Вересаев Викентий Викентьевич - Гоголь в жизни. Том 2.

ельный вид.

   Т. И. Филиппов. Воспоминание о гр. А. П. Толстом. Гражданин (ред. Ф. М. Достоевский), 1874, N 4, 110.

   (В каждом селе, где жил о. Матвей, он пользовался всяким случаем для назидания прихожан,- не только во время церковных служб, но и при посещениях на дому, при поминовениях, елеосвящении и т. п.) Слышанное от о. Матвея прихожане переносили в свои дома и передавали по возмож­ности в свои семейства; а от этого в шумном прежде и веселом селе (Езьске) реже стали слышаться мирские соблазнительные песни и игры: во многих местах и домах их заменили духовными песнями и назидательными разговорами. Даже малые дети в своих детских играх пели: "Царю не-{536}бесный", "Святый боже", "Богородице, дево, радуйся" и другие более известные молитвы.

   Н. Грешищев. Очерк жизни в бозе почившего ржев­ского протоиерея о. Матфея Константиновского. Стран­ник, 1860, N 12, 263.

   По назначении своем губернатором в Тверь гр. А. П. Толстой вошел в соглашение с архиепископом тверским Григорием, чтобы в те места, где жители наиболее склонны к расколу, ему посылать самых испытанных в честности чиновников, в архиерею поставлять безукоризненных по жизни и учительных священников. По отношению к Ржеву, в котором в ту пору старообрядцы имели явное и решительное преобладание над православ­ными, арх. Григорию удалось исполнить задачу с большим успехом, чем гр. Толстому: чиновники, назначенные туда губернатором, были не лучше соседних; а Григорий перевел туда из села Езьска о. Матвея, назначив его к приходской церкви Преображения, окруженной старообрядческим населением, и тем дал дальнейшему ходу раскола во Ржеве совершенно иное, для православия весьма благоприятное направление. Победа о. Матвея была бы еще плодотворнее, если бы в последнее время своей жизни он не принял прямого и усердного участия в преследовании раскола. В этой-то церкви Преображения и произошла первая встреча гр. А. П. Толстого с о. Матвеем. Рассказывают ржевские старожилы, бывшие тому будто бы свидетелями, что когда в средине обедни, совершаемой о. Матвеем, вошел в церковь граф и сопровождавшие его местные чиновники, пролагая ему путь, произвели неизбежный при их усердии шум и смятение, то о. Мат­вей в произнесенной им за этою обеднею проповеди не оставил этого обстоятельства без смелого и для всех присутствовавших весьма внятного, хотя и не прямо на лицо направленного, обличения и что это именно обстоя­тельство и поселило с первого же раза в гр. Толстом особенное уважение к о. Матвею. С этой поры между ними устанавливается духовный союз на всю жизнь.

   Т. И. Филиппов. Гражданин, 1874, N 4, 111.

   В церковь о. Матвей почти всегда являлся прежде всех и оставлял ее после всех. Случалось иногда, что звонарь опаздывал звоном к утрене или вечерне; в таком случае о. Матвей, забывая свой сан, старость и немощи, сам начинал звонить до прихода звонаря, нередко также случалось, что причетники, которых по штату собора положено только два, по разным причинам не являлись к утреннему или вечернему богослужению; в таком случае о. Матвей один отправлял всю службу: сам читал, сам пел, сам раз­водил кадило и пр. Некоторые из усердных дворян и граждан г. Ржева согласились между собою сделать денежный сбор на покупку для него дома. Деньги были собраны и отданы в распоряжение о. Матвея с тем, чтоб он купил себе дом; но через несколько дней из этих денег у него ничего не оста­лось: все они розданы бедным. Тогда был сделан вторичный сбор; но деньги отданы уже не о. Матвею, а его жене; таким образом приобретен был дом. Все странники и богомольцы, проходившие мимо Ржева, захо­дили к о. Матвею и в его доме получали спокойный приют. Число таковых простиралось иногда до 30-40 человек. В 1856 году дом сгорел. Призна-{537}тельное купечество г. Ржева сделало посильный сбор на построение ново­го дома. Таким образом, через месяц после пожара куплен о. Матвеем камен­ный дом.

   Н. Грешищев. Странник, 1860, N 12, 268.

   Оптинский инок, о. Э. Ви-й, который в юности своей был одно время письмоводителем у о. Матвея по раскольничьим делам, поведал мне немало любопытного об этой оригинальной личности... Несокрушимость его веры являла иногда примеры поистине невероятные. Как-то летом отправился он по делам в г. Торжок и дорогой жестоко заболел, чуть ли не холериной. В это время в Торжке происходил ремонт соборного храма, и неожиданно была открыта под алтарем могила преподобной Иулиании. Богомольные люди поспешно бросились к заветному месту и повычерпали, как цели­тельное средство, всю воду, наполнявшую могилу. Когда, невзирая на свою болезнь, на место прибыл о. Матвей, на дне могилы оставались лишь комья липкой и вонючей грязи. Недолго думая, о. Матвей опустился на самое дно, собрал благоговейно остатки, съел их... и совершенно выздоровел. Когда, по доносу о том, будто он смущал народ своими проповедями, его вызвали к тверскому архиерею и тот стал кричать на него, грозя упрятать его в острог, о. Матвей отрицательно закачал головой: "Не верю, ваше преосвя­щенство!" - "Как ты смеешь так отвечать?" - загремел владыка. "Да, не верю, ваше преосвященство, потому что это слишком большое счастие... пострадать за Христа. Я не достоин такой высокой чести!" Эти слова так озадачили владыку, что он с тех пор оставил о. Матвея в покое.

   И. Л. Щеглов. "Гоголь и о. Матвей Константиновский". Новое Время, 1901, N 9260.

   О. Матвей ни на минуту не выступал из области чудесного и явлениям самым обыкновенным любил придавать чрезвычайный смысл. Я испытал сам на своей душе вредное влияние этой черты его ума; суеверие, в кото­рое он впадал, прилипло и к моему уму, и мне нужны были усилия, чтобы освободить свою душу от того порабощения.

   Т. И. Филиппов - оптинскому монаху Э. В-му. Новое Время, 1901, N 9260.

   Говорят, что о. Матфей был суровый, печальный, строптивый, мрачный фанатик. Ничего такого не было в о. Матфее. Напротив, он всегда был жизнерадостен; мягкая улыбка очень часто виднелась на его кротком лице, никто не слыхал от него гневного слова, никогда он не возвышал своего голоса; всегда был ровный, спокойный, самообладающий. Жизнь вел строго воздержную; вина никакого не пил, мяса не вкушал, свободные деньги раз­давал неимущим. Ворота его дома всегда были открыты для странников,- нижний этаж дома постоянно был занят ими... Каждый день с трех часов пополуночи он становился на домашнюю молитву. Церковные службы со­вершал неопустительно и без малейших сокращений. Проповедь о. Матфея всегда была импровизированная, на текст дневного евангелия. Простота слова, живая образность поражала слушателя, искреннее убеждение про­поведника неотразимо действовало на сердце. Несильный голос его проно­сился над головами слушателей, и все с затаенным дыханием ловили каждый {538} звук его. На одном собеседовании о. Матфея в Москве был проф. Шевырев, который по уходе о. Матфея выразился о нем: "Так в древние времена гремели златоусты!"

   Ф. И. Образцов. О. Матфей Константиновский (по моим воспоминаниям). Тверск. Епарх. Ведом., 1902, N 5, 129-136.

   О. Матвей имел весьма важное значение как в жизни гр. А. П. Толстого, так и в моей собственной... Это был один из замечательнейших людей, встреченных мною на жизненном пути.

   Т. И. Филиппов. Гражданин, 1874, N 4, 109, 110.

   Не лишним считаю сказать вам мое мнение об о. Матвее. Сколько мне известно, вам рекомендовал его граф Толстой, но, вероятно, преувеличил его достоинства. Как человек, он, действительно, заслуживает уважения; как проповедник, он замечателен - и весьма; но как богослов - он слаб, ибо не получил никакого образования. С этой стороны я не думаю, чтобы он мог разрешить сколько-нибудь удовлетворительно ваши вопросы, если они имеют предметом не чистую философию, а богословские тонкости... О. Матвей сможет говорить о важности постов, необходимости покаяния, давно известных предметах, но тщательно избегает трактовать о сюжетах чисто богословских и не может даже объяснить двенадцати догматов наших, т. е. членов символа веры, а в истинном понятии их и заключается христиан­ство, ибо добродетель была проповедуема всеми народами.

   К. И. Марков - Гоголю, в 1849-1851 (?) гг. Шенрок. Материалы. IV, 554-555. Ср. Письма, IV. 98, прим. 2.

   (Образец писем о. Матвея.) Ты лишился двух жен. Я не думаю, чтоб счастлив был, получивши и третью жену... Ты лишился второй жены,- что значит, что они тебе, должно быть, не нужны. Ты пишешь, что тебе без жены жить трудно,- а кому же легко было достигать царствия небес­ного? Кто без труда и без нужды получил оное? Смотри, брат, здесь мы гости: домой собирайся. Не променяй бога на диавола, а мир сей на царство небесное. Миг один здесь повеселишься, а вовеки будешь плакать. Не спорь с богом, не женись... Видишь ли, что сам господь хочет, чтобы ты боролся с плотью. Двух жен взял у тебя; это значит, что он хочет, чтобы ты жил чисто и достигал своего назначения... Ходи почаще на кладбище к женам и спрашивай у праха их: что, пользовали ли их удовольствия те­лесные? Не скажут ли и тебе: "Ты будешь то же самое, что и мы теперь". Так помни смерть; легче жить будет. А смерть забудешь - и бога забу­дешь... Если здесь украсишь душу твою чистотою и гонением, и там она явится чистою. Тебе также и то известно, что умерщвляет страсти: по­меньше да пореже ешь, не лакомься, чай-то оставь, а кушай холодненькую водицу, да и то, когда захочется, с хлебцем; меньше спи, меньше говори, а больше трудись.

   О. Матвей Константиновский - Ф. С-чу (торговцу). Письма ржевского протоиерея О. Матфея Константинов­кого. Домашняя Беседа, 1861, вып. 49, 958-960. {539}

   Графа (А. П. Толстого) называли Еремой, потому что он огорчался безнравственностью и пьянством народа и развратом модной молодежи... Он возился с монахами греческого подворья, бегло читал и говорил по-гре­чески; акафисты и каноны приводили его в восторг... В Москве славянофи­лы рассуждали о браке и чистоте. "Да, надобно быть девственником, чтобы удостоиться быть хорошим супругом; где тут девственник, нет ни одного!" - "Я",- отвечал Константин Сергеевич Аксаков. "Ну, позвольте же мне стать перед вами на колени",- и точно стал на колени, низко поклонился, пере­крестился, а потом сказал: - "А теперь позвольте вас поцеловать". Брат Лев Арнольди рассказывал все его проказы, которые он делал, бывши гу­бернатором. Раз он приехал в уездный город, пошел в уездный суд, вошел туда, помолился перед образом и сказал испуганным чиновникам, что у них страшный беспорядок. "Снимите-ка мне ваш образ! О, да он весь загажен мухами! Подайте мне, я вам покажу, как чистят ризу". Он вы­чистил его, перекрестился и поставил его в углу. "Я вам переменю киоту, за стеклом мухи не заберутся, и вы молитесь; все у вас будет в порядке". Он ничего не смотрел, к великой радости оторопевших чиновников: с чем приехал, с тем и уехал и, возвратившись, рассказал мне, что все там в по­рядке.

   А. О. Смирнова. Записки, 245-246.

   Анна Васильевна Гоголь рассказывала нам со слов брата, что А. П. Тол­стой носил тайно вериги.

   В. И. Шенрок. Материалы, IV, 409.

   Дочь князя Грузинского, княжна Анна Егоровна, тридцати пяти лет вышла замуж за гр. А. П. Толстого, святого человека. Он подчинялся своей чудачке и жил с нею, как брат. Вся ее забота состояла в том, чтобы графу устроить комнаты, вентиляцию и обед по его вкусу. Она видела только тех людей, которых ее муж любил; брезгливая, она сама стояла в буфете, когда люди мыли стекло и фарфор; полотенцам не было конца, переменяли их несколько раз... После обедни пили чай в длинной гостиной; его разливала С. П. Апраксина (сестра гр. А. П. Толстого), которую граф звал Фафой, а она его - Зашу. Графиня засыпала (она, как и отец ее, страдала спячкой); подавался чай, кофе, шоколад, крендели и сухари всякого рода из Немецкой булочной на Кузнецком мосту. В гостиной стоял рояль и развернутые ноты, музыка все духовного содержания. Графиня была большая музыкантша... Принимала она по вечерам с семи часов. Серафима Голицына им читала вслух какую-нибудь духовную книжку, а через день приходил греческий монах и читал также. Графиня засыпала и на русский день. "Как я люблю греческий звук, потому что граф это любит; и вас я люб­лю, потому что он вас любит. Мы благодарны Гоголю за ваше знакомство".

   А. О. Смирнова. Записки, 244.

   Графиня Анна Георгиевна Толстая (жена А. П. Толстого) часто вспоми­нала о Гоголе, особенно постом. Она постилась до крайней степени, любила есть тюрю из хлеба, картофеля, кваса и лука и каждый раз за этим кушаньем говорила: "И Гоголь любил кушать тюрю. Мы часто с ним ели тюрю". Настольной книгой графини были "Слова и речи преосвященного Иакова, {540} епископа нижегородского и арзамасского", изд. 1849 г. На книге есть отметки карандашом, которые делал Гоголь, ежедневно читавший графине эти проповеди. По словам графини, она обыкновенно ходила по террасе, чтобы не уснуть, а Гоголь, сидя в кресле, читал ей и объяснял значение прочитанного. Самым любым местом книги у Гоголя было "Слово о пользе поста и молитвы". Эта глава была вся загнута, и в ней подчеркнуты многие строки, как, например: "Страсти помрачают рассудок". "Пост многих по­хотливых сделал целомудренными, гневливых - кроткими, буйных - скромными, гордых - смиренными" и т. п.

   В. А. Гиляровский со слов Ю. А. Троицкой, компаньон­ки гр. А. Г. Толстой. На родине Гоголя, 59.

   Переменять свойство и количество пищи Гоголь не мог без вреда для своего здоровья; по собственному его уверению, при постной пище он чув­ствовал себя слабым и нездоровым. "Нередко я начинал есть постное по постам,- говорил он мне,- но никогда не выдерживал: после нескольких дней пощения я всякий раз чувствовал себя дурно и убеждался, что мне нужна пища питательная".

   А. Т. Тарасенков, 3.

   Не гневайся, что мало пишу: у меня так мало свежих минут и так в эти минуты торопишься приняться за дело, которого окончание лежит на душе моей и которому беспрестанные помехи, что я ни к кому не успеваю писать. Второй том, который именно требует около себя возни, причина всего. Ты на него и пеняй. Если не будет помешательств и бог подарит больше свежих расположений, то, может быть, я тебе его привезу летом сам, а, мо­жет быть, и в начале весны.

   Гоголь - А. С. Данилевскому, 16 дек. 1851 г. Письма, IV, 413.

   Я тружусь, работаю в тишине по-прежнему. Иногда хвораю, иногда же милость божия дает мне чувствовать свежесть и бодрость, тогда и рабо­та идет свежее, а работа все та же, с той разницей, что меньше, может быть, юношеской самонадеянности и больше сознания, что без смиренной молит­вы нельзя ничего.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 20 дек. 1851 г., из Москвы. Письма, IV, 414.

   Гоголь живет в Москве. Он получил разрешение напечатать прежние свои сочинения без цензуры, в том виде, как они были изданы прежде. Гово­рят, будто он приготовил к печати и второй том "Мертвых душ".

   П. А. Плетнев - В. А, Жуковскому, 25 дек. 1851 г, Соч. Плетнева, III, 724.

   В Москве, встретив где-то Гоголя, одна из Репниных обрадовалась и пригласила его к себе обедать запискою, на которой написала адрес: Н. В. Яновскому (так его звали в Малороссии). Гоголь обиделся, обедать {541} не приехал и дал знать, что его имя - Гоголь - достаточно известно в Москве.

   Княжна В. Н. Репнина по записи П. И. Бартенева. Рус. Арх., 1902, I, 726.

   Ни о чем говорить не хочется: все, что ни есть в мире, так ниже того, что творится в уединенной келье художника, что я не гляжу ни на что, и мир кажется вовсе не для меня. Я даже не слышу его шума.

   Гоголь - А. А. Иванову (конец 1851 г.). Письма, IV, 418.

   Я в это время сильно расхворался, да и теперь еще не совсем оправился.

   Гоголь - С. П. Шевыреву, в конце 1851 г. Письма, IV, 417.

   К митрополиту я хотел ехать вовсе не затем, чтобы беседовать о каких-либо умных предметах, на которые, право, в нынешнее время поглупел. Мне хотелось только прийти к нему на две минутки и попросить молитв, которые так необходимы изнемогающей душе моей.

   Гоголь - С. П. Шевыреву, в конце 1851 г. Письма, IV, 419.

   Никогда так не чувствовал потребности молитв ваших, добрейшая моя матушка. О, молитесь, чтобы бог меня помиловал, чтобы наставил, вразумил совершить мое дело честно, свято и дал бы мне на то силы и здоровье! Ваши постоянные молитвы обо мне теперь мне так нужны, так нужны,- вот все, что умею вам сказать. О, да поможет вам бог обо мне молиться!

   Гоголь - матери, в конце 1851 г. Письма, IV, 419.

   От времени до времени в Гоголе обнаруживалась мрачная настроен­ность духа без всякого явственного повода. По непонятной причине он избе­гал встречи с известным доктором Ф. П. Гаасом. В ночь на новый 1852 год, выходя из своей комнаты наверх к гр. А. П. Толстому, он нечаянно встре­тил на пороге доктора, выходившего из комнат хозяина дома. Гаас ломаным русским языком старался сказать ему приветствие и, между прочим, думая выразить мысль одного писателя, сказал, что желает ему такого нового года, который даровал бы ему вечный год. Присутствовавшие заметили тут же, что эти слова произвели на Гоголя невыгодное влияние и как бы по­селили в нем уныние. Хотя оно и было скоропреходящее, но служило зародышем тех предчувствий, которые впоследствии времени при других, более ярких впечатлениях приняли огромный размер.

   А. Т. Тарасенков. Последние дни жизни Гоголя, 8. Ср. Шенрок. Материалы, IV, 850.

   Я не знаю, любил ли кто-нибудь Гоголя исключительно как человека. Я думаю, нет: да это и невозможно. У Гоголя было два состояния: твор­чество и отдохновение. Первое давно уже, вероятно вскоре после выхода "Мертвых душ", перешло в мученичество, может быть, сначала благотвор­ное, но потом перешедшее в бесполезную пытку. Как можно было полюбить {542} человека, тело и дух которого отдыхают после пытки? Всякому было оче­видно, что Гоголю ни до кого нет никакого дела; конечно, бывали исклю­чительные мгновения, но весьма редкие и весьма для немногих. Я думаю, женщины любили его больше, и особенно те, в которых наименее было ху­дожественного чувства, как, например, Смирнова.

   С. Т. Аксаков. Письмо "одним сыновьям", 23 февр. 1852 г. История знакомства, 199.

   В последние месяцы своей жизни Гоголь работал с любовью и рвением почти каждое утро до обеда (четырех часов), выходя со двора для прогулки только за четверть часа, и вскоре после обеда по большей части уходил опять заниматься в свою комнату. "Литургия" и "Мертвые души" были переписаны набело его собственною рукой, очень хорошим почерком. Он не отдавал своих сочинений для переписки в руки других: да и невозможно было бы писцу разобрать его рукописи по причине огромного числа пере­марок. Впрочем, Гоголь любил сам переписывать, и переписывание так за­нимало его, что он иногда переписывал то, что можно было иметь пе­чатное. У него были целые тетради (в восьмушку почтовой бумаги), где его рукой каллиграфически были написаны большие выдержки из разных сочинений... Читал он отлично: слушавшие его говорят, что не знают других подобных примеров. Простота, внятность, сила его произношения произ­водили живое впечатление, а певучесть имела в себе нечто музыкальное, гармоническое. При чтении даже чужих произведений умел он с непостижи­мым искусством придавать вес и надлежащее значение каждому слову, так что ни одно из них не пропадало для слушающих. Жуковский по этому поводу сказал, что ему никогда так не нравились его собственные стихи, как после прочтения их Гоголем.

   А. Т. Тарасенков, 7.

   Зимой я видался с Гоголем довольно часто, бывал у него по утрам и заставал его почти всегда за работой. Раз только нашел я у него одного итальянца, с которым он говорил по-итальянски довольно свободно, но с ужасным выговором. Впрочем, по-французски он говорил еще хуже и выго­варивал так, что иной раз с трудом было можно его понять. Этот итальянец был очень беден и несчастен, и Гоголь помогал ему и принимал в нем жи­вое участие. В последний раз я был у Гоголя в новый год; он был немного грустен, расспрашивал меня очень долго о здоровьи сестры (А. О. Смир­новой), говорил, что имеет намерение ехать в Петербург, когда окончится новое издание его сочинений и когда выйдет в свет второй том "Мертвых душ", который, по его словам, был совершенно окончен.

   Л. И. Арнольди. Рус. Вестн., 1862, XXXVII, 92.

   По свидетельству людей, близко знавших Гоголя, им был уже вполне окончен весь второй том, состоявший из одиннадцати глав, т. е. из того же числа, какое входило в состав первого тома, и он решался приступить к изданию его, когда внезапная болезнь изменила его намерения и побудила к сожжению с такою любовью взлелеянного произведения.

   В. П. Чижов. Последние года Гоголя. Вестн. Евр., 1872, июль, 448. {543}

   (Во второй половине января 1852 г.) Выйдя к обеду. Гоголь говорил, что зябнет, несмотря на то, что в комнате было ®Р. Пока не подали кушанье, он скоро ходил по обширной зале, потирая руки, почти не разго­варивая; на ходьбе только приостанавливался перед столом, где были разложены книги, чтоб взглянуть на них. Перед обедом он выпил полын­ной водки, похвалил ее; потом с удовольствием закусывал и после того сделался пободрее, перестал ежиться; за обедом прилежно ел и стал разго­ворчивее. Не помню почему-то, я употребил в рассказе слово научный; он вдруг перестает есть, смотрит во все глаза на своего соседа и повторяет несколько раз сказанное мною слово: "Научный, научный, а мы все говорили "наукообразный": это неловко, то гораздо лучше".- Тогда я изумился, как может так сильно занимать его какое-нибудь слово; но впоследствии услы­шал, что он любил узнавать неизвестные ему слова и записывал их в особен­ные тетрадки, нарочно для того приготовленные. Таких тетрадок им испи­сано было много. Замечали, что он нередко, выйдя прогуляться перед обедом и не отойдя пяти шагов от дома, внезапно и быстро возвращался в свою комнату; там черкнет несколько слов в одной из этих тетрадок и опять пой­дет из дома. После обеда Гоголь сидел в уголку дивана, смотрел на англий­скую иллюстрацию, все молчал, даже и на этот раз не слушал, что говорили кругом него, хотя разговор должен был его занимать: разрешались религи­озные вопросы, говорили о церковных писателях, которых он любил.

   Слуга хозяина, у которого мы обедали, пришел проситься в театр. В этот вечер было два спектакля. Гоголь, знавший, что дают в этот день, спросил его: "Ты в который театр идешь?" - "В Большой,- отвечал тот,- смотреть "Аскольдову могилу" ⁷.- "Ну, и прекрасно!" - прибавил Гоголь со смехом. Желая вызвать его на разговор литературный, я продолжал на­чатую речь о театре и, обратясь к нему, сказал, что я также пойду в театр, но в Малый: там дают "Женитьбу". "Не ходите сегодня,- перебил Го­голь,- а вот я соберусь скоро, посмотрю прежде, как она идет, и, уладив, из­вещу вас". Разговор о театре завязался. Гоголь признался, что до сих пор не видел "Женитьбы". Он называл эту пьесу пустяками; но моряк Жева­кин, по его мнению, должен быть смешнее всех.

   Гоголь стал оживляться. Зашла речь о "Провинциалке" И. С. Турге­нева, пьесе, которой придавали тогда большое значение. "Что это за ха­рактер: просто кокетка, и больше ничего",- сказал он. Обрадовавшись, что Гоголь сделался разговорчивее, я старался, чтобы беседа не отклонилась от предметов литературных, и, между прочим, завел речь о "Записках су­масшедшего". Рассказав, что я постоянно наблюдаю психопатов и даже имею их подлинные записки, я пожелал от него узнать, не читал ли он подобных записок прежде, нежели написал это сочинение. Он отвечал: "Читал, но после".- "Да как же вы так верно приблизились к естественности?"- спросил я его. "Это легко: стоит представить себе..." Я жаждал дальней­шего развития мысли, но, к прискорбью моему, подошел к нему слуга его и доложил ему о чем-то тихо. Гоголь вскочил и убежал вниз, к себе в комна­ты, не окончив разговора. После я узнал, что к нему приезжал Живокини (сын), который в этот же вечер должен был в первый раз исполнять роль Анучкина. Живокини, вероятно, по совету Гоголя, выполнил эту роль про­ще, естественнее, нежели она была выполнена прежде, и главное - без кривляний и фарсов, т. е. так, как Гоголь желал, чтоб исполнялись и все, {544} даже самые второстепенные, роли. По всему видно было, что Гоголь в это время еще занят был и своими творениями, и всем житейским; а это случи­лось не более как за месяц до его смерти.

   Д-р А. Тарасенков. Последние дни жизни Гоголя, 4-6.

   Ходил Гоголь немного сгорбившись, руки в карманы, галстук просто подвязан, платье поношенное, волосы длинные, зачесанные так, что покры­вали значительную часть лба и всегда одинаково; усы носил постоянно коротенькие, подстриженные; вообще видно было, что он мало заботился о своей внешней обстановке. Когда встречался, протягивал руку, жал до­вольно крепко, улыбался, говорил отчетливо, резко, и хотя не изысканно сладко, но фразы были правильные без поправки, слова всегда отчетливо выбранные.

   А. Т. Тарасенков. Шенрок. Материалы, IV, 855-

   За девять дней до масленой О. М. Бодянский видел Гоголя еще полным энергической деятельности. Он застал его за столом, который стоял почти посреди комнаты и за которым поэт обыкновенно работал сидя. Стол был покрыт зеленым сукном. На столе разложены были бумаги и корректур­ные листы. Бодянский, обладая прекрасною памятью, помнит от слова до слова весь разговор свой с Гоголем. "Чем это вы занимаетесь, Николай Васильевич?" - спросил он, заметив, что перед Гоголем лежала чистая бу­мага и два очиненных пера, из которых одно было в чернильнице. "Да вот мараю все свое,- отвечал Гоголь,- да просматриваю корректуру на­бело своих сочинений, которые издаю теперь вновь".- "Все ли будет из­дано?" - "Ну, нет: кое-что из своих юных произведение выпущу".- "Что же именно?" - "Да "Вечера". - "Как! - вскричал, вскочив со стула, гость.- Вы хотите посягнуть на одно из самых свежих произведений сво­их?" - "Много в нем незрелого,- отвечал спокойно Гоголь.- Мне бы хо­телось дать публике такое собрание своих сочинений, которым я был бы в теперешнюю минуту больше всего доволен. А после, пожалуй, кто хочет, может из них (т. е. "Вечеров на хуторе") составить еще новый томик". Бо­дянский вооружился против поэта всем своим красноречием, говоря, что еще не настало время разбирать Гоголя как лицо, мертвое для русской литературы, и что публике хотелось бы иметь все то, что он написал, и при­том в порядке хронологическом, из рук самого сочинителя. Но Гоголь на все убеждения отвечал: "По смерти моей, как хотите, так и распоряжайтесь". Слово смерть послужило переходом к разговору о Жуковском. Гоголь призадумался на несколько минут и вдруг сказал: "Право, скучно, как посмотришь кругом на этом свете. Знаете ли вы? Жуковский пишет мне, что он ослеп".- "Как! - воскликнул Бодянский: - Слепой пишет к вам, что он ослеп?" - "Да; немцы ухитрились устроить ему какую-то штучку... Семене! - закричал Гоголь своему слуге по-малороссийски: - Ходы сю­ды". Он велел спросить у графа Толстого, в квартире которого он жил, письмо Жуковского. Но графа не было дома. "Ну, да я вам после письмо привезу и покажу, потому что - знаете ли? - я распорядился без ваше­го ведома. Я в следующее воскресенье собираюсь угостить вас двумя-тремя напевами нашей Малороссии, которые очень мило Н. С. (Аксакова) поло-{545}жила на ноты с моего козлиного пения; да при этом упьемся и прежними на­шими песнями. Будете ли вы свободны вечером?" - "Ну, не совсем",- отвечал гость. "Как хотите, а я уж распорядился, и мы соберемся у О. С. (Аксаковой) часов в семь; а впрочем, для большей верности, вы не уходите; я сам к вам заеду, и мы вместе отправимся на Поварскую". Бодянский ждал его до семи часов вечера в воскресенье, наконец, подумав, что Гоголь забыл о своем обещании заехать к нему, отправился на Поварскую один; но никого не застал в доме, где они условились быть, потому что в это время умерла жена поэта Хомякова, и это печальное событие расстроило послед­ний музыкальный вечер, о котором хлопотал он.

   П. А. Кулиш со слов О. М. Бодянского. Записки о жизни Гоголя, II, 258. {546}

   В феврале (в январе) захворала Хомякова, сестра Язы­кова, с которой он был дружен. Ее болезнь сильно озабочивала его. Он часто навещал ее, и, когда она была уже в опасности, при нем спросили у д-ра Альфонского, в каком положении он ее находит; он отвечал: "Надеюсь, что ей не давали ка­ломель, который может ее погубить?" Но Гоголю было извест­но, что каломель уже был дан,- он вбегает к графу и бранным голосом говорит: "Все кончено, она погибнет, ей дали ядовитое лекарство". К несчастью, больная действительно в скором вре­мени умерла (26 янв.). Смерть ее не столько поразила ее мужа и всех родных, как Гоголя. Расположенный к мрачным мыслям, он не мог равнодушно снести потери драгоценной для него особы. Притом он, может быть, впервые видел здесь смерть лицом к лицу ¹. Постоянно занимаясь чтением книг духовного содержания, он любил помышлять о конце жизни, но с этого времени мысль о смерти сделалась его преобладающей мыслью. Приметна стала его наклонность к уединению; он стал дольше молиться, читал у себя псалтырь по покойнице.

   А. Т. Тарасенков. Шенрок. Материалы, IV, 850. Ср. Последние дни, стр. 8 *. {547}

   Г-жа Хомякова была родная сестра поэта Языкова, одного из бли­жайших друзей Гоголя. Гоголь крестил у нее сына и любил ее, как одну из достойнейших женщин, встреченных им в жизни. Смерть ее, последовавшая после кратковременной болезни, сильно потрясла его. Он рассматривал это явление с своей высокой точки зрения и примирился с ним у гроба усоп­шей. "Ничто не может быть торжественнее смерти,- произнес он, глядя на нее,- жизнь не была бы так прекрасна, если бы не было смерти". Но это не спасло его сердце от рокового потрясения: он почувствовал, что болен тою самою болезнью, от которой умер отец его,- именно, что на него "нашел страх смерти", и признался в этом своему духовнику. Духовник успокоил его, сколько мог.

   П. А. Кулиш, II, 260.

   Смерть моей жены (Е. М. Хомяковой) и мое горе сильно потрясли Гоголя; он говорил, что в ней для него снова умирают многие, ко­торых он любил всею душою, особенно же Н. М. Языков. На панихиде он сказал: "Все для меня кончено!" С тех пор он был в каком-то нервном расстройстве, которое приняло характер религиозного помешательства. Он повел и стал морить себя голодом, попрекая себя в обжорстве.

   А. С. Хомяков - А. Н. Попову, в феврале 1852 г., из Москвы. Соч. А. С. Хомякова, VIII, 200.

   Гоголь был на первой панихиде (по Е.. М. Хомяковой) и насилу мог остаться до конца. На другой день он был у нас и говорил, что это его очень расстроило... Спросил, где ее положат. Покачал головою, сказал что-то о Языкове и задумался так, что нам страшно стало: он, казалось, совер­шенно перенесся мыслями туда и оставался в том же положении так долго, что мы нарочно заговорили о другом, чтоб прервать его мысли.

   В. С. Аксакова - матери Гоголя. История знаком­ства, 197.

   30 янв. 1852 г. вечером приехал Гоголь к нам в маленький дом, в кото­ром мы жили. Гоголь взошел и на наш вопрос о его здоровьи сказал: "Я те­перь успокоился, сегодня я служил один в своем приходе панихиду по Кате­рине Михайловне (Хомяковой); помянул и всех прежних друзей, и она как бы в благодарность привела их так живо всех передо мной. Мне стало лег­че. Но страшна минута смерти".- "Почему же страшна? - сказал кто-то из нас.-Только бы быть уверену в милости божией к страждущему че­ловеку, и тогда отрадно думать о смерти".- "Ну, об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту",- сказал он. На наши слова, что он не был на вчерашней церемонии (похороны Хомяковой), он отвечал: "Я не был в состоянии". Вполне помню, он тут же сказал, что в это время ездил далеко. "Куда же?" - "В Сокольники".- "Зачем?" - спросили мы с удивлением. "Я отыскивал своего знакомого, которого, однако же, не ви­дал". Разговор, разумеется, касался большею частью Хомякова. После того как Гоголь отслужил панихиду, он сделался спокоен, как-то светел духом, почти весел.

   В. С. Аксакова. Из записной книжки. Дневник В. С. Ак­саковой. Изд. "Огни". Спб. 1913. Стр. 164. Дополнено по письму ее к матери Гоголя. История знакомст­ва, 197. {548}

   За неделю до масленицы Гоголь казался совершенно здоровым и бод­рым. В течение всей зимы я радовался за него, что он хорошо выносит московскую зиму, которой боялся. Нередко обедал он у нас, после обеда занимался со мною чтением корректур первого и второго тома своих сочи­нений, в которых он выправлял слог, а я правил под диктовку его.

   Другие два тома печатались в то же время. В последний раз занима­лись мы с ним этим делом в четверг перед масленицей (31 января).

   С. П. Шевырев - М. Н. Синельниковой. Рус. Стар., 1902, май, 440.

   Из расспросов слуги Гоголя я узнал, что Гоголь лечился в доме и каж­дое утро обвертывался мокрой простыней. Так было в декабре и генва­ре месяце. Он никогда не говорил мне о том. Лечение его было прер­вано.

   Потом возобновил его опять, но, обернувшись простынею, не согревал­ся. Такое лечение было совсем не по его слабому сложению. Я думаю, в нем заключалась главная причина его болезни. Когда я его расспраши­вал о том, он сказал мне, что лечение освежило его силы и он чувствовал себя бодрее, но, конечно, это была искусственная бодрость.

   С. П. Шевырев - М. Н. Синельниковой, 443.

   1 февраля - это была пятница - 1852 года принесли нам поутру кор­ректуру "Ревизора", но, так как братья уехали в деревню, я не знала, что с ней делать, и послала ее с запиской к Гоголю. В двенадцать часов утра он пришел сам: "Что значит,- я получил вашу записку, но не получил коррек­туру? Меня дома не было: я был у обедни; возвратившись, нашел записку, но без корректуры". Нас это очень удивило, и я боялась, чтобы не пропала корректура. Гоголь сказал, что сам пойдет в типографию и спросит. Сказал, что был в церкви, потому что в тот день совершалась поминальная служба (вместо субботы, так как в субботу приходился праздник сретения), хвалил очень свой приход, священника и всю службу. Я сказала, что сама была у ранней обедни, видела в первый раз Хомякова после его горя, что не ре­шилась к нему подойти. "Отчего же, напрасно,- сказал Гоголь,- это не могло ему быть неприятно. Напрасно Хомяков выезжает, был в Опекун­ском совете и т. д.".- "Да,- сказала я,- конечно, напрасно: многие скажут, что он не любил жены своей".- "Нет, не потому,- возразил Го­голь,- а потому, что эти дни он должен был бы употребить на другое; это говорю не я, а люди опытные. Он должен был бы читать теперь псал­тирь, это было бы утешением для него и для души жены его. Чтение псалти­ри имеет значение, когда читают его близкие; это - не то, что раздавать читать его другим".

   Говорили о М. А. (матери А. С. Хомякова), о которой он очень жалел, что такая старая женщина не возбуждает ни в ком к себе расположения, а всех раздражает. Много говорили о впечатлении, производимом смертью на окружающих; возможно ли было бы с малых лет воспитать так ребенка, чтоб он всегда понимал настоящее значение жизни, чтоб смерть не была для него нечаянностью и т. д. Гоголь сказал, что думает, что возможно. Тут я сказала, как ужасно меня поразило это впечатление и как все тогда пере­вернулось у меня перед глазами. Гоголь вдруг переменил разговор. {549}

   В это время приезжал Овер (знаменитый московский врач), я пошла его провожать к Оленьке, он оттуда прошел прямо и сказал мне: "Несчаст­ный!" - "Кто несчастный? - спросила я, не понимая.- Да ведь это Го­голь!" - "Да, вот несчастный!" - "Отчего же несчастный?" - "Ипохон­дрик. Не приведи бог его лечить, это ужасно!" - "У него есть утешение,- сказала я,- он истинно верующий человек".- "Все ж несчастный",- повторил Овер. Я возвратилась к Гоголю; он в это время сидел с Надень­кой, мы продолжали кое о чем говорить, предложили ему завтракать, он отказался. Он был постоянно весел, или, скорее, светел как-то душой и ли­цом, нам было отрадно видеть его таким, и ни тени беспокойства на его счет не входило к нам на ум. День был ясный, солнечный. Провожая его, я сказала ему шутя: "Вы сегодня не работали?" - "Нет".- "Ну,- сказала я,- вы погуляли, теперь вам надобно поработать". Он так светло улыбнулся на эти слова. "Да, надобно бы, но не знаю, как удастся, моя работа такого рода,- продолжал он говорить, уходя и надевая шубу,- что не всегда дает­ся, когда хочешь". Мы проводили его до передней и простились друже­ски.

   В. С. Аксакова. Дневник. Спб. 1913. Стр. 165.

   О себе что сказать? Сижу по-прежнему над тем же, занимаюсь тем же. Помолись обо мне, чтобы работа моя была истинно добросовестна и что­бы я хоть сколько-нибудь был удостоен пропеть гимн красоте небесной.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 2 февр. 1852 г. Пись­ма, IV, 442.

   3 февраля 1852 года в воскресенье утром я была дома, когда пришел Николай Васильевич. "Я пришел к вам пешком прямо от обедни,- ска­зал он,- и устал". В его лице точно было видно утомление, хотя и светлое, почти веселое выражение. Он сел тут же в первой комнате, на диване. Опять хвалил очень священника приходского и всю службу. Я сказала, что в этой церкви венчались отесенка (отец) и маменька. "В самом деле? Ну, так скажите вашей маменьке, ей будет приятно знать, что там совершается так хорошо служба". Я сообщила ему известие из деревни, что на другой день должен был приехать брат. "Ваши братья скачут, как английские курьеры в чужих краях, только и знают, что ездят взад и вперед (сколько лишних хлопот!). Вчера,- прибавил он,- получил я записку от Ольги Федоровны (Кошелевой). Какая-то бестолковая: она звала меня обедать, у ней должен был быть М. М. Нарышкин, только написала так, что я не вдруг догадался, когда она меня звала; и уже было поздно, я обедать бы и без того не мог идти, но после пришел бы повидаться с Нарышкиным".- "Что вы делали эти дни?" - спросила я его. "Зачем вам?" - сказал он. "Были ли вы у Хомя­кова?" - "Нет еще, не был". Мне кажется, ему слишком было тяжело к не­му ходить; опять говорили мы о назначении чтения псалтири. Я спросила его о корректуре; он сказал, что сам был в типографии и все устроил; гово­рили о печатании "Охотничьих записок" (С. Т. Аксакова). Я сказала, что очень тихо идет. "Вы бы сами держали корректуру",- сказал он. "Не умею".- "Да это вовсе не трудно, стоит только выучиться этим знакам, я вам сейчас покажу, дайте мне какую-нибудь книгу". Я подала ему "Моск­витянин"; он достал свою карманную книжку: вынул оттуда карандаш, раз-{550}вернул журнал и показал примерно несколько знаков. В это время вороти­лась Наденька, я ей сообщила полученные известия и что ей предстоит скоро ехать в деревню. "Да,- прибавил Гоголь,- вы и не знаете, а вам уже назначен маршрут". Я сказала, нельзя ли устроить как-нибудь нам песни, а Гоголь сказал: "Когда же? Уже лучше на масленице". "На масленице Наденька, может быть, уедет".- "Да, в самом деле",- прибавил Гоголь; но тем разговор об этом кончился. Я попросила перейти в другую комнату, сообщила Наденьке корректурные знаки, которым учил меня Николай Васильевич. Он же сам прибавил, что советовал бы нам заняться этим, что за это можно даже деньги получать, что он нанимает теперь корректора и платит ему за один том сто рублей (кажется, за вторую корректуру). Мы расспрашивали его о печатании его сочинений, как оно идет; он говорит, что он роздал в разные типографии, что идет довольно медленно, что ему мешают. Мы звали его приходить к нам с корректурой и у нас ее поправ­лять, он обещал, и так мы простились.

   4 февраля я сидела в нашей маленькой гостиной с Митей Карташевским (брат Константин, Митя и Любенька только что приехали из деревни, са­мовар был на столе). Мы говорили очень живо о Карташевских. Передняя комната была темна, портьерка в нее поднята; я услышала чьи-то шаги, но не обратила в первую минуту на то внимания, думая, что это брат. Шаги приблизились, я обернулась: то был Гоголь; я ему обрадовалась чрезвычай­но: вовсе его не ожидала. Он спросил, приехал ли брат, и, узнав, что он у Хо­мякова, сказал, что сам туда зайдет; спросил меня о здоровьи, так как накануне я была нездорова. Уселся в углу дивана, расспрашивал о том, о другом, в лице его видно было какое-то утомление и сонливость. Ко­шелева прислала звать нас с Наденькой к ней, я ему предложила ехать ту­да же. "Нет,- сказал он,- я не могу, мне надобно зайти еще к Хомяко­ву, а там домой, я хочу пораньше лечь. Сегодня ночью я чувствовал озноб, впрочем, он мне особенно спать не мешал".- "Это, верно, нерв­ный",- сказала я. "Да, нервное",- подтвердил он совершенно спокойным тоном. "Что же вы не пришли к нам с корректурой?" - спросила я. "Забыл, а сейчас просидел над ней около часа".- "Ну, в другой раз приносите". Но этому другому разу не суждено было повториться. Гоголь просидел не­долго, простился, по обыкновению подавши нам руку на прощанье, и ушел. Это было последнее свиданье. Как нарочно, я не пошла его провожать да­лее, потому что собирались ехать. Ничто не сказало мне, что более его не увижу.

   Мы все были поражены его ужасной худобой. "Ах, как он худ, как он худ страшно!" - говорили мы...

   В. С. Аксакова. Дневник, 167, 169.

   В один из этих дней приезжал к нему М. С. Щепкин. Видя его в хандре и желая его развеселить, рассказал ему много смешного; и когда тот оживил­ся, он напомнил, что у него нынче отличнейшие блины, самая лучшая игра и т. д., расписал ему обед так, что у Гоголя, как говорится, слюнки потекли. Гоголь обещался приехать обедать; условились во времени; но он приехал к Щепкину за час до обеда и, не застав его, приказал сказать, что изви­няется и обедать не будет оттого, что вспомнил о прежде данном обеща­нии обедать в другом месте. От Щепкина он возвратился домой и обедать {551} не поехал никуда. Это, кажется, было его последнее свидание с ним. Спу­стя несколько дней он велел уже отказывать всем своим знакомым и - ему.

   А. Т. Тарасенков. Последние дни, 26.

   После долгого мясоеда настала сырная неделя (масленица). Нащокин и Щепкин позвали Гоголя на блины в трактир Бубнова. Когда они за ним пришли, он наотрез отказался. Щепкин начал кощунствовать. Он его взял за ушко: "Ты когда-нибудь будешь за эти слова раскаиваться, смотри, чтобы не было поздно".

   А. О. Смирнова. Автобиография, 305.

   О последнем своем свидании с Гоголем М. С. Щепкин рассказывал следующее: "Как-то недавно прихожу к Гоголю. Он сидит, пишет что-то. Кругом на столе разложены книги, все религиозного содержания". "Не­ужели все это вы прочли?" - спрашиваю я. "Все это надо читать",- отвечал он. "Зачем же надо? - говорю я.- Так много написано всего для спасения души, а ничего не сказано нового, чего не было бы в евангелии". Тут Гоголь принужденно отшутился, сказав что-то вроде: какой шутник! А я продолжал: - "Я и заповеди для себя сократил всего на две: люби бога и люби ближнего, как самого себя".- "Потом,- говорил Щепкин,- я рассказал Гоголю следующий случай. Ехал я из Харькова в то время, как были открыты мощи св. Митрофания. Дай, думаю, заеду в Воронеж, хоте­лось видеть, что может сделать вера человека. Приезжаю в Воронеж. Утро было восхитительное. Я пошел в церковь. На дорог