Толстой Лев Николаевич - Том 37, Произведения 1906-1910, Полное собрание сочинений

ели ваше призвание в жизни может быть только в том, чтобы убивать, мучать лю­дей, самим дрожать от страха убийства и лгать перед собой, перед людьми и перед богом, что вы делаете всё это по обязан­ности для какой-то выдуманной несуществующей цели, для выдуманной именно для вас, именно для того, чтобы можно было, будучи злодеем, считать себя подвижником выдуманной России. Ведь вы сами знаете, когда не опьянены своей обста­новкой, что призвание ваше и всех людей в одном: в том, чтобы прожить этот короткий промежуток данного нам времени в согласии с самим собою, с богом и в любви от людей и к людям. А что же вы? Что же ваша жизнь? Кого вы любите? Кто вас лю­бит? Ваша жена? ваш ребенок? И то едва ли? Да и это не лю­бовь. Так, и сильнее, любят животные. Человеческая любовь - это любовь к людям и от людей. А вам льстят те, которые в душе презирают вас и вас боятся и ненавидят, и как ненавидят!

   Мой приятель живописец пишет картину: смертную казнь, и ему нужно было лицо палача. Он узнал, что в Москве дело это исполняет сторож, дворник в большом сарае. Художник потел на дом к сторожу. Это было на святой. Семейные сидели за чайным столом нарядные, но хозяина не было: он спря­тался, увидав незнакомца. Жена сказала, что его нет дома, но ребенок-девочка выдала его.

   - Нет, он на чердаке.

   Художник решил дождаться. Когда этот несчастный, раз­вращенный человек решил прийти, он долго выпытывал ху­дожника, зачем ему нужен, почему именно он (художник ска­зал, что он, встретив его, нашел, что лицо его подходит к заду­манной им картине), и, испуганно оглядываясь, отказался от всего.

   (1) Палач этот тем лучше вас, - вы, председатели судов, министры и вы, два главные, Столыпин и Романов, - тем лучше, что он знает свое преступление, в которое он был вовлечен и своей бедностью и невежеством. А вы, вы, чем оправдаетесь вы перед людьми теперешними, ненавидящими и презирающими вас теперь, и перед будущими поколениями, которые навсегда с отвращением будут поминать ваши имена. Еще те разные председатели, прокуроры счастливы тем, что в будущем их забудут, а вас не забудут. Но понимаю, что Можно еще пре­небречь мнением людей, но бог, совесть? Неужели в вас нет ее?

  

  - Абзац редактора.

  

   Палач этот, да и всякий палач (все палачи, сознавая свой грех, боятся людей и прячутся), палач этот много, много лучше вас тем, что он сознает свой грех; вы же верите тем лживым людям, которые из своих личных целей восхваляют вас, но восхваляют только [до] тех пор, пока вы нужны им. Подумайте, подумайте о том, что вы делаете.

   Вы говорите, что вы боретесь с революцией, что вы хотите водворить спокойствие, порядок, но ведь если вы не дикие звери, а хоть немного добрые и разумные люди, вы не можете верить тому, что вы говорите. Как! вы водворите спокойствие тем, что разрушите в людях всякие последние остатки христиан­ства и нравственности, совершая-вы, представители власти, руководители, наставники - все самые величайшие престу­пления: ложь, предательство, всякого рода мучительства и последнее, вечно противное всякому человеку, не потерявшему последние остатки нравственности - не убийство, а убийства, бесконечные убийства, одеваемые в какие-то такие лживые одежды, при которых убийства переставали бы быть престу­плениями. <Вы> говорите, что это единственное средство пога­шения революции, успокоения народа. Разве вы можете верить в то, что, не удовлетворяя требованиям, определенным требова­ниям всего русского народа и сознанным (1) уже большинством людей требованиям самой первобытной справедливости, тре­бованиям уничтожения земельной собственности, не удовлетворяя даже и другим требованиям молодежи, напротив того, раздражая народ и молодежь, вы можете успокоить страну убийствами, тюрьмами, ссылками? Вы не можете не знать, что, поступая так, вы не только не излечиваете болезнь, а только усиливаете ее, загоняя ее внутрь. Ведь это слишком ясно. Этого не могут не видеть дети.

   (2) Вы говорите, что революционеры начали, что злодейства революционеров могут быть подавлены только такими же мерами. Но как ни ужасны дела революционеров: все эти бомбы, и Плеве, и Сергей Александрович, и те несчастные, неумышленно убитые революционерами, дела их и по количеству убийств и ио мотивам их едва ли не в сотни раз меньше и числом и, глав­ное, менее нравственно дурны, чем ваши злодейства. В боль­шинстве случаев в делах революционеров есть, хоть и часто ребяческое, необдуманное, желание служения народу и само­пожертвование, главное же, есть риск, опасность, оправдываю­щая в их глазах, глазах увлекающейся молодежи, оправдываю­щая их злодеяния. Не то у вас: вы, начиная с палачей и до Петра Столыпина и Николая Романова, руководимы только самыми подлыми чувствами: властолюбия, тщеславия, корысти, нена­висти, мести.

  

   (1) В подлиннике: сознанного

   (2) Абзац редактора.

  

   Сначала я думал про Петра Столыпина, когда имел наивность (1) предлагать ему выступление с проектом освобождения земли от собственности, что он только ограничен и запутан своим поло­жением, думал и про Николая Романова, что он (2) своим рожде­нием, воспитанием, средой доведен до той тупости, которую он проявлял и проявляет в своих поступках, но чем дольше продолжается теперешнее положение, тем больше я убеждаюсь, что эти дна человека, виновники совершающихся злодейств и развращения народа, сознательно делают то, что делают, и что им именно, находящимся в той среде, где они, вследствие своей возможности удовлетворять желаниям окружающих их людей, живут в постоянной атмосфере лести и лжи, что эти два человека больше каких-нибудь других нуждаются в обли­чении и напоминании.

   Да, вы все, от первого палача до последнего из них, Нико­лая II, опомнитесь, подумайте о себе, о своей душе. Поймите, что всё то, что побуждает вас делать (3) то, что вы делаете, один людской, жалкий людской обман, а что истина в вас самих, и том голосе, который хоть изредка, но наверное говорит в вас и зовет вас к одному тому, что нужно человеку в этом мире, к тому, что несовместимо с злобой, местью, причинением стра­даний, не говорю уже, с казнями, к одной любви, к любви и к любви к людям. Только одно это нужно, только это (4) даст вам благо в этой жизни и в том скоро предстоящем каждому из нас переходе (5) из этой жизни в то состояние, которое мы не знаем.

   Помоги вам в этом, всем вам, как вам, несчастным, заблуд­шим, преимущественно юношам, которые думают насилиями и убийствами избавить себя и народ от насилий и убийств, так и вам псом несчастным палачам от того сторожа в Москве и заместителя по 15 р. с головы до Столыпина и Ник. Романова, помоги вам всем тот бог, который живет во всех вас, опомниться прежде смерти и скинуть с себя всё то, что мешает вам вкусить, истинное, открытое для всех нас в любви благо жизни.

  

  

   14 мая 1908.

  

   * N 2 (рук. N 2).

  

   И вот двадцать, (6) двадцать человек из этих самых наших кормильцев, тех единственных в России, на доброте, трудолюбии, простоте которых еще держится русская жизнь, этих людей,

  

   (1) Зачеркнуто: писать ему о

   (2) Зач: только туп и потому рожден

   (3) Слово: делать написано поверз зачеркнутого: творить.

   (4) Зач: "единое на потребу".

   (5) В подлиннике: переходу

   (6) Подчеркнуто дважды

  

  

   мужей, отцов, сыновей, схватили, заковали в цепи, потом под охраной из них же взятых обманутых солдат притащили к по­мосту виселицы; должно быть, в насмешку над ними и над богом нривели туда же в парчовой ризе длинноволосого с крестом, дерзко под виселицей призывающего имя Христа; потом одели этих людей в саваны, надели па них колпаки и ввели на возвы­шение. Начальство в мундирах, генералы и прокуроры, с зна­чительным видом людей, делающих важное и полезное дело, смотрели на это, своим присутствием оправдывая совершае­мое. Потом на шеи этих людей захлестывали но очереди петли, вытолкнули из-под их ног скамейку - и они один за другим повисали, затягивая своей тяжестью на шее петли. И 20 чело­век, за три минуты полные жизни, данной им богом, застыли в мертвой неподвижности. Служащий врач ходил под повешен­ными и щупал их ноги - холодны ли они, и когда всё началь­ство нашло, что всё совершилось, как должно, оно всё спокойно удалилось. Мертвые тела сняли и зарыли. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над два­дцатью (1) обманутыми мужиками. И в это время, как ото де­лается, те несчастные, чтобы не сказать мерзавцы, главные виновники и попустители этих ужасных преступлений всех законов божеских и человеческих - эти люди говорят - один в Думе с полной уверенностью в важности совершаемого им дела высказывает какие-то никому не нужные, но все-таки лжи­вые рассуждения о том, как русские могут и должны делать неприятности финляндцам, другой же на смотру каких-нибудь казаков еще с большей важностью высказывает казакам свою высочайшую благодарность за то, что они хорошо верхом ездят.

  

   * N 3 (рук. N 3).

  

   Перед виселицами стоят генералы и прокуроры в мундирах и с крестами па груди, с значительными видами людей, испол­няющих хотя и трудную, но священную обязанность. Вокруг них, охраняя порядок при совершении этого ужасного дела, стоят такие же точно, как те, которых будут вешать, мужички, лишь только одетые теперь в хорошие, чистые солдатские с погонами мундиры, с перекинутыми через плечи свернутыми шинелями и с ружьями в руках. Среди всех их, должно быть в насмешку над богом и Христом, стоит также длинноволосый и в парчовой ризе так называемый священник. И "священник" этот тут же под виселицей, обращаясь к убиваемым, держа перед собой крест, призывает для чего-то имя Христа. Потом одевают убиваемых и саваны, надевают на них колпаки и взводят их на помост. Несчастный, измученный, развращенный до последнего предела такой же мужик, как

  

   (1) Подчеркнуто дважды

  

   и те, кого он убивает, наде­вает по очереди на шеи этих людей петли, потом выталкивает из-под ног скамейку, и они, один за другим, затягивая своей тяжестью на шее веревки, повисают в пустом месте перед по­мостом. И двадцать человек, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности. Служа­щий врач ходит под виселицами и щупает им ноги. И когда он находит, что ноги достаточно холодны и дело совершено, как должно, он докладывает начальству, и все эти люди - люди, называющие себя христианами, удаляются к своим обычным занятиям и удовольствиям с сознанием добросовестно исполненного долга. Застывшие тела снимают и зарывают опять те же из разных губерний мужички, одетые в мундиры. Ведь это ужасно. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над двадцатью обманутыми мужи­ками. И в то время, как это делается, те несчастные, главные-виновники и попустители этих преступлений всех законов божеских и человеческих, не испытывая и тени сознания своей преступности, с полным спокойствием и самоуверенностью говорят - кто разные пошлые, всем известные неправды и глу­пости о том, как русским надо непременно мешать финляндцам жить так, как хотят этого финляндцы, а заставлять их жить так, как хотят несколько человек русских, кто о том, что он глубоко тронут преданностью каких-нибудь казаков или куп­цов, и как он изъявляет им за это свою высочайшую благодарность. Ведь это ужасно.

  

   N 4 (рук. N 3).

  

  

   Вы говорите еще: начали не мы, а революционеры, и ужасные-злодейства революционеров могут быть подавлены только твер­дыми (вы так называете ваши злодейства), твердыми мерами, правительства. Но как ни ужасны дела революционеров, все эти бомбы, и Плеве, и Сергей Александрович, и все эти отврати­тельные убийства при грабежах денег - все дела революцио­неров и по количеству убийств и по мотивам едва ли не в сотни раз меньше и числом и, главное, - не так нравственно отвра­тительны, как ваши злодейства. Побудительной причиной их поступков в огромном большинстве случаев есть хоть и ребяче­ское, необдуманное, тщеславное, но все-таки справедливое негодование против угнетения народа, есть готовность жертвы, есть риск, опасность, оправдывающие многое в глазах моло­дежи. Не то в ваших делах. Вы, начиная с низших палачей и до высших распорядителей их, вы все руководимы только самыми подлыми чувствами: властолюбия, тщеславия, корысти, ненависти, мести. Говорят: революционеры начали. Que Messieurs les assassins commencent par nous donner l'exemple (Пусть господа убийцы первые подадут нам пример), как говорил шутник француз. И явно, что это самое и думают все виновники тех страшных дел: революционеры убивают, и мы будем убивать их. И это говорят - кто же? - люди, признающие богом того, кто, не говоря уже об установлении главного закона жизни христиан - братства и любви друг к другу, самым определенным образом запретил не только вся­кое убийство, но всякий гнев на брата, который признал всех людей сынами бога, который запретил не только суд и нака­зание, но осуждение брата, который в самых определенных выражениях отменил всякое наказание, признал неизбежность всегдашнего прощения, сколько бы раз ни повторилось пре­ступление, который так просто, ясно показал рассказом о при­говоренной к побитию каменьями женщине невозможность осуждения и наказания одними людьми других. Так не говорите же, по крайней мере, о Христе и его законе, который будто оправдывает ваши ужасные преступления. Кроме постыдного греха лжи, который вы этим совершаете, вы делаете еще ужас­ное преступление, извращая это учение и этим извращением лишая народ того блага, которое оно дает ему. А это делаете вы все: и те редкие из вас, которые веруют как-то в это извра­щенное учение, и те, которые притворяются, что веруют, и те, которые ни во что не веруют и ничем не руководствуются, кроме своих телесных похотей.

  

  

  

  

   Рядовой Василий Шибунин, обвиняемый в умышленном и сознательном нанесении удара в лицо своему ротному командиру, избрал меня своим защитником, и я принял на себя эту обязанность, несмотря на то что преступление, в котором обвиняется Шибунин, есть одно из тех, которые, нарушая связь военной дисциплины, не могут быть рассматриваемы с точки зрения соразмерности вины с наказанием и всегда должны быть наказываемы. Я принял на себя эту обязанность, несмотря на то, что сам обвиняемый написал свое сознание, и потому факт, устанавливающий его виновность, не может быть опровергнут, и несмотря на то, что он подвергается 604 ст. военн. угол. закон., которая определяет только одно наказание за преступление, совершенное Шибуниным.

   Наказание это - смерть, и потому казалось бы, что участь его не может быть облегчена. Но я принял на себя его защиту потому, что наш закон, написанный в духе предпочтительного помилования десяти виновных пред наказанием одного невинного, предусматривает всё в пользу милосердия, и не для одной формальности определяет, что ни один подсудимый не входит в суд без защитника, следовательно, без возможности, ежели не оправдания, то смягчения наказания. В этой уверенности на формальность и я приступаю к своей защите. По моему убеждению, обвиняемый подлежит действию ст. 109 и 116, определяющих уменьшение наказания по доказанности тупости и глупости преступника и невменяемости по доказанному умопомешательству.

   Шибунин не подвержен постоянному безумию, очевидному при докторском освидетельствовании, но душевное состояние его находится в ненормальном положении: он душевнобольной, лишенный одной из главных способностей человека, способности соображать последствия своих поступков. Ежели наука о душевных болезнях не признала этого душевного состояния болезнью, то, я полагаю, прежде чем произносить смертный приговор, мы обязаны взглянуть пристальнее на это явление и убедиться, есть ли то, что я говорю, пустая отговорка или действительный, несомненный факт. Состояние обвиняемого есть, с одной стороны, крайняя глупость, простота и тупость, предвиденные в ст. 109 и служащие к уменьшению наказания. С другой стороны, в известные минуты, под влиянием вина, возбуждающего к деятельности, - состояние умопомешательства, предвиденное 116 ст. Вот он стоит перед вами с опущенными зрачками глаз, с равнодушным, спокойным и тупым лицом, ожидая приговора смерти, ни одна черта не дрогнет на его лице ни во время допросов, ни во время моей защиты, как не дрогнет она и во время объявления смертного приговора и даже в минуту исполнения казни. Лицо его неподвижно не вследствие усилия над собою, но вследствие полного отсутствия духовной жизни в этом несчастном человеке. Он душевно спит теперь, как он и спал всю свою жизнь, он не понимает значения совершенного им преступления, так же как и последствий, ожидающих его.

   Шибунин мещанин, сын богатых, по его состоянию, родителей; он был отдан учиться сначала, как он говорит, к немцу, потом в рисовальное училище. Выучился ли он чему-нибудь, нам неизвестно, но надо предполагать, что учился он плохо, потому что ученье его не помогло ему дать средства откупиться от военной службы. В 1855 г. он поступил на службу и вскоре, как видно из послужного списка, бежит, сам не зная куда и для чего, и вскоре так же бессознательно возвращается из бегов. Через несколько лет Шибунин производится в унтер-офицеры, как надо предполагать, единственно за свое уменье писать, и в продолжение всей своей службы занимается только по канцеляриям. Вскоре после своего производства в унтер-офицеры Шибунин вдруг без всякой причины теряет все выгоды своего положения на службе вследствие своего ничем не объяснимого поступка: он тайно уносит у своего товарища - не деньги, не какую-либо ценную вещь, даже не такую вещь, которая может быть скрыта, но казенный мундир и тесак и пропивает их. Не полагаю, чтобы эти поступки, о которых мы узнаем из послужного списка Шибунина могли служить признаками нормального душевного состояния подсудимого. Подсудимый не имеет никаких вкусов и пристрастий, ничто не интересует его. Как только он имеет деньги и время, он пьет вино и не в компании товарищей, а один, как мы видим это из самого обвинительного акта. Он делает привычку к пьянству со второго года своей службы и льет так, что, выпивая по два штофа водки в день, не делается оживленнее и веселее обыкновенного, а остается таким же, каким вы его теперь видите, только с потребностью большей решительности и предприимчивости и еще с меньшей способностью сообразительности. Два месяца тому назад Шибунин переводится в Московский полк и определен писарем во вторую роту. Болезненное душевное состояние его с каждым днем ухудшается и доводит его до теперешнего состояния. Он доходит до совершенного идиотизма, он носит на себе только облик человека, не имея никаких свойств и интересов человечества. Целые дни в 30-градусные жары эта физически здоровая сангвиническая натура сидит безвыходно в душной избе и пишет безостановочно целые дни какие-нибудь один, два рапорта и вновь переписывает их. Все интересы Шибунина сосредоточиваются на словах рапортов и на требованиях ротных командиров. Бессмысленно для него тянущиеся целые дни не дают ему иногда времени пообедать и выспаться, работа не тяготит его, но только приводит в большее и большее состояние отупения. Но он доволен своим положением и говорит своим товарищам, что ему значительно легче и лучше служить здесь, чем в лейб-екатеринославском гренадерском полку, из которого он переведен. Он тоже не имеет причины жаловаться на своего ротного командира, который говорил ему не раз (так передал мне сам Шибунин): "Коли не успеваешь, так возьми еще одного, двух писарей". Дни его проходят в канцелярии или в сенях у ротного командира, где он подолгу дожидается, или в одиноком пьянстве. Он пишет и пьет, и душевное состояние его доходит до крайнего расстройства. В это-то время в его отуманенной голове возникает одинокая мысль, относящаяся до той узкой сферы деятельности, в которои он вращается, и получает силу и упорство пункта помешательства. Ему вдруг приходит мысль, что ротный командир ничего не понимает в делах, в искусстве написать рапорт, которым гордится каждый писарь, что он знает лучше, как написать, что он пишет хорошо, отлично напишет, а ротный командир, не зная дела, заставляет переправлять и переписывать и, портя само дело, прибавляет ему работы, не дающей иногда времени и заснуть и пообедать. И эта одинокая мысль, запавшая в расстроенную вином, отупевшую голову, под влиянием раздражения оскорбленного самолюбия, беспрестанных повторений тех же требований со стороны ротного командира и постоянного сближения с ним, - эта мысль и вытекающее из нее озлобление получает в больной душе подсудимого силу страстного пункта помешательства.

   Спросите у него, почему и для чего он сделал свой поступок. Он скажет вам (и это единственный пункт, о котором он, приговаривающийся к смерти человек, говорит с одушевлением и жаром), он скажет вам, как написал в своем показании, что побудительными причинами к его поступку были частые требования ротного командира переделывать бумаги, в которых будто бы он, ротный командир, менее понимал толку, чем сам Шибунин, или скажет, как он сказал мне на вопрос, почему он совершил свое преступление, - он скажет: "По здравому рассудку я решил, потому что они делов не знают, а требуют, мне и обидно показалось".

   Итак, мм. гг.! единственная причина совершенного преступления, наказываемого смертью, была та, что подсудимому казалось обидно и оскорбительно переделывать писанные им бумаги по приказаниям начальства, понимавшего в делах менее, чем он. Ни следствие, ни суд, ни наивное показание Ш. не могли открыть других побудительных причин. А потому возможно ли предположить, чтобы человек, находящийся в обладании своих душевных способностей, из-за того, что ему обидно показалось переписывать рапорты, решился на тот страшный поступок как по существу своему, так и по последствиям. Такой поступок и вследствие таких причин мог совершить человек, только одержимый душевной болезнью, и таков обвиняемый. Ежели медицинское свидетельство не признает его таковым, то только потому, что медицина не определила этого состояния отупения в соединении с раздражением, производимым вином. Разве в здравом уме находится человек, который перед судом, ожидая смертного приговора, с увлечением говорит только о том, что его писарское самолюбие оскорблено ротным командиром, что он не знает, а велит переписывать? Разве в здравом уме находится тот человек, который, зная грамоту и зная закон, пишет на себя то сознание от 6 и 7 числа, которое мы сейчас слышали, - сознание, в котором как бы умышленно он безвыходно отдается смерти? Сознание это, очевидно, бессмысленно списано его рукой с тех слов, которые за него говорили следователи и которые он подтверждал словами: точно так, ваше благородие, которыми он и теперь готов бессмысленно и бессознательно подтвердить всё то, что ему будет предложено. Во всей Российской империи не найдется, верно, ни одного не только писаря, но безграмотного мужика, который бы на другой день преступления дал такое показание.

   И что могло побудить грамотного человека дать это показание? Ежели бы он был не идиот, он бы понимал, что сознание его не может уменьшить его наказания. Раскаяние тоже не могло вызвать это сознание, так как преступление его такого рода, что оно не могло произвести в нем тяжелых мучений совести и потребности облегчения чистосердечным признанием. Подобное сознание мог сделать только человек, вполне лишенный способности соображения последствий своих поступков, то есть душевнобольной. Сознание Ш. служит лучшим доказательством болезненности его душевного состояния. Наконец, разве в здравом уме тот человек, который совершает свое преступление при тех условиях, при которых совершил его Ш.? Он писарь, он знает закон, казнящий смертью за поднятие руки против начальства, тем более должен бы знать этот закон, что за несколько дней перед совершением преступления он собственноручно переписывает приказ по корпусу о расстрелянии рядового за поднятие руки против офицера, и, несмотря на то, он в присутствии фельдфебеля, солдат и посторонних лиц совершает свое преступление. В поступке подсудимого не видно не только умышленности, не только сознательности, но очевидно,. что поступок совершен при отсутствии душевных способностей, в припадке бешенства или безумия. Постоянно занятый одним делом переписки и связанной с ним мыслью о сильной обиде и незнании порядков ротным. командиром, он после бессонной ночи и выпитого вина сидит один в канцелярии над бумагами и дремлет с тою же неотступною мыслью, равняющейся пункту помешательства, об оскорбительной требовательности и незнании дела ротным командиром, как вдруг входит сам ротный командир, лицо, с которым связан ближе всего его пункт помешательства, лицо, против которого направлено его озлобление, усиленное в одиночестве выпитым вином, и лицо это делает ему вновь упреки и подвергает его наказанию. Шибунин встает, еще не очнувшись от дремоты, не зная, где он и что он, и совершает поступок, в котором он отдает себе отчет уже гораздо позже его совершения.

   Прошедшее Шибунина, его вид и разговор доказывают в нем высшую степень тупоумия, еще усиленного постоянным употреблением вина; показание же его, как бы умышленно увеличивающее его вину, а главное, самое преступление, совершенное при свидетелях и в сопровождении бессмысленности, доказывает, что в последнее время к общему состоянию идиотизма присоединилось еще состояние душевного расстройства, которое, ежели не подлежит докторскому освидетельствованию, как безумие, тем не менее не может не быть принято, как обстоятельство, уменьшающее виновность.

   По ст. 109 Шибунин подлежит уменьшению наказания вследствие своего очевидного идиотизма.

   Сверх того, по исключительному состоянию душевного расстройства, хотя в строгом смысле и не подходящего под статью 126, Шибунин пообщему смыслу этой статьи подлежит облегчению наказания. Но ст. 604 определяет за преступление, совершенное Шибуниным, только одно наказание - смерть. Итак, суд поставлен в необходимость - либо, безусловно применив к настоящему случаю ст. 604, тем самым отступить от смысла ст. 109 и 116, полагающих облегчение наказания при нахождении преступника в тех ненормальных душевных условиях, в которых находится Шибунин, либо, применив ст. 109 и 116, уменьшающие наказания, тем самым изменить смысл от. 604. Последний выход из этого затруднения я полагаю более справедливым и законным, на том основании, что уменьшение наказания в случаях, определенных ст. 109, относится ко всем последующим статьям и потому и к ст. 604, об исключении которой ничего не сказано.

   Суд в настоящем случае противоречия между статьями 109, уменьшающей наказание, и 604, полагающей только одно наказание, имеет только два выбора - отступить от буквы ст. 108 или от буквы ст. 604.

   Для решения в этом выборе суд может руководствоваться только духом всего нашего законодательства, заставляющим всегда весы правосудия склоняться на сторону милосердия, и смыслом ст. 81, которая говорит, что суд должен оказывать себя более милосердным, нежели жестоким, памятуя, что и судьи - человеки.

   С этим высоким и строгим напоминанием закона подсудимый предоставляет свою участь решению правосудия.

  

  

  

  

  

  

  

  

   Сказку "Волк" Толстой продиктовал в фонограф около 19 июля 1908 г. Под этим числом в дневнике секретаря Толстого Н. Н. Гусева записано: "Сегодня я списал с фонографа сказанную Львом Николаевичем на днях сказочку о волке и мальчике. Сказочку эту Лев Николаевич придумал для своих внуков, детей Михаила Львовича, гостивших в Ясной". (1)

   Сказка впервые была напечатана в журнале "Маяк" (изд. "Посредник"), М. 1909, Да 1 (вышел 23 февраля 1809 г.).

   В настоящем издании сказка печатается по журнальному тексту.

   Рукописи сказки не сохранились; в архиве Толстого имеется лишь машинописная копия ее без авторских исправлений. Текст этой копии имеет несколько мелких разночтений с журнальным текстом. Возможно, что эти разночтения вызваны исправлениями Толстого в наборной рукописи или же в корректурах.

  

   (1) Н.Н. Гусев, "Два года с Л.Н. Толстым", М. 1912, стр. 173.

  

  

   Сюжетом для очерка "Разговор с прохожим" послужил Толстому его разговор с "калуцким мужичком", которого он встретил на прогулке близ Крекшина, Московской губ., где жили Чертковы и у которых Толстой гостил с 4 по 18 сентября 1909 г.

   В Дневнике 9 сентября Толстой записал: "Рано вышел. На душе очень хорошо. Всё умиляло. Встреча с калуцким мужичком. Записал отдельно. Кажется, трогательно только для меня" (т. 57, стр. 135).

  

   С этой записи, сделанной "отдельно" (то есть на отдельных листах, а не в Дневнике), была снята машинописная копия. 18 сентября Толстой, просматривая копию, внес в нее исправления и значительные дополнения. В Дневнике под этим числом он записал: "Сейчас дома прибавил к 1-му разговору" (1) (т. 57, стр. 142).

   Окончательный просмотр этой рукописи Толстой, повидимому, произвел уже в Ясной Поляне 21 сентября, о чем свидетельствует помета переписчика на последней чистой странице ее (см. описание рук. N 2).

   Очерк "Разговор с прохожим" впервые был напечатан в "Юбилейном сборнике Литературного фонда" (СПб. 1910), куда, по словам редактора этого сборника С. А. Венгерова, передал его по поручению Толстого В. Г. Чертков.

   В настоящем издании очерк печатается по тексту сборника, с исправлением опечаток и ошибок корректуры по рукописям.

  

  

   1. Автограф. 2 лл. среднего почтового формата. Первый лист заполнен с обеих сторон; второй - только с лицевой. Заглавия нет. Начало: "Встал рано". Конец: "и всего можно ожидать от того народа". Вслед за текстом дата: "9 сент. 1909".

   2. Машинописная копия предыдущей рукописи. 4 лл. 4®, заполненных с одной стороны (л. 4 чистый). Много исправлений и дополнений автора, Заглавия нет. Начало: "Вышел рано". Конец: "самого прекрасного от такого народа?" На обороте четвертого, чистого, листа помета переписчика: "Черновые 1-го разговора с крестьянином. 21 сент.".

  

   (1) "1-м разговором" Толстое называет "Разговор с прохожим" в отличие от 2-го разговора", которым Толстой называл очерк "Проезжий и крестьянин", написанный в форме диалога.

  

  

  

   11 сентября 1909 г., в бытность у В. Г. Черткова в Крекшине, (1) Толстой отметил в Дневнике: "Записал разговор с крестьянами", и дальше под тем же числом: "Ничего, кроме разговора с крестьянами, не записал" (т. 57, стр. 137).

   В Записной книжке под этим числом Толстой набросал в художественной форме свой разговор с крестьянами о причинах их бедственного положения и о средствах избавления от него (см. т. 57, стр. 239-241) и в тот же день записал эту сценку на отдельных листах (см. описание рук. N 1).

   Как в Записной книжке, так и в первой черновой рукописи Толстой не называет действующих лиц и не дает заглавия этой сценке.

   По содержанию и характеру записи диалога в Записной книжке можно заключить, что Толстой стремился придать этому диалогу чисто художественную форму, исключив из него все автобиографическое. Судя по народным оборотам речи, разговор с крестьянами ведет также человек из народа.

   Запись диалога, сделанная на отдельных листах, по форме резко отличается от первой записи. Здесь разговор ведет сам автор. Крестьяне пришли к нему, и, здороваясь с ними, автор благодарит их за это: "Здравствуйте, братцы. Спасибо, что пришли". (2) Далее, в ответ на жалобы крестьян на "недостатки", автор отвечает: "Есть у меня сын, тоже всё матери на недостатки жалуется. А приехал я к нему: полная конюшня лошадей, собаки охотницкие по сто рублей плачены". Речь автора в этой записи не похожа на речь крестьян, и вся сценка написана более пространно, в особенности последний монолог автора, в котором он пытается указать пути выхода из "бедственного положения" крестьян.

   Однако уже в первой копии, сделанной со второй записи диалога, Толстой вычеркивает всё, что указывало на автобиографичность этой беседы. Вычеркиваются слова из первой реплики автора: "Спасибо, что пришли"; а реплика о сыне, цитированная выше, заменяется следующей: "Вот тоже я сейчас от помещика, так тоже всё на недостатки жалуется. А у самого 12 лошадей на конюшне, оранжереи, теплицы, собаки охотницкие по 100 рублей плачены. А всё говорит недостатки" (см. рук. N 2).

   Сценка перестраивается с разговора автора с крестьянами на разговор "приезжего" с крестьянином. Соответственно этому вписывается

  

  - См. историю писания очерка "Разговор с прохожим", стр. 404.

  - 8 сентября 1909 г. Толстой записал в Дневнике: "Пришло много народа: трое молодых крестьян.... Я беседовал с ними приятно" (т. 57, стр. 134).

  

   заглавие: "Приезжий и крестьянин", и реплики каждого из них помечаются буквами "П." и "К.".

   Следующая копия (рук. N 3) вновь перерабатывается Толстым от начала до конца. Исключается место о помещике (см. выше), почти целиком вычеркивается последний монолог "приезжего". Самый разговор заканчивается уже словами крестьянина, которыми заканчивается (почти дословно) сценка и в окончательной редакции. Заглавие изменяется на "Проезжий старик и крестьянин".

   Можно предположить, что исправление этой, второй, копии Толстой . производил 14 сентября. В Дневнике под этим числом он отметил: "Поправил разговор проезжего с крестьянином" (т. 57, стр. 139). Подтверждением этому может служить то обстоятельство, что как во второй копии, так и в Дневнике 14 сентября Толстой употребил впервые слово "проезжего" вместо "приезжего".

   18 сентября Толстой записал в Дневнике: "Сейчас дома прибавил к 1-му разговору и хочу переделать 2-й" (т. 57, стр. 142). "Первым разговором" Толстой называл "Разговор с прохожим", а вторым - "Проезжий и крестьянин". (1)

   Однако до 22 сентября Толстой, повидимому, не принимался за исправление "второго разговора": третья копия помечена именно этим числом (см. описание рук. N 4). Дальнейшая работа над ним, судя по отметкам переписчиков на обложках рукописей и записям Толстого в Дневнике, производилась 22, 25, 30 сентября, 2, 4, 6, 8, 9, 11 и 12 октября (см. описание рукописей и записи в Дневнике, т. 57, стр. 145, 147, 149 и 150).

   Соответственно развитию темы диалога Толстой в Записной книжки, вносил как отдельные мысли к нему, реплики, так и целые сценки (см. т. 57, стр. 242, 243, 245 и 246).

   4 октября Толстой дал этому "Разговору" окончательное заглавие (см. описание рук. N 7), а 12 октября была в основном закончена работа над ним. Этим числом подписана переписчицей последняя, полная, рукопись (N 13). Дубликат этой рукописи, имеющий лишь одну поправку Толстого, надо думать, просматривался Толстым 22 октября, о чем он отметил в этот день в Дневнике: "Чуть-чуть поправил разговор" (т. 57, стр. 158).

   При жизни Толстого диалог "Проезжий и крестьянин" напечатан не был.

   Впервые опубликован в 1917 г. в газете "Утро России", N 116 от 10 мая.

   В настоящем издании диалог печатается по рукописи N 13.

  

  

   1. Автограф. 5 лл. почтового формата, исписанных с обеих сторон. Пагинация рукой Толстого цифрами 1-10. Начало: "Здравствуйте, братцы". Конец: "не на кого будет жаловаться". Под текстом дата: "11 сентября 1909". На обложке рукой переписчика помечено: "Черновые 2-го разговора крестьянина с приезжим".

  

  

  

  

   2. Машинописная копия рук. N 1 с исправлениями Толстого. 7 лл. 4®. Начало: П. Здравствуйте, братцы". Конец: "не на что будет и жаловаться". Толстым вписано заглавие: "Приезжий и крестьянин".

  

   (1) См. историю писания очерка "Разговор с прохожим", стр. 404.

  

   3. Машинописная копия рук. N 2 с большими исправлениями Толстого. 8 лл. 4®. Начало: "П. (Здравствуйте, братцы)". Конец: "Речи твои хорошие (уходит)". Заглавие Толстым исправлено: "Проезжий старик и крестьянин".

   4. Машинописная копия рук. N 3 с исправлениями Толстого. 2 лл. и 3 отрезка (остальные переложены в следующие рукописи). Начало: "П. Ну, как живете, братцы?" Конец: "воевать <нельзя> запрещаю". На обложке дата переписчицы: "22 сент. 09".

   5. Машинописная копия рук. N 4. 1 л. 4® и 1 л. почтового формата автографа-вставки (остальные листы переложены в следующие рукописи). Начало: "В крестьянской избе". Конец: "П. А я ведь (точно думал)". На обложке дата переписчицы: "30 сент. 09".

   6. Машинописная копия рук. N 5 с большими исправлениями и вставками Толстого. 10 лл. 4®, 1 л. почтового формата (автограф-вставка) и 4 отрезка (часть листов переложена из предыдущих рукописей). Начало: "(В крестьянской избе)". Конец: "Речи твои хорошие (уходит)". На обложке дата переписчицы: "2 окт. 09 г.".

   7. Машинописная копия рук. N 6 с исправлениями Толстого. 4 лл. 4® и 7 отрезков (часть листов и отрезков переложена в следующие рукописи). Начало: "(В крестьянской избе)". Конец: "не такая бы наша жизнь была". Заглавие исправлено Толстым: "Проезжий и крестьянин". На обложке дата переписчицы: "4-го окт. 09 г.".

   8. Машинописная копия рук. N 7 с исправлениями Толстого. 11 лл. 4®, 1 л. почтового формата (автограф-вставка) и 5 отрезков. Начало: "(В крестьянской избе)". Конец: "всё хорошо будет". На обложке дата переписчицы: "6-го окт. 09".

   9. Машинописная копия рук. .N 8 с исправлениями Толстого. 5 лл. 4® и 2 отрезка (часть листов и отрезков переложена в следующие рукописи). Начало: "разговор короткий". Конец: "А то придут из города".

   10. Машинописная копия рук. N 9 с исправлениями Толстого. 3 лл. 4® и 8 отрезков (часть отрезков переложена в следующую рукопись). Начало: "разговор короткий". Конец: "Речи твои хорошие".

   11. Машинописная копия части рук. N 10. 1 отрезок (остальные листы и отрезки переложены в следующую рукопись). Начало: "Долго молчат оба". Конец: "в стражники не пойдет". На обложке помета переписчицы: "Черновые 8 и 9 окт.".

   12. Машинописная копия рук. NN 10 и 11. 10 лл. 4®, 1 л. почтового формата (автограф-вставка) и 2 отрезка. Начало: "(В крестьянской избе)". Конец: "Баба подстелет".

   13. Машинописная копия рук. N 12. 9 лл. Р® и 1 отрезок. Начало: "(В крестьянской избе)". Конец: "Баба подстелет". Под текстом дата переписчицы: "12-го окт. 1909 г.". Последняя полная рукопись, правленная Толстым. Одно исправление, сделанное Толстым в рук. N 14, перенесено сюда рукой Н. М. Кузьмина.

   14. Дубликат рукописи N 13 с одной поправкой Толстого. Исправления, сделанные Толстым в рукописи N 13, перенесены в данную рукопись Н. М. Кузьминым.

  

  

  

   Очерк "Песни на деревне" был написан Толстым под впечатлением проводов 22 октября 1909 г. яснополянских новобранцев (см. Дневник, т. 57, стр. 157).

   К работе над очерком Толстой приступил 5 ноября. В этот день он написал в Дневнике: "Написал впечатление отправляемых рекрутов слабо" (т. 57, стр. 166). Толстым был написан очерк целиком (см. описани. рук. N 1 и вариант N 1).

   Эта первая редакция очерка на следующий день подверглась значительной переработке. В Дневнике 7 ноября Толстой отметил: "Вчера утром.... поправлял Рекрутов. Вышло порядочно. Вечер тоже занимался....Рекрутами" (т. 57, стр. 167). Судя по помете переписчицы на обложке рукописи N 2, Толстой правил "Рекрутов" и 7 ноября (см. описание рук. N 2). Последние исправления были сделаны Толстым 8 ноября, когда он дал очерку и окончательное заглавие, отметив в Дневнике: "Поправил "Песни на деревне" (т. 57, стр. 168).

   Впервые очерк "Песни на деревне" был напечатан в "Юбилейном сборнике Литературного фонда" (СПб. 1910), куда, по словам редактора этого сборника С. А. Венгерова, передал его "непосредственно" сам Толстой.

   В настоящем издании очерк печатается по тексту сборника, с исправлением опечаток и нескольких ошибок, сделанных машинисткой, по рукописи N 1.

  

  

   1. Автограф. 3 лл. большого почтового формата и 1 л. среднего почтового формата, исписанных с обеих сторон. Заглавия нет. Начало: "Накануне говорили в доме о том". Конец: "И я повернулся и ушел домой". Под текстом дата: "5 ноября".

   Публикуется в вариантах под N 1.

   2. Машин