Фигнер Вера Николаевна - После Шлиссельбурга

p;    Правило, правило... ведь я сама себе навязала правило...

   И эта жалкая, упрямая фигура, распростертая на крыльце барской террасы... Гадость... И не хочется уступить, чтоб не создать репутации: "Хоть образованные, а придурковаты все".

   ... А все-таки, быть может, у него дети, и им есть нечего! Внезапно меня озаряет мысль: я зову девушку Машу и посылаю ее в кухню за печеным хлебом.

   Я выношу его на балкон.

   - На, возьми хлеб и ступай домой. Сегодня же приедет приказчик к вам, тогда приезжай за мукой.

   Татарин, словно проснувшись, встает и, положив хлеб в холщовый мешок, бредет прочь из сада, такой же жалкий и беспомощный, каким вошел в него.

   А на мне стыд остался, стыд до сих пор, что не поверила сразу, не сумела настоящей нужды отличить от попрошайничества.

   Он, действительно, нуждался: приказчик удостоверил это...

   Решительно - дело было не по мне. Помогать из своего кошелька, помогать, когда, сколько и на что хочешь, - это одно. Это - дело милосердия, сострадания и любви. Но взять чужие, {118} общественные деньги, в которых надо дать отчет, считаться с волей давальцев... повесить вывеску: "Здесь дают"... "Просите, и дастся вам", - это какая-то обязанность без внутреннего содержания, подчинение себя и чужих нужд выдуманным правилам, которые становятся ярмом, придают всем отношениям характер официальности, на самого себя нацепленной... И все это сопровождается справками, проверками - каким-то сыском... Нет! Я не могу выносить такого положения; не могу быть не самой собой, а лишь уполномоченным чужого добросердечия...

   - Наташа! Возьми деньги. Возьми от меня эти деньги,- просила я свою кузину, приехавшую из Казани. - Не могу я заниматься этим делом: я не умею; мне неприятно, мне тяжело,- упрашивала я ее.

   - Ну, вот, всегда так! Тяжело, неприятно, так вали на чужую шею! - отвечает она. - А мне, ты думаешь, приятно?

   Аргумент попадает в цель. И в самом деле, если и ей неприятно, какое право имею я свою неприятность перекладывать на ее плечи?

   - Ты права! Попробую потянуть еще...- вздыхаю я.

   И тяну... тяну...

   ... Наступило 9 мая, Николин день, храмовой праздник в нашем селе. Весь день разливное веселье царит в Никифорове: слышатся гармоника, песни; вся деревня высыпала на улицу; толпятся у ворот, ходят парами, сидят на завалинках; принарядившиеся бабы щелкают семечки, а ребятишки вертятся у всех под ногами.

   Вечером разгул вовсю: все пьяно; мужики горланят пьяные песни; отовсюду несутся пьяные выкрики...

   На барском дворе, в старой усадьбе, где летом живут сестры, пусто: работники ушли ночевать к женам в соседнюю деревушку; старик-сторож от выпивки еле на ногах стоит; старший работник, так называемый староста, пьянствует где-то у родственников.

   В новой усадьбе, усадьбе брата, в которой живу я, царствует полная тишина. В доме - только я, да деревенская девушка, исполняющая несвойственную ей роль горничной. В "людской" - только одни стряпухи: работники разошлись кто куда, а управляющий, или приказчик, пьян-пьянешенек, пирует, должно быть, у кумовьев. {119}

   Уж половина 11-го, и я сижу, усталая, над книгой. Внезапно с высоты соседней колокольни раздается удар колокола... другой... третий... Все громче, лихорадочнее звучит набатный колокол среди весенней, теплой ночи. Я спешу к окну и вижу на востоке, совсем близко, громадное пламя пожара.

   Краска гнева заливает мое лицо, и почти с отчаянием я думаю: еще этого недоставало! Нищенствуют, голодают... просят и унижаются, а теперь перепились и спалили свою деревню... Что же будет теперь с ними?

   Напрасно я стараюсь разбудить Машу. Она не внемлет моим словам, таким странным, таким необычным:

   - Вставай, вставай скорее, Маша! У нас пожар: горит Никифорово! Вставай! Огонь близко - мы сгорим!..

   Все тщетно: ее 16-летний деревенский сон непробуден...

   ... Наконец, мы обе на дворе. Меня изумляет спокойствие стряпух, которые стоят в бездействии подле забора, изредка обмениваясь отдельными замечаниями. Разве не надо выносить все из дома?.. Разве не надо выгнать скот в поле, чтоб не сгорели лошади и коровы?..

   Я не могу ориентироваться: мне кажется, что горит ближайший к нам порядок изб, откуда слышен глухой гул толпы и где высоко к небу взвиваются столбы пламени и дыма.

   - Да что вы?! - возражает стряпуха. - Это не Никифорово горит... Горит ваша старая усадьба!..

   Вот оно что! Горит "старый дом"! Это лучше, чем несчастная деревня... Только бы не она!.. только бы не она!..

   И все звучит набат, посылая с высоты колокольни в ночной воздух новые и новые волны... И все новые языки огня и волнующиеся клубы дыма поднимаются за "старыми ивами" нашего сада.

   Эти ивы, этот сад, окружающие старую усадьбу со всеми ее службами, сберегут крестьянские избы; спасут деревню от конечного разорения... А там, за ними, среди весеннего засушья, горит сначала овчарня, и в ней живьем гибнут овцы; горит конюшня, которую спьяна сторож не в силах отпереть, и в ней живьем сгорают лошади... Потом горят флигеля, сараи, и горит со всем своим добром "старый дом" времен дедушки...

   ... Деревня не сгорит... Деревня не погибнет, не пойдет по миру, и место для личных чувств, для личной скорби - очи-{120} щено... И больно, страшно больно в течение пяти часов смотреть, как гибнет эта колыбель нашей семьи. Там родились... там выросли... Потом ушли... ушли в широкий свет, на разные дороги... Но о нем, об этом старом доме, помнили... к нему стремились в мечте, в воспоминании...

   Сколько раз в Шлиссельбурге рисовался мне этот родной угол - единственный на всей земле постоянный и неизменный!..

   Рисовался - и я писала:

  

   Вот деревня.. вот дом..к небесам

   Поднимаются стройные ивы...

   Вьется змейкой река по лугам,

   А кругом расстилаются нивы.(121)

    

   ... И теперь огонь все пожрал, все уничтожил. Нет больше "няниной" комнаты, где воображение всегда рисовало образ Натальи Макаровны, с ее милыми морщинами и небольшими голубыми глазами, которые так любо было целовать в детстве, теребя ручкой широкие складки старческой шеи... Нет "кабинета" отца, с желтым стеклянным шкафом-библиотекой, откуда брались: "Антон Горемыка" Григоровича и "Давид Копперфильд" Диккенса, над которыми пролито столько горячих ребячьих слез... Нет "залы" с висячей лампой и круглым столом, за которым в зимний вечер мать читала всем вслух своим мягким, музыкальным голосом роман Некрасова и Панаевой из "Современника"... Нет балкона, на ступенях которого во время каникул сидели по вечерам все в сборе, отыскивая глазами первые загорающиеся созвездия, и спорили за места подле матери...

   Все исчезло и сметено без возврата. Наутро - дымящееся пепелище... обожженная земля - и более ничего!..

   Поджог был очевиден: все кругом о нем говорили, а скоро сам поджигатель, под хмельком, стал открыто хвастать своим делом.

   Это был акт мести, и я - я была виной гибели родного гнезда!..

   В деревне был старик, пользовавшийся нелестной репутацией пьяницы и "охальника", как его величали бабы. Восемь лет, как он уж забросил землю, не пахал, не сеял и служил пастухом. Оказывается, он приходил ко мне и просил на лошадь. Конечно, я отказала. И вот, в отместку, он спалил усадьбу, которой я не владела и в которой я не жила. Спалил в праздник, с полной безопасностью для себя, но с опасностью для всего села в 400-500 душ.

   ... И едва ли в какой-либо другой стране возможно следующее: на старом пепелище на страховую премию брат выстроил для сестер новую усадьбу. Каково же было их изумление и тревога, когда летом на следующий год они увидели, что сторожем ее нанят тот же поджигатель!

   На вопрос, что это значит, - толстый, красный приказчик, улыбаясь жирным лицом деревенского прасола, бойко отвечал: "Это - лучший способ обезопасить от огня"... Прогнать этого человека было уже невозможно - усадьба непременно сгорела {122} бы... судиться?.. Тащить в суд эту темную, бессознательную голову... Но для этого, помимо всего прочего, даже и свидетелей не нашлось бы. Деревня знала - деревня молчала бы.

   После пожара, этого семейного несчастья, "сознательные", как несколько человек крестьян сами называли себя, выразили мне свое "коллективное" сочувствие и соболезнование о случившемся. Не утаю, этих "сознательных" было мало: меньше, чем пальцев на руке. Я несколько раз по разным хозяйственным поводам встречалась с ними. Я интересовалась их личностью и степенью развития. Ведь это была новость для меня - заря будущего деревни. Они были грамотные, прочли несколько брошюр, тогда свободно обращавшихся. К их мнениям я прислушивалась.

   Раз приходит один из них взволнованный: он только что прочел газету.

   - В чем дело?

   - Это возмутительно, - отвечает он. - Чего только не делают Дурново и Витте! Я так думаю, Вера Николаевна, их следует повесить!

   - Разве вы стоите за смертную казнь? - спокойно спрашиваю я.

   - Нет! Я против смертной казни: ее необходимо отменить, - говорит крестьянин.

   - Но если отменить, то можно ли казнить Витте и Дурново?! Раз вы стоите за отмену, невозможно казнить кого бы то ни было и за что бы то ни было, - иначе вы не противник смертной казни...

   - Нет, я - противник, но все-таки Дурново и Витте надо повесить.

   И, как я ни билась, доказывая невозможность такой постановки: "смертную казнь отменить, а Дурново повесить",- убедить "сознательного" я не могла.

   Тот же крестьянин на вопрос о преимуществах общинного или частного землевладения сказал:

   - Конечно, мне было бы лучше иметь участок в полную собственность; на нем я был бы сам себе король!.. Только я знаю если общину рушить, через десять лет полсела будут нищими: участки продадут. Поэтому я не хочу и стою за общину. {123}

   При покупке земли у помещика через крестьянский банк он твердо стоял за покупку общиной, и его старания увенчались успехом.

   Однако, несколько лет спустя, я узнала, что он вышел из общины и закрепил за собой участок.

   Говоря об аграрных погромах, Иван объяснил, что понимает некультурность и темные стороны этого приема.

   - А все-таки скажу вам, Вера Николаевна, не будь погромов, не подняли бы вопроса о земле для нас...

   Другой "сознательный" сказал однажды:

   - Нам не столько земля нужна, сколько свобода. Будь у нас свобода, мы и с той землей, что у нас есть, поправились бы.

   Это было хорошо сказано и мне понравилось. А через несколько дней он заговорил:

   - Думаю я, думаю. Вера Николаевна: оденусь-ка я жандармом, да начну-ка во имя государя императора, по указу его императорского величества, народ за землю против помещиков поднимать!..

   На общем фоне осады меня всяческими просьбами "сознательтельные" оказались не выше общего уровня деревни.

   Один сказал:

   - Пособия - я не желаю, но дайте мне в долг из барской экономии десять пудов ржи. Придет урожай - отдам.

   Я дала. Долг, по словам приказчика, не был возвращен.

   Другой, придя как-то в сумерки, заявил просьбу в таких выражениях:

   - Чем я хуже других? Другим рожь даете - и мне дайте.

   - Вы не хуже других, - говорю я с горячностью, возмущенная, что хотя он не нуждается, а все же просит. - Вы не хуже! Вы лучше других... Ваше положение лучше... вы достаточный, вам не надо спину гнуть! Вы ни от кого не зависите и не принуждены ради хлеба насущного обращаться к чужой милости...

   Все было тщетно; все разбивалось о "я не хуже других: другим даете - мне дайте!..".

   Конечно, он ничего от меня не получил.

   Наконец, третий принес мне еще большее огорчение. Он знал кузнечное мастерство, а в селе не было кузницы, и ковать лошадей ходили в соседнюю деревню - за версту. Мечтой Михайлы {124} было устроить кузницу, но для этого было нужно рублей 40. Нечего и говорить - такой суммы у него в руках во веки веков не было. В виду полезности кузницы для деревни и слыша хорошие рекомендации о Михайле, я переговорила с ним о его задушевном желании и на первых порах даю 20 рублей на покупку леса для постройки кузницы, а остальные 20 обещаю выдать потом на оборудование ее.

   Но будущий кузнец с большим подъемом чувств начинает упрашивать меня оказать ему доверие: выдать все сорок рублей сразу. Он оправдает это доверие... он никогда ни от кого не видал такого доверия... он дает честное слово, что во всю жизнь не забудет того доверия, которое я ему теперь окажу.

   Его слова, ставившие вопрос на почву доверия, действуют на меня. Мне стыдно думать, что после таких трогательных слов возможно обмануть... Передо мною бородатый человек, человек довольно развитой, и глаза у него такие честные... Возможно ли унизить его отказом, который будет после такого разговора прямым выражением недоверия?! Нет, я не могу дать ему такой щелчок: у меня нет данных поступить с ним, как с недобросовестным или как с ребенком.

   Застенчиво я подаю ему другие двадцать...

   Он обманул меня: кузница в Никифорове так и не была построена, и воспоминание о честном слове этого взрослого и разумного человека до сих пор причиняет мне боль...

   Так действовала я неудачно. Всегда неудачно. Крестьянин-садовник, имеющий недурной заработок, строил избу. Не хватало ему на крышу. Стыдно было оставить дом без крыши из-за недостатка каких-нибудь десяти-пятнадцати рублей. Он попросил их - я дала, получив гору обещаний...

   Он не отдал.

   Другой, сосед по усадьбе, Христом-богом просил пятнадцать рублей в долг, чтоб уйти с ними на заработки в Сибирь, как он раньше уже делал. В деревне, в семье, ему действительно работы не было. Всеми святыми клялся он прислать их с места. Стыдно было не дать, - так ясна была необходимость уйти с пустого места. {125}

   Я дала. Он ушел. Денег не вернул, хотя жене, еще в мою бытность в деревне, прислал довольно крупную сумму.

   Видимое дело: теснимая нуждой и имея перед собой представителя "добрых господ", деревня не стеснялась честным словом и не признавала даже практической выгоды элементарной честности.

   Пришел конец моим неумелым шагам, моим досадным огорчениям: приехала из Петербурга моя сестра Ольга Николаевна, и тут уж я ее не пожалела.

   - Как хочешь,- говорю,- бери счета, бери деньги!.. Быть может, у тебя дело пойдет лучше. Силы у тебя свежие, а мне невмоготу...

   Сестра вошла в дело и продолжала... Она продолжала, и тут уж вышло такое, что прямо к Щедрину или к Успенскому просится.

   Пришло время лен сеять, и бабы стали обращаться к сестре с просьбами о семенах для посева: кто на полосу в одну сажень, кто на две. Сестра распорядилась о закупке семян в окрестных деревнях и, когда привезли, стала раздавать просительницам в меру надобности

   Этим исчерпывались данные нам фонды, и кампания заканчивалась.

   И что же? Как только все льняное семя было роздано, мы узнали, что женщины сначала продавали сестре свои запасы, а потом у нее же брали на посев.

   Эта белыми нитками шитая комбинация была так гениально проста, и положение наше было такое шутовское, что мы начали хохотать... Особенно смеялась я, и, разумеется, не только потому, что финал венчал дело, но и потому, что обманута была сестра, а не я.

   Будь я сама жертвой, я, вероятно, взглянула бы на дело трагически - старый шоколад давал себя знать. Но жертвой был другой, добрый и доверчивый человек, и случай показался мне таким смешным, таким характерным! Я забыла на минуту, как меня дурачили и как это волновало и огорчало меня... забыла все и хохотала; хохотала над собой, над сестрой, над "добрыми господами" вообще... {126}

   Это было повторенье, вариация того, что когда-то было описано Г. Успенским: как в колонии интеллигентов на Кавказе, когда было нечего есть, посылали работника с барским ружьем на охоту; а он шел на барский двор, стрелял в домашнего фазана и приносил его "добрым господам" в ягдташе, как плод "удачной охоты".

   ...Смех прокатился и исчез. А тоскующая душа осталась...

    

   Душа, над которой тяготеет все прошлое и которая, возрождаясь ко второй жизни, спрашивает себя в пустыне: как жить? чем жить? зачем жить?

   Где мое место в жизни? где место для моей неповторяющейся, неповторимой индивидуальности?

   Но чудодейственной силой на оголенном протяжении пустыни уже возрос первый пучок трав; трав едких, горьких, потому что над ними веяло дуновение скорби; трав соленых - потому что в тиши ночи, вместо росы, на них падали слезы... Эти травы выросли, потому что была сделана попытка жить, пускай ошибочная, пускай неудачная, но попытка вмешаться в людскую жизнь, разделить интересы, приобщиться к людским нуждам и страданиям.

   С попыткой было связано потрясение, нравственный сдвиг: пересмотр чувств "былого", взвешивание "сегодняшнего"... Медленно передвигались свет прошлого, тени настоящего... Медленно изменялись краски, смягчались тени... Теплое голубоватое сияние "дали" и черная тушь полотна, только что пред глазами разостланного... Колыхались свет и тени деревни... Колыхались, боролись, смешивались - создавался синтез... И словно легкий матовый транспарант медленно, в процессе бессознательного, опускался на мучительную загадку: как жить?..

   И медленно водяными знаками рука жизни чертила: "Ошиблась, споткнулась! Отбрось - не делай этого больше! Но, как ни мало пред тобой возможностей, ищи, пытайся, пробуй!.. и опять ищи!.."¹. {127}

  

  

  

  

   Желая сохранить единство темы, в предыдущей главе я не касалась переживаний, которые явно составляют следы послетюремной психологии, но относятся к области, не связанной с моей деятельностью по оказанию помощи голодающим.

   Еще находясь в Шлиссельбурге, я очень тяжело переживала неравенство имущественного положения членов одной и той же семьи - явление, которое в обыденной жизни встречается постоянно, не возбуждая ничьего внимания и не вызывая чувства возмущения, если это неравенство не выражено уж в очень резкой и очень отталкивающей форме. А я так отвыкла от жизни и житейских отношений, что этот обыденный факт производил на меня такое удручающее впечатление, какое он, вероятно, произвел бы на человека, попавшего на землю с другой планеты и видевшего в своем постоянном местожительстве совсем иные отношения.

   Это неравенство, так огорчавшее меня, я нашла в своей родной семье, когда стала получать письма. В детстве и юности, в нашей семье, в отношениях отца и матери ко всем нам господствовало такое равенство, что я, должно быть, вообразила, что и жизнь для каждого из нас будет тем же, чем были отец и мать. А тюрьма захватила меня в такой период, когда пути жизни членов нашей семьи, можно сказать, были на исходном пункте расхождения: мои сестры Лидия и Евгения были осуждены по политическим процессам и находились в ссылке в Сибири; я была осуждена; младшая сестра Ольга только что закончила образование и еще не вступила в практическую жизнь. А братья? Один получил первый ангажемент, которым начиналась его бле-{128}стящая артистическая карьера; другой - инженер - занял первое место по своей специальности. Расхождение путей жизни уже определилось, но как далеко зашло оно, когда ко мне в крепость пришли первые письма от родных!

   И вот я узнаю, что брат Николай находится на вершине славы и богатства, имеет, как артист, головокружительный успех, живет, как владетельный князь, и в материальном отношении может сорить деньгами как угодно, удовлетворяя не только все свои потребности, но и фантазии, а в то же время над сестрой Лидией, вернувшейся из Сибири с семьей, тяготеет неотвязная забота о необеспеченности ближайшего будущего.

   Признаюсь, мне это казалось чем-то совершенно невозможным, недопустимым. Факт стоял передо мной без тех смягчающих красок, которые дозволяли моим родным на воле относиться к нему совершенно иначе: он не удивлял, не возмущал их - для них он был явлением обыденным. Для меня же это неравенство было ново и воспринималось с болезненной остротой. Я привыкла к полному равенству: я видела его сначала в семье, потом в революционной среде и, наконец, в тюрьме, в нашей товарищеской общине, и не могла примириться с возмущавшим меня фактом.

   Позднее, когда я вышла на свободу, с такой же обостренной чувствительностью я относилась к неравенству социальному.

   Вот я в Никифорове; живу в усадьбе брата, который владеет почти 600 десятинами земли. Рядом имение другого брата в 1000 десятин. Усадьба хоть небольшая, всего 4 комнаты, но уютная и приятная, и я пользуюсь в ней всеми удобствами помещичьего быта. Но меня не покидает моральное беспокойство от постоянного сравнения обстановки, в которой я живу, с обстановкой, в которой живут мои соседи - крестьяне. По существу я окружена не роскошью, а только достатком, но этот достаток - кричащая роскошь по сравнению с тем, как живут они. Те, кто прожил жизнь в обыкновенных условиях, не замечают этого неравенства: для них оно привычно, и никого не возмущает. Мне же оно мешает жить. По вечерам, когда я лежу в постели, в красивой комнате, лежу на белоснежной простыне и подушке, под легким одеялом, по странной ассоциации, как контраст, в уме встает вся внутренняя обстановка соседней крестьянской избы: ее духота и тараканы, ее жара и спанье вповалку целой семьей; полати, печка {129} и войлок вместо пружинной кровати; полушубок - и не без паразитов - в изголовьи.

   Или я еду за 7 верст в Христофоровку, к Куприяновым, еду через все наше село в небольшой изящной коляске; в оглоблях наш старый коренник, на пристяжке, грациозно согнув шею, бежит легкая каряя лошадь; на козлах - прямой, угрюмый, бородатый кучер Василий, служивший еще при мамаше. За околицей мы выезжаем в открытое поле, и чем дальше, тем шире горизонт; по сторонам высокая рожь слегка колышется, как будто легкая волна или зыбь пробегает по ней. И когда я возвращаюсь уже после того, как зажглись звезды в небе, как хорошо мчаться на прекрасной паре, чуть-чуть покачиваясь на мягких рессорах, а воздух так упоительно свеж, и широкая даль так тянет в бесконечное вперед, что хотелось бы все лететь в эту даль без начала и конца.

   И вот, когда дышишь полной грудью и кругом все так прекрасно, совершенно ясно и определенно встает мысль: для того, чтоб тебя мягко покачивало на рессорах и пара резвых коней несла в чарующую даль, кто-то должен ехать в облаке пыли, на жесткой телеге, способной, как говорится, вытрясти душу, и, неудобно свесив ноги, тащиться на плохонькой лошаденке, которая плетется под угрозой кнута.

   Я въезжаю в село; отработавшие крестьяне стоят у изб, сидят на завалинках, а я качу мимо, качу и думаю: "Какими глазами смотрят они на меня? Какие чувства они могут питать ко мне?" И мне кажется, что этими чувствами могут быть только зависть и злоба.

   Я хорошо понимаю эти чувства, и чувствую всю справедливость их. Ничего другого, кроме ненависти и зависти, такое социальное неравенство не может возбуждать.

   Время тогда было беспокойное. В среднем Поволжьи пылали помещичьи усадьбы, а владельцы бежали из своих дворянских гнезд.

   Когда брат, устроив меня в своей усадьбе, уезжал, он как-то однажды говорил:

   - Как ты будешь жить?! Ты будешь в доме одна, только с девушкой для услуг. Подумай: ночь, ты одна, совсем одна; все тихо - и вот шаги - "они идут"... "идут". {130}

   Тогда все понимали, что значит это они идут. Я часто вспоминала эти слова, - вспоминала, лежа в постели, лежа на мягком матраце, на белоснежной простыне и подушке, в изящной комнате; на столе букет цветов, и воздух прохладен и душист. Вспоминала: "они идут". И мне казалось, если "идут" - это справедливо, и ни физически, ни духовно у меня не найдется жеста сопротивления...

   В то время монархизм был силен в деревне, и мой брат беспокоился, что крестьяне могут особенно враждебно относиться ко мне, зная мое политическое прошлое, и что полиция, с своей стороны, сделает все, чтоб подчеркнуть мое участие в деле 1 марта 1881 года. Таким образом, к элементу социальному, общему возбуждению крестьянства против помещиков, по отношению ко мне прибавлялся элемент политический. В этом брат Петр ошибался. Сестра Ольга, желая узнать настроение крестьян в этом отношении, сделала разведки, и вот что ей сказала местная крестьянская девушка: "У нас думают, что теперь она святая, и больше она этого делать не будет".

   Так в этих словах характерно сочетались и понятие о святости страдания, и понятие о грехе.

   Однажды я отправилась в соседнее имение и там просила показать мне комнату, в которой живут рабочие. Когда я поднялась на второй этаж и отворила указанную дверь, то остановилась в изумлении: комната была совершенно пуста, но в ней сохранились невысокие, почерневшие от времени, деревянные перегородки от некогда бывших тут нар; теперь же от них не оставалось никакого следа, и рабочие, стало быть, спали на полу, о чем свидетельствовали небольшие изголовья из жалкого тряпья. Пол был грязный и засоренный.

   - Моют ли его когда-нибудь? - спросила я.

   Стряпуха, которая должна была убирать комнату, замялась. Очевидно, этого не делалось.

   - Каждую субботу мету, - сказала она, и кучки сора у входа в углу показывали, что недельное накопление происходит успешно.

   Неоштукатуренные тесовые стены этой грязной, неприветливой комнаты почернели, как это бывает в очень старых избах. Стекла окон были тусклы от покрывавшей их пыли. Как могут люди {131} спать в такой обстановке? Как соглашаются спать они на этом голом полу, в пыли, без всяких постельных принадлежностей? И я живо вспомнила карцер, в котором провела 7 дней в Шлиссельбурге.

   Я спустилась вниз. В эту минуту рабочие как раз вернулись с пахоты Их лица были напудрены землей и походили на лица трубочистов. Отойдя от них, по дороге назад в Никифорово, я с раздражением говорила об этом: "Неужели можно оставлять людей в таком уничижении? Кругом идут пожары, происходят те "иллюминации", о которых вопят помещики. Но чего же иного они могут ожидать при таких условиях? Скорее можно удивляться терпению и смиренности батраков. Как из простого чувства самосохранения эти помещики не ставят работников в более человеческие условия?"

   У брата Петра в Никифорове так называемая "людская" содержалась очень опрятно, и питание рабочих, как я видела, было хорошее.

   Но земля, земля! Брат был землевладельцем, но землевладельцем абсентеистом. По профессии горный инженер, он занимал хорошие места на металлургических заводах и был вполне обеспечен большим жалованьем. Должность держала его неизменно в большой дали от именья.

   - На старости лет, когда потеряю силы, приеду в наш уезд, буду хозяйничать и служить в земстве, - говорил он.

   А пока имение было для него игрушкой - дорогой игрушкой, как мы, сестры, говорили ему. Управлял им приказчик, высокий, здоровенный мещанин с красным, толстым лицом мясника, который, по-видимому, не забывал своих интересов. Имение около 600 десятин не только не давало брату дохода, но каждый год требовало еще 1-2 тыс. руб. приплаты. Раз в год, летом, брат приезжал в Никифорово на месяц, иногда всего на две недели; он любил деревню ее простор, поля и лес и, видимо, наслаждался отдыхом в родном углу, в котором провел раннее детство и все каникулы годов ученья, на которые приезжал гимназистом и студентом. По отношению к имению у него был некоторый хозяйственный размах: он устроил мельницу с нефтяным двигателем, которая была очень нужна в нашей местности; завел все необходимые сельскохозяйственные машины вплоть до локомобиля при молотилке; в области животноводства он завел беркширов и выстроил для них {132} такое хорошее, гигиеническое помещение с отдельными стойлами и выбеленными наружными стенами, что оно бросалось в глаза, и я, смеясь, говорила, что оно годилось бы и для одиночной тюрьмы. В саду был пруд; выписав мальков, брат развел род форели, прекрасную рыбу палию. Чтоб облесить склоны холмов, непригодные для земледелия, он засадил их сосной и елью и, наконец, задумал устроить крахмальный завод, для чего был сделан большой посев картофеля и устроен обширный земляной сарай. Я не говорю уже о мелких опытах разведения хорошего овса и высоких сортов картофеля, как "микадо" и другие с не менее громкими названиями.

   Как же шло это хозяйство?

   Начнем с только что упомянутых начинаний. Осуществление крахмального завода не состоялось, а урожай картофеля, тысячи две пудов, погиб, потому что осенью двойная дверь сарая не была вовремя закрыта и картофель перемерз, а "микадо" и прочие деликатные сорта были съедены сестрами, которые приезжали на лето в деревню и копали картофель, который ближе попадался под руку.

   Рыбу-палию, род форели, которая, как мы после узнали, при полном развитии может иметь до полпуда веса, по неведению, мы ловили на удочку, когда она имела вершка три длины. Рыба была очень вкусная, и мы безжалостно выловили бы ее всю, если бы брат в одном из писем не наложил строгий запрет на это.

   Яблоновый сад, выращенный прежним владельцем еще при крепостном праве, занимал пять десятин, но дохода давал рублей 150-200 в год.

   Пчельником с 40 ульями, бывшим в этом саду, заведовал сапожник, и количество меда, которое получал брат, было ничтожно.

   Крошечные сосенки и елочки по склонам холмов, такие маленькие, что, осматривая посадку, я с трудом находила их среди травы, безжалостно вытаптывались крестьянским стадом, а выращенная братом каким-то чудом маленькая еловая рощица, которую брат берег, как зеницу ока, постоянно подвергалась всевозможным опасностям со стороны пастухов и мальчишек в ночном.

   Свиноводство - оно было ужасно: великанша свинья однажды принесла 21 поросенка, но при кормлении передавила всех мла-{133}денцев, кроме трех, - так небрежен был уход. По случаю этого обильного деторождения я смеюсь и до сих пор, вспоминая, как наш серьезный бородатый кучер Василий о плодовитой свинье глубокомысленно произнес: "Это она - зря". Действительно, оказалось - зря...

   В хозяйстве было 28 коров, но молока и масла бывало мало. Я отправилась посмотреть животных. Это были жалкие коровенки, относительно которых справедливо можно было сказать, что они "тасканской" породы. На мое замечание брату, отчего он не заведет хороших дойных коров, он сказал:

   - Зачем? я держу их только для навоза.

   Я пошла в конюшню. Лошади стояли, понурив головы, шеи были стерты хомутами: любая крестьянская лошадь выглядела лучше, чем рабочие лошади этого помещика, несмотря на сено и овес, которые для них отпускались. Заходила я осенью и в очень обширный огород. На тучной почве богато разрастались сорные травы: высокие помидоры, обремененные плодами, совершенно тонули в них; лебеда, крапива, осот затеняли морковь, и все другое было в том же роде.

   Земля. Кругом крестьяне были малоземельны; соседние татарские селения жили в полной нищете и в засушливые годы, так частые в Казанской губ., погибали от голода. Как же пользовался своими сотнями десятин мой брат-помещик? В тот год, когда я жила там, я видела показательный факт: все крестьянские поля были засеяны озимыми.

   - А у нас? - спросила я приказчика.

   - Да десятин сорок еще не засеяно, - отвечал он ¹. И земля лежала оголенная, скучная, в то время как поля крестьян начинали зеленеть.

   Глядя на все это нестроение, на эту землю, о которой нет заботы, на подневольный, наемный труд, еле-еле плетущийся, нерадивый, на это бесхозяйственное владение, не пользующееся производительными силами земли, тоска охватывала меня, и чувство возмущения громко говорило: что за отвратительный строй, при котором один держит землю мертвой, потому что она, очевидно, ему не нужна; она для него лишь прихоть, и он не умеет пользо-{134}ваться ею, а рядом голодают и жаждут этой земли, которую может оплодотворить неиспользованная рабочая сила. И было так ясно, что земля должна принадлежать тому, кто над ней трудится.

   Позднее, когда брат спросил, хочу ли я, чтоб в завещании он упомянул меня в числе наследников его земельной собственности, я, не задумываясь, ответила: "Нет, не хочу!" И не один раз радовалась потом, что отказалась от этого наследства. {135}

  

  

  

  

   После неудачной деятельности по голоду я вернулась с разрешения департамента полиции к сестре в Нижний.

   На этот раз, несмотря на то, что условия жизни в семье Сажиных были почти прежние, я стала страдать такой бессонницей, что моя нервная система делала мне жизнь совершенно невыносимой: я кричала от каждого звука и плакала по всякому и без всякого повода.

   Было ясно, что для восстановления здоровья необходимо поставить меня в особо благоприятные условия - переменить место, климат, обезопасить от беспокойства со стороны полиции, оборвать знакомства и отрешиться от тягостных впечатлений наступавшей политической реакции. Всего лучше было уехать за границу.

   Мой брат Николай хлопотал об этом еще в то время, когда в 1905 г. я жила в Христофоровке. Там однажды я получила от него телеграмму: "Согласна ли ты ехать за границу?" Нервы мои были расстроены, жизнь в одиночестве в глухой деревушке Казанской губ. не имела ничего привлекательного, и я ответила: "Согласна".

   Однако, департамент полиции, уже обещавший брату выпустить меня из России, раздумал тогда сделать это. Теперь - он уступил настояниям брата, и в ноябре 1906 г., из канцелярий нижегородского губернатора, я получила заграничный паспорт.

   Мой друг Александра Ивановна Мороз, частью ради своего здоровья, частью ради меня, решила отправиться за границу вместе со мной. Мы должны были соединиться в Москве. Кстати, Коля в то время жил там же, и департамент разрешил мне пробыть у него 3 дня. Я воспользовалась этими днями как нельзя лучше. В гостинице "Славянский Базар", где мы жили, в прекрасной комнате, которую мне предоставил брат, по утрам я принимала {136} посетителей; старых знакомых и тех, кто хотел приветствовать меня (художников, литераторов), а вечером вместе с братом ехала в Художественный театр. В первое посещение давали "Федора Иоанновича", и игра артистов произвела на меня неизгладимое впечатление. Ведь я лет 30 не бывала в театре и тут впервые присутствовала на представлении, которое давало полную иллюзию жизни. Во второй раз шло "Горе от ума", и, не знаю почему, оно не доставило мне того наслаждения, которого я ожидала.

   Когда в Нижнем я села в вагон железной дороги, голова моя была переполнена заботами, связанными с городом, который я покидала. Должно быть, за месяц до отъезда, в Нижний приезжал секретарь Пироговского о-ва врачей доктор Жбанков. В том году в Нижегородской губ. был неурожай, и Жбанков обратился ко мне с предложением организовать о-во помощи голодающим, и, хотя моя недавняя деятельность в этой области принесла мне много горьких чувств, я согласилась. Несмотря на краткость моего пребывания в Нижнем, у меня уже были довольно обширные связи, и с помощью жены одного присяжного поверенного, Павлы Никаноровны Рождественской, я легко сгруппировала человек 25, которые охотно согласились заняться этим делом.

   По примеру 1892 года я задумала издание в пользу голодающих сборника автографов, который отразил бы текущий политический момент и, как несложное литературное предприятие, быстро дал бы некоторые средства в распоряжение о-ва. Добыть деньги для издания этого сборника помог бывший товарищ председателя 1-й Государственной Думы Гредескул. Приехав в Нижний для какого-то доклада, он посетил меня и, узнав о моих предположениях, предложил об издании сборника переговорить с членом конституционно-демократической партии М. М. Зензиновым. Этот сборник, с хорошо исполненными иллюстрациями, действительно был издан Зензиновым на его средства, и в свое время в "Былом" был помещен благоприятный отзыв о нем. Но это было уже после моего отъезда за границу. Получив там сборник, я немало досадовала, потому что исполнители, благодаря моему отсутствию, не выполнили плана, который я наметила, и без всякой системы перегрузили книгу великим множеством имен.

   Перед отъездом мною уже было положено начало собиранию автографов и портретов, и теперь, когда я двинулась в путь, под {137} стук колес поезда, в моей голове стучали маленькими молоточками неотвязные мысли о только что основанном о-ве и недостаточности его средств, об общественных столовых для голодающих, о тех, кого можно было еще привлечь к работе в деревне и т. д., вплоть до нашей кухарки, милой Фроси, которая так хорошо рассказала мне о нуждах своей маленькой деревушки, где суровая княгиня Чегодаева, под влиянием страха перед крестьянским движением, сначала обещала снабдить крестьян хлебом, а потом, когда движение пошло на убыль, вероломно выманила данную ею запись на хлеб и бросила в огонь. В этой-то обиженной, голодающей деревне я и предложила открыть первую столовую нашего общества.

   И в Москве я все еще чувствовала множество нитей, которые связывали меня с этими заботами. Но, когда курьерский поезд помчал нас вдаль, к Варшаве, Вене, Венеции, Риму и Неаполю, эти нити одна за другой порывались: постепенно я отрешалась от того, что тяготело надо мной, и чувствовала, как мой загроможденный ум освобождался для новых впечатлений и настроений. Да,- новых и неизведанных. 30 лет тому назад я жила за границей, в Швейцарии; проезжала не раз по большим городам Европы: Вене, Мюнхену, Берлину; некоторое время пробыла в Париже и, казалось, могла бы обозреть художественные ценности лучших заграничных музеев. Но я была студенткой Цюрихского, а потом Бернского университетов и материальных средств имела в обрез: только бы хватило на ученье, книги и жизнь в скромных городах Швейцарии,- где уж тут путешествовать в качестве туриста! Но кроме этого вынужденного воздержания, у меня не было тогда и стремления к памятникам искусства. Жизнь в деревне и воспитание в институте не давали возможности познакомиться с ними и развить вкус к ним. В Цюрих я приехала изучать медицину и была одушевлена одной целью: сделаться полезной народу. Ничто другое - только это владело умом; только на этой цели сосредоточивалось внимание; исключительно ей я хотела посвятить силы. Ничто не должно было и не могло отвлекать меня от занятий по медицине,- так думала я сначала; потом к этому прибавилось чтение по волнующим вопросам экономики, "социализма и увлечение общественностью. Искусство же оставалось все время вне сферы моих интересов. Эстетического наслаждения я хлебнула лишь в красотах окружающей швейцар-{138}ской природы при немногих экскурсиях в горы, на ледники и синие озера сказочно прекрасной страны.

   Теперь было иное: братья давали мне достаточно средств; никакой общественной цели я не преследовала, а в скудной обстановке долгого заточения - как бы в противовес ей - зародилось, развилось и громко заговорило стремление к красоте. Не находя удовлетворения, постоянно угнетенное, оно привело к сознанию односторонности моего духовного развития. Я поняла, что, благодаря всей моей дореволюционной и революционной жизни, в нем есть пробел.

   Теперь этот пробел можно было пополнить.

   Я провела за границей целые семь лет и по разным поводам - большею частью общественного характера - посетила столицы почти всех государств Европы. В Лувре и Люксембурге, в лондонской Национальной галерее, в копенгагенском музее Торвальдсена, в художественных галереях Брюсселя, Антверпена, Мюнхена, Неаполя, Рима - везде я побывала, всюду черпая эстетическое наслаждение. Нигде я не перегружала себя, предпочитая немногочисленные, но глубокие впечатления; они были порой такие сильные, что я чувствовала себя изнеможенной, почти больной, и говорила Александре Ивановне: "Не могу больше. Неспособна более воспринимать".

   Каждый раз я чувствовала, что душа моя стала богаче, что новое сокровище прибавилось в ней. Новая область открывалась предо мной - многое я стала понимать впервые. Так, прежде в своем неведении я недоумевала: почему архитектуру причисляют к изящным искусствам? Теперь мои глаза раскрылись - ведь я видела собор Милана, готические церкви Бельгии и, как венец всего,- собор Парижской богоматери. В этом соборе, когда я осталась одна среди его колонн, меня охватило никогда не испытанное чувство отрешения от всего скоропреходящего, земного. Это было глубоко волнующее настроение, устремление всего существа в высь: душа как будто отлетала от земли, отлетала и скорбела о чем-то неопределенном и неопределимом; и скорбь была такая острая, жгучая, что слезы хлынули из моих глаз. Такого переживания у меня не было ни раньше, ни позже ни в одном храме - была ли то убогая церковь какого-нибудь Никифорова или всемирно известный храм Рима. {139}

  

  

  

  

   Первая наша остановка была в Венеции. По дороге к ней в вагоне вместе с нами ехал профессор Шляпкин, который узнал меня по прежним портретам. Мы познакомились, и, как знающий Венецию, он предложил быть нашим путеводителем. Мы остановились во дворце, который некогда принадлежал дожу, а теперь был собственностью акционерной компании, превратившей его в гостиницу! Странно было видеть в одном из коридоров ее портрет прежнего владельца - дожа. Он как бы подчеркивал пропасть, разделяющую прошлое Венеции и настоящее ее...

   Человеку, привыкшему жить на суше, было непонятно, как можно жить в домах, с крыльца которых 2-3 ступеньки спускаются прямо в воду. Мне казалось, я десять раз в день утонула бы. Поражала тишина, господствующая в городе, в котором все пути сообщения состоят из каналов и совершенно отсутствует