Главная » Книги

Тучкова-Огарева Наталья Алексеевна - Воспоминания, Страница 7

Тучкова-Огарева Наталья Алексеевна - Воспоминания


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19

p;    - Ищите новые идеалы в борьбе человечества за идею свободы, за человеческое достоинство, за его постоянное совершенствование, за вечный прогресс; вот где должна быть нынешняя руководящая мысль для искусства; тут тоже есть и жертвы и мученики,- воспроизводите выдающиеся явления этой мрачной истории [148].
   Но Иванов не был убежден, не был вполне доволен этим решением вопроса; он хотел иного, и, вероятно, оставил этот мир, не додумавшись до своей заветной мысли.
   Герцен был необыкновенно рад великому художнику; даже страдание его, истекающее из отвлеченной мысли, было очень симпатично Александру Ивановичу. Иванов провел около недели в Лондоне и не раз обедал в Laurel-hous'e; но, кроме того, Герцен пригласил его на обед в какой-то хороший лондонский ресторан. Александр Иванович был мастер заказывать обеды, придумывать что-нибудь особенное. Например, он всегда заказывал один из двух характеристических английских супов: из черепахи или из бычачьих хвостов, которые были новостью для русских путешественников [149].
   Александр Иванович взял особую комнату в ресторане. Кроме Иванова, тут были: Тхоржевский, Чернецкий и не помню кто из русских путешественников, находившихся тогда в Лондоне, и все наше семейство. Обед был очень оживлен; помню, что все были в очень хорошем настроении и очень одушевлены. Были горячие тосты за благо России, за ее преуспеяние, процветание, за русских художников, и много других тостов.
   В этот же год приезжал в Лондон молодой человек, по фамилии Бахметев; кажется, он был уроженец Симбирской губернии. Некрасивый, робкий, молчаливый, он казался жалким, одиноким, заброшенным. Только гуляя вдвоем с Герценом, он разговорился наконец. Рассказал ему, что он уехал навсегда из России, что все там безотрадно, безнадежно; а главное, он уехал от родных, он не мог вспомнить о них спокойно и говорил: "Только желаю уехать подальше, подальше от родных".
   Потом он расспрашивал Герцена о цели, для которой Александр Иванович печатает "Колокол" и прочие издания. Герцен отвечал ему в коротких словах, что это была с детства его и Огарева заветная мысль: служить своей родине, и вот в Лондоне эта мечта наконец осуществилась.
   - Так это не торговое дело? - спросил Бахметев. Герцен не мог сдержать улыбки.
   - Типография мне стоит в год десять тысяч франков,- отвечал он,- иногда мои издержки окупаются, а иногда наоборот; это для меня довольно безразлично, потому что я свободно могу располагать такой суммой.
   - Извините, что я вас так расспрашиваю,- сказал Бахметев,- это потому только, что если типография не коммерческое предприятие, то я хочу вам оставить двадцать тысяч франков на ваши издания и другие общие дела. Вот видите,-продолжал Бахметев,-у меня всего пятьдесят тысяч, вам оставлю двадцать тысяч, а тридцать тысяч возьму с собой и уеду на Маркизские острова, где буду в коммуне жить по-братски с людьми.
   - Не делайте этого,- возразил Герцен с жаром,- не уезжайте на Маркизские острова, осмотритесь прежде, вы увидите сами, каковы и здесь люди. Не спешите, ведь и тут не все безотрадно и безнадежно; какое братство,- вас ограбят и убьют; и мне не давайте этих двадцати тысяч франков, мне решительно их не нужно. Может, со временем вам встретится человек, который будет в них нуждаться для какого-нибудь полезного дела, а у меня хватает средств на типографию.
   Но Бахметев был настойчив, упрям, он ни йоты не переменил в своем решении и говорил резко и в то же время сквозь слезы, как ребенок: "Не делайте мне возражений, это давно мною решено. Вы не имеете права отказать в принятии двадцати тысяч франков от меня, ведь я даю их на полезное дело, обещайте взять их".
   Но Александр Иванович сказал, что без Огарева ничего не может решить. На это Бахметев отвечал, что будет на другой день в Laurel-hous'e, чтоб получить окончательный ответ от Герцена,
   По возвращении домой Герцен, после обеда, долго толковал с Огаревым о предложении Бахметева. Николай Платонович смотрел на пожертвование Бахметева несколько иначе, чем Александр Иванович.
   - По всему, что ты говоришь, Александр,- сказал Огарев,- видно, что Бахметев имеет настойчивый характер. Он решил употребить на общее дело почти половину своего состояния; по мне, лучше тебе взять эти деньги, чем кому-либо другому.
   - Если я возьму их,- отвечал Герцен,- то с тобой вместе и с тем, чтоб употреблять на общие дела только проценты, а капитал сберегу для него, если он когда-нибудь вернется; ведь с его неопытностью его наверное оберут, хоть бы сам-то уцелел. Однако я постараюсь отклонить его от его безумного предприятия.
   На другой день, часа в четыре, Бахметев приехал к нам в Laurel-hous'e. Сначала Герцен оспаривал его проекты, представлял ему всю их несостоятельность, старался его убедить, что его мечты неосуществимы, что едва ли он найдет нынче таких чистых личностей, которые, как первые христиане, откажутся от блага мира сего и будут жить в братской любви друг к другу. Но Бахметев не допускал никакой критики, а сказал только в ответ:
   - Это давно решено, Александр Иванович... Если я ошибаюсь, то мне одному будет худо, и потому не стоит об этом рассуждать, а лучше порадуйте меня, скажите, что вы согласны взять эти двадцать тысяч франков, о которых мы с вами вчера говорили.
   - Хорошо,- сказал Герцен,- я возьму их, но только вместе с Огаревым и с тем, чтоб употреблять на общие дела только проценты, а капитал будет храниться для вас у Ротшильда на случай вашего возвращения. Вы увидите, что я вам правду говорил, но вы молоды, немного самонадеянны, не хотите слушать советов. Забыл вам сказать, что мы вам напишем расписку и оба подпишемся.
   - Зачем, зачем,- вскричал Бахметев,- мне не нужно никакой расписки, я вам верю.
   Но Герцен возразил, что иначе не возьмет денег, и расписка, подписанная обоими друзьями, была вручена Бахметеву, который на другой день поехал с Герценом в лондонскую контору дома Ротшильда (Капитал Герцена находился в парижском доме Ротшильда, и все счеты производились с этим банком. (Прим. автора.). Там деньги Бахметева были обменены на английское золото; приказчики банка бросали проворно золото на весы и скатывали его свертками. Никогда никто не проверял этой операции; вследствие этого приказчики были немало удивлены, заметя, что Бахметев пересчитывает каждый сверток, и глядели на него с вопросительной улыбкой. Наконец Герцен сказал ему, что это не принято и что банки никогда не обсчитывают. Видя всеобщее внимание, обращенное на него, Бахметев послушал Александра Ивановича и перестал проверять аккуратность банка. За исключением двадцати тысяч (Герцен отправил их немедленно в парижский дом Ротшильда и до 1868 года употреблял только проценты на общие дела. (Прим. автора.), которые он вручил Герцену, наш соотечественник, войдя в свой номер, уложил все свертки в большую простыню, в которой находились его белье и пожитки. Потом завязал простыню накрест двумя узлами, но заметно было, что в простыне есть что-то очень тяжелое. Видя это, Герцен предложил Бахметеву купить саквояж, на что последний ни за что не согласился, уверяя, что это ненужная роскошь.
   С мучительным чувством опасения за него, Герцен взял для него билет на железную дорогу и проводил его в дальнее и, по неопытности, небезопасное путешествие.
   С тех пор мы ничего не слыхали о нем. Вероятно, предположения Герцена сбылись, и бедный Бахметев был ограблен и убит, может быть даже прежде, чем достиг Маркизских островов [150].
  
  
  
  

ГЛАВА IX

Жизнь в Лондоне.- Ворцель.- Саффи и его бракосочетание.-Юноша А. А. Герцен.-Дворовые князя Ю. Н. Голицына в Лондоне.- "Записки императрицы ЕкатериныII".-Домашний обиход.-Прислуга.- Б. Н. Чичерин.- Переезд в Park-house, за Путнейский мост.- Дома в Лондоне и их внутреннее устройство.- Домашние приключения.- Князь Юрий Николаевич Голицын и его концерты.- И. С. Тургенев и его "Фауст".- Прием посетителей.- Доктор Девиль.- Фурьеристы.- Европеус с женой.-Г. Е. Благосветлов.- ".Записки княгини Екатерины Романовны Дашковой" в русском переводе.- Сергей Петрович Боткин. - Александр Серно-Соловьевич. 1856-1860.

  
   Я мало рассказывала еще о замечательных личностях разных эмиграций, с которыми познакомилась в Лондоне.
   Между прочими вспоминаю всеми глубоко уважаемого и любимого польского эмигранта Ворцеля. Вероятно, после революции 30-го года он покинул Польшу; там он оставил громадные поместья, за его отсутствием доставшиеся его малолетним сыну и дочери. Впоследствии сын поступил в русскую службу, почему Ворцель никогда не поминал о нем. Небольшого роста, худощавый, с умным, выразительным лицом, он казался весь поглощен заботами о своем отечестве, о нуждах соотечественников-эмигрантов. Он был главой польской демократической партии в Лондоне. Редко образованный, начитанный, очень симпатичный, с изящными, привлекательными манерами, Ворцель казался старее, чем был; так эта жизнь, полная всяких лишений и жертв, кладет свою печать на эмигрантов.
   Ворцель ничего не требовал и не получал от своих детей: он жил уроками математики, которую знал в совершенстве. Года через полтора после нашего приезда в Лондон по расстроенному здоровью, по упадку сил Ворцель был вынужден прекратить свои занятия. Он был очень дружен с Маццини, вождем итальянской демократической партии, и пользовался большим уважением со стороны английских революционеров; имел даже друзей между ними. Некоторые из них поддерживали Ворцеля, когда уроки математики прекратились. Они поместили Ворцеля на квартиру к г-ну Тейлеру, который весьма симпатизировал уже сильно больному вождю польской демократии. Тейлер окружил Ворцеля возможным комфортом и доставил ему медицинскую помощь. Получая на все нужные для больного издержки деньги от его английских друзей, а иногда и от Герцена, он старался скрыть от Ворцеля, что последний живет на чужой счет. Быть может, Ворцель и догадывался, но ему нечего было делать, болезнь не позволяла ему зарабатывать, как прежде; тогда он делился каждой копейкой со своими соотечественниками. Впрочем, пламенный польский патриот и страдалец недолго пролежал. Его болезнь заключалась преимущественно в глубоком отчаянии относительно родины. Эмиграция тоже не могла его радовать: он видел в ней (как и во всех эмиграциях) бездействие, зависть, клеветы; утешительного ничего не было.
   Герцен любил беседовать с Ворцелем; он стал часто навещать его. Чувствуя близкую разлуку, Герцен желал показать умирающему все уважение и симпатию, которые всегда питал к нему.
   Ворцель был глубоко признателен за эти почти ежедневные посещения. Когда мы узнали, что Ворцель скончался, Герцен, Огарев и я пошли с ним проститься. Он лежал в гробу на высокой скамье в своей крошечной комнате, из которой мебель была вынесена. Вид этой пустой комнаты, печальный, кроткий облик покойника - все производило удручающее впечатление; невольно думалось: "Вот где этот пылкий ум успокоился, отказался от невольных надежд, которыми жил и которые в нем боролись с глубоким отчаянием!" По нашему славянскому обычаю, я поцеловала в лоб Ворцеля, и мы поспешили выйти на свежий воздух: нам было всем тяжело, и всего тяжелее было сознание, что он умер далеко от родины,- последние минуты изгнанников должны быть ужаснее многих десятков лет, проведенных в изгнании. На другой день были похороны Ворцеля.
   Герцен и Огарев проводили в рядах польской демократии последнего ее вождя. С тех пор она не имела ни главы, ни единства, по крайней мере в Лондоне [151].
   Саффи продолжал посещать нас, приезжая из Оксфорда по субботам и оставаясь до воскресенья вечера. Рассказывая нам о жизни Саффи, Герцен передавал нам, что он много лет назад был очень влюблен в одну молодую девушку из английского аристократического дома и хотел на ней жениться. Крауфорд, отец молодой особы, называемой Жеоржиной, был английским посланником в Италии в продолжение двадцати лет; Жеоржина родилась во Флоренции, провел а там детство и первые годы молодости, и хотя говорила отлично по-английски, но душой была итальянка. В 1848 году она познакомилась с Маццини и уверовала в его взгляды на всю жизнь, сделалась страстной итальянской патриоткой и не менее страстной деисткой [152]. Видясь у знакомых с Маццини, Жеоржина обратила внимание на его молодого друга и сподвижника, Орелио Саффи, который часто сопровождал его. Молодые люди понравились друг другу и даже позже почувствовали взаимную симпатию, но Жеоржина предвидела большие препятствия к их счастию со стороны отца. Действительно, Крауфорд оказался непреклонен: он находил невозможным брак с иностранцем, вдобавок, с революционером; что касается до аристократического происхождения, то Саффи тоже принадлежал к аристократии своей страны и носил титул графа, но, относясь с отвращением ко всем аристократическим отличиям, он подписывал: "Граф Саффи" только на деловых бумагах и вообще никогда не поминал о своем аристократическом происхождении. Годы проходили, а Крауфорд не смягчался. Саффи терял терпение, ссорился с своей невестой, иногда не бывал в доме Крауфордов в продолжение целого года. Жеоржина называла это малодушием и все ждала согласия отца. В нашем доме произошло примирение Саффи с его невестой. Сначала мать приехала с старшей дочерью, чтоб познакомиться со мной; Герцена они давно знали, встречали его с Огаревым у Маццини, у Мильнергинсон; изредка Герцен бывал и сам у Крауфордов. Жеоржина стала ездить к нам с сестрой. Она была весьма образована и начитана, знала хорошо латинский и греческий языки. Цель их посещения, конечно, заключалась в надежде встретить у нас Саффи и прийти с ним к какому-нибудь заключению. После многих свиданий между ними в нашем доме разнеслась хорошая весть: хотя и очень неохотно, Крауфорд дал свое согласие на брак меньшей дочери с Саффи. Несмотря на двадцать девять лет, Жеоржина была очень симпатична: у нее были тонкие, правильные черты лица, темно-синие глаза ее были исполнены ума и смотрели приветливо.
   По случаю ее брака я видела настоящую английскую свадьбу. Старшая дочь Герцена, тогда лет четырнадцати, была приглашена в качестве шаферицы (франц.); всего было десять очень молоденьких девиц, которые в белых платьях и белых вуалях должны были сопровождать невесту в английскую церковь. Жеоржина была тоже в белом легком платье, с вуалем на голове,- это было воспоминание Италии; в Англии девушки венчаются в шляпах, и сопровождающие их девицы - тоже в шляпах. Имея с детства отвращение к праздникам, я должна была, однако, уступить настоятельной просьбе Жеоржины и быть на ее свадьбе. В назначенный день, в десять часов утра, я поехала к Крауфордам с маленькой дочкой Герцена Ольгой; там собралось уже очень много посетителей. Крауфорд, в черном фраке, встречал каждого гостя у дверей салона; вид его был холодный и сосредоточенный, как всегда. Мать и сестра невесты, всегда разговорчивые и очень предупредительные, казались озабочены и печальны - разлука с Жеоржиной была для них очень тяжела. Наконец невеста, совсем убранная, явилась в гостиную в сопровождении приглашенных девиц. Саффи тоже приехал с несколькими друзьями; в гостиной находились еще братья невесты: старший Эдуард, высокий, красивый мужчина, который впоследствии наследовал майорат и заседал в палате лордов; из остальных братьев один был военный, другой искатель деятельности, которой не нашел; оба они более или менее бедствовали. Жеоржина с сестрой тоже ничего не получили от родителей; старшая осталась девицей. Впоследствии какая-то тетка оставила им обеим по пяти тысяч франков. В это время Саффи тоже ничего не имел, он был изгнанник и жил только жалованием, получаемым от Оксфордского университета. Брак Жеоржины был основан не на расчете, а на обоюдной симпатии и на решимости вместе нести крест жизни. Много лет спустя Саффи получил в наследство от дяди маленькое поместье с домиком возле города Форли, где и поселился с семейством.
   Возвращаюсь к моему рассказу: когда все были в сборе, Крауфорд подал руку невесте и повел к карете; за ним все общество спешило на крыльцо,- экипажи подвезли нас всех к церкви; Крауфорд ввел дочь под руку и проводил ее до места, где стоял уже жених, поклонился ему и отошел. Пастор спросил жениха и невесту, согласны ли они на этот важный шаг в жизни? Выслушав их ответ, сказал им краткую наставительную речь, надел им кольца и благословил их: невеста стала на колени, жених последовал ее примеру. Помолясь мысленно, они встали, и Саффи повел жену под руку к выходу. Они отправились записывать брак в гражданском ведомстве, потом возвратились в дом невесты, прямо наверх: там был приготовлен для них небольшой завтрак. Жеоржина надела дорожное темное платье; вероятно, родные прощались с ними наверху. Но гости, которых было очень много, толпились в двух смежных салонах; столы были покрыты яствами, фруктами, сластями и винами всех возможных сортов, недоставало только одного-места; было ужасно тесно, только несколько пожилых дам сидели, молодые дамы, мужчины кушали стоя, короткие знакомые и родственники угощали, подавали шампанское, все пили за счастие и благополучие молодых, поздравляя родных. Потом сделалось движение в толпе гостей; все поспешили к выходной двери: молодые спускались по лестнице к ожидающему их экипажу; гости, стоя в дверях, обменивались с ними поклонами, поздравляли их, более близкие к ним жали им руки.
   Я забыла сказать, что незадолго до этой свадьбы Герцен решился отправить своего сына в Женеву; ему хотелось, чтоб молодой человек, живя отдельно от семьи, приобрел немного независимости в чистом, почти горном воздухе швейцарских городов и продолжал уже самостоятельно более серьезные занятия. Во время посещения в Лондоне разных вольных курсов А. А. Герцен был всегда первым на экзаменах, получил серебряную медаль и золотую и разные лестные отзывы от читающих лекции. Не помню всех предметов, изученных им, но знаю, что он особенно занимался естественными науками, физикой, химией, и к рождению Герцена делал, вместо сюрприза, наглядные опыты, читал нам лекции с очень ясными толкованиями, которыми его отец оставался очень доволен. Когда Герцен отправил сына в Женеву, он послал его к известному натуралисту Карлу Фогту, с которым был коротко знаком еще в Ницце. Пробыв с полгода в Женеве, А. А. переехал в Берн, в дом старика Фогта, отца знаменитого натуралиста. Там А. А. поступил в университет и, мне кажется, пробыл в нем года четыре, постоянно переписываясь с отцом, который в письмах постоянно напоминал о занятиях, о чтении.
   Приятель Герцена, доктор Девиль, всегда говорил, что это необыкновенное счастие для А. А. иметь такого требовательного отца. Раза два А. А. приезжал повидаться с семьей; это была большая радость, особенно для его старшей сестры, которая очень тосковала после его отъезда; вообще, отсутствие его придавало какую-то тишину всему дому.
   Однажды Герцен получил по городской почте письмо на русском языке, очень оригинальное, очень безграмотное- от дворовых людей князя Юрия Николаевича Голицына. Последний отправил служащих прямо в Англию, а сам, по их словам, ехал в Лондон через Константинополь; на это, говорили они, у него были причины. Его прислуга, состоявшая из пяти человек, пришла в отчаяние: князя еще нет, денег нет, кредита нет, и все они ни слова не знают по-английски. Но мир не без добрых людей: как-то они узнали про Герцена, что он живет в Лондоне, богат, добр, жалеет людей и пр. Все это было выражено в письме; читая это послание, Герцен много смеялся, но тотчас отправился в Лондон, разыскал писавших, поместил их в дешевый пансион, дал им денег на необходимые издержки и поручил их Тхоржевскому, к которому они могли обращаться в случае недоразумений. Эти простые люди, успокоенные Герценом, ободрились сердечно его благодарили и спокойно дождались князя Юрия Николаевича Голицына, который прибыл только два месяца позже [153].
   В это время приехал к Александру Ивановичу один русский, NN. Он был небольшого роста и слегка прихрамывал. Герцен много с ним беседовал. Кажется, он был уже известен своими литературными трудами. Теперь, когда его уже нет на свете, я могу открыть тайну, которую знаю одна, могу рассказать о причине, которая его привела в Лондон. После его первого посещения Герцен сказал Огареву и мне: "Я очень рад приезду NN, он нам привез клад, только про это ни слова, пока он жив. Смотри, Огарев,- продолжал Герцен, подавая ему тетрадь,- это записки императрицы Екатерины II, писанные ею по-французски; вот и тогдашняя орфография- это верная копия". Когда записки императрицы были напечатаны, NN был уже в Германии, и никто не узнал об его поездке в Лондон. Из Германии он писал Герцену, что желал бы перевести записки эти на русский язык. Герцен с радостью выслал ему один экземпляр, а через месяц перевод был напечатан Чернецким; не помню, кто перевел упомянутые записки на немецкий язык и на английский; только знаю, что записки Екатерины II явились сразу на четырех языках и произвели своим неожиданным появлением неслыханное впечатление во всей Европе. Издания быстро разошлись. Многие утверждали, что Герцен сам написал эти записки; другие недоумевали, как они попали в руки Герцена. Русские стремились только узнать, кто привез их из России, но это была тайна, которую, кроме самого NN, знали только три человека, обучившиеся молчанию при Николае I[154].
   Я забыла сказать относительно характера Герцена, что он был очень впечатлителен: вообще светлого, даже иногда веселого и насмешливого расположения, он мог, под каким-нибудь неприятным впечатлением, сделаться внезапно мрачным. Такое настроение вызывалось особенно часто его рассеянностью, которая в ежедневных мелочах жизни все возрастала; что касается до дел по типографии, даже по денежной части, по всем вопросам, относящимся до разных личностей, он никогда ничего не забывал и был очень аккуратен. Когда он отправлялся после завтрака в Лондон, казалось, он думал обо всем: готовые письма и корректура - все было под рукой, он прощался с веселым видом, но, минут пять спустя, раздавался ужасный звон: это был Герцен, но уже с мрачным взглядом и раздражительным голосом. "Я все забыл,- говорил он с отчаянием,- а теперь поезд уйдет, пока я пойду опять на железную дорогу".
   - Да поезжай в омнибусе,- говорил ему сын, невольно улыбаясь над его отчаянием.
   Все бросались искать, бегали в салон, где он писал, в его комнату и возвращались иногда без успеха: нет ни писем, ни корректуры! Оказывалось иногда, что они в его кармане; к несчастию, карманов было много в его сюртуке и в плаще, надетом сверху от лондонской пыли,-тогда Герцен еще более сердился и принужден был идти через Фулямский мост в контору омнибусов; когда Герцен, подходя к ней, видел удаляющийся омнибус, приходилось там ждать десять минут до отхода другого омнибуса.
   Раз мне случилось быть в Лондоне с Герценом для каких-то покупок. Он обратил мое внимание на молодого негра, который в одной изорванной блузе и нижнем платье отметал грязь перед нами под проливным зимним дождем. Негр поклонился Герцену и попросил у него милостыню. Александр Иванович дал ему медных денег и сказал мне:
   "Нам нужен служащий, не взять ли нам этого негра, Жоржа?" - "Что же,- отвечала я,- это доброе дело". Герцен, не забыл этого намерения. Через несколько дней, встретив опять Жоржа, Александр Иванович спросил у него, не желает ли он поступить к нам в дом? Жорж ужасно обрадовался этому предложению; тогда Герцен написал карандашом несколько слов к Тхоржевскому и дал эту записку Жоржу. Побывав несколько раз в бане по распоряжению Тхоржевского и надев платье, присланное Герценом, Жорж явился к нам настоящим джентльменом. Ему объяснили, в чем состояла его должность: убирать салон и столовую и отворять входную дверь, когда слышался звонок; эта последняя обязанность была самая затруднительная - надо было узнать людей, иным никогда не отказывать, другим назначать часы, когда Герцен был свободен, после lunch'а всех принимать и пр. Понемногу Жорж привык ко всему и очень изрядно исполнял возложенные на него обязанности. В нашем доме было постоянно три человека служащих: повар Francois, девушка, убирающая комнаты и прислуживающая за столом, потом горничная постарее, которая водила детей гулять и на уроки и чинила белье всех домашних.
   Francois (итальянец) был помощником повара, когда Герцен жил в Ницце. Он имел довольно неприятные свойства, например, он не умел говорить ни на каком языке, даже по-итальянски говорил плохо, так что надо было много труда или привычки, чтоб понимать его речь, составленную из смешения английского языка с местным народным наречием итальянского; вдобавок Francois не умел ничего купить и платил за все вдвое; но для Герцена он был живым воспоминанием былого, потому-то он и взял его с собою из Ниццы, когда переселился в Англию с сыном.
   Сколько раз Герцен мне рассказывал, что Francois ездил на пристань встречать мать Герцена Луизу Ивановну, когда случилось на пароходе то страшное несчастие, в котором погибли мать и сын Герцена. Александр Иванович стоял с женою у ворот своего дома, ожидая появления коляски, которая должна была привезти дорогих путешественников. Завидя пустую коляску, они вскричали в один голос: "А где же они? Где наши?" Francois быстро сошел и приблизился к Герцену. "Их нет!" - сказал он, отвернувшись от Герцена, чтоб скрыть свое смущение; но последний слышал дрожание, слезы в его голосе. Натали побледнела и тихо сказала, прижимаясь к плечу мужа: "Александр, я чувствую, что никогда их не увижу более!" В ответ на это Герцен, стараясь успокоить ее, сказал, что это какое-то недоразумение и что он сам сейчас же поедет на пристань; но внутри ему было очень тяжело, он чувствовал какой-то щемящий страх; потом он шепнул Francois: "Тушите огни в саду и уберите игрушки с прибора Коли", сел в ту же коляску и уехал. Для бедного Кол и были приготовлены разные сюрпризы, а его не было уже в живых! [155]
   Мне кажется, что я уже описывала наружность Francois: маленького роста, с крупными чертами лица и добродушными глазами, на вид ему было за сорок лет. До поступления к нам Жоржа у нас была горничная Марайя, очень свежая и красивая издали, но вблизи немного рябоватая. Она ходила всегда в светлом, чистом ситцевом платье, а на маковке носила очень кокетливо маленький кружок из кружев, знак ее служебных обязанностей. Все английские хозяйки заставляют своих служанок носить на голове это кружево во избежание недоразумений. Марайя была кроткая и сдержанная, как все английские горничные, которые держат себя с достоинством и очень далеко от господ; поэтому я очень мало знала ее и не имела бы ничего о ней сказать, но тут пред нашими глазами разыгрался роман, которого мы вовсе не заметили: старый Francois влюбился в молоденькую Марайю и решился на ней жениться, хотя он почти не говорил по-английски, а она вовсе не понимала по-итальянски. Для этого Francois отпросился у Герцена съездить в Италию будто бы повидаться с родными, но на самом деле, чтоб испросить позволения у отца жениться на англичанке. Вернувшись, он объявил Герцену о своем намерении, женился и уехал с женою на родину. Вот почему у нас произошла перемена: Жорж поступил на место Марайи, а Jules поваром вместо Francois. Жоржу все нравилось в нашем доме, только он не ладил с маленькой Ольгой, которая была большая проказница: когда стол был накрыт, свечи зажжены и Жорж нес какое-нибудь горячее блюдо, Ольга подкрадывалась и тушила свечи, и Жорж оставался с миской или с блюдом в руках в совершенной темноте. Жорж, который был дитя не менее Ольги, в подобных случаях приходил в неописанный гнев и грозил изломать все игрушки маленькой шалуньи. Так он провел у нас месяцев восемь или девять; в конце этого срока он вошел однажды к Герцену поутру и стал просить расчета. Александр Иванович, очень удивленный этой выходкой, спросил, чем он недоволен, что хочет уйти? "О нет, мастер,-отвечал Жорж,-я всем доволен, но я соскучился по морю, я уже год на земле; будет, теперь надо опять на море,- я скучаю, отпустите меня, а то я сделаю какое-нибудь несчастие!" Герцен был вынужден согласиться на его просьбу. Уходя, Жорж говорил ему: "Я вами доволен, я опять приду когда-нибудь".
   В Laurel-hous'e мы вздумали с Огаревым сделать представление для детей; это было до отъезда А. А. в Женеву. Я сшила две красные рубашки: для Герцена и для Огарева. А. А. надел какую-то шубу наизнанку, представляя медведя, а Огарев, в красной рубашке, изображал водильщика. Красная рубашка очень шла к Николаю Платоновичу: с его большой русой бородой и кудрявой головой он был настоящий русский крестьянин. Герцену, напротив, русская рубашка вовсе не пристала: он казался в ней каким-то иностранцем. Не думая, чтоб это могло быть ему очень неприятно, я высказалась ему очень резко на этот счет, и Герцен никогда не надевал более красной рубашки.
   В этом же доме навестил нас один молодой русский, Б. Н. Чичерин; но прежде надо сказать несколько слов об его отце. Николай Чичерин принадлежал отчасти к московскому кружку, хотя жил более в Тамбовской губернии; он был знаком с Грановским, Герценом и особенно с Кетчером. Я слышала о нем, как об очень достойном человеке, от дяди моего Антона Аполлоновича Жемчужникова. Дядя был сосед и друг Чичерина, которого очень ценил. Осенью 1857 года старший сын Чичерина - юноша, на которого многие возлагали такие горячие надежды, окончив курс в Московском университете блестящим образом, вздумал навестить в Лондоне приятеля своего отца. Я была нездорова, не выходила из комнаты и потому ни разу не видала его, но слышала о нем отзывы Герцена и Огарева. Сначала Чичерин им очень понравился большим развитием, познаниями, блестящим умом, но вскоре они разочаровались в нем и поняли, что очень расходятся с ним во всех серьезных вопросах: он был бюрократ и доктринер. Чичерин провел более недели в постоянных спорах с Огаревым и Герценом. Герцен и Огарев, хотя очень далекие от славянофильства, находили, что Россия должна идти новыми, своими путями; они смотрели на свое отечество с любовью и упованием, а он не хотел или не мог понять их взглядов. Отношения их обострились в последние дни.
   - Нет,- говорил Герцен, - мы в нем ошиблись, его ум вредный...
   Когда он уезжал из Лондона, Герцен и Огарев старались расстаться с ним беззлобно; Чичерин тоже как будто желал оставить их под хорошим впечатлением, но едва он достиг Парижа, как прислал Герцену полемическое письмо с резким требованием, чтоб оно было напечатано в ближайшем номере "Колокола". Тон этого письма, дерзкий, вызывающий, очень рассердил Герцена; он был оскорблен, возмущен, что почти близкий, юноша, приехавший к нему по преданию семьи отца, мог говорить с ним, как с врагом [156].
   Герцен отписал горячий ответ и разъяснил, подтвердил свои взгляды и недоразумения Чичерина. Я очень жалела, что не могла присутствовать при этих весьма интересных спорах между Чичериным и нашими, но в это время совершилось самое важное событие всей моей личной жизни: рождение моей старшей дочери [157]. Желая в этой части моих воспоминаний по возможности не касаться до моей внутренней жизни, я бы прошла и это происшествие молчанием, но я вспоминаю одну странную случайность: дня за два до упомянутого события доктор Девиль находился почти постоянно в нашем доме; во второй день, около одиннадцати часов вечера, раздался звонок, который меня страшно поразил по какому-то предчувствию.
   - Какой странный звонок,-воскликнула я,- monsieur Deville, кто бы это мог быть? Если это моя мать из России, вы ей позволите войти ко мне?
   Девиль никого не пускал ко мне, кроме г-жи Шане (акушерки).
   - Да разве вы ожидаете вашу матушку? - спросил доктор.
   - Нет, но мне кажется, это должна быть она, - отвечала я.
   - Это, наверно, ваша housmaid, которую посылали за пивом,- возразил Девиль,- так как поздно, она не оставила калитку открытой, вот ей и пришлось звонить; но я все-таки пойду вниз и удовлетворю ваше любопытство.
   Через четверть часа Девиль возвратился в сопровождении моей матери.
   - Так как вы удивительно умеете отгадывать, я не мог отказать себе в удовольствии привести вам вашу мать,- сказал мне весело доктор [158].
   Герцен находил, что наш дом тесен, и потому нанял вскоре неподалеку (в Фуляме), за Путнейским мостом, дом, называемый Park-house,с большим садом, за которым простирался довольно большой огород [159]. Моя мать переехала с нами в этот дом и провела у нас недель шесть. Хотя Park-house имел в некоторых отношениях много преимуществ перед Laurel-hous'oм, я все-таки жалела оставленный нами сад, в котором было гораздо более цветов, чем в саду Park-hous'a. В нашем новом помещении на той стороне дома, которая была обращена к саду, была крытая галерея во всю длину дома, размеры которого были очень велики; там мы проводили большую часть дня. Внизу помещалась кухня, комнатка для мытья посуды и другая, крошечная, с полками, куда вымытые тарелки ставились на ребро и никогда не вытирались, а быстро сохли от теплого воздуха. Эти прибавочные отделения к кухне находятся во всех английских домах; вообще, Герцен говорил всегда, что существует такое однообразие в расположении комнат и даже в расстановке мебели в английских домах, что он мог бы с завязанными глазами найти любой предмет, любую комнату [160]. Кроме кухни, внизу было еще помещение для мужской или для семейной прислуги. В первом этаже находились очень большая столовая и гостиная, разделенная на две половины; в одной Герцен писал, в другой, заперев дверь в упомянутую половину, можно было в необходимом случае принять кого-нибудь постороннего; дальше, через коридор, была небольшая комнатка, пониже остальных, где Наташа Герцен (старшая дочь его) брала уроки. Во втором этаже были: моя комната, детская и большая комната, где помещались обе дочери Герцена; в третьем этаже находились спальни Герцена и Огарева, комнаты их были очень плохо меблированы; над ними в последнем этаже жили горничные.
   Прислуги в Park-hous'e было четыре человека потому что взяли еще горничную для черной работы; а по субботам, как и во всех английских домах, брали поденщицу (cheer-woman), которая мыла и скоблила все в доме, даже наружное крыльцо. Маццини рекомендовал Герцену хорошего повара-итальянца, Тассинари, революционера и горячего итальянского патриота, с семейством. Г-жа Тассинари, француженка, жила с детьми внизу и сначала не занимала никакой должности. Jules заменил негра Жоржа. Тассинари был лет пятидесяти, полный, свежий на вид, несмотря на седые волосы и длинную белую бороду; у него было умное, выразительное лицо и черные большие блестящие глаза. Действительно, он очень хорошо готовил, и Герцен был доволен им, но так как и на солнце есть пятна, то и в Тассинари был большой недостаток: ревность или зависть,- хотя и грустно сознавать это, но эти два чувства как-то очень близки. Зависть его была особенно возбуждена горничной, которая, в качестве няньки моей маленькой дочери, находилась очень много с нами. Он постоянно придирался к ней, не давая ей завтрака поутру, когда она опаздывала к звонку, и пр. Еще в Laurel-hous'e у нас была средних лет немка, Трина, которая читала с детьми по-немецки и водила их гулять. Она была у нас более полгода и, казалось, привыкла ко всем нам. Jules сказал мне раз:
   -Как жаль нашу бедную Трину, madarne, прошедшее воскресенье она взяла у вас денег в жалованье и ездила к, сестре в омнибусе, там в тесноте у нее вынули эти деньги.
   - Что же она мне ничего не сказала об этом?- спросила я.
   - Да она стесняется, должно быть,-отвечал Жюль. Я пошла к Огареву, к Герцену и набрала такую же сумму, которую и вручила Трине. Последняя благодарила, но казалась сконфужена и не поднимала глаз. Я думаю, что это была ловкая выдумка с ее стороны. Вскоре после этого случая Трина вдруг занемогла острым ревматизмом, ни один член не двигался; когда до нее дотрагивались, она вскрикивала; сначала ей наняли сиделку и пригласили доктора, но вскоре она сама стала просить, чтоб ее поместили в больницу. Герцен нанял для нее омнибус, ее снесли с большим трудом на матрасе и отвезли шагом в больницу. Через несколько месяцев она выздоровела и снова поступила к нам. В это время мы собирались переезжать из Laurel-hous'a; тогда у Жюля пропали серебряные часы, и он недоумевал, кто мог их взять, и более всего подозревал садовника и его жену. Мне были очень неприятны эти подозрения, но у меня не было никаких положительных данных, которыми бы я могла убедить Жюля, что он ошибается. Мы жили в Laurel-hous'e около двух лет, садовник был все тот же, и никогда ничего не пропадало. В Park-hous'e Трина продолжала навещать сестру свою, которая имела, кажется, булочную; она даже стала проситься ночевать у сестры, так как мы жили далеко; это было крайне неудобно для меня, но я выносила это потому, что была очень довольна ею.
   Раз, в то время как Трина была у сестры, Тассинари вошел в столовую с очень озабоченным видом.
   - Madame,- сказал он,- вчера приходили из москательной лавки, где мы делаем забор для дома; они ведь содержат тоже тяжелую почту, т. е. рассылают по городу посылки.
   - Да, так что же? - спросила я.
   - Сейчас увидите,- отвечал наш повар,- знаете ли вы этот адрес, madame? - спросил он, подавая лоскуток бумаги с каким-то адресом.
   - Это имя Трининой сестры,- сказала я, бросив беглый взгляд на записку, поданную мне поваром.
   - Нам дают знать,- продолжал Тассинари,- что на этот адрес бывают очень частые отправки из Park-hous'a и часто что-то звенит в посылках. Ящик все тот же, оттуда идет пустой, отсюда с вещами... Я велел задержать последний ящик, отправленный вчера на этот адрес; не желаете ли поглядеть, что в нем, madame?
   - Конечно, нет,- отвечала я с живостью,- разве можно открывать чужие ящики? Это Трина что-нибудь посылает сестре, - сказала я действительно очень наивно для моих лет; но мысль, что она могла украсть, не приходила мне даже в голову; вдобавок, я полагала, что это опять какая-нибудь придирка Тассинари. Тассинари улыбнулся. "Так я спрошу m-r Herzen?" - и постучался в комнату, где занимался Герцен. Последний выслушал и дал ему позволение принести ящик. Тассинари торжествовал: он живо явился с ящиком, ловко вскрыл крышку и стал выбирать вещи с сияющим лицом: тут были гардины, ленточки, детские рубашечки, чайные ложки и, не помню, что еще. Я стояла ошеломленная.
   - Герцен,- сказала я, - неужели Трина могла...- и не договорила.
   Герцен посмотрел на меня с каким-то состраданием, ему жаль было мое разочарование.
   - Могла, - сказал он.
   Он приказал Тассинари уложить все вещи опять в ящик и поставить его в другую половину гостиной, потом отпустил Тассинари.
   - Когда Трина вернется домой,- сказал А. И., - покажи ей этот ящик; увидим, какое она даст объяснение. Конечно, дело очень просто и ясно, но вот что имеет особенную важность: по английским законам мы обязаны преследовать вора законным порядком, иначе подлежим сами большому штрафу, а я ни за что не предам суду никакого вора. Пусть едет в Германию, тем более, что мы не можем дать ей аттестата, а не предав ее суду, не имеем права отказать ей в аттестате.
   Долго не возвращалась Трина, вероятно, поджидая посланный ею ящик; наконец она явилась ко мне в гостиную с извинениями о своем продолжительном отсутствии, но, увидав на столе ящик, ужасно побледнела и замолчала. Выслушав ее признание, что она поступила дурно только один раз, именно вчера, я передала ей совет Герцена возвратиться в Германию, на что она тотчас же согласилась и дня через три оставила наш дом, так же как и ирландка (housemaid), которая была с ней заодно и относила ящик в москательную лавку [161].
   Этот инцидент был для нас всех очень неприятен - мы грустно толковали о нем, когда раздался звонок: из окна видно было, как отъезжала от крыльца открытая щегольская коляска, запряженная двумя серыми в яблоках лошадьми. Вошел высокий, широкоплечий, полный мужчина, о котором Жюль доложил с почтением: "Prince Golitzin". Князь Юрий Николаевич, который поражал красивыми чертами лица, ловко представился Герцену и очень любезно благодарил его за оказанную помощь его служащим. Он выразил надежду, что их знакомство не ограничится этим визитом, что Александр Иванович тоже посетит его и что они будут часто видеться. Все внешнее было безукоризненно хорошо в Юрии Николаевиче, исключая того, что он немного заикался; но между князем Голицыным и издателями "Колокола" было мало общего, поэтому, хотя Юрий Николаевич и бывал у нас довольно часто, вероятно от скуки, Герцен и Огарев редко уступали его просьбам быть у него. Однажды он пригласил их обедать в назначенный день; там они увидели барышню, увезенную князем из России. Она была высокая, стройная, с красивым, симпатичным лицом. Князь, знакомя их, представил ее как свою невесту; в самом деле, он намеревался жениться на ней. Герцен удивлялся, как в Лондоне князь сумел устроиться по-русски, даже нашел дом (как будто в Москве) с воротами, которые гостеприимно были настежь открыты день и ночь, с утра стояла у крыльца пара серых коней, запряженная в коляску. Но через год или полтора весь этот блеск исчез. Юрий Николаевич скоро прожил все, что привез из России, и вошел в неоплатные долги. Истощив свои средства, князь Голицын решился дать несколько концертов. Он был страстный любитель и большой знаток музыки: его титул, необыкновенная красота, грация, искусство, с которым он дирижировал оркестром,-все это привлекало многочисленную публику на его концерты, которые были оригинальны великолепным выбором пьес и прелестным исполнением и производили фурор в Лондоне; англичане и особенно англичанки были от них в небывалом восторге; другого эти концерты обогатили бы, а князя скорее вводили в издержки. Помню, что Юрий Николаевич был так внимателен, что настоял, чтобы я была хоть раз на одном из его концертов. С трудом я решилась оставить свою маленькую дочь, спящую, на попечении Наташи Герцен и поехала в Ковен-Гарден, где происходили концерты. Вспоминаю с восторгом до сих пор слышанные мною вариации на тему "Камаринской" Глинки и девятую симфонию Бетховена с женским хором в 400 голосов: это было великолепно; князь дирижировал необыкновенно хорошо, со всеми малейшими оттенками страстного и понимающего музыканта. Зала была полна, изумление, восхищение читались на всех лицах.
   Говорят, что по выходе из Ковен-Гардена Юрий Николаевич заказывал ужин для всех музыкантов, а дамам-певицам подносил по букету, так что, кроме убытков, князь ничего не получил от своих успехов [162].
   Скоро пришлось князю Юрию Николаевичу расстаться с его избалованными слугами, которые рассчитывали лучше жить в Лондоне, чем жили в России, и предъявляли князю невероятные требования. Тогда Юрий Николаевич пригласил Герцена для разбирательства его с ними. Александр Иванович рассказал об этом подробно в записках, напечатанных в посмертном издании. Уже давно князь отпустил своих серых неугомонных коней; он стал ездить в омнибусе, а потом стал просто ходить пешком; он даже несколько похудел. Наконец его посадили в тюрьму за долги; так как он обязался по контракту дирижировать оркестром в Креморн-Гардене, то из тюрьмы его возили туда с полицейским и тем же порядком обратно в тюрьму. Русские, навещавшие князя, рассказывали, что к нему приезжал зять Бахметев и предлагал уплатить все его долги, кажется двести тысяч франков, с одним условием: возвратиться тотчас в свою семью, в Россию. "Н-н-н-ни-когда",- отвечал Юрий Николаевич, хотя он нежно любил своих детей и скучал о них. Герцен немало предостерегал Юрия Николаевича, что жизнь очень дорога в Лондоне: не держа экипажа, не бросая зря денег, только с типографией, Александр Иванович проживал пятьдесят тысяч франков, составлявшие его ежегодный доход; в число трат входила единовременная помощь каким бы то ни было эмигрантам или знакомым нуждающимся: можно смело сказать, что он никогда не отказывал, никогда не вспоминал о том, что давал, а считал это обязанностью. По этому поводу он нам рассказывал случай, который был с ним до нашего приезда в Лондон. Между немецкими эмигрантами он встречал. хотя и очень редко, одного выходца, по фамилии Нидергубер. Впоследствии Герцен слышал, что Нидергубер - шпион австрийского правительства. Александр Иванович обратил мало внимания на этот слух, потому что Нидергубер к нему не ходил, а только на улице раскланивался с ним. Раз, поздно вечером, в квартире Герцена раздался звонок, вошел Нидергубер. Александр Иванович немало удивился этому безвременному посещению и холодно спросил, что ему угодно? "Спасите мою жену, - сказал вошедший с волнением,-она должна родить, а в доме нет ни дров, ни пищи, ни денег - ничего. Нечем будет заплатить доктору, я сам два дня уже ничего не ел". Герцен молча подал ему пятьдесят франков. Нидергубер ужасно извинялся и благодарил. Несколько месяцев спустя, немецкие эмигранты решили не допускать Нидергубера присутствовать при собраниях эмиграции, так как нашли доказательства его виновности. Тогда Нидергубер, зеленый от гнева, воскликнул: "Положим, что я шпион, но хорош же ваш хваленый русский революционер Герцен: он знал, что я шпион, а дал пятьдесят франков, когда моя жена родила! Что вы скажете на это?" После немцы спрашивали у Александра Ивановича, правда ли, что он давал денег Нидергуберу? Герцен отвечал, что как ни гадок был ему Нидергубер, однако он находил, что не имеет права отказать в помощи женщине в такую роковую для нее минуту [163]. Главная черта в характере Герцена была доброта, жалость к людям, на которых он большею частью смотрел, как на несовершеннолетних.
   В то время приезжал Иван Сергеевич Тургенев; каждый год он приезжал в Лондон на несколько дней; тогда он привез своего "Фауста", только что написанного. Я рассказывала в отрывке "Воспоминания об И. С. Тургеневе", как он читал у нас это произведение и не мог простить Огареву слишком резкий тон замечаний по этому поводу [164]. Когда он навестил Герцена в Park-hous'e, то чистосердечно сознался, что ошибся, отсоветывая издавать "Ко

Другие авторы
  • Мошин Алексей Николаевич
  • Берг Николай Васильевич
  • Дмитриева Валентина Иововна
  • Рейснер Лариса Михайловна
  • Шатобриан Франсуа Рене
  • Сервантес Мигель Де
  • Энквист Анна Александровна
  • Давыдова Мария Августовна
  • Валентинов Валентин Петрович
  • Фонвизин Денис Иванович
  • Другие произведения
  • Карабчевский Николай Платонович - Что глаза мои видели. Том Ii. Революция и Россия
  • Авилова Лидия Алексеевна - Воспоминания
  • Каратыгин Петр Андреевич - М. Барановская. Грибоедов и его современники в зарисовках П. А. Каратыгина
  • Мякотин Венедикт Александрович - Продовольственная кампания и вести из неурожайных местностей.- По поводу известий о безработице
  • Плещеев Алексей Николаевич - Переводы с немецкого
  • Брюсов Валерий Яковлевич - Под Старым мостом
  • Северин Дмитрий Петрович - Северин Д. П.: Биографическая справка
  • Колычев Василий Петрович - Колычев В. П.: биографическая справка
  • Маяковский Владимир Владимирович - Неоконченное
  • Цеховская Варвара Николаевна - Тихий угол
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 349 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа