Вересаев Викентий Викентьевич - Гоголь в жизни. Том 2.

квартирку или в Via Sistina и Felice, или Грегориана,- две комнатки на солнце. Можно даже заглянуть и к Челли, моему старому хозяину. Хотя он своею безалаберностью и беспрерывной охотой занимать деньги смущает меня, но если, кроме его, не найдется в тех местах, то можно будет и у него. Я привык к этим местам, и мне жалко будет им изменить.

   Гоголь - А. А. Иванову, 9 окт. 1845 г., из Вероны. Письма, III, 103.

   Я в Риме. Передо мною опять Монте Пинчио и вечный Петр. Здоровье мое от дороги и переезда поправилось значительно... Адрес мой Via della Croce, N 81, 3 piano. В Риме я нашел некоторых прежних приятелей и весьма милую сестру графа А. П. Толстого (Софью Петровну Апраксину).

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 28 окт. 1845 г., из Рима. Письма, III, 108.

   Существует и тот дом, в котором жил Гоголь в последний год своего пребывания в Риме в 1845 году. Это - старое палаццо Понятовского в улице Via della Croce, N 81, недалеко от Испанской площади. Его гряз­ный непривлекательный вид указывает на то, что он давно не видал ремон­та и, по всему вероятию, таким же он был и в гоголевское время.

   Aventino. По следам Гоголя в Риме. М., 1902, стр. 10.

   Здоровье мое хотя и лучше, но как-то медлит совершенно установить­ся. Но я решился меньше всего думать о своем здоровье. Что посылается от бога, то посылается в пользу. Уже и теперь мой слабый ум видит поль­зу великую от всех недугов: мысли от них в итоге зреют, и то, что, по-види­мому, замедляет, то служит только к ускорению дела. Я острю перо.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 28 ноября 1845 г., из Рима. Письма, III, 126.

   Существование мое было в продолжение некоторого времени в сом­нительном состоянии. Я едва было не откланялся; но бог милостив: я вновь почти оправился, хотя остались слабость и какая-то странная зяб­кость, какой я не чувствовал доселе. Я зябну, и зябну до такой степени, что должен ежеминутно выбегать из комнаты на воздух, чтобы согреться. Но как только согреюсь и сяду отдохнуть, остываю в несколько минут, хотя бы комната была тепла, и вновь принужден бежать согреваться. Положение тем более неприятное, что я через это не могу, или, лучше, мне некогда ничем заняться, тогда как чувствую в себе и голову, и мысли более свежими и, кажется, мог бы теперь засесть за труд, от которого сильно {386} отвлекали меня прежде недуги и внутреннее душевное состояние. Мно­го, много в это трудное время совершилось в душе моей, и да будет бла­гословенна вовеки воля Пославшего мне скорби и все то, что мы обыкно­венно приемлем за горькие неприятности и несчастия. Без них не воспи­талась бы душа моя как следует для труда моего; мертво и холодно было бы все то, что должно быть живо, как сама жизнь, прекрасно и верно, как сама правда.

   Гоголь - П. А. Плетневу, 28 ноября 1845 г., из Рима. Письма, III, 123.

   До меня дошло, что Гоголь поправился, бывает всякий день у Софьи Петровны Апраксиной, которая очень его любит, чему я очень рада. Ему всегда надобно пригреться где-нибудь, тогда он и здоровее, и крепче ду­хом. Совершенное одиночество для него пагубно.

   А. О. Смирнова - Плетневу, в янв. 1846 г., из Калу­ги. Переписка Грота с Плетневым, II, 931.

   Брат (художник А. А. Иванов, автор картины "Явление Христа наро­ду") никогда не был одних мыслей с Гоголем, он с ним внутренне никогда не соглашался, но в то же время никогда с ним и не спорил, избегая по возможности неприятные и, скажем откровенно, даже дерзкие ответы Го­голя, на которые Гоголь со своею гордостью не был скуп. Гоголь все более и более впадал в биготство (ханжество), а брат, напротив, все более и бо­лее освобождался и от того немногого, что нам прививает воспитание.

   С. А. Иванов. Воспоминания. М. П. Боткин. "А. А. Ива­нов, его жизнь и переписка", 429.

   Сперва Гоголь и А. А. Иванов были очень и очень близки; но потом взгляды и понимание вещей у них изменились, и их отношения сделались дальше. Иванов перестал быть откровенен, и в ответ на письмо, в котором Гоголь посылал ему молитву, старался отделаться различными фраза­ми ²⁶.

   М. П. Боткин. "А. А. Иванов, его жизнь и переписка", XI.

   Тяжки и тяжки мне были последние времена, и весь минувший год так был тяжел, что я дивлюсь теперь, как вынес его. Болезненные состоя­ния до такой степени в конце прошлого и даже нынешнего были невыноси­мы, что повеситься или утопиться казалось как бы похожим на какое-то лекарство и облегчение. А между тем, как ни страдало мое тело, как ни тя­жка была моя болезнь телесная, душа моя была здорова; даже хандра, кото­рая приходила прежде в минуты более сносные, не посмела ко мне при­близиться. И те душевные страдания, которые доселе я испытал много и много, среди страданий телесных выработались в уме моем, так что во время дороги и предстоящего путешествия я примусь, с божьим благо­словением, писать, потому что дух мой становиться в такое время свежим и расположенным к делу.

   Гоголь - П. А. Плетневу, 20 февр. 1846 г., из Рима. Письма, III, 147. {387}

   О здоровье могу вам сказать только, что оно плохо. Приходится под­час так трудно, что только молишься о ниспослании терпения, великоду­шия, послушания и кротости. Верю и знаю, знаю твердо, что эта болезнь к добру, вижу,- и оно очевидно и явно,- надо мною великую милость бо­жию. Голова и мысли вызрели, минуты выбираются такие, каких я далеко не достоин, и все время, как ни болело тело, ни хандра, ни глупая необъяс­нимая скука не смела ко мне приблизиться. Да будет же благословен бог, посылающий нам все! И душе, и телу моему следовало выстрадаться. Без этого не будут "Мертвые души" тем, чем им быть должно. Итак, молитесь обо мне, друг, молитесь крепко, дабы вся душа моя обратилась в одни согласно настроенные струны и бряцал бы в них сам дух божий.

   Из всех средств доселе действовало лучше других на мое здоровье пу­тешествие; а потому весь этот год я осуждаю себя на странствие и постара­юсь так устроиться, чтобы можно было в дороге писать. Лето все буду ез­дить по Европе в местах, где не был... В Риме я видаюсь и провожу время с немногими. Таких, которых бы сильно желала душа, здесь теперь нет. Нет даже таких, которые бы потребовали от меня сильной деятельности душевной, вследствие какой-нибудь своей немощи. А без надобности не хочется сталкиваться с людьми, да и некогда.

   Гоголь - А. О. Смирновой, 4 марта 1846 г., из Рима. Письма, III, 152.

   В 1846 г. я встретил Гоголя в Риме, в посольской православной церк­ви, среди молитвословий великого пятка. По окончании службы мы по­дошли друг к другу, возобновили минутное знакомство, и оно в Риме же утвердилось взаимными посещениями и беседами лицом к лицу. Тогда-то, к моему изумлению, я нашел в Гоголе не колкого сатирика, не изобре­тательного рассказчика и автора умных повестей, а человека, стоявшего выше собственных творений, искушенного огнем страданий душевных и те­лесных, стремившегося к богу всеми способностями и силами ума и сердца. Беседы наши отразились потом, как в зеркале, в "Выбранных местах из переписки Гоголя с друзьями". Расставаясь со мною в Риме, он дал мне слово, что, обозрев православный восток и поклонившись гробу господню, непременно заедет в Одессу через полтора года, и слово его сбылось.

   А. С. Стурдза. Москвитянин, 1852, окт., N 20 кн. 2, стр. 224.

   Сделай вот что. В первый хороший день отправься на поле и пробудь хотя день на работах сама, для того чтобы всех видеть, сколько в день может наработать всякий без отягощения себя, чтобы видеть, кто рабо­тает ленивее, а кто прилежнее, чтобы видеть, умеет ли приказчик пове­левать и смотреть за ними, и чтобы видеть, умеют ли мужики повино­ваться и слушаться приказчика. Ленивому ты должна говорить, что он мо­жет наработать больше, а именно столько-то, потому что при твоих соб­ственных глазах такой-то мужик наработал столько, стало быть, и он мо­жет столько-то, стало быть, грех ему так не делать, что ты ему потом при­казываешь и велишь, что бог приказал трудиться усердно. Он сказал: "В поте лица трудитесь!" - стало быть, это грех, и с помещика за то взы­щется... Мужикам расскажи, чтобы они слушали приказчика и умели бы по-{388}виноваться, несмотря на то, кто ими повелевает, хотя бы он был и худший их, потому что нет власти, которая не была бы от бога. Словом, так гово­ри с ними, чтобы они видели, что, исполняя дело помещичье, они с тем вместе исполняют и божие дело ²⁷.

   Гоголь - сестре Ольге, 1 мая 1846 г., из Рима. Пись­ма. III, 176.

   Пишу на выезде из Рима. Во Франкфурте я пробуду у Жуковского с неделю, может быть, и потом вновь в дорогу по северной Европе. Переме­жевываю сии разъезды холодным купаньем в Греффенберге и купаньем в море: два средства, которые и по докторскому отзыву, и по моему собст­венному опыту мне можно только употреблять. Как я ни слаб и хил, но чувствую, что в дороге буду лучше, и верю, что бог воздвигнет мой дух до надлежащей свежести совершить мою работу всюду, на всяком месте и в каком бы ни было тяжком состоянии тела: лежа, сидя или даже не двигая руками. О комфортах не думаю. Жизнь наша - трактир и времен­ная станция: это уже давно сказано.

   Гоголь - П. А. Плетневу, 13 мая 1846 г., из Рима. Письма, III, 182.

   Во второй половине мая Гоголь в Париже, живет у гр. А. П. Толстого. Гоголь почему-то довольно тщательно хранил эту поездку в Париж в тай­не от друзей своих.

   А. И. Кирпичников. Хронолог. канва, 76.

   Проезжая через Париж в 1846 г., я случайно узнал о прибытии туда же Николая Васильевича, остановившегося, вместе с семейством гр. Тол­стого (впоследствии обер-прокурора Синода), в отеле улицы Rue de la Paix. На другой же день я отправился к нему на свидание, но застал его уже одетым и совсем готовым к выходу по какому-то делу. Мы успели перекинуться только несколькими словами. Гоголь постарел, но приобрел особенного рода красоту, которую нельзя иначе определить, как назвав красотой мыслящего человека. Лицо его побледнело, осунулось; глубо­кая, томительная работа мысли положила на нем ясную печать истощения и усталости, но общее выражение его показалось мне как-то светлее и спо­койнее прежнего. Это было лицо философа. Оно оттенялось, по-старому, длинными, густыми волосами до плеч, в раме которых глаза Гоголя не только что не потеряли своего блеска, но, казалось мне, еще более исполни­лись огня и выражения. Николай Васильевич быстро перебежал через все обычные выражения радости, неизбежные при свиданиях, и тотчас загово­рил о своих петербургских делах. Известно, что после издания своих "Со­чинений" Гоголь жаловался на путаницу в денежных расчетах, которой, однако же, совсем не было: Николай Васильевич забыл только сам некото­рые из своих распоряжений. Тогда уже все было объяснено, но Николай Васильевич не желал казаться виноватым и говорил еще с притворным не­удовольствием о хлопотах, доставленных ему всеми этими расчетами. За­тем он объявил, что через два-три дня едет в Остенде купаться, а пока­мест пригласил меня в Тюльерийский сад, куда ему лежала дорога. Мы от­правились. На пути он подробно расспрашивал, нет ли новых сценических {389} талантов, новых литературных даровании, какого рода и свойства они, и прибавлял, что новые таланты теперь одни и привлекают его любопыт­ство: "старые все уже выболтали, а все еще болтают". Он был очень серье­зен, говорил тихо, мерно, как будто весьма мало занятый своим разгово­ром. При расставании он назначил мне вечер, когда будет дома, исполняя мое желание видеть его еще раз до отъезда в Остенде.

   Вечер этот был, однако же, не совсем удачен. Я нашел Гоголя в боль­шом обществе, в гостиной семейства, которому он сопутствовал. Николай Васильевич сидел на диване и не принимал никакого участия в разговоре, который скоро завязался около него. Уже к концу беседы, когда зашла речь о разнице поучений, какие даются наблюдением двух разных наро­дов, английского и французского, и когда голоса разделились в пользу того и другого из этих народов. Гоголь прекратил спор, встав с дивана и проговорив длинным, протяжным тоном: "Я вам сообщу приятную но­вость, полученную мною с почты". Вслед за тем он вышел в другую ком­нату и возвратился через минуту назад с писанной тетрадкой в руках. Усевшись снова на диван и придвинув к себе лампу, он прочел торжествен­но, с сильным ударением на слова и заставляя чувствовать везде, где можно, букву о, новую "Речь" одного из известных духовных витий наших. "Речь" была действительно недурна, хотя нисколько не отвечала на воз­никшее прение и не разрешала его нимало. По окончании чтения молчание сделалось всеобщим; никто не мог связать, ни даже отыскать нить прер­ванного разговора. Сам Гоголь погрузился в прежнее бесстрастное наблю­дение; я вскоре встал и простился с ним. На другой день он уехал в Остенде.

   П. В. Анненков. Гоголь в Риме. Литературные воспо­минания, 66-67.

   Наконец, пишу вам из Греффенберга, куда прибыл благополучно, от­дохнул два дня и вот уже другой день начал лечение. В Греффенберге в это лето несравненно меньше лечащихся, чем во все прежние годы. Меня разбирает тоска, (люди?) противны и почти невыносимы, а главное то, что я не имею через то времени заняться тем, что мне нужно спешить; в до­роге я имел возможности больше заниматься. Я думаю, и Греффенберг просто брошу, тем более, что от него вся надежда только на небольшое ос­вежение, а перееду на море, именно в Остенде: там больше бывает русских. Мне же особенно нужно бежать от тоски, которая наиболее меня одолева­ет тогда, когда нет, с кем бы провести вечер и сколько-нибудь позабыть в беседе тягость и трудность дня.

   Гоголь - графу А. П. Толстому, в июне 1846 г. Пись­ма, III, 185.

   Я заезжал в Греффенберг, чтобы вновь несколько освежиться холод­ной водой, но это лечение уже не принесло той пользы, как в прошлом году. Дорога действует лучше. Видно, на то воля божья, и мне нужно бо­лее, чем кому-либо, считать свою жизнь беспрерывной дорогой и не оста­навливаться ни в каком месте, как на временный ночлег и минутное от­дохновение.

   Гоголь - П. А. Плетневу, 4 июля 1846 г. Письма, III, 190. {390}

   Все это было весной, когда для туриста открываются дороги во все концы Европы. Следуя общему движению, я направился в Тироль, через Фран­конию и южную Германию. Я прибыл, таким образом, в Бамберг, где расположился осмотреть подробнейшим образом окрестности и знамени­тый собор его. На другой день моего приезда в Бамберг я часа два или три пробыл между массивными столбами его главной церкви. Я покинул собор и начал уже спускаться вниз с горы, когда на другом конце спуска уви­дел человека, подымающегося в гору и похожего на Гоголя, как две капли воды. Предполагая, что это Николай Васильевич теперь уже в Остенде и, стало быть, позади меня, я с изумлением подумал об этой игре природы, которая из какого-нибудь почтенного бюргера города Бамберга делает со­вершенное подобие автора "вечеров на хуторе"; но не успел я остановиться на этой мысли, как настоящий, действительный Гоголь стоял передо мною. После первого моего восклицания: "Да здесь следовало бы жертвенник по­ставить, Николай Васильевич, в воспоминание нашей встречи!" - он объ­яснил мне, что все еще едет в Остенде, но только взял дорогу через Авст­рию и Дунай. Поездка эта принадлежала к числу тех прогулок, какие Го­голь предпринимал иногда без всякой определенной цели, а единственно по благотворному действию, которое производили на здоровье его дорога и путешествие вообще, как ему казалось. Теперь дилижанс его остановился в Бамберге, предоставив немцам час времени для насыщения их желудков, а он отправился поглядеть на собор. Я тотчас поторопился с ним назад, и, когда, полный еще испытанных впечатлений, стал ему показывать частно­сти этой громадной и великолепной постройки, он сказал мне; "Вы, мо­жет быть, еще не знаете, что я сам знаток в архитектуре". Обозрев внут­ренность, мы принялись за внешние подробности, довольно долго гляде­ли на колокольни и на огромного каменного человека (чуть ли не изобра­жение строителя), который выглядывал с балкона одной из них; затем мы возвратились опять к спуску. Гоголь принял серьезный, торжественный вид: он собирался послать из Швальбаха, куда ехал, первую тетрадку "Выбранной переписки" в Петербург и, по обыкновению, весь был про­никнут важностью, значением, будущими громадными следствиями новой публикации. Я тогда еще не понимал настоящего смысла таинственных, пророческих его намеков, которые уяснились мне только впоследствии. "Нам остается немного времени,- сказал он мне, когда мы стали медлен­но спускаться с горы,- и я вам скажу нужную для вас вещь. Что вы делае­те теперь?" Я отвечал, что нахожусь в Европе под обаянием простого чувства любопытства. Гоголь помолчал и потом начал говорить отрывисто; фразы его звучат у меня в ушах и в памяти до сих пор: "Эта черта хоро­шая... но все же это беспокойство... надо же и остановиться когда-ни­будь... Если все вешать на одном гвозде, так уже следует запастись, по крайней мере, хорошим гвоздем... Знаете ли что?.. Приезжайте на зиму в Неаполь... Я тоже там буду". Не помню, что я отвечал ему, только Го­голь продолжал: "Вы услышите в Неаполе вещи, которых и не ожидае­те... Я вам скажу то, что до вас касается... да, лично до вас... Человек не может предвидеть, где найдет его нужная помощь... Я вам говорю,- при­езжайте в Неаполь... я открою тогда секрет, за который вы будете меня благодарить". Полагая, что настоящий смысл загадочных слов Гоголя мо­жет быть объяснен приближающимся сроком его вояжа в Иерусалим, {391} для которого он ищет теперь товарища, я высказал ему свою догадку. "Нет,- отвечал Гоголь.- Конечно, это дело хорошее... мы могли бы вме­сте сделать путешествие, но прежде может случиться еще нечто такое, что вас самих перевернет... тогда вы уже и решите сами все... Только приез­жайте в Неаполь... Кто знает, где застигнет человека новая жизнь!.." В голосе его было так много глубокого чувства, так много сильного внут­реннего убеждения, что, не давая решительного слова, я обещал, однако, же, серьезно подумать о его предложении. Гоголь перестал говорить об этом предмете и остальную дорогу с какой-то задумчивостью, исполненной еще страсти и сосредоточенной энергии, если смею так выразиться, мер­ным, отрывистым, но пламенным словом стал делать замечания об отноше­ниях европейского современного быта к быту России. Не привожу всего, что он говорил тогда о лицах и вещах, до и не все сохранилось в памяти моей. "Вот,- сказал он раз,- начали бояться у нас европейской неуря­дицы - пролетариата... думают, как из мужиков сделать немецких фер­меров... А к чему это?.. Можно ли разделить мужика с землею?.. Какое тут пролетарство? Вы ведь подумайте, что мужик наш плачет от радости, уви­дев землю свою; некоторые ложатся на землю и целуют ее, как любовницу. Это что-нибудь да значит?.. Об этом-то и надо поразмыслить". Вообще, он был убежден тогда, что русский мир составляет отдельную сферу, имеющую свои законы, о которых в Европе не имеют понятия. Как теперь, смотрю на него, когда он высказывал эти мысли своим протяжным, мед­ленно текущим голосом, исполненным силы и выражения. Это был совсем другой Гоголь, чем тот, которого я оставил недавно в Париже, и разнился он значительно с Гоголем римской эпохи. Все в нем установилось, оп­ределилось и выработалось. Задумчиво шагал он по мостовой в коротень­ком пальто своем, с глазами, устремленными постоянно в землю, и погло­щенный так сильно мыслями, что, вероятно, не мог дать отчета себе о фи­зиономии Бамберга через пять минут после выезда из него. Между тем мы подошли к дилижансу: там уже впрягали лошадей, и пассажиры нача­ли суетиться около мест своих. "А что, разве вы и в самом деле остане­тесь без обеда?" - спросил я.- "Да, кстати, хорошо, что напомнили: нет ли здесь где кондитерской или пирожной?" Пирожная была под рукою. Го­голь выбрал аккуратно десяток сладких пирожков, с яблоками, черносли­вом и вареньем, велел их завернуть в бумагу и потащил с собой этот обед, который, конечно, не был способен укрепить его силы. Мы еще немного постояли у дилижанса, когда раздалась труба кондуктора. Гоголь сел в купе, поместившись как-то боком к своему соседу - немцу пожилых лет, сунул перед собой куда-то пакет с пирожками и сказал мне: "Прощайте еще раз... Помните мои слова... Подумайте о Неаполе". Затем он поднял воротник шинели, которую накинул на себя при входе в купе, принял вы­ражение мертвого, каменного бесстрастия и равнодушия, которые должны были отбить всякую охоту к разговору у сотоварища его путешествия, и в этом положении статуи с полузакрытым лицом, тупыми, ничего не вы­ражающими глазами, еще кивнул мне головой... Карета тронулась. Таким образом расквитался я с ним за проводы из Альбано. Мы так же расста­лись у дилижанса в то время, но какая разница между тогдашним живым, бодрым Гоголем и нынешним восторженным и отчасти измученным болез­нью мысли, отразившейся и на красивом, впалом лице его.

   П. В. Анненков. Гоголь в Риме. Литературные воспо­минания, 67. {392}

   Наконец моя просьба! Ее ты должен выполнить, как наивернейший друг выполняет просьбу своего друга. Все свои дела в сторону и займись печатаньем этой книги под назва­нием "Выбранные места из переписки с друзьями". Она нужна, слишком нужна всем; вот что, покамест, могу сказать; все про­чее объяснит тебе сама книга. К концу ее печати все станет яс­но... Печатание должно происходить в тишине: нужно, чтобы, кроме цензора и тебя, никто не знал. Цензора избери Ники­тенку ¹: он ко мне благосклоннее других. Возьми с него слово никому не сказывать о том, что выйдет моя книга... Печатай два завода и готовь бумагу для второго издания, которое, по мое­му соображению, воспоследует немедленно: эта книга разой­дется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга... Вслед за прила­гаемою при сем тетрадью будешь получать безостановочно другие.

   Гоголь - П. А. Плетневу, 30 июля 1846 г., из Шваль­баха. Письма, III, 198.

   У меня в Швальбахе гостил Гоголь; ему вообще лучше; но сидеть на месте ему нельзя; его главное лекарство путешест­вие; он отправился в Остенде.

   В. А. Жуковский - Погодину. Барсуков, VIII, 326.

   В начале августа Гоголь в Остенде.

   А. И. Кирпичников. Хронолог. канва, 78.

   Я не смею купаться иначе, как в самый теплый день, и когда нет совсем ветра. Ветер необыкновенно сильно действует на кожу, и чувствую слабость большую. От небольшого ветра меня то бросает в пот, то знобит.

   Гоголь - гр. А. П. Толстому, 2 авг. 1846 г., из Ос­тенде. Письма, III, 200. {393}

   Здесь мы нашли Гоголя, с которым познакомились. Он очень замеча­телен, в особенности по набожному чувству, христианской любви и склад­ной, правильной речи. Охотно беседуя обо всех предметах, он не любил го­ворить о своих сочинениях и о том, что пишет. Недавно читал он нам два прекрасные письма молодого Жерве к своему отцу, писанные из Оптиной пустыни. Мы слушали с умилением. Сколько веры и любви в молодом под­вижнике, оставившем мир и все прелести в тех летах, когда они так оболь­щают человека, и посвятившем себя богу!

   В. А. Муханов - своим сестрам, 17/29 авг. 1846 г., из Остенде. Свящ. Н. Миловский. К биографии Гоголя (О знакомстве его с братьями Мухановыми.) М., 1902 стр. 9.

   Продолжаем довольно часто видеться с Гоголем; он внушает сочувст­вие и особенно приятен, как человек истинно верующий и которого бог по­сетил своею благодатью. На днях я встретил его на берегу моря, вечер был прекрасный, и месяц светил чудесно.- "Знаете ли,- сказал Гоголь,- что со мной сейчас случилось? Иду и вдруг вижу перед собою луну, по­смотрел на небо, и там луна такая же. Что же это было? Лысая голова че­ловека, шедшего передо мною". Впрочем, он молчалив, и говорит охотно, когда уже коротко познакомится,

   В. А. Муханов - сестрам, 24 авг./5 сент. 1846 г., из Ос­тенде. Н. Миловский. К биографии Гоголя, 10.

   Остаюсь я здесь от сего числа недели три, по крайней мере,- тем бо­лее, что море начинает, кажется, меня освежать, а это особенно необходимо для моей работы, и тем еще более, что на днях я был обрадован почти неожи­данным приездом любезного моего гр. А. П. Толстого, который прибыл сюда вместе с двумя братьями Мухановыми. Они все пробудут здесь около месяца ради купанья... После 15 сентября готовьте для меня мою комна­ту, где проживу с вами недельки две перед отправлением в большую до­рогу.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 25 авг. 1846 г., из Остен­де. Письма, III, 206.

   Тружусь ото всех сил (над обработкой "Выбранных мест из переписки с друзьями"). Не ленюсь ни капли; даже через это не выполняю, как сле­дует, лечения на морских водах, где до сих пор еще пребываю.

   Гоголь - П. А. Плетневу, 12 сент. 1846 г., из Остенде. Письма, III, 207.

   Иногда, и даже довольно часто, случалось мне видеть Гоголя, но при лю­дях разговор идет общий и по большей части ничтожный. Когда же удает­ся с ним беседовать наедине, как назидательна речь его! Вчера в третий раз посчастливилось мне так поговорить с ним, и я чувствовал, как вера его со­гревала мою душу. Через несколько дней едет он во Франкфурт на свида­ние с Жуковским, оттуда в Италию, где проживет три месяца и потом {394} отправится в Иерусалим. Он жалуется на здоровье и даже с трудом мо­жет переносить римскую зиму.

   В. А. Муханов - сестрам, 14/26 сент. 1846 г., из Ос­тенде. Н. Михайловский, 11.

   Еду отсюда в Неаполь дней через пять. В Рим вряд ли заеду, да и не за чем. Я было укрепился на морском купании. Теперь опять как-то раскле­ился.

   Гоголь - А. О. Смирновой, 15 окт. 1846 г., из Франк­фурта. Письма, III, 220.

   Назад тому два дни отправил к тебе пятую и последнюю тетрадь ("Выбранных мест"). От усталости и от возвращения вновь многих болез­ненных недугов не в силах был написать об окончательных распоряжени­ях. Пишу теперь. Ради бога, употреби все силы и меры к скорейшему от­печатанию книги. Это нужно, нужно и для меня, и для других; словом, нужно для общего добра. Мне говорит это мое сердце и необыкновенная милость божия, давшая мне силы потрудиться тогда, когда я не смел уже и думать о том, не смел и ожидать потребной для того свежести душев­ной. И все мне далось вдруг на то время: вдруг остановились самые тяж­кие недуги, вдруг отклонились все помешательства в работе, и продолжа­лось все это до тех пор, покуда не кончилась последняя строка. Это просто чудо и милость божия, и мне будет грех тяжкий, если стану жаловаться на возвращение трудных, болезненных моих припадков. Друг мой, я действо­вал твердо во имя бога, когда составлял мою книгу; во славу его святого имени взял перо; а потому и расступились передо мною все преграды и все, останавливающее бессильного человека.

   По выходе книги приготовь экземпляры и поднеси всему царскому дому до единого, не выключая и малолетних,- всем великим князьям. Ни от кого не бери подарков; скажи, что поднесение этой книги есть выра­жение того чувства, которое я сам не умею себе объяснить, которое стало в последнее время еще сильнее, чем было прежде, вследствие которого все, относящееся к их дому, стало близко моей душе... Но если кто из них пред­ложит от себя деньги на вспомоществование многим тем, которых я встре­чу идущих к святым местам, то эти деньги бери смело.

   Гоголь - Плетневу, 20 окт. 1846 г., из Франкфурта. Письма, III, 222.

   Возле меня не было в это время (когда подготовлялись к печати "Выб­ранные места") такого друга, который бы мог остановить меня; но я ду­маю, если бы даже в то время был около меня наиближайший друг" я бы не послушался. Я так был уверен, что я стал на верхушке своего развития и вижу здраво вещи. Я не показал даже некоторых писем Жуковскому, ко­торый мог мне сделать возражение ²,

   Гоголь - Н. Ф. Павлову, в июне 1848 г. Письма, IV, 199.

   "Ревизор" (в новом издании) должен быть напечатан в своем полном виде, с тем заключением, которое сам зритель не догадался вывесть. За-{395}главне должно быть такое: "Ревизор с Развязкой. Комедия в пяти дейст­виях с заключением. Соч. Н. Гоголя. Издание четвертое, пополненное, в пользу бедных". Играться и выйти в свет "Ревизор" должен не прежде по­явления книги "Выбранные места": иначе все не будет понятно вполне.

   Я на дороге, в Страсбурге: завтра еду, пробираясь на Ниццу, в Ита­лию.

   Гоголь - Шевыреву, 24 окт. 1846 г., из Страсбурга. Письма, III, 227.

   Михаил Семенович! Вот в чем дело: вы должны взять в свой бенефис "Ревизора" в его полном виде, с прибавлением хвоста, посылаемого мною теперь. Для этого вы сами непременно должны съездить в Петербург, чтобы ускорить личным присутствием ускорение цензурного разрешения... "Ревизор" должен напечататься отдельно с "Развязкой" ко дню представ­ления и продаваться в пользу бедных, о чем вы, при вашем вызове по окончании всего, должны возвестить публике, что не "благоугодно ли ей, ради такой богоугодной цели, сей же час по выходе из театра купить "Ре­визора" в театральной же лавке"; а кто разохотится дать больше означен­ной цены, тот бы покупал ее прямо из ваших рук для большей верности. А вы эти деньги потом препроводите к Шевыреву... Итак, благословясь, поезжайте с богом в Петербург. Бенефис ваш будет блистателен. Не гляди­те на то, что пиеса заиграна и стара: будет к этому времени такое обстоя­тельство (предстоящий выход "Выбранных мест из переписки с друзья­ми"), что все пожелают вновь увидать "Ревизора". Сбор ваш будет с вер­хом полон ³.

   Гоголь - М. С. Щепкину. Письма, III, 228. (Подоб­ное же письмо Гоголь написал петербургскому актеру Сосницкому с тем же предложением взять в свой бене­фис "Ревизор с Развязкой" - III, 232).

   (В "Предуведомлении" к предложенному изданию "Ревизора" Гоголь писал, что деньги от продажи 4-го и 5-го издания комедии он жертвует в пользу бедных, просил читателей собирать сведения о наиболее нуждаю­щихся и доставлять эти сведения лицам, на которых он возложил раздачу вспомоществований. Приложен был список этих лиц. В Москве А. П. Ела­гина, Е. А. Свербеева, В. С. Аксакова, А. С. Хомяков, Н. Ф. Павлов, П. В. Киреевский. В Петербурге: О. С. Одоевская, гр-ня А. М. Виельгор­ская, гр-ня Дашкова, А. О. Россети, Ю. Ф. Самарин, В. А. Муханов.

   В "Развязке Ревизора" актеры после представления в восторге венча­ют "первого комического актера - Михайлу Семеновича Щепкина", а он разъясняет им истинный смысл комедии,- что город, в котором разыгры­вается действие, это есть "наш же душевный город", ревизор - это "на­ша проснувшаяся совесть". "В безобразном нашем городе, который в не­сколько раз хуже всякого другого города, бесчинствуют наши страсти, как безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей".)

   Я теперь во Флоренции. Здоровье милостью божией стало лучше. Спешу в Неаполь через Рим.

   Гоголь - Н. М. Языкову, 8 ноября 1846 г., из Фло­ренции. Письма, III, 249. {396}

   По принятым правилам при императорских театрах, исключающим вся­кого рода одобрения артистов - самими артистами, а тем более венчания на сцене, пьеса в этом отношении не может быть допущена к представле­нию.

   А. М. Гедеонов (директор имп. театров) - Плетневу, в первой половине ноября 1846 г. Переписка Грота с Плетневым, II, 961.

   Здоровье мое, слава богу, становится несколько крепче, и если все об­стоятельства хорошо устроятся, то надеюсь в начале будущего года отпра­виться в желанную дорогу на поклонение гробу господню. Вас прошу, моя добрая и почтеннейшая маменька, молиться обо мне и путешествии мо­ем и благополучном устроении всех обстоятельств моих. Во время, когда я буду в дороге, вы не выезжайте никуда и оставайтесь в Васильевке. Мне нужно именно, чтобы вы молились обо мне в Васильевке, а не в другом месте. Кто захочет вас видеть, может к вам приехать. Отвечайте всем, что находите неприличным в то время, когда сын ваш отправился на такие святое поклонение, разъезжать по гостям и предаваться каким-ни­будь развлечениям.

   Гоголь - матери, 14 ноября 1846 г., из Рима. Письма, III, 225.

   Я прибыл благополучно в Неаполь, который во всю дорогу был у меня в предмете, как прекрасное перепутье. На душе у меня так тихо и светло, что я не знаю, кого благодарить за это... Неаполь прекрасен, но чувствую, что он никогда не показался бы мне так прекрасен, если бы не пригото­вил бог душу мою к принятию впечатлений красоты его. Я был назад тому десять лет в нем и любовался им холодно. Во все время прежнего пре­быванья моего в Риме никогда не тянуло меня в Неаполь; в Рим же я при­езжал всякий раз как бы на родину свою. Но теперь, во время проезда моего через Рим, уже ничто в нем меня не заняло, ни даже замечательное явление всеобщего народного восторга от нынешнего истинно-достойного папы. Я проехал его так, как проезжал дорожную станцию; обонянье мое не почувствовало даже того сладкого воздуха, которым я так приятно был встречаем всякий раз по моем въезде в него; напротив, нервы мои услыша­ли прикосновение холода и сырости. Но как только приехал в Неа­поль, все тело мое почувствовало желанную теплоту, утихнули нервы, ко­торые, как известно, у других еще раздражаются от Неаполя. Я приютил­ся у Софьи Петровны Апраксиной, которой, может быть, внушил бог звать меня в Неаполь и приуготовить у себя квартиру. Без того, зная, что мне придется жить в трактире и не иметь слишком близко подле себя же­ланных душе моей людей, я бы, может быть, не приехал. Душе моей, еще немощной, еще не так, как следует, укрепившейся для жизненного дела, нужна близость прекрасных людей, затем, чтоб самой от них похоро­шеть.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 24 ноября 1846 г., из Неаполя. Письма, III, 259. {397}

   Здоровье мое поправилось неожиданно, совершенно противу чаяния даже опытных докторов. Я был слишком дурен, и этого от меня не скрыли. Мне было сказано, что можно на время продлить мою жизнь, но значи­тельного улучшения в здоровье нельзя надеяться. И вместо этого я ожил, дух мой и все во мне освежилось. Передо мной прекрасный Неаполь, и воз­дух успокаивающий и тихий. Я здесь остановился как бы на каком-то пре­красном перепутьи, ожидая попутного ветра воли божией к отъезду моему во святую землю. В отъезде этом руководствуюсь я божьим указаньем и ничего не хочу делать по своей собственной воле.

   Гоголь - А. О. Смирновой, 24 ноября 1846 г., из Неаполя. Соч. Гоголя, изд. Брокгауза - Ефрона, IX, 279.

   Я написал и послал сильный протест к Плетневу, чтобы не выпускал в свет новой книги Гоголя, которая состоит из отрывков писем его к друзьям и в которой есть завещание к целой России, где Гоголь просит, чтоб она не ставила над ним никакого памятника, и уведомляет, что он сжег все свой бумаги. Я требую также, чтобы не печатать "Предуведомления" к пято­му изданию "Ревизора": ибо все это с начала до конца чушь, дичь и неле­пость и, если будет обнародовано, сделает Гоголя посмешищем всей Рос­сии. То же самое объявил я Шевыреву... Если Гоголь не послушает нас, то я предлагаю Плетневу и Шевыреву отказаться от исполнения его поруче­ния. Пусть он находит себе других палачей ⁴.

   С. Т. Аксаков - И. С. Аксакову, в последних числах ноября 1846 г. История знакомства, 156.

   "Ревизор" надобно приостановить, как представление на сцене, так и печатанье. Ему еще не время являться в таком виде перед публикой. Сообразив все толки, мнения и мысли, ныне обращающиеся в свете, равно как и состояние нынешнего общества, я признаю благоразумным отложить это дело до следующего года, а между тем в это время я оглянусь получше и на себя, и на свое дело. Стало быть, с вас также снимается обуза быть распорядительницей денежных раздач бедным, которую я обременил как вас, так и другие христолюбивые души, что объявите им, а также Плет­неву.

   Гоголь - графине А. М. Виельгорской, 8 дек. 1846 г., из Неаполя. Письма, III, 282.

   Обращаюсь к новой развязке "Ревизора". Не говорю о том, что тут нет никакой развязки, да и нет в ней никакой надобности; но подумали ли вы о том, каким образом Щепкин, давая себе в бенефис "Ревизора", увенчает сам себя каким-то венцом, поднесенным ему актерами? Вы позабыли вся­кую человеческую скромность. Вы позабыли, вы уже не знаете, как приня­ла бы все это русская образованная публика. Вы позабыли, что мы не французы, которые готовы бессмысленно восторгаться от всякой эффек­тивной церемонии. Но мало этого. Скажите мне, положа руку на сердце: неужели ваши объяснения "Ревизора" искренни? Неужели вы, испугав­шись нелепых толкований невежд и дураков, сами святотатственно пося­гаете на искажение своих живых творческих созданий, называя их алле-{398}горическими лицами? Неужели вы не видите, что аллегория внутреннего го­рода не льнет к ним, как горох к стене, что название Хлестакова светскою совестью не имеет смысла? *

   С. Т. Аксаков - Гоголю, 9 дек. 1846 г., из Москвы. История знакомства, 159.

   Мне доставалось трудно все то, что достается легко природному писа­телю. Я до сих пор, как ни бьюсь, не могу обработать слог и язык свой,- первые, необходимые орудия всякого писателя. Они у меня до сих пор в таком неряшестве, как ни у кого даже из дурных писателей, так что надо мной имеет право посмеяться едва начинающий школьник. Все мною напи­санное замечательно только в психологическом значении, но оно никак не может быть образцом словесности, и тот наставник поступит неосторож­но, кто посоветует своим ученикам учиться у меня искусству писать, или, подобно мне, живописать природу: он заставит их производить карикату­ры... У меня никогда не было стремления быть отголоском всего и отра­жать в себе действительность как она есть вокруг нас. Я даже не могу заго­ворить теперь ни о чем, кроме того, что близко моей собственной душе.

   Гоголь - П. А. Плетневу. Письма, III, 277.

   Вчера совершено великое дело; книга твоих писем пущена в свет. Но это дело совершит влияние свое только над избранными; прочие не найдут себе пищи в книге твоей. А она, по моему убеждению, есть начало собственно русской литературы. Все, до сих пор бывшее, мне представля­ется как ученический опыт на темы, выбранные из хрестоматии. Ты пер­вый со дна почерпнул мысли и бесстрашно вынес их на свет. Обнимаю тебя, друг. Будь непреклонен и последователен. Что бы ни говорили другие,- иди своею дорогою... В том маленьком обществе, в котором уже шесть лет живу я, ты стал теперь гением помыслов и деяний.

   П. А. Плетнев - Гоголю, 1/13 янв. 1847 г., из Петер­бурга. Рус. Вестн., 1890, N 11, стр. 42.

   Государь император изволил прочитать с особым благоволением всепод­даннейшее письмо ваше о выдаче вам паспорта для путешествия по свя­тым местам. Его величество высочайше повелеть мне соизволил: уведомить вас, милостивый государь, что таковых чрезвычайных паспортов, какого {399} вы просите, у нас никогда и никому не выдавалось, но что, искренно же­лая содействовать вам в благом вашем намерении, государь император приказал министру иностранных дел снабдить вас беспошлинным пас­портом на полтора года для свободного путешествия к святым местам и, вместе с сим, сообщить посольству нашему в Константинополе и всем кон­сулам нашим в турецких владениях, Египте, Малой Азии, что государю императору угодно, дабы вам было оказываемо с их стороны всевозможное покровительство и попечение, и независимо от сих сообщений означенным лицам доставить вам рекомендательные к ним же письма от него, графа Нессельроде (министра иностранных дел).

   В. Ф. Адлерберг - Гоголю, 9 янв. 1847 г. Рус. Мысль, 1896, N 5, стр. 176.

   Книга ваша ("Переписка") вышла под новый год. И вас поздравляю с та­ким вступлением, и Россию, которую вы подарили этим сокровищем. Странно! Но вы, все то, что вы писали доселе, ваши "Мертвые души" даже,- все побледнело как-то в моих глазах при прочтении вашего по­следнего томика. У меня просветлело на душе за вас.

   А. О. Смирнова - Гоголю, 11 янв. 1847 г., из Калуги. Рус. Стар., 1890, авг., 282.

   Мы не можем молчать о Гоголе, мы должны публично порицать его. Шевырев даже хочет напечатать беспощадный разбор его книги *. Дело в том, что хвалители и ругатели Гоголя переменились местами: все мисти­ки, все ханжи, все примиряющиеся с подлою жизнью своею возгласами о христианском смирении утопают в слезах и восхищении. Я думал, что вся Россия даст ему публичную оплеуху, и потому не для чего нам присоеди­нять рук своих к этой пощечине; но теперь вижу, что хвалителей будет очень много, и Гоголь может утвердиться в своем сумасшествии. Книга его может быть вредна многим. Вся она проникнута лестью и страшной гордо­стью под личиной смирения. Он льстит женщине, ее красоте, ее преле­стям; он льстит Жуковскому, он льстит власти. Он не устыдился напеча­тать, что нигде нельзя говорить так свободно правду, как у нас. Может ли быть безумнее гордость, как требование его, чтобы, по смерти его, его за­вещание было немедленно напечатано во всех журналах, газетах и ведомо­стях, дабы никто не мог отговориться неведением оного? Чтобы не стави­ли ему памятника, а чтобы каждый вместо того сделался лучшим? Чтоб все исправились о имени его?.. Все это надобно завершить фактом, который равносилен 41-му числу мартобря (в "Записках сумасшед­шего").

   С. Т. Аксаков - сыну И. С. Аксакову, 16 янв. 1847 г., из Москвы. История знакомства, 163.

   Друг мой! Если вы желали произвести шум, желали, чтобы выска­зались и хвалители, и порицатели ваши, которые теперь отчасти переме­нились местами, то вы вполне достигли своей цели. Если это была с ва-{400}шей стороны шутка, то успех превзошел самые смелые ожидания: все оду­рачено. Противники и защитники представляют бесконечно разнообраз­ный ряд комических явлений... Но увы! Нельзя мне обмануть себя: вы искренно подумали, что призвание ваше состоит в возвещении людям вы­соких нравственных истин в форме рассуждений и поучений, которых об­разчик содержится в вашей книге... Вы грубо и жалко ошиблись. Вы со­вершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить небу и человечеству, оскорбляете и бога, и человека.

   Я не хотел и не хочу касаться до частностей вашей книги, но не могу умолчать о том, что меня более всего оскорбляет и раздражает: я говорю о ваших злобных выходках против Погодина **. Я не верил глазам своим, что вы, даже в завещании (я верю вам, что вы писали точно завещание, а не сочинение, хотя этому поверить довольно трудно), расставаясь с ми­ром и всеми его презренными страстями, позорите, бесчестите человека, которого называли другом и который, точно, был вам друг, но по-своему. Погодин сначала был глубоко оскорблен, мне сказывали даже, что он пла­кал; но скоро успокоился. Он хотел написать вам следующее: "Друг мой! Иисус Христос учит нас, получив оплеуху в одну ланиту, подставлять со смирением другую; но где же он учит давать оплеухи?" Желал бы я знать, как бы вы умудрились отвечать ему *.

   С. Т. Аксаков - Гоголю, 27 янв. 1847 г., из Москвы. История знакомства, 164.

   По делам моим произошла совершенная бестолковщина. Из книги моей напечатана только одна треть, в обрезанном и спутанном виде, какой-то странный оглодок, а не книга, Плетнев объявляет весьма холоднокровно, что просто не пропущено цензурой. Самые важные письма, которые дол­жны соста