Гнедич Петр Петрович - Книга жизни

красивым молодым лакеем, грамотным буфетчиком (на руках которого было все серебро и столовое белье), с вечно разорванным локтем. В последнем более всего, быть может, виновата была Лиза, которая сознается:

  

   Как не полюбить буфетчика Петрушу!

  

   [В Художественном театре... в Москве было при постановке, очевидно, два Петрушки. Один - подслеповатый дряхлый старик, которого играл Артем и который (рассудку вопреки, наперекор стихиям) вписывал в календарь предначертания Фамусова на будущую неделю, и другой - никому невидимый, которого любит Лиза].

   Наконец, весь уклад старого барского дома с крепостной дворней являлся основной задачей постановки.

   Все цензурные выпуски (за исключением фразы Загорецкого - "хошь и животные, а все-таки цари!") были восстановлены. Чацкий говорил про "дворцового Дон Кихота", Репетилов проводил слова Лохмотьева в правильной редакции:

  

   За правительство путем приняться надо, -

   Желудок дольше не варит!

  

   Бала даже для эрмитажного спектакля не дано было времени срепетировать как надо. Но главное затруднение оказалось не в этом, а в распределении ролей. Намеченное мною распределение оказалось невыполнимым: надо было распределить роли не по талантам, а по получаемым артистами окладам.

   Началось с Софьи. Сперва намечена была молодая, талантливая артистка. Потом директор заявил, что необходимо, чтоб артистка, всегда игравшая эту роль, выступила в ней. Когда этот вопрос, по-видимому, был кончен, Комиссаржевская заявила, что она получает больший оклад и потому роль по праву принадлежит ей. Она и играла. То же было и с остальными ролями. Только Давыдов-Фамусов, Жулева-Хлестова и Савина-Горич - остались на своих местах, как это и было намечено. Вся тайна открылась для меня потом: участвующие в эрмитажных спектаклях получали подарки - булавки, запонки, брошки с буквой Э. Все добивались этих подарков, хотя эти вещи стоили 30 - 80 рублей.

   Спектакль прошел благополучно. Государь остался доволен и благодарил артистов. Но придворная камарилья нашла выбор пьесы неприличным: помилуйте, Чацкий так непочтительно отзывается о дворе, так смеется над историей с Максим Петровичем, что едва ли такую пьесу уместно было ставить на придворном спектакле.

   Как бы то ни было, мы приобрели новую постановку - Горе от ума", которая потом держалась на репертуаре четверть века.

   О "неприличности" спектакля я узнал только несколько лет спустя; в 1902 году мне никто не поставил на вид этого. Но о неприличности другого эрмитажного спектакля, в 1903 году, когда московская труппа великолепно исполнила "Волки и Овцы" Островского, я слышал тогда же. Я думаю, тут виновником этого недовольства был милейший И.А. Всеволожский, бывший директор театров. Теперь как управляющий Эрмитажем он непосредственно принимал участие и в спектаклях как хозяин помещения. Он утонченный придворный эпохи Короля-Солнца. И вдруг Теляковский преподносит Островского в Эрмитаже! Впрочем, все, что бы ни было поставлено там, подвергалось жестокой критике. Шаляпин пел "Бориса" - говорили, что нельзя выводить на сцену царя-убийцу. Поставлен был акт из "Баядерки" - "В царстве теней" - указывали, что нельзя демонстрировать царю полтораста покойниц. Давали "Моцарт и Сальери" с Собиновым и Шаляпиным - возмущались, что выбрана пьеса с отравлением. Всеволожский говорил, что нечего другого и ожидать от "нынешнего управления Фредерикса". Когда спросили его про назначение Теляковского директором, - что он об этом думает, - он воскликнул:

   - Что Людовик XIV может думать о Любэ, стоящем теперь во главе Франции президентом?!

  

   Глава 36

  

   Сезон 1902/03 года. Уход Комиссаржевской. Постановка "Недоросля". "Ипполит" Еврипида. "Чайка" Чехова. "Зимняя сказка" Шекспира. "Шейлок". Возобновление "Дела" Сухово-Кобылина и "Месяца в деревне". Столкновение с Савиной. Пьеса, "приятная для Двора".

  

   В сезоне 1902/03 года было у меня намечено: возобновление в новой постановке "Недоросля"; постановка "Ипполита" Еврипида; "Горя от ума" в эрмитажной монтировке; постановки заново "Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского" Островского;

   "Чайки" Чехова, и - если позволит время -"Зимней сказки" Шекспира. Хотя директором и министром был утвержден этот репертуар, но полностью выполнить его не пришлось.

   Комиссаржевская, как я заметил выше, просила не давать "Фауста" весною, а перенести его на позднюю осень. Кроме того, я предложил ей возобновление "Чайки", причем она - как единственная исполнительница - оставалась на прежнем месте, - все же остальные были заменены новыми персонажами: Савиной, Давыдовым, Ходотовым и др. Она, по-видимому, с радостью пошла на это возобновление.

   Вдруг совершенно неожиданно переворот: она летом подала в отставку, не предупредив меня об этом ни словом [70]. Я узнал, что это было втайне решено ею еще в апреле, когда она сдала свою квартиру. Немедля переведена была из Москвы Селиванова. Последнее было сделано помимо меня дирекцией, хотя против Селивановой я ничего не имел. Она, конечно, не могла заменить Комиссаржевскую, но ей немедленно были переданы роли Комиссаржевской: "Огни Ивановой ночи", "Снегурочка", "Чайка", а позднее - "Фауст". Ей же переданы роли в новых пьесах, назначавшиеся Комиссаржевской. О переводе Селивановой мне говорил Лаппа еще летом, но внезапный уход Комиссаржевской ускорил переход этой "ingenue" из Москвы, хотя она целый год получала жалованье из московских сумм.

   Сезон я открыл "Плодами просвещения" Л.Н. Толстого. Несколько были перетасованы прежние исполнители. Далматов чудесно сыграл старика Звездинцева, лучше чем играл его Свободин. Профессора играл Ленский, Вово - Корвин-Круковский, Григория - Аполлонский, Таню - Потоцкая, Толбухину - Васильева, Федора Иваныча - Варламов. Пьеса шла хорошо. Мужики - Сазонов, Каширин и Медведев - были слабоваты. Как на нововведение укажу на полную тьму, среди которой шел спиритический сеанс: только в щели дверей пробивался яркий свет из большой гостиной.

   В начале сентября возобновили "Недоросля". Мне долго и упорно пришлось возиться с художником Е.П. Пономаревым (моим товарищем по Академии), который настаивал на чистеньких костюмчиках действующих лиц. С большим трудом я добился, чтобы Простакову был сделан легкий летний халат, и он в шлепанцах на босу ногу и в колпаке выходил бы в 1-м акте. Тришку еще труднее было одеть в соответствующий кафтан - все у него отзывалось великосветским маскарадом, но главное затруднение было с Варламовым. Он чудесно играл Скотинина, но... своими словами, и от характерного языка Фонвизина местами не оставалось и следа. Но кое-как он выучил роль, и знание его было достаточно прилично.

   Перед "Недорослем" поставлена была мною никогда не игранная пьеса Островского "Неожиданный случай". Я наткнулся на нее в конце 90-х годов в альманахе "Комета" 1851 года. Почему-то пьеса эта не была напечатана ни в одном собрании сочинений Островского. Прочел ее Суворин, поставили мы ее на афишу. Вдруг в день представления влетает к нам в режиссерскую вдова Александра Николаевича и кричит:

   - У мужа не было такой пьесы! Я не позволю злоупотреблять его именем.

   Я говорю, что вещи Тургенева и Гончарова, что напечатаны рядом, указывают на подлинность пьесы. Ничего не хочет слушать.

   - Сумасшедшая баба! Не хочу платить ей гонорара! Снимите пьесу с репертуара! - решил старик.

   Так и не была она дана на сцене до 1 мая 1902 года, когда я для бенефиса вторых режиссеров вспомнил о ней ["Неожиданный случай" впервые появился в "Полном собрании сочинений Островского" под редакцией М.И. Писарева]. 1-го же мая дана была впервые представленная мною в цензуру одноактная пьеса Салтыкова-Щедрина "Просители" - превосходная картина дореформенного быта, не пропускавшаяся прежде на сцену. Впрочем, я и теперь, кажется, не посылал ее в цензуру.

   Для "Недоросля" художником Яновым был заново написан павильон, воспроизводивший помещичий дом средней руки в половине XVIII века. Вся мебель частью была подобрана, частью сделана вновь. Когда при А.А. Потехине по случаю столетия первого представления "Недоросля" его возобновили, то вся мебель была в стиле empire - красного дерева!

   "Дмитрий Самозванец" Островского был поставлен в Петербурге в 1871 году в бенефис Жулевой, наспех и крайне неряшливо. Он не имел тогда никакого успеха, хотя это лучшая историческая хроника Островского. Мне хотелось поставить ее как надо. Я воспользовался тем, что режиссером был принят к нам специалист по народным массам А. Санин, служивший в художественном театре у Станиславского. Мною был разработан план всей постановки. Я поручил ее поставить Санину. Санин почему-то был против конных поляков в сцене в Китай-городе. Остальное было все им воспринято. Работал он много, истово, хорошо. Самозванца играли по очереди три артиста: Самойлов, Аполлонский и Юрьев. Пьеса имела большой успех и несомненный. По-моему, она была поставлена лучше, чем в Москве в Малом театре. Нашелся орган, который упрекнул меня в узурпаторстве: все поставил, мол, Санин, а я его лавры присваиваю себе. Но я ничего не присваивал. А только рисунки всей постановки и групп, весь проект постановки - я показывал многим еще в предыдущем сезоне, и поэтому близкие мне люди знали, каков я узурпатор.

   Большой, крупной попыткой (наследство С.М. Волконского) осталась постановка "Ипполита". Это была первая попытка поставить античную трагедию на императорской сцене. Первая попытка была не вполне удачна, - последующие две были куда успешнее. Строго научной подкладки постановки не было. Дирекция отклонила мое предложение пригласить специалистов-экспертов. Дирекция и переводчик боялись, что они засушат представление, вдадутся в археологию, которая извлечет самое главное - душу из произведения Еврипида.

   Бакст талантлив бесспорно. Но "Ипполит" был одним из первых его опытов. Декорации были скомпанованы скучно и написаны дрябло. Особенно плохи были гигантские статуи богинь на первом плане. Гигантских статуй в Элладе вообще не было - это не Египет. Вдобавок, они были написаны очень плохо, по-детски, плоско, безо всякого рельефа. Преобладание черного с белым сбивало все на какой-то еврейский пошиб, а не на Грецию. Костюмы были лучше. Но тут произошел один курьез, который стоит отметить. Бороды у старцев, составлявших хор, были ярко-зеленого цвета. Художник ссылался на то, что на многих керамических изображениях древней эпохи бороды у старцев зеленые. Но, увы! химический процесс, как известно, в течение долгого периода времени постепенно превращает черный цвет в зеленый. Это знают не только химики, но и все соприкасающиеся хотя немного с искусством. Художественная экспертиза, состоящая при дирекции, одобрила этот колер, и старцы весь сезон щеголяли с зелеными бородами. Пример чиновничьего старанья не по разуму.

   Впрочем, "Ипполит" сборов не делал, и держать его на репертуаре пришлось более по принципу. Дирекция хотела "приучить" публику и ради этого жертвовала своими выгодами, давая спектакли, которые приносили ей менее 500 р. Были сборы 408 р., 312 р.

   "Чайка", имевшая жестокий неуспех в Петербурге [71], была реабилитирована в Москве Станиславским. Составилось убеждение, что Чехова играть в Петербурге не умеют, забыв, что колоссальный успех "Иванова" был именно в Александрийском театре, а не в Москве, где тот же "Иванов" имел успех менее чем средний [Он шел в Москве, в театре Корша. Отсутствие репетиций, надежда актеров на суфлера - губили все дело этого театра. Я никогда не решался отдать своих пьес этому антрепренеру]. Я решился реабилитировать и наш театр, и "Чайку", про которую кричали иные критики, что это результат размягчения спинного мозга автора. Когда Чехов узнал об этом возобновлении, он писал мне от 19 августа 1902 года "...ради создателя, не ставьте "Чайки"! Я читал в газетах, что будто в Александрийском театре собираются репетировать "Чайку", и этот слух, по всей вероятности недостоверный, смутил мой дух. Пожалуйста, напишите мне, что эта пьеса поставлена не будет, - успокойте..." [Письма Чехова. Т. VI].

   Я написал ему, что декорации уже готовы, и хотя, к сожалению, Комиссаржевской нет (я думал соединить двух примадонн Савину и Комиссаржевскую в одной пьесе), - но тем не менее пьеса должна идти, и если и не будет большого успеха, то все-таки будет исправлена ошибка минувшего и сглажено то впечатление, которое до сих пор болезненной язвой торчит на теле Александрийского театра. Так оно и вышло... "Чайка" прошла 13 раз с приличными сборами избыла снята с репертуара только по болезни Шувалова, а потом вследствие его отставки.

   В конце сезона, уже на Пасхе, я поставил "Зимнюю сказку" - Шекспира. Ни одной новой декорации не было сделано, только Иванов приписал несколько пальм для своей декорации, - вид на Мессинский залив, деланный для "Много шуму". Я не настаивал на новой монтировке, потому что это был мой перевод ["Зимняя сказка" была мною поставлена в костюмах конца средневековья, потому что в тексте пьесы упоминается Джулио Романо. В пьесе же упоминается о русском императоре, берегах Богемии и дельфийском оракуле. Рисунки постановки есть в "Ежегоднике" 1902 года]. С.А. Венгеров, редактировавший тогда Шекспира в Брокгаузовском издании, просил меня перевести "Зимнюю сказку" ввиду неудовлетворительности имеющихся переводов. Я предложил мой перевод дирекции, и чтоб не было на меня наговоров, поставил пьесу в такое время сезона, от которого отказываются все авторы.

   Меня поразило при переводе сходство Леонта с Позднышевым. До чего близки! - уж куда ближе, чем "Ипполит" и "Бедный рыцарь". - Я никогда не решался сказать это Толстому, зная его ненависть к Шекспиру. Впрочем, полагаю, эта ненависть была дутая, - "дух противоречия" был развит в графе с юных лет: он спорил только потому, что так думают все. Его крутой затылок доказывает упрямство мысли. Так говорят френологи и московские нянюшки.

   Я никогда нигде не видел постановки "Зимней сказки". Боборыкин писал мне из Вены, как интересно было ее видеть и в античных костюмах. Но я остановился на средневековье. Подобраны декорации из разных пьес были удачные, и профессор Варнеке отметил даже "блестящую оправу трагедии" в своей "Истории русского театра".

   Сезон я закончил Шейлоком. Мне хотелось, чтобы еврея сыграл Далматов. Я очень высоко ставил его как характерного актера и очень низко как трагика. Роль Шейлока - чисто характерная. Но это "царственный купец" Венеции, такой же, как Антонио. Это не мелкий закладчик, каким его играл В.В. Самойлов, не фанатик убеждений, каким его играл Поссарт, не трагический злодей, какого нам давал Росси. Это еврей - богатейший купец, далеко еще не старый, красивый по-своему, сознающий свою силу.

   К сожалению, к сезону 1903/04 года у Далматова не готова была еще эта роль, которую он никогда не играл, и играя которую артист многое ставит на карту.

   - Я сыграю впоследствии - роль от меня не уйдет, - говорил он, - а теперь пускай играют ее другие.

   Но она ушла от него. Он умер через двенадцать лет, так и не сыграв Шейлока.

   "Шейлок" пользовался теперь большим успехом, чем в предыдущие постановки. Весь первый акт, разделенный на две картины, шел на набережной большого канала, на открытой веранде остерии, наискось от Дворца дожей. Залитая лунным светом Венеция и разноцветные фонарики остерии давали приятный фон для исполнения. Второй акт происходил перед конторой складов Шейлока, у высокого моста, перекинутого через канал, по которому то и дело скользили гондолы. Одна из серенад исполнялась всегда оперными певцами; начиналась она за сценой, затем он с песней проезжал в гондоле по сцене, и пение замирало вдали. К сожалению, маскарад был поставлен менее удачно, чем я ожидал. Зато удалась очень последняя картина, в саду Бельмонта, прежде смятая и шедшая между прочим, - а между тем это превосходный, с сильным лирическим подъемом финал пьесы.

   Через несколько дней после "Шейлока" было возобновлено "Дело" Сухово-Кобылина. По-моему, это лучшая часть трилогии "Картины прошлого". Значение "Дела" поняла более всего цензура, двадцать лет не допускавшая пьесы на сцену. Когда ее поставили, наконец, в 1882 году, выцарапав из цензуры, тогдашняя публика, привыкнув к репертуару Виктора Крылова, нашла ее скучной и несценичной. Но самый подход к ней сделан был неправильно: играть ее следовало в резких, несколько шаржированных тонах. Я очень сожалею, что обратился в дирекцию за разрешением составить в афише список действующих лиц, как предлагает автор. Мне этого Теляковский не разрешил. Следовало не спрашивать, а делать, - как я всегда и поступал впоследствии. У Сухово-Кобылина все действующие лица разделены на группы. I. Начальства: весьма важное лицо - здесь все и сам автор безмолвствуют, важное лицо - князь. II. Силы: Вараввин, Тарелкин, Живец. III. Подчиненности - прочие чиновники. IV. Ничтожества: Муромский, Лидочка, Нелькин и V. Не лицо - лакей Муром-ских - Тишка. Следовало не только показать эту иерархию в программах, но и восстановить текст, вымаранный в цензуре. Особенно характерны восклицания: "Это такой мерзавец, что не знаю - на него ли навесить крест, его ли на кресте повесить". - "В лавках завтра не торгуют, а в присутственных Местах ничего, торгуют" и пр.

   Из исполнителей первого представления остался один Варламов - поразительный Вараввин. Сазонов, прекрасный Тарелкин, умер в прошлом году, и роль его я передал Аполлонскому. Он прекрасно справился с задачей и был совершенно достоин своего предшественника. Новых декораций для пьесы не делали, шла она в старых тряпицах. Тем не менее дали его 13 раз.

   Следующим крупным возобновлением был у меня намечен "Месяц в деревне" Тургенева.

   До появления Савиной в Наталье Петровне - повторяю, одном из величайших ее созданий, - ей непременно захотелось выступить в дамской 4-х актной пьесе, представлявшей сколок с крыловского репертуара. Это была одна из последних отрыжек той жвачки, что пережевывали последние двадцать лет на сцене. Видя мою холодность к этой пьесе, Савина, желая поставить по-своему, заставила дирекцию помимо меня согласиться на ее постановку. Аргумент, которым она подчиняла себе дирекцию в этих вопросах, был чрезвычайно прост. Она заявила, что ее любит смотреть Двор в ролях легкого репертуара. Это не было утрировкой с ее стороны. Да, она играла превосходно эти роли, и смотреть ее в них было приятно. Многие высокопоставленные лица обладали очень сомнительным художественным вкусом. Мне Лейкин с гордостью рассказывал, как ему говорили великие князья, что он - их любимый автор и что они ставят его выше Толстого, не говоря уже о Горьком и Л. Андрееве. Режиссеры упорно отказывались от чести ставить на сцену пьесу "приятную для Двора". Наконец один взялся. Но, не скрывая своего отвращения, он высказал это репортеру, скрыв свое имя. Савина вообразила, что это "жаловался" я в газетах, и потребовала от Теляковского газетного опровержения - пьеса-де ставится по настоянию дирекции, а не по желанию артистки. Если не появится такого опровержения, Савина подает в отставку. Беляев, критик "Нового Времени", стал дубасить в колокол: "Можно театр отставить от Савиной, но не Савину от театра" [72]. В результате - я полтора года не говорил с ней, имея деловые сношения через Корнева.

   Теляковский в первый раз убедился, что такое премьерша. Управляя московскими театрами, имея дело с Ермоловой, Федотовой и Лешковской, он и не подозревал, что артистка с характером, стоящая во главе театра, - то же, что директор. Она всегда может сорвать нежелательную пьесу, заболев накануне. Она всегда может жаловаться не только министру, но и государю. У нее всегда есть ходы, которыми она сумеет провести то, что хочет. Уже на что, кажется, был силен Волконский, а и он стушевался, когда за дело взялась такая "шишка", как Кшесинская! У Савиных в запасе всегда есть прошение об отставке. Для театра и сборов, конечно, нужнее примадонны, чем директор. Савина заявила мне, что она подаст в отставку; я заявил ей, что и я подам в отставку и ей будет едва ли приятно, когда в прессе начнут выяснять истинную причину ее.

   В конце концов, и она, и я остались на своих местах, только, как я уже говорил выше, мы перестали кланяться при встречах, ограничиваясь только служебными отношениями. Так тянулось до весны 1905 года [73].

  

   Глава 37

  

   Вкусы Двора. "Ревизор" в "высочайшем присутствии". "Высочайшее" одобрение. Трения с дирекцией и конторой.

  

   По мере того как время шло, дирекция все более и более отступала от предположенного плана. Голоса, раздававшиеся вокруг, заглушали все благие начинания. Министру, в сущности, было глубоко все равно, что и как делается в театрах. Великие князья, считавшие Лейкина первоклассным писателем, восхваляли репертуар Шпажинского, от которого был в ужасе Теляковский. Приведу несколько фактов.

   Панчин 1-й в день своего бенефиса возобновил пьесу "Соловушки" Шпажинского. Я не возражал и решил, что пьеса пойдет один раз.

   После первого акта директор, который был один в ложе и, видимо, томился скукой, сказал мне:

   - Вы подвели меня! Можно ли ставить такую гадость!

   - Во-первых, это бенефис и повторять его не будем, во-вторых, Шпажинский - председатель Общества драматургов, имя, - и он сам отвечает за свои произведения более чем мы, - возразил я.

   А великие князья были в восторге от "Соловушки" и благодарили за выбор, усердно аплодируя исполнителям, игравшим плоховато.

   Другой пример.

   Давали "Ревизора". Приехал на спектакль государь. Конечно, Теляковский и Фредерикс заняли свои ложи. Я сижу в своем кабинете. Вдруг входит ко мне Корнев, - на нем лица нет.

   - Несчастье сейчас случилось. Добчинский и Бобчинский не вышли на сцену.

   - Как не вышли?

   - Заговорились. И помощник режиссера заговорился с ними вместе. Уж Ленский, игравший судью, вышел со сцены, говорит: - "Там, кажется, кто-то пришел", - приотворил двери, говорит: "Что же вы, господа?" - Тогда только те вышли.

   Не надо забывать, что это был тот момент пьесы, когда городничий восклицает:

   - Инкогнито проклятое! Того вот и жду, что дверь отворится и шасть!

   Двери с треском распахиваются - и городские сороки влетают на сцену с криком. И вдруг их нет!

   Иду на сцену. Помощник режиссера тоже бледен, трясет всего.

   - Что же это? - спрашиваю. Он разводит руками:

   - Вот, подите же, - заговорились. Иду к директору в ложу. Меланхолически сидит с крестом на шее и протянув ноги на стуле. Говорю:

   - Видели?

   - Что? Рассказываю. Пауза.

   - Что же с ними делать? - спрашивает. Пожимаю плечами.

   - Подумать надо. Опять пауза.

   - Месячное жалованье? И выговор? - спрашивает он.

   - По крайней мере.

   - Объявить им сейчас же?

   - Нет, уж после окончания.

   Директор идет в царскую ложу, как в воду опущенный. Возвращается более оживленным.

   - Как будто не заметили.

   По окончании спектакля директор говорит:

   - Вы еще ничего им не говорили? Нельзя налагать никакого наказания: государь велел благодарить труппу за прекрасное исполнение.

   - Так я выговор от себя сделаю.

   - От себя - частным образом, - но не от дирекции. Все трое ожидали, что их исключат немедля, и ждали, ни живы ни мертвы, результата. - Я проморил их еще с четверть часа и затем объявил им личный выговор, сказав, что на этот раз... - но если... и пр. Третий случай. . Идет "Ришелье" в Михайловском театре.

   - Это мелодрама, - говорит мне директор кисло.

   - Почему же мелодрама? Просто - комедия. Ведь она - Бульвер-Литтона [74].

   - А кто такой Бульвер-Литтон?

   Тут оставалось скиснуть мне.

   Когда-то у меня Всеволожский спрашивал:

   - Есть такая пьеса у Островского... Он поискал записки на столе.

   - ... "Сердце не камень"? - Есть? И порядочная пьеса? Я совсем не знаю.

   Между мною и дирекцией постепенно начались трения. Сначала все шло из-за пустяков.

   Один артист подает через меня прошение - просит сто рублей, по примеру прежних лет, на костюмы. Я подтверждаю на прошении, что он сыграл в сезоне более ста раз в своих костюмах. Дирекция отказывает с замечанием: "Странно, что управляющий труппой не знает, что сумм на добавочные костюмы артистов не существует". - А я пишу: "Странно, что дирекция много раз выдавала такие добавочные суммы".

   Директор не поладил с Лаппой, управляющим конторой. Лаппе, как всегда в таких случаях, дали повышенную пенсию и уволили. Произошло это, главным образом, потому, что Лаппа не все мероприятия дирекции одобрял и открыто говорил об этом.

   На место Лаппы был назначен Г.И. Вуич - товарищ Теля-ковского по полку, они были "на ты" между собой. Вуич был человек строгой пунктуальности и справедливости. Он недолго управлял конторой: года через три он сам подал в отставку. Уход его был очень грустен для многих артистов. О нем осталось у меня хорошее воспоминание.

   Постепенно началась перемена в составе всех служащих. И инспектор училища, и бухгалтер, и начальник монтировочной части - все постепенно были заменены новыми лицами, более близкими директору. Некоторые распоряжения по драме были даны помимо меня. На многое я не соглашался. Я не вступал в прения, а делал по-своему. Раз директор сказал мне:

   - Вы не исполняете моих распоряжений...

   - Мне не позволяют их исполнять.

   - Кто?

   - Интересы репертуара, - ответил я.

   Когда приходил я за каким-нибудь решением к нему, он говорил "да". Но стоило мне уйти от него в театр, как звонил телефон:

   - Я передумал, - говорил директор.

   - А я уже распорядился согласно вашему распоряжению, -заявлял я. - Поздно.

   Иногда на звонок телефона говорили Теляковскому, что я уже уехал из театра, - я избегал по возможности разговоров с конторой.

   Конечно, на меня тянулся целый ряд жалобщиков к директору. Жаловались на мою несправедливость, на мою предвзятость, на мое нежелание допустить на сцену жалующегося в роли... Было всего человек десять из труппы, которые не ходили с жалобами на меня. А были и такие, что бегали с жалобами и в глаза мне жестоко ругали Теляковского.

   Но, во всяком случае, моих распоряжений не изменяли, - и это самое главное. Я внушал дирекции, что составление годового репертуара - дело не только мое, - но целого коллектива. Но утвержденный репертуар - уже не подлежит изменениям. Исполнение его я беру на себя и отвечаю за это исполнение.

  

   Глава 38

  

   9 января 1905 года. Прекращение спектакля. Закрытие театра на три дня. Предчувствия грядущей грозы. "Все возможно".

  

   9 января 1905 года разыгралась гнусная сцена на Дворцовой площади перед Зимним дворцом.

   Священник Гапон уверил рабочих, что они должны идти к Зимнему дворцу и вручить лично просьбу государю. Он сам пойдет с ними, они на коленях вымолят у "царя-батюшки" льготы для рабочих!

   Надо было быть очень наивной натурой, чтобы верить в успешность такого маневра. Может быть, много лет тому назад он и мог бы дать какой-нибудь результат. Но не теперь, в XX веке, при Николае II!

   День был ясный, морозный. Было воскресенье. В Александрийском театре утром был назначен "Недоросль", вечером - "Горячее сердце". Меня задержало что-то дома до двух часов, да мне и не было в театре особого дела. Когда я переезжал через Невский, у Аничкова дворца я заметил, что езды было меньше, чем всегда в воскресный день. Но толпы гуляющих на тротуарах были значительные.

   В театре было все спокойно, и спектакль шел своим чередом. Кто-то пришел за кулисы и рассказывал, что на площади у Зимнего дворца стреляли. Много раненых. Но этому рассказу никто не придал значения: мало ли что болтают.

   Из театра я поехал обедать не домой, а к знакомым. Там тоже говорили что-то смутное о расстреле. Но опять-таки и этому не придавалось серьезного значения. К восьми часам я вернулся в театр. Проезжая по Театральной улице (я обедал на Николаевской), я увидел, что фонари побиты, а один столб покосился и вот-вот упадет.

   - Это что же? - спросил я у извозчика.

   - Толпа дебоширила.

   - Какая толпа?

   - От Невского шла. У Полицейского моста стреляли.

   - В кого?

   - Кто их знает! Ну, фонари и побили...

   Театр был почти полон - как всегда в январское воскресенье. Публика была самая обыкновенная, и первый акт прошел даже с аплодисментами.

   Капельдинер доложил, что меня хочет видеть господин с супругой и с каким-то другим господином. Я предложил им войти ко мне.

   - Я то же им говорил, - они просят вас к ним, а сюда не хотят, говорят, очень важное дело.

   Спускаюсь вниз в коридор, что ведет в оркестр. Там вижу Мережковского, Зинаиду Гиппиус и Философова. Здороваюсь. Они возбуждены.

   - Мы к вам представителями Вольного экономического общества, - говорит Мережковский, - с предложением прекратить спектакль. Все равно играть далее не позволят.

   - Я не имею права прекращать спектакль по своей воле, -объясняю я.

   - Это воля не ваша, а постановление Экономического общества.

   - Сообщите об этом директору, - говорю я, - если он согласится с вами, прекращу. Я обратился к капельдинеру.

   - Позовите сюда полицеймейстера театра.

   Капельдинер побежал.

   - Зачем же полицеймейстера? - заволновался Мережковский.

   - У него телефон, - сказал я, - он скорее вызовет директора, чем я. Вы сообщите полицеймейстеру все, что сказали мне. Мы не хотим с ним говорить. Позовите директора вы.

   Я пошел к себе в кабинет, просил Теляковского прийти скорее в театр; записку я послал с курьером.

   Начался второй акт. Дело происходит на дворе, ночью. Городничий производит следствие о краже. Городничего играл Медведев, купца Курослепова Варламов.

   Будет ломаться, довольно! Не такой день! - вдруг раздался чей-то голос из залы.

   Варламов продолжал мерить шагами забор: первый, второй...

   Опустить занавес! Света! - кричат в зале. - Довольно!

   Кто-то встает ногами на сиденье мест за креслами и начинает:

   - Господа!.. Свету, свету!

   Васильева, игравшая Курослепову, падает в обморок. С Шуваловой делается истерика.

   Я велел опустить занавес. Плотники так растерялись, что пынуча глаза смотрели на меня. Наконец занавес опустили.

   Начались речи. Публика слушала их внимательно. Но мест своих никто не покидал: ждали, что будет.

   Пришел директор с женою, управляющий монтировочной частью Крупенский - все смущенные, бледные. Потом пришел и Вуич, управляющий конторой. Вышли на сцену. Впрочем, директорша осталась в ложе. Директор припал глазами к отверстию в занавесе и стал слушать.

   Ко мне подскочил пожарный.

   - Дозвольте вызвать часть, - предложил он, - мигом их водой образумят.

   Я попросил его стать на место и сказал, что в команде не нуждаюсь.

   Что же делать? - спросил директор.

   Решили, что продолжать спектакль нельзя. Так как прошел всего один акт, то положено было возвратить из кассы цену билетов.

   С этим оповещением вышел за занавес правивший пьесой помощник режиссера Ф.Ф. Поляков. Обратился он к публике спокойно, с некоторым оттенком иронии, которая была ему свойственна. По окончании его короткой речи раздался гром аплодисментов.

   - В первый раз в жизни удостоился такого одобрения публики, - сказал он мне, обтирая лоб. .Поляков числился актером и играл в "Ревизоре" Свистунова,

   Часть публики поднялась со своих мест, но часть сидела по-прежнему. За первым оратором стал говорить второй. Его внимательно слушали... агенты полиции и охраны, стоявшие в проходе перед ним. Люстра стала постепенно гаснуть. В театре стало делаться темнее и темнее.

   Наибольшее оживление было у кассы. Но многие уехали домой, не получив денег. Кажется, им выдавали их в последующие дни. Все в театре потухло - и все разошлись [75].

   Театр закрыли на три дня. На Невском горела только одна сторона фонарей (тогда электрическое освещение было двухстороннее), горел на улицах только газ - электричество было погашено. Лавки забиты деревянными ставнями. С полуночи на улицах не было никого. Я помню, что со Стремянной в два часа ночи спросил с меня извозчик двугривенный за то, чтобы свезти меня на Сергиевскую. Это было 11-го или 12-го января.

   На четвертый день, 13-го, драма открылась "Жаниной". Я думал, что не найдется зрителей, а их нашлось на целых 660 руб [В "Ежегоднике" почему-то показан этот сбор 625 р., а в записке, принесенной мне, значилось 660 руб].

   Авторы решительно отказались ставить в январе и феврале свои пьесы. Савина мало играла в этом сезоне и потому заявила мою "Зиму", написанную в прошлом году. Я начал ее репетировать. К удивлению всех, сборы со следующей недели поднялись - были 1600, 1700, - только "Отец" Стриндберга не делал сборов.

   11 февраля дали в первый раз "Зиму". До поста она прошла шесть раз и делала лучшие сборы из всех пьес: самый низкий сбор был в 1566 р. Иные критики нашли, что меня не коснулась "минута" и я несвоевременно занимаюсь адюльтером. А пьеса-то была написана два года назад!

   Хотя и задним числом, но артисты решили отметить мое 25-летие литературной деятельности. Мне поднесли бювар работы Фаберже и чернильницу. Кроме того, 12 февраля дали мне у Кюба ужин, на который я согласился под условием, чтобы не было ни одной речи. Это был, кажется, в своем роде единственный юбилей без речей, и дело ограничилось Поммери-сек, Filet de sole и Cotelettes d'agneaux. Помню, я шел в четвертом часу утра по Невскому с Вуичем и Далматовым, и не могу сказать, чтобы речи наши были веселы. Все чувствовали, что надвигается что-то зловещее.

   Когда в этот год я поехал за границу, меня там осведомленные люди предупреждали:

   - Будущей зимой ждите кое-чего посерьезнее гапоновщины. Японская война осмелила многих. Будет реакция побед японцев.

   - В чем же эта реакция выкажется?

   - А вот увидите!

   В Grand-Hotel, где останавливался я, жил и К.Е. Маковский. Несмотря на то, что ему было много лет, он был удивительно подвижен. Мы с ним вместе обедали, завтракали, ездили по выставкам, вечером - в театре. Я в театры ездил по должности, а он за компанию. На выставках он приходил в уныние:

   - Грамотны эти прохвосты французы. Они грамотнее наших. Иногда наивны, пошлы, но как грамотны!

   Я у него спросил: верит ли он в русскую революцию? Он на минуту задумался.

   - А леший ее знает, у нас все возможно, - сказал он.

  

   Глава 39

  

   Театры в октябре 1905 года. Объявление "конституции". Переполох в Александрийском театре. Прекращение спектакля в Мариинском театре. "Неблагонамеренный" адрес от драматической труппы Александрийского театра.

  

   Новый сезон открылся пьесой Островского "Не все коту масленица". Варламов играл гораздо слабее, чем когда-то Виноградов при первой постановке. Путем целого ряда репетиций его приучили к роли и суфлеру, и он Ахова почти знал. Возобновил я очень тщательно в ту же осень и другую пьесу того же автора "Сердце не камень", в которой превосходно играла Савина и был. великолепен Степан Яковлев, игравший Константина. Ставил обе пьесы Санин и старался разбудить и затронуть за живое нашу сонную труппу. Особенно хороши были те полутона, на которых играла Савина. Как в тон им был тот далекий монастырский благовест, который звал ко всенощной и звон которого лился в открытую форточку!

   В первом акте во время постановки этой пьесы случился курьез, о котором я не могу умолчать. На одной из первых репетиций приходит ко мне в кабинет Варламов и кладет роль Иннокентия на стол.

   - Вот получи. Я играть не буду.

   - Играл-играл столько лет, а теперь не будешь? Почему?

   - Да твой Санин так мудрит, так мудрит! Монастырские ворота куда-то на гору взгромоздил и меня посадил на горку. Я не привык! Весь свой век сидел на камушке спереди.

   - Да не все ли тебе равно?

   - За каким дьяволом я на гору полезу? Нет, уж ты меня избавь от Иннокентия!

   - Да оттуда суфлера не слышно? - сообразил я.

   - И суфлера не слышно!

   Посовещался я с Саниным и решили в кусты посадить для Варламова другого суфлера. Когда я сказал ему об этом, он взял роль обратно и проговорил:

   - Ну, вот это другое дело, это я понимаю!

   И так мы на все спектакли и выписывали двух суфлеров: в будку - Ларина, а в кусты - Фатеева.

   Поставили и "Вишневый сад" Чехова. Исполнялся он хорошо. Удачно были переданы даже все второстепенные роли. И я утверждаю, что Медведев играл лучше Артема, Петровский не хуже Москвина и т. д. А Яковлев Степан (Лопахин) был прямо-таки великолепен в главной роли. Декорации для пьесы были написаны Коровиным. Он так заботился о постановке, что в первом акте во все окна вставил стекла, а не сетки, и покрыл их перед спектаклем из пульверизатора водяной пылью, чтобы передать впечатление предрассветного холода. Я не согласен был только с его трактовкой второго акта: он изобразил пейзаж какой-то Ярославской губернии, и когда говорят о шахте и сорвавшейся бадье, - выходило "не по времени и не по месту". Пьеса выдержала 13 представлений и перешла на следующий сезон.

   Тучи надвигались. С 10 октября сборы упали сразу. А с 14-го пришлось прервать спектакли.

   В Москве события обострились до того, что улицы преградили баррикадам, и захлопали пушки. Она погрузилась в тьму, и все театры закрылись.

   Здесь в Петербурге каждый день где-нибудь да действовал правительственный театр. Закрыт Александрийский, но идет в Михайловском "Жанина". Опера и драма бездействуют, а французы играют "Les meprises de Lambinet" и "Francillon" и делают 1014 руб. сбора. 16-го, в воскресенье, вечером спектаклей не было, а утром шла в Мариинском театре "Пиковая дама" при 1979 руб. сбора. У нас назначен был "Вишневый сад". Публики почти не было, директор рано утром уехал в Петергоф. Я своей властью отменил спектакль, до того артисты были удручены - да и играть не для кого было. В пять часов директора не было. Я поговорил с Вуичем - и мы решили не давать и вечерних спектаклей. 16-го вечером шел "Лес", сбора было 320 руб. - было скучно, вяло, тускло. Труппа требовала отмены спектаклей, так как нервы у всех были натянуты до maximum'a. У директора настоятельно просили дозволения завтра днем собраться на сцене и разрешить так или иначе наболевший вопрос.

   А в полночь была объявлена конституция. У патрулей ружья были временно разряжены. В ресторанах и кафе на столах говорили речи, даже кое-где пробовали петь Марсельезу. Город горел огнями, было всеобщее ликованье до самого утра.

   На следующий день - солнечный, ясный - многочисленная процессия с пением и фригийскими колпаками заходила по Невскому. Репин в картине "18 октября 1906 года" чудесно схватил это настроение толпы - преимущественно учащейся молодежи. В этот день мне исполнилось 50 лет. К 11 часам я приехал в театр. Начали