Вересаев Викентий Викентьевич - Гоголь в жизни. Том 2.

ся фрак по росту Гоголя, хотя и немного мешковат, и его нарядили. В 1858 г. Иванов еще вспоминал о фраке со смехом в Риме. Этот анекдот долго веселил римские мастерские и обедавших артистов (которые все знали Гоголя) у Лепре (ресторан бедных артистов). Гоголь видался у Лепре ежедневно с немецкими и французскими артистами и итальянцами; его все звали signor Nicolo, а Иванова - signor Alessandro.

   О. Н. Смирнова. Рус. Стар., 1888, окт., 125 ¹⁰. {355}

   Мы с ним совершили поездку в Альбано. Вечером мы собирались вместе; по очереди каждый из нас начал читать "Lettres ?un voyageur" Жорж Занда ¹¹. Я заметила, как Гоголь был в необычайно тревожном настроении, ломал руки, не говорил ничего, когда мы восхищались некоторыми места­ми, смотрел как-то посмурно и даже вскоре оставил нас. Все небольшое общество наше ночевало в Альбано. На другой день, когда я его спросила, за­чем он ушел, он спросил, люблю ли я скрипку. Я сказала, что да. Он ска­зал: "а любите ли вы, когда на скрипке фальшиво играют?" Я сказала: "что это значит?" Он: "Так ваш Жорж Занд видит и понимает природу. Я не мог равнодушно видеть, как вы можете это выносить". Раз сказал: "Я удивляюсь", как вам вообще нравится все это растрепанное..." Мне тогда казалось, как будто он жалел нас, что мы можем этим восхищаться. Во весь тот день он был пасмурен и казался озабоченным. Он условился про­вести в Альбано вместе с нами трое суток. Но, возвратись вечером из гу­ляния, я с удивлением узнала, что Гоголь от нас уехал в Рим. В оправдание этого странного поступка он приводил потом такие причины, которые показывали, что он желал только отделаться от дальнейших объяснений.

   А. О. Смирнова. Воспоминание о Гоголе. Записки, 332, и Кулиш, II, 3. Сводный текст.

   Будучи в Риме, уже в 1843 году, Гоголь опять, как в 1837 г. в Париже, на­чал что-то рассказывать об Испании. Я заметила, что Гоголь мастер очень серьезно солгать. На это он сказал: "Так если ж вы хотите знать правду, я никогда не был в Испании, но зато я был в Константинополе, а вы этого не знаете". Тут он начал описывать во всех подробностях Константинополь: называл улицы, рисовал местности, рассказывал о собаках, упоминая даже, какого они цвета, и о том, как там подают кофе в маленьких чашках с гу­щею... Речь его была наполнена множеством мелочей, которые мог знать только очевидец, и заняла всех слушателей на целые полчаса или около того.- "Вот сейчас и видно,- сказала я ему тогда,- что вы были в Кон­стантинополе". А он ответил: - "Видите, как легко вас обмануть. Вот же я не был в Константинополе, а в Испании и Португалии был". В Испании он точно был, но проездом, потому что в самом деле оставаться долго было неприятно после Италии: ни климат, ни природа, ни художества, ни кар­тины, ни народ не могли произвести на него особенного впечатления. Испанская школа сливалась для него с Болонскою в отношении красок и в особенности рисунка; Болонскую он совсем не любил. Очень понятно, что такой художник, как Гоголь, раз взглянувши на Микельанджело и Рафаэля в Риме, не мог слишком увлекаться другими живописцами. Вооб­ще у него была известного рода трезвость в оценке искусства; лишь в том случае, если он всеми струнами души своей признавал произведение пре­красным, тогда оно получало от него наименование прекрасного. "Строй­ность во всем, вот что прекрасно",- говорил он.

   А. О. Смирнова. Кулиш, I, 208. Записки, 313.

   О болезни или о лечении моем вовсе не думаю. Болезнь моя так мне была доселе нужна, как рассмотрю поглубже все время страдания моего, что не дает духа просить бога о выздоровлении. Молю только его о том, да нис­пошлет несколько свежих минут и надлежащих душевных расположений, {356} нужных для изложения на бумагу всего того, что приуготовляла во мне болезнь страданьями и многими, многими искушеньями и сокрушеньями всех родов, за которые недостает слов и слез благодарить его всеминутно и ежечасно. О сих свежих минутах молю и не сомневаюсь в его святой мило­сти, где ни будут они мне даны,- в дороге ли, на почтовой станции, в тряс­ком экипаже, или в покойной комнате, или даже в холодной ванне у Прис­ница,- все равно; но слышит мое сердце, что они будут мне даны и от­верзутся мои уста возвестить хвалу ему.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 10 мая 1843 г., из Фло­ренции. Письма, II, 295.

   Я остановился на несколько дней в Гастейне отдохнуть от дороги и по­гостить у Языкова. После этого отправляюсь в Дюссельдорф, где пробуду, может быть, долго.

   Гоголь - С. П. Шевыреву, 17 мая 1843 г., из Гастей­на. Письма, II, 301.

   Я живу еще в Эмсе для компании Жуковскому, который здесь по при­чине лечения жены.

   Гоголь - А. О. Россету, 18 июня 1843 г., из Эмса. Письма, II, 315.

   У меня нет теперь никаких впечатлений, и мне все равно, в Италии ли я, или в дрянном немецком городке, или хоть в Лапландии. Я бы от души рад восхищаться свежим запахом весны, видом нового места, да нет на это у меня теперь чутья. Зато я живу весь в себе, в своих воспоминаниях, в своем народе и земле, которые носятся неразлучно со мною, и все, что там ни есть и ни заключено, ближе и ближе становится ежеминутно душе моей. Зато взамен природы и всего вокруг меня мне ближе люди: те, которых я едва знал, стали близки душе моей, а что же мне те, которые и без того были близки душе моей?

   Гоголь - А. С. Данилевскому, 20 июня 1843 Эмса. Письма, II.

   В июле А. О. Смирнова узнала, что Гоголь в Эмсе у Жуковского, к которому она намеревалась ехать. Приехав туда, она узнала, что Гоголь вы­ехал в Баден к ней навстречу, и скоро получила от него шутливое письмо, которое начиналось так: "Кашу без масла все-таки можно как-нибудь есть, хоть на голодные зубы, а Баден без вас просто нейдет в горло". Проведя в Эмсе три дня, Смирнова выехала в Баден и нашла там Гоголя.

   Он почти всякий день у нее обедал, исключая тех дней, когда он гово­рил: - "Пойду полюбоваться, что там русские делают за табльдотом". Он ходил в гостиницы и другие публичные места, как ходят в кунстка­меру. Не будучи почти ни с кем знаком, Гоголь знал почти все отношения между приезжими и угадывал многое очень верно. Всякий день после обеда он читал Смирновой "Илиаду" в переводе Гнедича, и, когда она говорила, что эта книга ей надоедает, он оскорблялся, сердился и писал Жуковскому, что А. О. "и на Илиаду топает ногами".

   А. О. Смирнова по записи Кулиша. Кулиш, II, 4. {357}

   Гоголь обедал у меня и говорил: - "Я ходил в HТtel ?Angleterre ¹², где лучший стол, но мне надоели немцы, которые с грациями поедают вся­кую жвачку". Он таскался на террасе и в рулетке. С террасы он принес целый короб новостей: кто прячется за кустами, кто жмурится без зазрения совести, кто проиграл, кто выиграл. "Гаже всех ведут себя наши соотечест­венники и соотечественницы". Вел. княгиня Елена Павловна вздумала вы­дать свою дочь Марью Михайловну за будущего герцога Баденского. Все представлялись ей. Я спросила Николая Васильевича: - "Когда же вы подколете ваш сюртук и пойдете к ней?" - "Нет, пусть прежде пред­ставится Балинский, а потом уж я, и какая у него аристократическая фа­милия!" Балинский был мой курьер, родом из Курляндии.

   А. О. Смирнова. Автобиография, 287, 289.

   Ничего почти не сделано мною во всю зиму, выключая немногих ум­ственных материалов, забранных в голову. Дела, о которых я писал вам и которые я просил вам взять на себя, слишком у меня отняли времени. Вы уже могли чувствовать по отчаянному выражению той просьбы, какою наполнено было письмо мое к вам, как много значило для меня в те минуты попечение о многом житейском. Но так было, верно, нужно, чтоб время было употреблено на другое... Может быть, и болезненное мое расположе­ние во всю зиму, и мерзейшее время, которое стояло в Риме во все время мо­его прерывания там, нарочно отдаляло от меня труд для того, чтоб я взгля­нул на дело свое с дальнего расстояния и почти чужими глазами.

   Гоголь - С. Т. Аксакову, 24 июля 1843 г., из Бадена. Письма, II, 330.

   Решительно не знаю, какие житейские дела могли отнимать у Гоголя вре­мя и могли мешать ему писать. Книжными делами заведывали Прокопович и Шевырев; в деньгах он был обеспечен, из дома его ничто не беспокоило. Мне кажется, эта помеха была в его воображении. Я думаю, что Гоголю начинало мешать его нравственно-наставительное, так сказать, направление. Гоголь, погруженный беспрестанно в нравственные размышления, начинал думать, что он может и должен поучать других и что поучения его будут полезнее его юмористических сочинений. Во всех его письмах тогдашнего времен и, к кому бы они ни были написаны, уже начинал звучать этот противный мне тон наставника.

   С. Т. Аксаков. История знакомства, 114.

   Гоголь из Бадена поехал в Карлсруэ к Мицкевичу. Вернувшись, он мне сказал, что Мицкевич постарел, вспоминает свое пребывание в Петер­бурге с чувством благодарности к Пушкину, Вяземскому и всей лите­ратурной братии.

   А. О. Смирнова. Автобиография, 288.

   В это время Гоголь был уже очень известен русской заграничной пуб­лике по своим сочинениям, и князь Д. просил А. О. Смирнову показать ему автора "Мертвых душ". Гоголь уже простился тогда с нею и должен был через минуту проехать мимо в дилижансе. Но сколько она ни звала его, чтоб обернулся к ней, Гоголь, заметивши, видно, с нею князя, сделал вид, что ничего не слышит, и таким образом проехал мимо нее и уехал во {358} Франкфурт (в Дюссельдорф) к Жуковскому. Она не условилась с ним, где им увидеться в будущую зиму, и просила его письменно приехать в Ниццу. Он отвечал, что он чувствует, что он слишком привязывается к семейству графа Соллогуб и к ней, а ему не следует этого делать, чтоб не связывать своих действий никакими узами.

   А. О. Смирнова по записи Кулиша. Записки о жизни Гоголя, II, 4-5.

   Спешу к Жуковскому, который уехал отсюда накануне моего приез­да и увез к себе и Гоголя.

   А. И. Тургенев - кн. П. А. Вяземскому, 17/29 авг. 1843 г., из Баден-Бадена. Остаф. Арх., IV, 258.

   Гоголь уехал во Франкфурт (в Дюссельдорф). В Кобленце с ним был странный случай. Вечером он выставил сапоги, потому что рано утром пароход выходил в шесть часов. Проснувшись, Гоголь слышит, что все кричат: - "Это вы сделали!" - решается высунуть свой длинный нос. Тут все немцы хором закричали: - "Он, он это сделал!" Вот что случи­лось. Один господин сунул ногу в сапог, но, ужас, до половины был полон золотой размазней, он закричал. Один за другим все любопытные высу­нули свои носы, и он всех огулом обвинял в неожиданной катастрофе. На пароходе вместо дружеских отношений все друг на друга косились.

   А. О. Смирнова. Воспом. о Гоголе. Автобиография 290.

   Денег я не получаю ниоткуда; вырученные за "Мертвые души" пошли все почти на уплату долгов моих. За сочинения мои тоже я не получил еще ни гроша, потому что все платилось в эту гадкую типографию, взявшую страшно дорого за напечатание; и притом продажа книги идет, как видно, тупо. И потому, что можно сделать,- сделайте. В теперешних моих обстоя­тельствах мне бы помогло отчасти вспомоществование в виде подарков от двора за представленные экземпляры. Я, как вы знаете, не получил ни за "Мертвые души", ни за сочинения. Прежде, признаюсь, я не хотел бы даже этого, но теперь, опираясь на стесненное положение моих обстоя­тельств, я думаю, можно прибегнуть к этому. Если вы найдете это воз­можным, то надобно, чтобы эта помощь была или от государыни, или от наследника; от государя мне ни в коем случае не следует ничего. Это бы было даже бесстыдно с моей стороны просить. Он подал мне помощь в самую трудную минуту моей жизни... Важность всего этого тем более значительна, что не скоро придется мне выдать что-нибудь в свет. Чем бо­лее торопишь себя, тем менее подвигаешь дело. Да и трудно это сделать, когда уже внутри тебя заключился твой неумолимый судья, строго требую­щий отчета во всем и поворачивающий всякий раз назад при необдуманном стремлении вперед. Теперь мне всякую минуту становится понятней, от­чего может умереть с голода художник, тогда как кажется, что он может большие набрать деньги... Я знаю, что после буду творить полней и даже быстрее, но до этого еще не скоро мне достигнуть. Сочинения мои так тесно связаны с духовным образованием меня самого и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее, сильное воспитание ду-{359}шевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений.

   Гоголь - П. А. Плетневу, 4 окт. 1843 г., из Дюссель­дорфа. Письма, II, 344.

   К последней половине 1843 года относим мы первое уничтожение руко­писи (второй части) "Мертвых душ" из трех, какому она подверглась. Если нельзя с достоверностью говорить о совершенном истреблении рукописи в это время, то, кажется, можно допустить предположение о совершенной переделке ее, равняющейся уничтожению ¹³.

   П. В. Анненков. Литературные воспоминания, 63.

   Дюссельдорф я оставляю. Зима в Италии для меня необходима. В Гер­мании она просто мерзость и не стоит подметки нашей русской зимы. В Рим, по разным обстоятельствам, не доеду, а зазимую в Ницце, куда зав­тра же и выезжаю.

   Гоголь - Языкову, 4 ноября 1843 г., из Дюссельдор­фа. Письма, II, 364.

   Гоголь отправился в Ниццу, где проживет зиму. Он отправился от меня с большим рвением снова приняться за свою работу, и думаю, что много напишет в Ницце.

   В. А. Жуковский - Н. Н. Шереметевой, 6/18 ноября 1843 г., из Дюссельдорфа, Сочинения В. А. Жуковско­го, изд. 7-е, том IV. Спб. 1878. Стр. 504.

   Едучи в Ниццу, Гоголь заболел в Марсели ночью так ужасно, что не надеялся дожить до утра и с покорностью ожидал смерти. Он чувствовал, как смерть к нему приближалась, и встречал ее молитвами. Утром он чувствовал большую слабость, однако ж сел в дилижанс и приехал в Ниццу.

   А. О. Смирнова по записи П. А. Кулиша. Записки о жизни Гоголя, II, 6.

   Однажды в Ницце, в декабре месяце, Смирнова, возвращаясь, нашла в своей квартире Гоголя,- "Вот видите,- сказал он,- вот я и теперь с вами. Я распоряжусь так, что буду делить свое время между вами и Виель­горскими". Квартира его, однако ж, оказалась неудобною, и он переехал к Виельгорским, в доме г-жи Паради. В Ницце Гоголь почти ежедневно обедал у Смирновой, но уже не читал больше после обеда "Илиады", а вы­таскивал вместо нее из кармана толстую тетрадь выписок из святых отцов. Иногда он читал сочинения Марка Аврелия и с умилением говорил: - "Божусь богом, что ему недостает только быть христианином!" О своих об­стоятельствах он говорил в шуточном тоне и очень мало; но так как было из­вестно, что его способы существования очень скудны, то Смирнова желала хоть шуткой выпытать, что у него есть. Один раз она начала его экзамено­вать, сколько у него белья и платья, и старалась отгадать, чего у него боль­ше.- "Я вижу, что вы просто совсем не умеете отгадывать,- отвечал он. - Я большой франт на галстухи и жилеты. У меня три галстуха: один парадный, другой повседневный, а третий дорожный, потеплее". Из расспро-{360}сов оказалось, что у него было только необходимое для того, чтобы быть чистым.- "Это мне так следует,- говорил он.- Всем так следует, а вы будете жить, как я, и, может быть, я увижу то время, когда у вас будет только две пары платья: одно для праздников, другое для будней. А лиш­няя мебель и всякие комфорты в комнате вам так надоедят, что вы сами понемногу станете избавляться от них. Я вижу, что это время придет для вас".

   В то время на нее иногда находила непонятная тоска. Гоголь списал собственноручно четырнадцать псалмов и заставлял ее учить их наизусть. После обеда он спрашивал у нее урок, как спрашивают у детей, и лишь толь­ко она хоть немножно запиналась в слове, он говорил: "нетвердо!" - и отсрочивал урок до другого дня.

   Все утро он обыкновенно работал у себя в комнате и только в три часа выходил гулять, или один, или с графом М. И. Виельгорским, Смирнова часто встречала его на берегу моря. Если его внезапно поражало какое-нибудь освещение на утесах или зелени, он не говорил ни слова, а только останавливался, указывал и улыбался. В Ницце он был по большей части очень весел, представлял своих гимназических учителей, рассказывал анек­доты и, между прочим, прочитал своему небольшому обществу "Тараса Бульбу". Здоровье его, однако ж, не было в цветущем состоянии.

   П. А. Кулиш со слов А. О. Смирновой. Записки о жизни Гоголя, II, 7.

   Мы поселились в Ницце у Croix de Marbre ¹⁴, в доме Масклета. Масклет давно жил в России, и русские охотно у него останавливались. Виельгорские жили в доме Paradis ¹⁵, и Гоголь у них жил. Утром он всегда гулял с Ми­хаилом Михайловичем и Анной Михайловной (Виельгорскими), обедал то у них, то у меня. "Насчет десерта вы не беспокойтесь,- говорил он,- я распоряжусь",- и приносил фрукты в сахаре. Кухарка кричала во все гор­ло: "M-r Gogo, m-r Gogo, des radis et de la salade des pХres francais" (редиски и французского салату). После обеда Гоголь вытаскивал тетрадку и читал отрывки из отцов церкви.

   Он нам читал в Ницце у старухи графини Соллогуб "Тараса Бульбу".

   А. О. Смирнова. Автобиография, 290.

   Вы были знакомы со мною и прежде, и виделись со мною и в Петербурге, и в других местах. Но какая разница между тем нашим знакомством и вто­ричным нашим знакомством в Ницце! Не кажется ли вам самим, как будто мы друг друга только теперь узнали, а до того времени вовсе не знали?

   Гоголь - А. О. Смирновой. Соч. Гоголя, изд. Брокгау­за-Ефрона, IX, 265.

   В Ниццу я приехал благополучно, даже более, чем благополучно, ибо случившиеся на дороге задержки и кое-какие неприятности были необхо­димы душе моей... Ницца - рай; солнце, как масло, ложится на всем; мо­тыльки, мухи в огромном количестве, и воздух летний. Спокойствие совер­шенное. Жизнь дешевле, чем где-либо. Смирнова здесь. Соллогубы (писа­тель Вл. Ал-вич и его жена Софья Михайловна, рожденная Виельгор­ская) тоже здесь. Графиня Виельгорская тоже здесь, с сыном и меньшою {361} дочерью... Я продолжаю работать, т. е. набрасывать на бумагу хаос, из ко­торого должно произойти создание "Мертвых душ". Труд и терпение и даже приневоливание себя награждают меня много. Такие открывают тай­ны, которых не слышала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно. Поупражняясь хотя немного в науке создания, становишь­ся в несколько крат доступнее к прозрению великих тайн божьего созда­ния и видишь, что чем дальше уйдет и углубится во что-либо человек, кон­чит все тем же: одною полною и благодарною молитвою.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 2 дек. 1843 г., из Ниц­цы. Письма, II, 365.

   Я как-то раз в Ницце сказала с Гоголем несколько слов (о необходи­мости выхлопотать ему пенсион), и он отвергнул этими словами: - "Я те­перь еще не имен" никакого права, а может быть, вперед сделаю что-нибудь, которое мне его доставит".

   А. О. Смирнова - В. А. Жуковскому. Рус. Арх., 1902, II, 112.

   ...веселый и любезнейший в Ницце.

   Графиня С. М. Соллогуб - Гоголю. Вестн. Евр., 1889, N 11, 117.

   Мне показалось, что я с вами где-нибудь сижу, как случалось в Остен­де или в Ницце, и что вам говорю все, что в голову приходит, и что вам рассказываю всякую всячину. Вы меня тогда слушали, тихонько улыбаясь и закручивая усы.

   Графиня А. М. Виельгорская - Гоголю, 7 янв. 1846 г. Вестн. Евр. 1889, N 11, 104.

   За границей я жил целый год с Гоголем, сперва в Баден-Бадене, потом в Ницце. Талант Гоголя в то время осмыслился, окрепнул, но прежняя струя творчества уже не била в нем с привычною живостью. Прежде гений руко­водил им, тогда он уже хотел руководить гением. Прежде ему невольно пи­салось, потом он хотел писать и, как Гете, смешал свою личность с незави­симым от его личности вдохновением. Он постоянно мне говорил: "Пишите, поставьте себе за правило хоть два часа в день сидеть за письменным сто­лом и принуждайте себя писать".- "Да что ж делать,- возражал я,- если не пишется?" - "Ничего... Возьмите перо и пишите: сегодня мне что-то не пишется, сегодня мне что-то не пишется, сегодня мне что-то не пишется и так далее; наконец надоест и напишется".- Сам же он так писал и был всегда недоволен, потому что ожидал от себя чего-то необыкновенного. Я видел, как этот бойкий, светлый ум постепенно туманился в порывах к недостижимой цели.

   Гр. В. А. Соллогуб. Воспоминания, 189.

   Я одолеваем разными недугами, тем более несносными для меня, что они наводят томление, тоску и мешают как следует работать. Гребу ре­шительно противу волн, иду против себя самого, т. е. противу находящего бездействия и томительного беспокойства... Погода прекрасная, т. е. всег-{362}дашнее солнце, но не работается так, как бы я хотел. Живу я в виду неболь­шого хвостика моря, на которое, впрочем, хожу глядеть вблизи. Здесь нашел несколько знакомых, семейство Виельгорских, Соллогуба, который, кажется, охотник больше ездить по вечеринкам, чем писать... Хочу насиль­но заставить себя что-нибудь сделать и потому веду жизнь уединенную и преданную размышлениям... Если ты при деньгах, то ссуди меня тремя тысячами на полгода или даже двумя, когда недостанет. Книжные дела мои пошли весьма скверно.

   Гоголь - Н. М. Языкову, 21 дек. (по ст. ст.) 1843 г., из Ниццы. Письма, II, 369.

   Я по мере сил продолжаю работать, хотя все еще не столько и не с таким успехом, как бы хотелось. А впрочем, бог даст,- и я слышу это,- работа моя потом пойдет непременно быстрее, потому что теперь все еще трудная и скучная сторона. Всякий час и минуту нужно себя приневоливать, и не насильно почти ничего нельзя сделать.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 8 янв. (по н. ст.) 1844 г., из Ниццы. Письма, II, 373.

   Мне чувствуется, что вы часто бываете неспокойны духом. Есть какая-то повсюдная нервическая душевная тоска. В таких случаях нужна брат­ская взаимная помощь. Я посылаю вам совет. Отдайте один час вашего дня на заботу о себе; проживите этот час внутреннею сосредоточенною жизнью. На такое состояние может навести вас душевная книга. Я посылаю вам "Подражание Христу" (Фомы Кемпийского). Читайте всякий день по од­ной главе, не больше. Если даже глава велика, разделите ее надвое. По проч­тении предайтесь размышлению о прочитанном. Старайтесь проникнуть, как это все может быть применено к жизни, среди светского шума и тревог. Изберите для этого душевного занятия час свободный и неутружденный, который бы служил началом вашего дня. Всего лучше немедленно после чаю или кофею, чтобы и самый аппетит не отвлекал вас. Не переменяйте и не отдавайте этого часа ни за что другое. Если вы даже и не увидите скоро от этого пользы, не останавливайтесь и идите. Всего можно добиться и до­стигнуть, если мы неотлучно будем посылать из груди нашей постоянное к тому стремление. Бог вам в помощь *.

   Гоголь - С. Т. Аксакову, М. П. Погодину и С. П. Ше­выреву, в январе 1844 г., из Ниццы. Письма, II, 378. {363}

   Теперь я так мало забочусь о том, что будет в отношении денежном, как никогда доселе. В конце прошлого года я получил от государыни ты­сячу франков. С этой тысячей я прожил до февраля месяца, благодаря, между прочим, и моим добрым знакомым, которых нашел в Ницце, у кото­рых почти всегда обедал и таким образом несколько сберег денег. Более все­го меня мучило болезненное состояние, которое пришло весьма некстати и повергло дух мой в бесчувственное и бездейственное состояние, несмотря на все усилия воздвигать его. Теперь гораздо лучше. Болезненное состо­яние принесло свою пользу.

   Гоголь - С. П. Шевыреву, 2 февр. 1844 г., из Ниццы. Письма, II, 381.

   Гоголь был очень нервен и боялся грозы. Раз, как-то в Ницце, кажется, он читал мне отрывки из второй и третьей части "Мертвых Душ", а это было не легко упросить его сделать. Он упирался, как хохол, и чем больше про­сишь, тем сильнее он упирается. Но тут как-то он растаял, сидел у меня и вдруг вынул из-за пазухи толстую тетрадь и, ничего не говоря, откашлялся и начал читать. Я вся обратилась в слух. Дело шло об Уленьке, бывшей уже замужем за Тентетниковым. Удивительно было описано их счастие, взаимное отношение и воздействие одного на другого... ¹⁶ Тогда был жаркий день, становилось душно. Гоголь делался беспокоен и вдруг захлопнул тет­радь. Почти одновременно с этим послышался первый удар грома, и разра­зилась страшная гроза. Нельзя себе представить, что стало с Гоголем: он трясся всем телом и весь потупился. После грозы он боялся один идти домой. Виельгорский взял его под руку и отвел. Когда после я приставала к нему, чтобы он вновь прочел и дочитал начатое, он отговаривался и за­мечал: - "Сам бог не хотел, чтоб я читал, что еще не окончено и не полу­чило внутреннего моего одобрения... Признайтесь, вы тогда очень испуга­лись"?" - "Нет, хохлик, это вы испугались",- сказала я.- "Я-то не грозы испугался, а того, что читал вам, чего не надо еще никому читать, и бог в гневе своем погрозил мне".

   А. О. Смирнова по записи П. А. Висковатова. Рус. Стар., 1902, сент., 490.

   Уведомьте, в каком положении и какой приняли характер ныне толки о "Мертвых Душах", так и о сочинениях моих... Можно много довольно умных замечаний услышать от тех людей, которые совсем не любят моих сочинений. Нельзя ли при удобном случае также узнать, что говорится обо мне в сало­нах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого? В какой силе и степени их ненависть, или уже превратилась в совершенное равнодушие? Но делайте все так, как бы этим бы, а не я интересовался... Мой обычай - не пренебре­гать никакими толками о себе, как умными, так и глупыми, и никогда не сердиться ни на что.

   Гоголь - П. В. Анненкову, 10 февр. 1844 г., из Ниц­цы. Письма, II, 385.

   Жуковский отныне переселяется во Франкфурт, куда я еду тоже. В Ниц­це не пожилось мне так, как предполагал. Но спасибо и за то; все пошло в пользу, и даже то, что казалось мне вовсе бесполезно.

   Гоголь - Н. М. Языкову, 15 февр. 1844 г., из Ниц­цы. Письма, II, 391. {364}

   Я задержался в Ницце единственно по причине Александры Осиповны (Смирновой), Виельгорских и Соллогубов, с которыми время проходило бы у меня очень весело, если бы не мешали сильно разные мои недуги, которые в этот год я слышу более, чем прежде, и решаюсь с началом лета ехать в Греффенберг. Надоело сильно мое болезненное состояние, препятствующее всякой умственной работе.

   Гоголь - А. О. Россету, из Ниццы. Письма, II, 401.

   Пароход, на который сел я, чтоб пуститься по Рейну, хлопнулся об арку моста, изломал колесо и заставил меня еще на день остаться в Страсбур­ге. Вопросивши себя внутренне, зачем это все случилось, на что мне дан этот лишний день и что я должен сделать в оный, я нашел, что должен вам написать маленькое письмо. Письмо это будет состоять из одного напоми­нания. Вы дали мне слово, т. е. не только вы, но и обе дочери ваши (С. М. Сол­логуб и А. М. Виельгорская), которые так же близки душе моей, как и вы сами,- все вы дали слово быть тверды и веселы духом. Исполнили ли вы это обещание? Вы дали мне слово всякую горькую и трудную минуту, по­молившись внутри себя, сильно и искренно приняться за чтение тех правил, которые я вам оставил, вникая внимательно в смысл всякого слова, потому что всякое слово многозначительно и многого нельзя понимать вдруг. Испол­нили ли вы это обещание? Не пренебрегайте никак этими правилами: они все истекли из душевного опыта, подтверждены святыми примерами, и потому примите их, как повеление самого бога... Если кто-нибудь чего-нибудь у нас требует или просит во имя бога, и если его просьба не проти­воречит ни в чем богу, и если он умоляет всею душою исполнить его прось­бу, тогда слова его нужно принять за слова самого бога. Сам бог его устами изъявляет свою волю.

   Гоголь - гр. Л. К. Виельгорской, 26 марта 1844 г., из Страсбурга. Письма, II, 409.

   Пишу тебе из Дармштадта, куда засел говеть, где находится и Жуков­ский.

   Гоголь - Н. М. Языкову, 2 апр. 1844 г. Письма, II, 413.

   Вот вам известие о некоем деле, которое для вас, конечно, не будет неприятно. Я был должен великому князю наследнику 4000 рублей. При отъезде его из Дармштадта я сделал ему предложение: Не благоугодно ли будет вашему высочеству, чтобы я заплатил эти деньги не вам, а извест­ному вам русскому весьма затейливому писателю, господину Гоголю; так, чтоб я ему сии деньги платил в год по 1000 рублей, начав с будущего янва­ря (понеже вдруг сего сделать не могу, вследствие чахоточного состояния мошны моей),- и его высочество на сей вопрос мой изрек и словесное, и письменное: быть по сему. Таким образом и состою вам должен 4000 руб­лей *.

   В. А. Жуковский - Гоголю, 25 мая 1844 г., из Франк­фурта. Соч. Жуковского, изд. 7-е, т. VI, стр. 610. {365}

   За письмо ваше очень, очень благодарю, но вы не сдержали условия. Помните? Я вас просил, чтобы наследнику не заикаться на счет меня в денежном отношении. Но так как вы уже это сделали, то, в наказание, долж­ны сими деньгами выплатить мой долг, т. е. четыре тысячи, которые я, года четыре тому назад, занял у вас в Петербурге. Я знаю, что это вам будет немножко досадно, но нечего делать, нужно покориться обстоятель­ствам *.

   Гоголь - Жуковскому, 29 мая 1844 г., из Бадена. Письма, II, 446.

   Через четыре дня Смирнова едет прямо во Франкфурт; оставит детей с Жуковскнм, а с Гоголем обрыскает Бельгию и Голландию.

   А. И. Тургенев - кн. П. А. Вяземскому, в конце июня 1844 г., из Эмса. Остаф. арх., IV, 288.

   В июне месяце во Франкфурте; наш "HТtel de Russie", на ул. Цейль, там я и остановилась. А Жуковские жили в Саксен-Гайзене. Мы провели две неде­ли втроем очень приятно, виделись каждый день. Гоголь был как-то без­заботно весел во все это время и не жаловался на здоровье. Мне кажется, что он тогда был не в ладах с madame Жуковскою. Она сама говорила, что он ей в тягость, что он наводит хандру на Жуковского.

   А. О. Смирнова по записи А. Н. Пыпина. Смирнова. Записки, 325.

   Я разбирала свои вещи и нашла, что мой портфель, образцовое произ­ведение английского магазина, был слишком велик, и, купив себе новый, маленький, на Цейле, предложила Гоголю получить мой в наследство.- "Вы пишете, а в нем помещается две дести бумаги, чернильница, перья, маленький туалетный прибор и место для ваших капиталов".- "Ну, все-таки посмотрим этот пресловутый портфель". Рассмотрев с большим вни­манием, он мне сказал: - "Да это просто подлец, куда мне с ним возить­ся". Я сказала: - "Ну, так я кельнеру его подарю; а он его продаст в мага­зин, а там впихнут русскому втридорога".- "Ну, нет! Кельнеру грешно дарить товар английского искусства, а вы лучше подарите его в верные руки и дайте Жуковскому: он охотник на всякую дрянь". Я так и сделала, и Жу­ковский унес его с благодарностью. Гоголь говорил мне: - "У меня чемо­дан набит, а я даже намереваюсь вам сделать подарок". Тут пошли догадки. Я спросила: - "Не лампа ли?" - "Вот еще что! Стану я таскать с собой лампу. Нет, мой сюрприз будет почище". И принес мне единственную ак­варель Иванова. Сцена из римской жизни. Купец показывает невесте и ее матери запястье и коралловые украшения. Плотный купец в долгополом гороховом сюртуке, сзади даже отгадывается выражение его лица. Невеста {366} опустила руки и смотрит смиренно; транстивериянин длинного роста, он выглядит глуповато, он в ботфортах, с накинутым плащом. Писано широкой кистью.

   А. О. Смирнова. Автобиография, 291.

   Вам угодно, чтобы я сказала мое опасение за вас. Извольте; помолясь, приступаю. Знайте, мой друг,- слухи, может, и несправедливы, но приез­жавшие все одно говорят и оттуда пишут то же,- что вы предались одной особе, которая всю жизнь провела в свете и теперь от него удалилась. Быв уже так долго вместе с человеком, послужит ли эта беседа на пользу душе вашей? Мне страшно,- и в таком обществе как бы не отвлеклись, от пути, который вы, по благости божией, избрали. Вот вам, как исповедь, мой друг, что меня за вас так сильно и так давно огорчает. Может, вы печетесь о ее обращении; помоги господи и дай боже и ей, и нам, и всем спастись.

   Н. Н. Шереметева - Гоголю, из Москвы. Шенрок VI, 198.

   Ты спрашиваешь, зачем я в Ницце, и выводишь догадки насчет сер­дечных моих слабостей. Это, верно, сказано тобою в шутку, потому что ты знаешь меня довольно с этой стороны. А если бы даже и не знал, то, сложив­ши все данные, ты вывел бы сам итог. Да и трудно, впрочем, тому, который нашел уже то, что получше, погнаться за тем, что похуже. Переезды мои большею частью зависят от состояния здоровья, иногда для освежения ду­ши после какой-нибудь трудной внутренней работы (климатические красо­ты не участвуют: мне решительно все равно, что ни есть вокруг меня), чаще для того, чтоб увидеться с людьми, нужными душе моей, ибо с недав­него времени узнал я одну большую истину, именно,- что знакомства и сближения наши с людьми вовсе не даны для веселого препровождения, но для того, чтобы мы позаимствовались от них чем-нибудь в наше собст­венное воспитание; а мне нужно еще слишком много воспитаться. Посему о самых трудах моих и сочинениях могу тебе сказать только то, что стро­ение их соединено тесно с моим собственным строением. Мне нужно слиш­ком поумнеть для того, чтобы из меня вышло, точно, что-нибудь умное и дельное.

   Гоголь - А. С. Данилевскому, из Франкфурта. Пись­ма, II, 419.

   Когда Жуковский жил во Франкфурте-на-Майне, Гоголь прогостил у него довольно долго. Однажды,- это было в присутствии графа А. К. Тол­стого (поэта),- Гоголь пришел в кабинет Жуковского и, разговаривая со своим другом, обратил внимание на карманные часы с золотой цепочкой, висевшие на стене.- "Чьи это часы?" - спросил он.- "Мои",- отвечал Жуковский.- "Ах, часы Жуковского! Никогда с ними не расстанусь". С этими словами Гоголь надел цепочку на шею, положил часы в карман, и Жуковский, восхищаясь его проказливостью, должен был отказаться от своей собственности.

   П. А. Кулиш со слов гр. А. К. Толстого. Записки о жизни Гоголя, I, 231. {367}

   Писать не могу по причине совершенного запрещения по поводу прили­вов крови к голове. За дурным временем я должен был остаться во Франк­фурте. Морских купаний нельзя было еще начинать,- тем более, что я как-то сделался склоннее к простуде, чем когда прежде. Ты спрашиваешь, пи­шутся ли "Мертвые души". И пишутся, и не пишутся. Пишутся слишком медленно и не так, как бы хотел, и препятствия этому часто происходят и от болезни, а еще чаще от меня самого. На каждом шагу и на каждой строчке ощущается такая потребность поумнеть, и притом так самый предмет и дело связаны с моим собственным внутренним воспитанием, что никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя. Я иду вперед,- идет и сочинение; я остановился,- нейдет и сочинение. Поэтому мне и необхо­димы бывают часто перемены всех обстоятельств, переезды, обращающие к другим занятиям, не похожим на вседневные, и чтенье таких книг, над которыми воспитывается человек.

   Гоголь - Н. М. Языкову, 14 июля 1844 г., из Франк­фурта. Письма, II, 464.

   Я был слишком болен летом и так дурен, как давно себя не помню. Нер­вы до такой степени были расстроены, что не в силах был не только что-нибудь делать, но даже ничего не делать, то есть пребывать в блаженной на ту пору бесчувственности.

   Гоголь - Н. М. Языкову. Письма, II, 508.

   Таких несносных и таких тягостных припадков я давно не испытывал. Больной еду я теперь, по приказанию доктора, поспешно в Остенде, иначе мне грозит он гораздо худшим состоянием.

   Гоголь - графине С. М. Соллогуб, 24 июля 1844 г., из Франкфурта. Соч. Гоголя, изд. Брокгауза - Еф­рона, IX, 248.

   Однажды, остановясь во Франкфурте-на-Майне, в гостинице "Der weisse Schwan", Гоголь вздумал ехать куда-то далее и, чтобы не встретить остановки по случаю отправки вещей, велел накануне отъезда гаускнехту (то, что у нас в трактирах - половой) уложить все вещи в чемодан, когда еще не будет спать, и отправить туда-то. Утром, на другой день после этого распоряжения, посетил Гоголя граф А. К. Толстой, и Гоголь принял своего гостя в самом странном наряде - в простыне и одеяле. Гаускнехт исполнил приказание поэта с таким усердием, что не оставил ему даже во что одеть­ся. Но Гоголь, кажется, был доволен своим положением и целый день принимал гостей в своей пестрой мантии, до тех пор, пока знакомые со­брали для него полный костюм и дали ему возможность уехать из Франк­фурта.

   П. А. Кулиш со слов гр. А. К. Толстого. Записки о жиз­ни Гоголя, I, 233.

   До Остенде я добрался благополучно. На другой день после дороги почувствовал себя даже хорошо, потом опять похуже. Сегодня, однако же, взял первую баню. Как пойдет дело, бог весть. Покамест трудность страш­ная бороться с холодом воды. Больше одной минуты я не мог высидеть, и {368} ноги сделались холодны на весь день, так что с трудом мог их согреть, хотя ходил много. В Остенде никого, и, покамест, довольно скучно.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 30 июля 1844 г., из Остенде. Письма, II, 465.

   Я уже начал купаться и понемногу как будто бы стал поправляться.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 8 авг. 1844 г., из Остенде. Письма, II, 466.

   Я, кажется, начинаю чувствовать пользу от купанья; впрочем, настоящее действие оного, говорят, ощущается потом. Еще две недели мне остается продолжать купанье, а после этого времени я уже надеюсь засесть с вами во Франкфурте солидным образом за работу.

   Гоголь - В. А. Жуковскому, 1 сент. 1844 г., из Остенде. Письма, II, 472.

   Гоголь любил уединенные прогулки, и его видали каждый день, в извест­ные часы, в черном пальто и в серой шляпе, бродящим взад и вперед по морской плотине, с наружным выражением глубокой грусти. Но только для людей, знавших его издали, он казался в Остенде несчастным ипохондри­ком, вечно одиноким и задумчивым. Один из его друзей 6 ноября 1844 г. писал ему из Парижа: "В Остенде вы нас и всех оживляли своею бод­ростью".

   П. А. Кулиш, II, 17.

   ...добрый, необходимый, но немного грустный посетитель в Остенде.

   Графиня С. М. Соллогуб - Гоголю. Вестн. Евр., 1889, N 11, 117.

   Море северное производило на меня то, чего я никогда не чувствовал, купаясь в южном. Кожа после него горит, и чуть выйдешь из воды, как сде­лается уже жарко, как в бане. В воде сидеть не более пяти минут, чем мень­ше, тем лучше. Чем хуже погода, чем холоднее, чем сильнее ветры и буря, тем лучше, и выходишь из воды черту не брат. Я даже, который боялся прикосновения холодной воды и вооружен фуфайкою непосредственно на самом теле, отважился весьма храбро, и только жалею о том, что удалось мне мало купаться и не выполнить весь назначенный курс.

   Гоголь - Н. М. Языкову. Письма, II, 508.

   Наверху у меня гнездится Гоголь; он обрабатывает свои "Мертвые души".

   В. А. Жуковский - А. И. Тургеневу, в окт. 1844 г., из Франкфурта. Соч. Жуковского, изд. 7-е, VI, 420.

   Нынешнюю зиму остаюсь во Франкфурте и живу по-прежнему в доме Жуковского.

   Гоголь - А. О. Смирновой, 24 окт. 1844 г., из Франк­фурта. Письма, II, 494. {369}

   Наконец захотелось тебе послушать правды. Изволь, попотчую... Что такое ты? Как человек, существо скрытное, эгоистическое, надменное, не­доверчивое и всем жертвующее для славы. Как друг, что ты такое? И могут ли быть у тебя друзья? Если бы они были, давно высказали бы тебе то, что ты читаешь теперь от меня... Твои друзья двоякие: одни искренно любят тебя за талант и ничего еще не читывали во глубине души твоей. Таков Жуковский, таковы Балабины, Смирнова и таков был Пушкин. Другие твои друзья - московская братия. Это раскольники, обрадовавшиеся, что удалось им гениального человека, напоив его допьяна в великой своей харчевне настоем лести, приобщить к своему скиту. Они не только расколь­ники, ненавидящие истину и просвещение, но и промышленники, погряз­шие в постройке домов, в покупках деревень и в разведении садов. Им-то веруешь ты, судя обо всем по фразам, а не по жизни и не по действиям. На них-то сменил ты меня, когда вместо безмолвного участия и чистой любви раздались около тебя высокопарные восклицания и приторные публикации. Ко мне заезжал ты, как на станцию, а к ним, как в свой дом.- Но посмот­рим, что ты как литератор. Человек, одаренный гениальной способностью к творчеству, инстинктивно угадывающий тайны языка, тайны самого ис­кусства, первый нашего века комик по взгляду на человека и природу, по таланту вызывать из них лучшие комические образы и положения, но пи­сатель монотонный, презревший необходимые усилия, чтобы покорить себе сознательно все сокровища языка и все сокровища искусства, неправиль­ный до безвкусия и напыщенный до смешного, когда своевольство перенесет тебя из комизма в серьезное. Ты только гений-самоучка, поражающий твор­чеством своим и заставляющий жалеть о своей безграмотности и невежестве в области искусства ¹⁷.

   П. А. Плетнев - Гоголю, 27 окт. 1844 г., из Петербурга. Рус. Вестн.. 1890, N 11, стр. 34.

   Молитесь за Россию, за всех тех, которым нужны ваши молитвы, и за меня, грешную, вас много, много и с живою благодарностью любящую. Вы мне сделали жизнь легкую; она у меня лежала тирольской фурой на плечах. А признаться ли вам в своих грехах? Я совсем не молюсь, кроме воскресе­ния. Вы скажите мне, очень ли это дурно, потому что я, впрочем, непре­станно,- иногда свободно, иногда усиленно,- себя привожу к богу. Я с лен­цой; поутру проснусь поздно, и тотчас начинается житейская суета хозяй­ственная... Вы знаете сердца хорошо; загляните поглубже в мое и скажите, не гнездится ли где-нибудь какая-нибудь подлость под личиною доброго дела и чувства? Я вам известна во всей своей черноте, и можете ли вы при­думать, что точно так скоро сделалась благодатная перемена во мне, или я только себя обманываю, или приятель так меня ослепил, что я не вижу ниче­го и радуюсь сердцем призраку? Эта мысль иногда меня пугает в лучшие минуты жизни... Вы одни доискиваться умеете до души без слов... Я еще все-таки на самой низкой ступеньке стою, и вам еще не скоро меня остав­лять. Напротив, вы более, чем когда-либо, мне нужны.

   А. О. Смирнова - Гоголю, 26 ноября 1844 г., из Петер­бурга. Рус. Стар., 1888, окт., 137. {370}

   Мне скучно и грустно. Скучно оттого, что нет ни одной души, с которой бы я могла вслух думать и чувствовать, как с вами; скучно потому, что я привыкла иметь при себе Николая Васильевича, а что здесь нет такого человека, да вряд ли