перед пустотой, с душой, еще более отягощенной, чем в 1906 году. Тогда - была филантропия, и были разбиты понятия о шоколадном мужике. Теперь нечто несоизмеримо большее - революция, с которой всю сознательную жизнь я была кровно связана. Чуть-чуть оправившись, я бросилась в организацию, из членов которой, кроме нескольких старых друзей, разделенных со мной пространством, знала только двух - Савинкова и, мельком, Гершуни. И через 18 месяцев поняла и почувствовала, что среди них я лишняя, и что ни они со мной, ни я с ними не можем слиться... {277}

  

  

  

  

   Осенью 1908 года редакция "Русского Богатства" разослала по моей просьбе в различные места Европейской России и Сибири опросные листки с целью произвести анкету относительно материального и духовного быта административно-ссыльных. Многие ссыльные откликнулись на приглашение дать точные ответы, и редакция получила довольно богатый статистический материал, охватывающий более 2¹/₂ тысяч лиц, давших показания: о национальности, поле, возрасте, профессии и степени образования; о предмете обвинения и сроке ссылки, а также об экономических и моральных условиях своей жизни.

   Во многих местах ссыльные и раньше, по собственному почину, предпринимали подобные анкеты по отдельным селам и городам, но не имели возможности охватить значительный район. Для этого не было ни материальных средств, ни свободы сношений, так как местные власти бдительно следили за тем, чтобы держать ссыльных в разъединении. Попытки собрать статистические сведения о ссылке делались не раз и со стороны. Так, Комков, в статье "Сухая гильотина" ², помещенной в августовской книжке "Образования" за 1908 г., говорит, что путем личного объезда произвел исследование, касающееся 15¹/₂ тысяч сс