Вересаев Викентий Викентьевич - Гоголь в жизни. Том 2.

лами­ровал с свойственным ему искусством великорусскую песню, выражая го­лосом и мимикою патриархальную величавость русского характера, кото­рою исполнена эта песня: "Пантелей государь ходит по двору, Кузьмич гуляет по широкому" и т. д.

   Гр. А. К.. Толстой по записи Кулиша. Записки о жизни Гоголя, II, 232.

   Не удовлетворившись своим путешествием в Иерусалим, Гоголь соби­рался предпринять со временем другое путешествие туда. Н. Н. Сорен, урожд. Смирнова, дочь Александры Осиповны, припоминает, что он ча­сто говорил уже в 1850 году о новой поездке в Иерусалим, причем она, тогда еще маленькая девочка, спросила его: "А меня возьмете в Иеру­салим?" Гоголь ответил задумчиво: "Я не скоро поеду; мне нужно прежде кончить дело".

   В. И. Шенрок. Материалы, IV, 694.

   По дороге Гоголь любил заезжать в монастыри и молиться в них богу. Особенно понравилась ему Оптина пустынь, на реке Жиздре, за Калу­гою ²⁸. Гоголь, приближаясь к ней, прошел с своим спутником до самой обители, версты две, пешком. На дороге встретили они девочку с мисочкой земляники и хотели купить у нее землянику; но девочка, видя, что они лю­ди дорожные, не захотела взять от них денег и отдала им свои ягоды даром, отговариваясь тем, что "как можно брать с странних людей деньги?" - "Пустынь эта распространяет благочестие в народе,- заметил Гоголь, умиленный этим, конечно, редким явлением.- И я не раз замечал подоб­ное влияние таких обителей".

   М. А. Максимович по записи Кулиша. Записки о жизни Гоголя, II, 235.

   Я заезжал на дороге в Оптинскую пустынь и навсегда унес о ней воспо­минание. Благодать видимо там присутствует. Это слышится в самом на­ружном служении, хотя и не можем объяснить себе, почему. Нигде я не ви­дал таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует все небесное. Я не расспрашивал, кто из них как живет: их лица сказывали сами все. Са­мые служки меня поразили светлой ласковостью ангелов, лучезарной про­стотой обхождения; самые работники в монастыре, самые крестьяне и жи­тели окрестностей. За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышишь ее благоухание: все становится приветливее, поклоны ниже и участия к че­ловеку больше.

   Гоголь - гр. А. П. Толстому, 10 июля 1850 г. Письма, IV, 332.

   Ради самого Христа, молитесь обо мне, отец Филарет. Просите вашего достойного настоятеля, просите всю братию, просите всех, кто у вас усерд­нее молится. Путь мой труден; дело мое такого рода, что без ежеминутной, ежечасной и без явной помощи божией не может двинуться мое перо, и силы мои не только ничтожны, но их нет без освежения свыше. Говорю вам об {477} этом неложно. Покажите эту записку мою отцу игумену и умолите его воз­нести свою мольбу обо мне, грешном, чтобы удостоил бог меня, недостой­ного, поведать славу имени его. Мне нужно ежеминутно, говорю вам, быть мыслями выше житейского дрязгу, и на всяком месте своего странствова­ния быть в Оптиной пустыни.

   Гоголь - иеромонаху Оптиной пустыни Филарету, из села Долбина. Письма, IV, 327.

   В Оптиной пустыни Гоголь усердно читал книгу Исаака Сирина,- не знаю, с рукописи или в печатном издании,- и она произвела на него боль­шое впечатление. Я видел у о. Климента первый том "Мертвых душ" (пер­вого издания),- экземпляр этот принадлежал гр. А. П. Толстому,- с заметками Гоголя карандашом на полях XI главы первой части. В этой главе Гоголь, говоря о прирожденных человеку страстях, придавал им вы­сокое значение *. В сделанной Гоголем карандашом на полях заметке было написано: "Это я писал в "прелести", это вздор; прирожденные стра­сти - зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости мог­ло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей - те­перь, когда я стал умнее, глубоко сожалею о "гнилых словах", здесь напи­санных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь; вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормо­зил продолжение "Мертвых душ". Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравая психология и не кривое, а прямое понимание души встречаем лишь у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитро сплетенной немецкой диалектике молодые люди,- не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимание природы души".

   П. А. Матвеев. Гоголь в Оптиной пустыни. Рус. Стар., 1903, февр., 303.

   Я слышал в начале 60-х годов от одного инока Оптиной пустыни, сколь­ко помню, о. Павлина, заведовавшего монастырской библиотекой и лично знавшего Гоголя, указание на настоящее содержание "Мертвых душ" - духовное возрождение "мертвых душ" первой части в последующих то-{478}мах. То же мне говорил о. Климент, посвященный рассказами гр. А. П. Тол­стого в действительное содержание поэмы Гоголя.

   П. А. Матвеев. Гоголь в Оптиной пустыни. Рус. Стар., 1903, февр., 304.

   19 июня путники наши провели у И. В. Киреевского в Долбине, где не­когда проживал Жуковский и написал лучшие свои баллады, а 20-е у А. П. Елагиной в Петрищеве. Путешественники наши подвигались вперед довольно медленно; но Гоголь не чувствовал, по-видимому, никакой скуки и постоянно обнаруживал самое спокойное состояние души, как во время езды, так и на постоялых дворах. Его все занимало в дороге, как ребенка, и он часто, для выражения своих желаний, употреблял язык, каким любят объясняться между собою школьники. Так, например, ложась спать, он "отправлялся к Храповицкому", а когда желал только отдохнуть, то го­варивал своему спутнику: "Не пойти ли нам к Полежаеву?" Ходил он так­же к "Обедову" и к другим господам по разным надобностям, и все это без малейшего вида шутки. Когда надоедало ему сидеть и лежать в брич­ке, он предлагал товарищу "пройти пехандачка" и мимоходом собирал раз­ные цветы, вкладывал их тщательно в книжку и записывал их латинские и русские названия, которые говорил ему Максимович. Это он делал для одной из своих сестер, страстной любительницы ботаники. У него было очень тонкое обоняние. Иногда, въезжая в лес, он говорил: "Тут сосна долж­на быть: так и пахнет сосной"; и действительно, путешественники откры­вали между берез и дубов сосновые деревья. На станциях он покупал мо­локо, снимал сливки и очень искусно делал из них масло с помощью дере­вянной ложки. В этом занятии он находил столько же удовольствия, как и в собирании цветов. Он был немножко рассеян, немножко прихотлив, порой детски затейлив, порой как будто грустен, но постоянно спокоен, как бывает спокоен старик, переиспытавший много на веку своем и убедив­шийся окончательно, что все в мире совершается по строгим законам не­обходимости и что причина каждого неприятного для нас явления может скрываться вне границ не только нашего влияния, но и нашего ведения.

   Во время дороги Гоголь, кроме обычных своих шуточек, вообще гово­рил мало, и в этом малом мысли его обращались преимущественно к пред­метам практической жизни. Так, например, он рассуждал о современной страсти к комфорту и роскоши и приходил к такому заключению, что "нам необходимо приучать себя к суровости жизни, а то комфорт и роскошь заводят нас так далеко, что мы проматываемся час от часу более и наконец нам нечем жить". На этом основании он отвергал употребление в сельском быту рессорных экипажей, особенно для людей его состояния, и придумы­вал, как бы взять в этом случае средину между дорогим комфортом и гру­бою дешевизною.

   Прихотливость Гоголя в дороге обнаруживалась в том, что он вместо чаю пил кофе, который варил собственноручно на самоваре, и если мог остановиться в гостинице, то всегда предпочитал ее постоялому двору. Впрочем, он делал эту уступку своим строгим правилам жизни, вероятно, только для поддержания своего хилого здоровья. Он говорил своему спут­нику, что полчашки чаю действует на его нервы сильнее, нежели большой стакан кофе. {479}

   Максимович, приехав в Москву на собственных лошадях, нашел для себя удобным сбыть их там; однако ж не мог расстаться со старым конем, который служил ему усердно несколько лет. Конь этот шел сзади телеги и был во всю дорогу предметом наблюдений Гоголя. "Да твой старик про­сто жуирует",- говорил он, заметив, что сзади повозки приделан был для него рептух с овсом и сеном. Потом он дивился, что, лишь только извозчик двигался в путь, ветеран Максимовича покидал свое стойло или зеленую лужайку и следовал за кибиткою всегда в одном и том же расстоянии от нее, как будто привязанный к ней. Гоголь подмечал, не увлечет ли его ка­кая-нибудь конская страстишка с прямого пути его обязанностей: нет, конь был истинный стоик и оставался верен своим правилам до конца путеше­ствия.

   В дороге только один случай явственно задел поэтические струны в душе Гоголя. Это было в Севске, на Ивана Купалу. Проснувшись на заре, наши путешественники услышали неподалеку от постоялого двора какой-то странный напев, звонко раздававшийся в свежем утреннем воздухе. "Поди, послушай, что это такое,- просил Гоголь своего друга,- не купаловые ли песни. Я бы и сам пошел, но ты знаешь, что я немножко из-под Глухова". Максимович подошел к соседнему дому и узнал, что там умерла старушка, которую оплакивают поочередно три дочери. Девушки причитывали ей импровизированные жалобы с редким искусством и вдохновлялись собст­венным плачем. Все служило им темою для горестного речитатива: добро­детельная жизнь покойницы, их неопытность в обхождении с людьми, их беззащитное сиротское состояние и даже разные случайные обстоятель­ства. Например, в то время, как плакальщица голосила, на лицо покойницы села муха, и та, схватив этот случай с быстротою вдохновения, тотчас вста­вила в свою речь два стиха:

   Вот и мушенька тебе на личенько села.

   Не можешь ты мушеньку отогнати!

   Проплакав всю ночь, девушки до такой степени наэлектризовались по­этически-горестными выражениями своих чувств, что начали думать вслух тоническими стихами. Раза два появлялись они, то та, то другая, на гале­рейке второго этажа и, опершись на перила, продолжали свои вопли и жа­лобы, а иногда обращались к утреннему солнцу, говоря: "Солнышко ты мое красное!" и тем "живо напоминали мне (говорил Максимович) Ярос­лавну, оплакавшую рано "Путивлю городу на забороле". Когда он расска­зал о всем виденном и слышанном Гоголю, тот был поражен поэтичностью этого явления и выразил намерение воспользоваться им при случае в "Мерт­вых душах".

   25 июня путники расстались в Глухове, откуда Гоголь уехал в Василь­евку, в коляске А. М. Маркевича.

   М. А. Максимович по записи Кулиша. Записки о жизни Гоголя, II, 231, 234-238.

   Я приехал в Сорочинцы благополучно, но в чужом экипаже. Пожалуй­ста, не сказывая матушке, вели заложить коляску и завтра же пораньше {480} выехать за мною. Матушке можешь сказать на другой день поутру: иначе она не будет спать.

   Гоголь - сестре Елиз. Вас. Гоголь. Письма, IV, 331.

   Ваше сиятельство, милостивый государь! Покуда прибегаю к вам бо­лее за советом, чем с просьбой. Скажите мне откровенно, можно и при­лично ли ввести государя-наследника в мое положение. Обстоятельства мои таковы, что я должен буду просить позволения и даже средств проводить три зимние месяца в году в Греции или на островах Средиземного моря и три летние где-нибудь внутри России. Это не прихоть, но существенная потребность моего слабого здоровья и моих умственных работ... А между тем, предмет труда моего немаловажен. В остальных частях "Мертвых душ", над которыми теперь сижу, выступает русский человек уже не мелочными чертами своего характера, не пошлостями и странностями, но всей глуби­ной своей природы и богатым разнообразием внутренних сил, в нем за­ключенных. Многое, нами позабытое, пренебреженное, брошенное, следует выставить ярко в живых, говорящих примерах, способных подействовать сильно. О многом существенном и главном следует напомнить человеку вообще и русскому в особенности. Поэтому мне кажется, что я имею некото­рое право поберечь себя и позаботиться о своем самосохранении. Принуж­денный поневоле наблюдать за своим здоровьем, я уже заметил, что тот год для меня лучше, когда лето случалось провести на севере, а зиму на юге. Летнее путешествие по России мне необходимо потому, что на многое сле­дует взглянуть лично и собственными глазами. Зимнее пребывание в неко­тором отдалении от России, на юге, тоже необходимо (не говоря уже о по­требности для здоровья). Писателю бывает необходимо временное отдале­ние от предмета, который он видел вблизи, затем, чтобы лучше обнять его. У меня же это преимущественная особенность моего глаза. Присоветуйте, придумайте, как поступить мне, чтобы получить беспошлинный паспорт и некоторые средства для проезда. Состоянья у меня нет никакого, жало­ванья не получаю ниоткуда, небольшой пенсион, пожалованный мне ве­ликодушным государем на время пребывания моего за границей для из­лечения, прекратился по моем возвращении в Россию... Если необыкновен­ность просьбы моей затруднит вас дать совет мне, тогда поступите так, как, может быть, и без меня научит вас благородное сердце. Представьте это письмо, прямо как оно есть, на суд его императорского величества. Что угодно будет богу внушить его монаршей воле, то, верно, будет самое за­конное решение.

   Гоголь - шефу жандармов графу А. Ф. Орлову, во вто­рой половине 1850 г. Письма, IV, 340.

   Гоголь был скрытен, не любил высказываться, не любил и любопыт­ных. Он всегда уединялся. Богатый помещик А. В. Капнист пригласил Го­голя к себе в гости в великолепное имение Обуховку. Случилось так, что к Капнисту съехалось много родных и соседей, душ тридцать. В три часа сели за стол, вдруг входит лакей и говорит хозяину, что приехал Н. В. Го­голь, узнал, что много гостей, и хочет уезжать. Капнист вскочил из-за сто­ла, бежит в переднюю и видит, что Гоголь стоит на крыльце и ожидает сво­их лошадей. Только с большим трудом удалось Капнисту уговорить Го-{481}голя остаться. Остался Гоголь и сел за стол. Все гости притихли и ожидали слышать, что будет говорить Гоголь; но он также притих и не проронил ни одного словечка в продолжении всего обеда. После обеда все гости пошли в гостиную и надеялись слышать Гоголя; но он, несмотря на убедитель­ные просьбы хозяина остаться, простился с ним и уехал.

   Т. Г. Пащенко по записи В. Пашкова, Берег, 1880, N 268.

   Расставаясь с Гоголем в Глухове 25 июня, я дал обещание быть у него в августе... (Около 10 августа) из Миргорода, с вязкою миргородских буб­ликов для Гоголя, поспешил я в Сорочинцы и приехал в полдень невыно­симо знойный. От г-жи Трофимовской узнал я, что Гоголь приехал сюда из Обуховки. Это известие и нежданная встреча с Гоголем на месте его рождения весьма обрадовала меня; и мы весело провели этот день вместе, у А. С. Данилевского... Мы переехали через Псел и ехали в Васильевку ночью, при свете полного месяца. Наслаждением для меня было промчать­ся вместе с Гоголем по степям, лелеявшим его с детства. И никогда я не ви­дел его таким одушевленным, как в эту украинскую ночь.

   М. А. Максимович. Родина Гоголя. Собр. соч. Максимо­вича, т. II. Киев. 1877. Стр. 357.

   Когда приехал профессор-ботаник (М. А. Максимович), мы ему пока­зывали тетрадь со всеми цветочками и листьями. Он рассказывал: какой цветок, стебель треугольный, как называется; а когда я спросила, какой цветок - для какой пользы и от какой болезни лечит,- того он не ска­зал; тогда я сказала брату: "Не стоит того, чтобы беспокоить профессора, когда он не знает, какими травами лечить". И так мы оставили этим делом заниматься. Профессор любил слушать малороссийские песни; Катерина Ивановна ему пела, а иногда сидели на крыльце, призывали лирника петь, еще кой-какие парубки пели; не помню, чем еще его занимали, он две неде­ли погостил.

   О. В. Гоголь-Головня, 46.

   Приехал Максимович к нам, привез книги и стал нам всякие травы по­казывать и объяснять. И по книгам, и в лесу травы искали, и в степь ходили. Мы с братом слушаем, смотрим. Вижу, что мне и в несколько лет всего не усвоить, и говорю профессору Максимовичу: "Вы уж мне только одни по­лезные, для лекарств, целебные травы показывайте". Стал он только одни целебные травы показывать. И все-таки не очень-то многому научились мы в две недели, пока гостил у нас профессор Максимович. Однако, чему научились, тем стали пользоваться: лечить крестьян.

   О. В. Гоголь-Головня по записи А. Мошина. Белоусов. Дорогие места, изд. 2-е, стр. 33.

   Брат мой был немножко глуховат, но только на одно ухо, и при разговоре иногда склонялся ухом к говорившему и спрашивал: "А?" Волосы у него были русые, а глаза - коричневые. В детстве у него были светлые волосы, а потом потемнели. Росту он был ниже среднего; худощавым я его никогда не видела; лицо у него было круглое, и всегда у него был хороший цвет {482} лица, я не видала его болезненно-бледным. Немножко он был сутуловат, это заметнее было, когда он сидел. Говорят, где-то кто-то слышал, как он малороссийские песни пел, а я не слышала, как он пел. Он любил слушать, как поют или играют. Меня часто просил играть ему на фортепиано мало­российские песни, "А ну-ка,- говорит,- сыграй мне чоботы". Стану играть, а он слушает и ногой притопывает. Ужасно любил он малороссий­ские песни. Видела я, как он раз нищих позвал, и они ему пели. Но это он хотел сделать так, чтобы никто из нас не видел: он позвал их к себе в ком­нату. Брат жил тогда во флигеле.

   О. В. Гоголь-Головня по записи А. Мошина. Белоусов. Дорогие места, 31.

   По-малороссийски Гоголь говорил хорошо, песни простые очень любил, но сам пел плохо. Дома, в Яновщине, совсем не вникал в хозяйство. Больше рисовал, да так гулял, садом занимался.

   В. П. Горленко со слов Якима. Рус. Арх., 1893, III, 304.

   Душевно бы хотел прожить сколько можно доле в Одессе и даже не вы­езжать за границу вовсе. Мне не хочется и на три месяца оставлять Россию. Ни за что б я не выехал из Москвы, которую так люблю. Да и вообще Рос­сия все мне становится ближе и ближе; кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно как бы это та земля, откуда ближе к родине небесной. Но, на беду, пребывание в ней вредоносно для моего здоровья. Не столько я хлопочу и грущу о здоровьи, сколько о том, что в это время бываю неспособен к работе. Обыкновенно работается у меня там, где нахо­дится ненатопленное тепло, где я могу утреннее утруждение головы раз­веять и рассеять послеобеденным пребыванием и прогулками на благораст­воренном теплом воздухе; без того у меня голова на другой день не свежа и не годится к делу.

   Гоголь - А. С. Стурдзе, 15 сент. 1850 г., из Васильевки. Письма, IV, 352.

   У Цуревской дочь выходила замуж. Мы и брат ездили на свадьбу. Там брат поскучал, хотел раньше уехать, но его упросили остаться поужинать. После ужина брат сказал мне: "Поедем домой". А прочие еще осталися. Итак, мы вдвоем приехали домой; он заставил меня играть малороссийские песни, в особенности ему нравилось "Ой, на двори метелиця". При этом топал ногой и напевал; и прочие песни играла, тоже напевал. Потом наши приехали, тогда разошлись спать. Брат заметил, что я не люблю подарки; как видно, ему хотелось что-нибудь дать мне, поэтому давал мне прятать клеенчатую тальму, говорил: "Можешь надевать от дождя",- и складной аршин. Потом дает часы и говорит: "Спрячь, это память Пушкина. На та­ком часе и минуте остановились, когда его не стало". Я для того старалась ему показать, что не люблю подарков, чтобы он видел, что я не из интереса была расположена к нему.

   Когда поспел терн, я сказала брату: "Какая великолепная наливка из терну!" - "Как бы сделать?" - "Налить можно, но не скоро поспеет".- "Так сделаем скороспелку". Велел принести новый горшок, положил пол­ный горшок терна, потом налил водку, накрыл ее, замазал тестом, велел {483} поставить в печь, в такую, как хлеб сажают. На другой день вынули, по­ставили, пока простыло. Вечером открыли; цвет великолепный, и на вкус ему очень понравилось. Он поналивал в бутылки и с собой взял. А в сентябре он уехал.

   О. В. Гоголь-Головня, 48.

   Когда Гоголь ехал зимовать в Одессу, один из моих знакомых, А. В. Маркович, встретил его у В. А. Лукашевича, в селе Мехедовке, Зо­лотоношского уезда. Это было в октябре 1850 года. Вот что замечено Мар­ковичем достойного памяти из тогдашних разговоров Гоголя:

   Когда в гостиную внесли узоры для шитья по канве, он сказал, что наши старинные женщины оставили в работах своих образцы изящества и свободного творчества и шили без узоров; а нынешние не удивят потом­ство, которое, пожалуй, назовет их бестолковыми.

   О святых местах он не сказал своего ничего, а только заметил, что Пу­жула, Ламартин и подобные им лирические писатели не дают понятия о стране, а только о своих чувствах и что с Палестиной дельнее знакомят ученые прошлого века, сенсуалисты, из которых он и назвал двух или трех.

   Осматривал разные хозяйственные заведения, и, когда легавая соба­ка погналась за овцами и произвела между ними суматоху, он заметил, что так делают и многие добрые люди, если их не выводят на их истинное поле деятельности.

   Кто-то наступил на лапку болонке, и она сильно завизжала. "А, не хо­рошо быть малым!" - сказал Гоголь.

   По поводу разносчика, забросавшего комнату товарами, он сказал: "Так и мы накупили всякой всячины у Европы, а теперь не знаем, куда девать".

   За столом судил о винах с большими подробностями, хотя не обнару­живал никакого пристрастия к ним.

   П. А. Кулиш, II, 241. {484}

   С большим трудом добрался я, или, лучше сказать, доплыл, до Одессы. Проливной дождь сопровождал меня всю дорогу. Дорога невыносимая. Ровно неделю я тащился, придерживая одной рукой разбухнувшие дверцы коляски, а другой расстеги­ваемый ветром плащ. Климат здешний, как я вижу, суров и с непривычки кажется суровей московского. Я же, в уверенно­сти, что еду в жаркий климат, оставил свою шубу в Москве; но, положим, от внешнего холода можно защититься,- как защититься от того же в здешних продувных домах? Боюсь этого потому, что это имеет большое влияние на мои занятия.

   Гоголь - матери, 28 окт. 1850 г., из Одес­сы. Письма, IV, 355.

   Гоголь приехал в Одессу в конце октября. Он жаловал­ся на ужасно дурную дорогу, какую нашел под Одессой. По его выражению, его коляска почти тонула в грязи и в воде.

   Н. Н. (Н. В. Неводчиков). Библ. Записки, 1859. N 9, 267.

   Гоголь приехал в Одессу 1850 г. октября 24. Обедал. Очень красноречиво рассказывал о Константинополе,- как массы зелени, перемешанные с строениями, возвышаются на горе. Четыре дерева платановых необыкновенной толщины. Что мог­ло их спасти? Не религиозная ли какая мысль? На Востоке оливковые деревья так почитаются, что во время войны все истребляется, а их оставляют.

   26. Обедал.

   28. Обедал и читал о Б. в "Одесском Вестнике" сладко­звучным голосом и с протягиванием чисто русским, не искажен-{485}ным иностранным выговором: просты, строги, принужденно, принуж­денность", Ателло, ролями.

   Неизвестная (пожилая девица, по имени Екатерина Александровна, восторженная почитательница Гоголя; жила в Одессе у кн. Репниных). Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 543.

   Может быть, придется остаться в Одессе всю зиму. Хоть и страшат меня здешние ветра, которые, говорят, зимой невыносимо суровы; но сила моря была так полезна моим нервам! Авось-либо и Черное море хоть сколь­ко-нибудь будет похоже на Средиземное.

   Гоголь - А. О. Смирновой, 26 окт. 1850 г., из Одес­сы. Письма, IV, 354.

   В Одессе, где Гоголь прожил довольно времени, он почти ежедневно бывал у моего брата (кн. В. Н. Репнина), который отвел ему особенную комнату с высокой конторкой, чтобы ему можно было писать стоя; а жил он не знаю где. У моего брата жили молодые люди малороссияне, занимав­шиеся воспитанием его младших сыновей. Жена моего брата была хорошая музыкантша; Гоголь просил ее аккомпанировать хору всей этой молодежи на фортепиано, и они под руководством Гоголя пели украинские песни. К. матери моей (мы жили в другом доме) он приходил довольно часто, был к ней очень почтителен, всегда целовал ей руку. Он рекомендовал ей проповеди какого-то епископа Иакова и однажды, застав Глафиру Иванов­ну, которая читала вслух матери моей "Мертвые души", он сказал: "Какую чертовщину вы читаете, да еще в великий пост!" У матери моей была домо­вая церковь. Гоголь приходил к обедне, становился в угол за печкой и мо­лился, "как мужичок", по выражению одного молодого слуги, т. е. клал земные поклоны и стоял благоговейно.

   Кн. В. Н. Репнина. О Гоголе. Рус. Арх., 1890, III, 229.

   Еще за год до кончины, когда он страшно состарился душевно, доста­точно было ему услышать звуки родных украинских мелодий, чтобы все в нем встрепенулось и ярко вспыхнула едва тлеющая искра воодушевления. Кн. Репнина рассказывала нам, как Гоголь во время своей жизни в Одессе в доме ее отца приобрел себе этим поэтическим энтузиазмом общую лю­бовь, не исключая даже прислуги и дворни, которая восхищалась, во-пер­вых, тем, что "сочинитель" молится совсем как простой человек, кладет земные поклоны и, вставая, сильно встряхивает волосами, и во-вторых, что он любит петь и слушать простые песни.

   В. И. Шенрок со слов кн. В. Н. Репниной. Материалы, II. 51.

   Силы еще не слабеют, несмотря на слабость здоровья; работа идет с прежним постоянством, и хоть еще не кончена, но уже близка к окон­чанию.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, в октябре - ноябре 1850 г., из Одессы. Письма, IV, 292. {486}

   Живу я в Одессе, покуда, слава богу. Общество у меня весьма приятное: добрейший Стурдза, с которым вижусь довольно часто, семейство кн. Реп­ниных, тебе тоже знакомое. Из здешних профессоров Павловский, препо­даватель богословия и философии, Михневич, Мурзакевич, потом несколь­ко добрых товарищей еще по нежинскому лицею. Словом, со стороны при­ятного препровождения грех пожаловаться. Дай бог только, чтобы не под­гадило здоровье. Поместился я тоже таким образом, что мне покойно и никто не может мне мешать, в доме родственника моего (А. А. Трощин­ского), которого, впрочем, самого в Одессе нет, так что мне даже очень просторно и подчас весьма пустынно.

   Гоголь - С. П. Шевыреву, 7 ноября 1850 г., из Одес­сы. Письма, IV, 357.

   На Гоголя имел большое влияние протоиерей Павловский, почтенный и добрейший священник, когда Гоголь жил у Репниных в Одессе.

   А. О. Смирнова. Автобиография, 306.

   18 ноября. - Нахожу, что Гоголь стал лучше выговаривать. Впро­чем, он все стихи читал. Обедал Ильин. Долго хвалил "Тяжбу" Тургене­ва, а потом кончил тем, что "конечно, без "Ревизора" эта пьеса не сущест­вовала бы". Гоголь сказал: "Нельзя кому-нибудь ее прочесть?" Княгиня (Е. П. Репнина, урожд. Балабина) подхватила: "Да вы сами". Князь - туда же, Ильин тоже, я сперва потихоньку княгине, потом вслух: "Слиш­ком много чести Тургеневу!" Гоголь на князевы слова было сказал: "По­чему ж?" Но потом отклонил: "Ведь я ленив; я бы лучше послушал!"

   21.- Он был. Опять княгиня хотела было принести книжку с Тургене­вым, чтоб он читал вслух. "Зачем! Зачем!" - по-моему, с явным видом опасения.

   23.- Вопрос сделал князю и мне: "Кому честолюбие более свойственно, мужчине или женщине?" Князь: "Женщине".- Я: "Женщине".- Го­голь: "Почему бы это так?" - Я: "Да с женщины оковы сняли".- Гоголь: "Так они и стали оковы накладывать".- Я: "Вы нам теперь разрешите этот вопрос".- Гоголь: "Я оттого и спрашивал, что сам в недоумении".

   26 ноября. - Княгиня: "Многие господа думать не могут, не куря сигар".- Гоголь: "Почему бы это так?" - Бодров: "Очень естествен­но: дым причиняет раздражение в мозгу".- Княгиня: "Все же не сам человек достигает до мыслей".- Гоголь: "Да, это унизительно для че­ловека! Ночью - мечты. Поутру - мысли. После обеда - грезы". Кня­гиня Долгорукова к нему писала, что рада всегда видеть его; звала к себе на вечер, говоря, что у нее будет прекрасный пол, а он так чувствует кра­соту, и что ей хотелось бы представить славу России и своим и иностран­цам. Ответ был (в чем я упрекнула), что "по слабости здоровья" и т. д. Я: "Какая хитрая! Это, чтоб завладеть автографом".- Гоголь: "Нельзя же было: дама пишет. Я у нее был с визитом".- Я: "Вам надобно поучить­ся быть невежливым".- Гоголь: "Не могу! А бывало я так, не останав­ливаясь, был неучтив". Намедни он сказал: "Человек со временем будет тем, чем смолоду был".

   30.- Княгиня говорила о "Фритиофе" Тегнера. Гоголь и не слыхал {487} никогда о нем. Грот перевел с шведского. Княгиня восхищается этою поэмою. Гоголь: "Да в чем дело?" - Княгиня: "Молодой человек лю­бит одну девушку".- Гоголь: "Так дело обыкновенное!" (Я бы жела­ла, чтобы у меня навек в ушах остались звук его голоса и полный выговор всех слогов.) Княгиня: "Да, но советы, которые дают ему родители, очень хороши".- Гоголь: "Но лица в ней каковы? Есть ли барель­ефность?" - Княгиня: "Как же, много замечательного".- Гоголь: "Да что же, мысли ли автора или сами лица?" - Гоголь: "Фран­цуз играет, немец читает, англичанин живет, а русский обезьянству­ет. Много собачьей старости". При Ильине он много толковал о том, как пишут: иной пишет то, что с тем или с другим случалось, что его по­разило. Можно было заключить из его слов, что есть люди, которые творят.

   Неизвестная. Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 544.

   Пишу из Одессы, куда убежал от суровости зимы. Последняя зима, про­веденная мною в Москве, далась мне знать сильно. Думал было, что укре­пился и запасся здоровьем на юге надолго, но не тут-то было. Зима третьего года кое-как перекочкалась, но прошлого - едва-едва вынеслась. Не столько были для меня несносны самые недуги, сколько то, что время во время их пропало даром, а время мне дорого. Работа - моя жизнь; не ра­ботается - не живется, хотя покуда это и не видно другим. Отныне хочу устроиться так, чтобы три зимние месяца в году проводить вне России, под самым благораствореннейшим климатом, имеющим свойство весны и осени в зимнее время, т. е. свойство благотворное моей голове во время работы. Я испытал, что дело идет у меня как следует только тогда, когда все утруждение, нанесенное голове поутру, развеется в остальное время дня прогулкой и добрым движением на благорастворенном воздухе, а здесь в прошлом году мне нельзя было даже выходить из комнаты. Если это не делается, голова на другой день тяжела, неспособна к работе, и никакие движения в комнате, сколько их ни выдумывал, не могут помочь. Слабая натура моя так уже устроилась, что чувствует жизненность только там, где тепло не-натопленное. Следовало бы и теперь выехать хоть в Грецию: за­тем, признаюсь, и приехал в Одессу. Но такая одолела лень, так стало жал­ко разлучаться и на короткое время с православной Русью, что решился остаться здесь, понадеясь на русский авось, т. е. авось-либо русская зима в Одессе будет сколько-нибудь милостивей московской. Разумеется, при этом случае стало представляться, что и вонь, накуренная последними по­литическими событиями в Европе, еще не совершенно прошла ¹,- и прось­ба о паспорте, которую хотел было отправить к тебе, осталась у меня в порт­феле.

   Гоголь - П. А. Плетневу, 2 дек. 1850 г., из Одессы. Письма, IV, 359.

   Гоголь прилежно занимается греческою библией и, спасибо ему,- ча­стит к нам.

   А. С. Стурдза - Н. В. Неводчикову, из Одессы, в кон­це 1850 г. Библ. Записки, 1859, N 9, 267. {488}

   Мне рассказывал М. М. Дитерихс, что он ребенком пришел с родите­лями обедать к Л. С. Пушкину и увидел сидящего в зале незнакомого че­ловека с такой страшной, изможденной физиономией, что испугался и рас­плакался. Это был Гоголь.

   А. И. Маркевич. Гоголь в Одессе. Одесса, 1902. Стр. 28.

   В бытность в Одессе Гоголя проживал в ней младший брат Пушкина Лев Сергеевич. У него собиралось лучшее одесское общество. Бывал у него и Гоголь. В доме Л. С. Пушкина, жившего на углу Греческой и Преобра­женской ул., зимою 1850-1851 гг. имел случай познакомиться с Гоголем студент ришельевского лицея А. Л. Деменитру. По его рассказу, худой, бледный, с длинным, выдающимся и острым, словно птичьим, носом, Го­голь своею оригинальною наружностью, эксцентрическими манерами про­извел на студента весьма странное впечатление какого-то "буки". Все ок­ружающие оказывали Гоголю знаки величайшего внимания, но его это стес­няло и коробило, и он относился небрежно к этим проявлениям уважения своих поклонников. Он был вял, угрюм, сосредоточен; говорил очень мало. За обедом его всячески старались растормошить,- что называется, "раз­говорить", заводя речь о предметах, которые, казалось, могли его заинте­ресовать, но он был по-прежнему молчалив и угрюм. Одна дама обрати­лась к нему с каким-то вопросом, но уткнувшийся в свою тарелку Гоголь ничего не ответил, как будто и не расслышал вопроса (а может быть, и в са­мом деле не расслышал). Его оставили в покое и заговорили о местных одесских делах и делишках. Кто-то произнес фамилию негоцианта-грека Родоканаки. При этом слове Гоголь на мгновение встрепенулся и спросил студента Деменитру, сидевшего рядом с ним: - "Это что такое? Фамилия такая?" - "Да,- подтвердил Деменитру: - это фамилия".- "Ну, это бог знает что, а не фамилия,- сказал Гоголь.- Этак только обругать че­ловека можно: ах ты, ррродоканака ты этакая!.." Все рассмеялись, а Го­голь опять погрузился в свои мысли. Обед кончился. Хозяева и гости пе­решли в гостиную. Зашел разговор о Лермонтове. Лев Сергеевич достал и показал гостям перчатку Лермонтова, снятую с его руки после дуэли с Мартыновым. Все с любопытством поглядели на эту реликвию, но Гоголь не обратил на нее ни малейшего внимания и, казалось, не слушал и рассказа хозяина дома о Лермонтове, которого Лев Сергеевич близко знавал.

   Жил Гоголь за Сабанеевым мостом, на Надеждинской улице, в доме А. А. Трощинского, в находившемся во дворе отдельном флигеле, и зани­мал во втором этаже две небольшие комнатки. Бывая у его соседей, Деме­нитру иногда слышал несшиеся из комнат Гоголя вздохи и шепот молит­вы: "господи помилуй! господи помилуй!"

   Зачитывавшиеся произведениями Гоголя студенты ришельевского лицея с благоговением, смешанным с удивлением и любопытством, оглядывали на улице странно одетого, с сумрачным и скорбным, бледным лицом Го­голя. Те, что были посмелее, даже следовали за ним,- правда, в довольно значительном отдалении. Это раздражало Гоголя, и, завидя студентов, шедших ему навстречу, он иной раз бегством в первые попавшиеся ворота спасался от тяготившего его внимания молодежи.

   Н. О. Лернер со слов А. Л. Деменитру. Рус. Стар., 1901, ноябрь, 324. {489}

   О себе скажу, что бог хранит, дает силу работать и трудиться. Утро по­стоянно проходит в занятиях, не тороплюсь и осматриваюсь. Художест­венное создание и в слове то же, что и в живописи, то же, что картина. Нужно то отходить, то вновь подходить к ней, смотреть ежеминутно, не вы­дается ли что-нибудь резкое и не нарушается ли нестройным криком все­общего согласия. Зима здесь в этом году особенно благоприятна. Времена­ми солнце глянет так радостно, так по-южному! Так вдруг и напомнится кусочек Ниццы.

   Гоголь - А. О. Смирновой, 23 дек. 1850 г. Письма, IV, 366.

   29 дек. 1850 г.- Он обедал здесь. Он спросил (сидел подле меня, а по­том, встряхнув немного волосами, взглянул и на меня): "Какая мысль до­ставляет более всего спокойствия?" Я молчала, княгиня запнулась. Он продолжал: "За все с нами случающееся благодарить бога. Странно, что мы, не делая этого, доказываем, что мало надеемся на того, кто лучше всех все знает,- на бога". Вчера мы обедали с ним у княгини-матери. Позд­равляя, он руки у меня поцеловал. Он был очень весел; говорил, что этот праздник здесь, в Одессе, напоминает светлое Христово воскресение: на­род на улице, все нараспашку. За обедом подле него сидела... О том, что я ему сказала; "Мудрено воспитание".- "Нет, не мудрено. Сделали мудре­ным. Стоит отцу и матери сидеть дома и чтоб ребенок рано почувствовал, что он член общества. А читать надобно, и читать можно: книги - под­спорье хорошее для всех, хорошо и для детей".

   1 янв. 1851 г.- Обедали у старой княгини Репниной. "Любимый мой святой - Василий Великий" (он же помнит об уединении его). "О вере как рельефно он написал, о такой неосязаемой вещи".

   Неизвестная. Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 545, 546.

   В 1851 г. я состоял в числе актеров русской одесской труппы. В начале января мне встретилась надобность повидаться с членом дирекции театра А. И. Соколовым. Дома я его не застал. Дай, думаю, побываю у Оттона (известный в то время ресторатор в Одессе), не найду ли его там?.. Дейст­вительно, Соколов оказался у Оттона. Кончив немногосложное дело, по ко­торому мне надо было видеться с Соколовым, я полюбопытствовал узнать, по какой это причине он так поздно обедает (был час восьмой вечера). "Вы, сколько мне известно, Александр Иванович, враг поздних обедов... Неужели вы заседаете здесь с двух часов?" - "Именно так,- заседаю с двух часов!.. Что вы смеетесь? Здесь, батюшка, Гоголь!.. Вот что! Он здесь, в ресторане... По некоторым дням он здесь обедает и, по своей при­вычке, приходит поздно - часу в пятом-шестом... Ну, а у меня своя при­вычка, я так долго ждать не могу обеда,- вот я пообедаю в свое время и сижу, жду; начнут "наши" подходить понемногу, а там и Николай Ва­сильевич приходит, садится обедать - и мы составляем ему компанию... Вот почему я здесь и заседаю с двух часов... Хотите, пойдемте, я представ­лю вас ему... Он хотя не любит новых лиц, но вы человек "маленький", авось он при вас не будет ежиться... Пойдем!" Мы пошли в другую ком­нату, которая из общей, ради Гоголя, превратилась в отдельную и отво­рялась только для его знакомых. Робко, с бьющимся сердцем, переступал {490} я порог заветной комнаты. При входе я увидел сидящего за столом, прямо против дверей, худощавого человека... Острый нос, небольшие проница­тельные глаза, длинные, прямые, темно-каштановые волосы, причесанные a la мужик, небольшие усы... Вот что я успел заметить в наружности этого человека, когда при скрипе затворяемой двери он вопросительно взглянул на нее. Человек этот был Гоголь. Соколов представил меня. "А! Добро пожаловать,- сказал Гоголь, вставая и с радушной улыбкой протягивая мне руки.- Милости просим в нашу беседу... Садитесь здесь, возле меня,- добавил он, отодвигая и с радушной улыбкой протягивая мне свой стул и давая мне место. Я сел, робость моя пропала. Гоголь, с которого я глаз не спускал, занялся исключительно мной. Расспрашивая меня о том, дав­но ли я на сцене, сколько мне лет, когда я из Петербурга, он, между прочим, задал мне также вопрос: "А любите ли вы искусство?" - "Если бы я не любил искусства, то пошел бы по другой дороге. Да во всяком случае, Ни­колай Васильевич, если бы я даже и не любил искусства, то, наверное, вам в этом не признался бы".- "Чистосердечно сказано! - сказал, смеясь, Гоголь.- Но хорошо вы делаете, что любите искусство, служа ему. Оно только тому и дается, кто любит его. Искусство требует всего человека. Живописец, музыкант, писатель, актер - должны вполне безраздельно отдаваться искусству, чтобы значить в нем что-нибудь... Поверьте, гораздо благороднее быть дельным ремесленником, чем лезть в артисты, не любя искусства". Слова эти, несмотря на то, что в них не было ничего нового, произвели на меня сильное впечатление: так просто, задушевно, тепло они были сказаны. Не было в тоне Гоголя ни докторальности, ни напускной важности. Видя в руках моих бумагу, Гоголь спросил: "Что это? Не роль ли какая?" - "Нет, это афиша моего бенефиса, которую я принес для подписи Александру Ивановичу".- "Покажите, пожалуйста". Я подал ему афишу, которая, по примеру всех бенефисных афиш, как провинциальных, так и столичных, была довольна великонька. "Гм! а не долго ли продолжится спектакль? Афиша-то что-то больно велика",- заметил Гоголь, прочитав внимательно афишу. "Нет, пьесы небольшие; только, ради обычая и вкуса большинства публики, афиша, как говорится, расписана".- "Однако все, что в ней обозначено, действительно будет?" - "Само собой разумеется".- "То-то! Вообще, не прибегайте ни к каким пуфам, чтоб обратить на себя внимание. Оно дурно и вообще в каждом человеке, а в артисте шарлатанст­во просто неприлично... Давно я не бывал в театре, а на ваш праздник приду". Разговор сделался общим; Гоголь был, как говорится, в ударе. Два-три анекдота, рассказанные им, заставили всю компанию хохотать чуть не до слез. Каждое слово, вставляемое им в рассказы других, было метко и веско... Между прочим, услыхав сказанную кем-то французскую фразу, он заметил: "Вот я никак не мог насобачиться по-французски!" - "Как это - насобачиться?" - спросили, смеясь, собеседники.- "Да так, насо­бачиться... Другим языкам можно учиться, изучать их... и познакомиться с ними... а чтобы говорить по-французски, непременно надо насобачиться этому языку". Разошлись по домам часов в девять. Такова была моя первая встреча с Гоголем. Я с трудом мог прийти в себя от изумления: так два часа, проведенные в обществе Гоголя, противоречили тому, что мне до тех пор приходилось слышать о Гоголе, как о члене общества. Все слышанное мною про него в Москве и Петербурге так противоречило виденному мною в {491} этот вечер, что на первое время удивление взяло верх над всеми другими впечатлениями. Я столько слышал рассказов про нелюдимость, замкнутость Гоголя, про его эксцентрические выходки в аристократических салонах обеих столиц; так жив еще был в моей памяти рассказ, слышанный мною два года назад в Москве о том, как приглашенный в один аристокра­тический московский дом Гоголь, заметя, что все присутствующие собра­лись, собственно, затем, чтоб посмотреть и послушать его, улегся с ногами на диван и проспал, или притворился спящим, почти весь вечер,- что в голове моей с трудом переваривалась мысль о том, чтоб Гоголь, с которым я только расстался, которого видел сам, был тот же человек, о котором я составил такое странное понятие по рассказам о нем... Сколько одушевления, простоты, общительности, заразительной веселости оказалось в этом не­приступно хоронящемся в самом себе человеке! Неужели, думал я, это один и тот же человек,- засыпающий в аристократической гостиной, и сыплю­щий рассказами и заметками, полными юмора и веселости, и сам от души смеющийся каждому рассказу смехотворного свойства, в кругу людей, ни­сколько не участвующих и не имеющих ни малейшей надежды когда-нибудь участвовать в судьбах России?

   А. П. Толченов. Гоголь в Одессе. Из прошлого Одессы. Сборник, сост. Л. М. де-Рибасом. Одесса. 1894. Стр. 104-109.

   6 января.- После обеда прихожу и нахожу Гоголя у кушетки; кня­гиня лежала, и подле за столом Аркадий с журналом. Он до того поста­рался отыскать об Аристофане. Гоголь попробовал было читать, но нашел слог тяжелым. Этот мальчишка в ответ: "И мне тоже казалось вначале, но потом понравилось". Гоголь, переставая читать: "Да он (т. е. автор, Ордын­ский ) не об искусстве Аристофана говорит, а желает из его сочинений узнать быт его времени,- прибавил: - Нет, я лучше почитаю вам комедию Мольера "Агнесу" ("Школу женщин"), которую начал; мне нужно ее кончить; меня просили в театрал