Главная » Книги

Щепкина-Куперник Татьяна Львовна - Поздние воспоминания, Страница 12

Щепкина-Куперник Татьяна Львовна - Поздние воспоминания


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14

оставались до конца, и близкие А.Ф. несколько опасались, что они будут недовольны сюжетом - тема лекции была "этика в искусстве", - и как-нибудь выразят это недовольство... А.Ф. рассказывал о старинных живописцах, об их отношении к своим религиозным и историческим сюжетам. По окончании лекции матросы не уходили, а оставались в дверях, точно поджидая Кони. А.Ф. заметил это и спросил их:
   - Вы хотите что-нибудь спросить у меня?
   Он стоял, маленький, на своих костыльках, - они двинулись к нему, и один из них вдруг сказал так неожиданно проникновенно-ласково, что было даже странно слышать этот мягкий тон от такого огромного, дюжего человека: "Спасибо, папаша!" - и тряхнул его руку. Только и всего... Но А.Ф. всегда тепло вспоминал этот случай и говорил мне, что эту благодарность он ценит больше всяких многословных речей.
   Обаяние речи А.Ф. действительно было огромно. Существовало мнение, что Кони был великолепный "рассказчик". Конечно, он был не только рассказчик: но этот дар, теперь уже редкий, именно "рассказывать", был дан ему в полной мере.
   Когда бы, о чем бы вы ни заговорили с ним - на самую неожиданную тему - о буддийской философии, о допетровской Руси, о флоре и фауне Новой Зеландии, о декабристах, о митрополитах, медицине, - у него без всякой подготовки находился целый арсенал неожиданных сведений, дат, фактов - эрудиция и память его были неистощимы.
   Мне он любил рассказывать о старой Москве, о том времени, когда он юношей видел М.С.Щепкина на сцене, слушал Грановского, Ключевского в университете, а позже присутствовал на празднестве открытия памятника Пушкину и слышал историческую речь Достоевского, - легко себе представить, с каким интересом и волнением я слушала эту живую летопись о временах, для меня уже легендарных, как сейчас для молодежи легендарны имена многих моих современников...
   Помимо блеска и остроумия его речи, в ней таилось, может быть, и не всеми замеченное, но чуткому слуху понятное, благожелательство к собеседнику и к людям вообще: необычайно добрый подход был у него к каждому человеку, и глубокая психология, с интересом проникающая в каждую жизнь, встречающуюся ему.
   Мне хочется отметить одну его черту: он никогда не жаловался, не перекладывал на плечи своего собеседника своих печалей, забот и горестей, но щедро дарил свой юмор, свою тихую веселость, и от него - больного, измученного физическими страданиями старика - все уходили всегда с улыбкой. А кто не знает, как дорог этот дар улыбки в нашей жизни? Редко-редко от А.Ф. можно было услыхать:
   - Устал я... пора на покой...
   И то - когда очень уж одолевала болезнь. Но и тут же, словно смахнет эти невольно вырвавшиеся слова своей тонкой улыбкой и переведет разговор на что-нибудь, что занимает его собеседника.
   Он не боялся смерти и часто думал о ней как об успокоении. Однако запомнилось мне выражение его лица в одном случае. Праздновали его юбилей - в Ленинградской Академии. Он сидел в президиуме и принимал поздравления, приветствия и т.п. В числе выступавших был один академик, который почему-то очень странно начал свою речь:
   - Мы собрались все приветствовать Анатолия Федоровича. Ему уже недолго осталось жить... - по зале пробежал какой-то шорох, точно дуновение ветра, все с удивлением глядели на оратора, продолжавшего на ту тему, что как хорошо вышло, что, несмотря на это, здесь собралось столько народу поздравить его, и т.д.
   Я смотрела на Кони. Он сидел спокойно, на лице его была улыбка, но эта улыбка была полна большой горечи, и грустны были его мудрые глаза. В такую радостную минуту, когда подводились итоги его благородной деятельности, ему, вероятно, это напоминание о смерти оказалось тяжело...
   Помню рассказ одной моей знакомой, молодой юристки, цветущей, красивой девушки. Она пришла к нему по делу и застала его сидящим в раздумье у камина. Он с трудом - послушный своей старомодной вежливости - поднялся к ней навстречу и сказал:
   - Я сидел и думал о той гостье, которая скоро должна прийти ко мне, - думал о смерти, и вдруг ко мне вошла сама жизнь в вашем лице!
   А.Ф. был одинок в общепринятом смысле этого слова, то есть не был никогда женат, не имел детей: но семьей его, как у его любимого доктора Гааза, были все те, кто шел к нему, кто нуждался в его совете и поддержке. А шло к нему многое множество людей. Трудно было представить себе менее одинокого человека. Не говоря о Елене Васильевне, посвящавшей ему все свои дни, о друзьях его, - с самого раннего утра, иногда с девяти часов, к нему лился поток посетителей. И никому не было отказа. Шли знакомые и незнакомые, молодые и старые, интеллигенты и рабочие. Несли ему свои вопросы и сомнения. Приходили советоваться - кто по семейным делам, кто по общественным вопросам, кто - и это было - прося ответа: допустимо ли кончать с собой? Помню его рассказ об одном студенте, которого он убедил не кончать с собой. Это был совершенно посторонний ему человек. Как-то он встретил его на улице, - и тот подбежал к нему и стал благодарить его за то, что он открыл ему смысл жизни.
   Вот об этом-то "смысле жизни" главным образом и приходили спрашивать мудрого старика. И, сидя в своем глубоком кресле, в шутку прозванном им "исповедальней", он говорил приблизительно следующее:
   - Каждый человек зажжен в мире, как огонек. Только одни тлеют и шипят, как погасающий светильник, а другие горят ровно и ясно. Цель каждого человека - раздуть в себе этот огонек, сделать из него сильное, яркое пламя, которое могло бы светить и согревать всех кругом. И, уходя из жизни, так или иначе оставить после себя что-то для будущего.
   И еще прибавлял завет доктора Гааза:
   - Жить для того, чтобы делать счастливыми людей кругом себя.
   Я не могу повторить всего, что он говорил и что входило в его любимый курс "этики общежития", могу только пожалеть, что ему, перегруженному работой, не удалось записать и систематизировать этот курс, который он читал почти без запинок, по вдохновению, внушая слушателям отход от узкого индивидуализма во имя общего развития и блага. Но жаль, жаль, что этот труд не остался нам как подспорье в трудные минуты жизни, - после того, как сам он ушел.
   Поток посетителей усиливался в день его рождения. К вечеру он, бывало, прямо изнемогал: тут были и седовласые профессора, и партийные работники, и юные рабфаковки, и известные артистки и артисты, и - маленькие дети. У последних было к А.Ф. просто обожание. Маленькие ученицы Елены Васильевны, раз познакомившись с дедушкой, становились его друзьями. И трогательно было видеть, как этот едва двигавшийся старый человек... вдруг заводил с малышами игру в "крушение", состоявшую главным образом в том, что вся компания после свистков и гудков сваливалась кто на диван, кто на пол... Елене Васильевне приходилось только кричать: "Не уроните дедушку!" Потому что он был слабее семилетнего ребенка, и бурные ласки детей грозили его равновесию.
   Я здесь не пишу о нем как о писателе, как об общественном деятеле, вырвавшем у смерти десятки жертв своею гуманностью, - это и без меня знают. Мне хочется вспомнить о добром, мудром друге, уход которого оставил такую ощутительную пустоту... Человек с умной душой и умным сердцем!
   Отношение А.Ф. ко мне - одна из дорогих страниц моей жизни. Он с большим интересом относился к моим писаниям, часто после новой вещи я получала от него несколько слов теплого привета и ободрения. Особенно он любил мою книгу "Сказания о любви" и посвятил ей очерк "Былые образы", вошедший в третий том его воспоминаний "На жизненном пути". Он как-то подвел меня к небольшому шкафчику, где он хранил заветные свои книжки, и указал мне, что моя книга в чудесном переплете стоит в нем: в хорошем обществе мне выпала честь быть!
   И, думая о нем, я всегда мысленно повторяю слова поэта:
  
   О милых спутниках, которые вам свет
   Своим присутствием животворили, -
   Не говори с тоскою "нет" -
   А с благодарностью "были"!
  

В Калабриеве

   Через несколько лет после кончины моего мужа я написала одни стихи. Вот они:
  
   Как тяжко нести коромысло дней...
   В том ведре, где счастье, - совсем на донце...
   То ведро, где горе, - много тяжелей.
   И трудна дорога, и резко светит солнце...
   Горе расплескать - затопишь все вокруг.
   Счастье расплескать - с чем же оставаться?
   Но ты мне помогаешь - дорогой мой друг -
   Ношу донести - и не надорваться.
  
   Я посвятила эти стихи Маргарите Николаевне Зелениной, дочери М.Н.Ермоловой, и могу прибавить только одно - что действительно, дружба, любовь и забота ее помогали и помогают мне жить.
   Семьи Щепкиных и Ермоловых были всегда близки, и недаром М.Н. шутя называла себя "приемной дочерью Щепкина".
   Маргариту Николаевну я знаю с детских лет. Я любила ее, когда она была задумчивым, нежным ребенком, потом молоденькой девушкой, поэтической и глубокой. Жизнь на время разделила нас. Я уехала из Москвы, мы обе вышли замуж, и опять встретились молодыми женщинами, чтобы уже не расставаться. Мой муж полюбил М.Н. как сестру. Я полюбила сына М.Н. как своего - и мы составили своеобразную семью, хоть и не связанную кровным родством, но более близкую, чем многие настоящие семьи. Жили мы всегда "напополам" - то мы гостили у нее в Москве, то она у нас в Ленинграде. В дни революции мы с мужем уехали из Ленинграда в Москву, чтобы быть вместе с ней, и въехали в город в разгаре Октябрьских дней, так что даже не могли сразу попасть к ней в дом и остались на полдороге в Фурманном переулке у знакомых, так как по главным улицам уже не было ни проезда, ни прохода... Все главные события жизни - как радостные, так и трагические - мы переживали вместе, и, повторяю, не будь ее, я, вероятно, не вынесла бы потери мужа и наступившего одиночества.
   С М.Н. у меня связывается столько воспоминаний, что не знаю даже, с чего начать, но хочется мне рассказать о тех днях, которые ушли безвозвратно и которые стоят того, чтобы их зарисовать.
   При жизни Марии Николаевны, которую я с детских лет глубоко и горячо любила, она обычно часть лета проводила в небольшой усадьбе Калабриево, где жила Маргарита Николаевна с сыном и гостили родные, друзья и мы с мужем.
   В то время "помещичья жизнь" уже уходила в область прошлого, маленькое Калабриево (родовое именьице мужа М.Н.) если и давало какой-нибудь доход, то разве управляющему - хитрому деревенскому кулачку, - а расходов требовало не меньше любой дачи. От своих коров покупалось масло в деревне, от своих лошадок ездили с ямщиками и т.п. Но уклад там - особенно благодаря уцелевшим от старых времен няне, прежним навыкам и привычкам - был такой, как будто мы жили во времена Аксакова. И там забывались Москва, и Петербург, и наши дела, и работы - и мы временно чувствовали себя как бы в старинном романе...
   Калабриево было бы идеальной декорацией для тургеневского "Фауста": именно тургеневский уголок. Небольшой белый дом, насчитывавший больше ста лет, утопавший в сирени, стоял на самом берегу реки, к которой прямо с балкона вела дорожка шагов в пятьдесят и спуск с лесенкой к купальне. На противоположном берегу расстилались поля, вправо виднелась высокая белая церковь старинного села Троица на Нерли. Кругом дома шел огромный сад со старыми кедрами, в которых жили белки, и великолепными серебристыми тополями, совсем розовыми на закате. Сад незаметно переходил в рощи - сосновую, березовую, - тянувшиеся по высокому берегу реки, а внизу все заросло белым кружевным тысячелистником, золотыми купальницами и мохнатыми камышами. В рощах были просветы, "комнаты", то просто лужайки густой душистой травы, то поля овса или ржи - золотистые или голубоватые ковры. Позади дома был большой квадратный двор, тоже заросший густой травой и окруженный флигелями и службами кухня, баня, сараи, в которых хранилась, между прочим, карета екатерининских времен... Тут же были ворота - въезд с большой дороги. Но езды было не очень много: до ближайшей железнодорожной станции считалось больше пятидесяти верст, до пароходной пристани уездного города Калязина - двадцать. Протянется воз с сеном, проедет тарантас с бубенцами, редко - кто-нибудь из Калязина или из соседнего имения, например, от Юрьевых, за семь верст: это уже событие.
   Дом был невелик, но просторен и удобен. С антресолями, с комнатами, еще по старине носившими разные названия: угловая, токарная, красная, девичья... В окнах столовой, выходивших на террасу, вставлены были пестрые стекла: малиновые, лиловые, желтые, синие. Во время заката солнечные лучи падали как раз сквозь них и раскрашивали стоявшие на столе огромные букеты - в мае белой сирени и ландышей, в июне ночных фиалок, в июле белых роз и Табаков, делая их фантастически пестрыми. Обстановка была старинная. В полосатой гостиной висели потемневшие картины, изображавшие бури и кораблекрушения, так не вязавшиеся с мирной атмосферой всего дома, словно их повесили нарочно как напоминание о житейских треволнениях... Алебастровые вазы стояли на колонках у стен. В столовой была копия "Мадонны" Рафаэля, писанная когда-то домашним живописцем, а в токарной - портрет красивого человека в белом мундире екатерининских времен, это был Новосильцев, когда-то посол в Италии. Существовал рассказ, что, когда ему туда прислали план этого имения, он обратил внимание, что его очертания точно совпадают с очертаниями Калабрии, и послал распоряжение, чтобы имение называлось "Калабриево" - оттуда это необычное название. В шкафах попадались книги XVIII века с засушенными среди страниц розами. В горках - фарфоровые пастушки, веера, флакончики для духов, порт-букеты, давно вышедшие из употребления.
   Наверху были удобные, светлые комнаты с пестрыми фарфоровыми ручками у дверей. Перед девичьей - между двух крылец - был палисадник, полный жасмина и малины, а перед его забором - лавка и большой стол для чаепитий на вольном воздухе.
   В доме все хозяйство находилось под присмотром няни, Анисьи Васильевны, прожившей в семье больше пятидесяти лет. Тогда еще водились такие драгоценные старухи, тип которой замечательно описан Толстым в "Детстве и отрочестве". Да и у многих из старых писателей есть эти образы настоящих русских женщин, на которых в семье смотрели как на родных и которых дети иногда любили больше, чем своих матерей, как, например, Пушкин свою няню Арину Родионовну. Няня была в то же время великолепной экономкой. Красивая, бодрая старуха с яркими глазами и сохранившими румянец щеками. Она сама признавалась, что в молодости была красива и что "пристав иначе не говорил, как вы, Анисья Васильевна, как малинка-ягода". Она была очень темпераментна. В моменты гнева или волнения у нее высоко поднималась кверху левая бровь, и по этому признаку мы всегда знали, что она расстроена. "Девушек" своих она держала твердой рукой, и они ее слушались и почитали; а было их довольно много - летом набирался дополнительный штат, особенно когда съезжалось много народу и приезжала сама Мария Николаевна. Нянюшка была религиозна, с удовольствием ходила к церковным службам, в свободные часы читала священные книги, но ханжества "богобоязненных старушек", так сочетающегося с религиозностью, у нее совершенно не было. Она любила хорошо одеться, идя в храм, и ей доставляло удовлетворение, что священник ей отдельна выносит просвирку, и все в церкви знают ее и приветствуют. Одевалась она замечательно: с таким вкусом и знанием стиля, что ей могли бы позавидовать покойная О.О.Садовская и Е.Д.Турчанинова, безупречные в стиле своих костюмов. Ее широкие кофты, плоеные чепцы с завязками, бархатные накидки - все это заняло бы достойное место в их гардеробе. Когда она по утрам входила в комнату и вносила со степенной приветливой улыбкой поднос с кофе и горячими лепешками своего изделия, поздравляя с добрым утром, то утро действительно казалось добрым и день озарялся этой старческой, важной и доброй улыбкой. В няне особенно было дорого то, что в ней не было никакой лести, никакой фальши. Она любила тех, кого любила, и, не стесняясь, порицала тех, кого не любила. У нее была великолепная русская речь, с собственными оригинальными, но выразительными словечками, вроде "попадья наша сущая дрездо" (то есть трещит и болтает много глупостей) и т.п. Она любила порассказать о местных новостях, но так как ее непосредственная хозяйка, Маргарита Николаевна, во избежание сплетен часто пресекала ее рассказы, то няня выработала манеру в двух словах сообщить, что ей хотелось, и сказать это в такую минуту, когда ее невольно выслушают, например, помогая мыть голову и поливая из кувшина: "А у соседки Мишечка опять ночевал". Фраза настолько краткая, что ее не успевали пресечь, но тем не менее сразу выяснявшая: а) что Мишечка ночевал у соседки, б) что он опять ночевал, то есть что это не в первый раз, в) что его зовут там Мишечка, а не Михаил Владимирович.
   Однако злобы и ехидства в этом у няни не было ни малейшей - просто большой интерес к окружающему. Няня страстно любила природу, любила деревню, за варкой бесконечных пудов варенья любила рассказывать о старине, о том, как жили "бабушка и дедушка", она усердно блюла "барское добро", и я не могу без улыбки вспомнить, как няня вбегала в девичью быстрой озабоченной походкой и восклицала: "Девушки, девушки, уберите со стола вино и пирог, поставьте, вон там неполная бутылка, да вчерашний кулич - Зыбины едут!"
   Зыбины были соседняя семья, где было человек семь-восемь братьев и сестер, отличавшихся тем, что когда они приезжали, то сразу начинали усердно угощать друг друга, не ожидая приглашения хозяев, и уничтожали все, что бы ни стояло на столе. Няня не была жадна, но не любила такой бесцеремонности и убирала от них все лишнее. Но сама щедрая по натуре, очень любила угостить "на свое": помню, как в городе как-то ко мне заехала А.М.Коллонтай и няня попросила ее к себе откушать именинного пирожка, - и умно и достойно вела с ней беседу... Она вообще была полна собственного достоинства: ни перед кем не терялась и никогда не заискивала. Штат, с которым ей приходилось иметь дело, кроме привезенных из города горничных, в деревне пополнялся, и все это были женщины, работавшие в семье еще "при дедушке и бабушке" маленькими девочками, или их дочки, внучки.
  

* * *

   Трудно сейчас себе и представить, что в первой четверти XX века мы жили так за пятьдесят верст от станции, без электричества, без телефона. Радио тогда и в помине не было, автомобиля в тех местах никто не видывал, а когда появились первые велосипедисты от нас и от Юрьевых, то по деревням бабы от них шарахались и крестились, мальчишки кидали в них каменьями, собаки гнались за ними с бешеным лаем, стараясь разорвать их, и называли по деревням велосипеды "чертов конь" и "чертово колесо".
   Когда я попадала в такую обстановку, то мне казалось, что я читаю какой-то старинный роман, но людям, жившим так всегда и не выезжавшим никуда лет по сорок, - каким-нибудь уцелевшим старушкам, помещицам, школьной учительнице, фельдшеру, - наоборот, городская жизнь показалась бы фантастической сказкой.
   В деревне жизнь шла мирно. Несложные события разнообразили ее. Вот ярмарка в селе: классическая ярмарка - ларьки с красным товаром, пряники мятные, белые и розовые, с позолотой, в виде рыбок или коньков, палочки паточных леденцов, обернутые в цветные бумажки с бахромой белой с золотом, игрушки: деревянные куклы в кокошниках, с малиновыми щеками, красные и зеленые в яблоках лошади, глиняные расписные птицы неизвестных пород, свистульки - такие, как выделывались в допетровские времена. И толпы разряженных девиц и пареньков в блестящих калошах, несмотря на жару и сухую погоду. Грязная сельская площадь, карусель, бродячий цирк, писк и визг толпящихся ребятишек, смех, шум, пение, гармошка, ржание приведенных на продажу лошадей, мычание коров, а надо всем этим - благовест и мимо пестрой толпы тянущиеся в церковь старушонки в черных платочках...
   Вот варка варенья, когда не только по всему дому, но и по всему саду разносится душистый пар от тазов с клубникой или малиной, все ходят со сладкими руками и липкими ртами, пьют чай с пенками, а няня сама пунцовая, как малина, и левая бровь у нее совсем под волосами.
   А вот разные поездки. На ефимовскую мельницу за ландышами... Мельница живописна, как на старинных гравюрах, стоит на реке, у подножия лесного холма. Перейдите мостик, ступайте в подлесок, где зеленый сумрак и солнечные пятна все превращают в аквамарины, золото и топазы, как на дне морском. Лягте на траву - кругом вас белый ароматный ковер: и, не сходя с места, вы набираете огромный букет белоснежных колокольчиков. Ландыши, одни из самых поэтических цветов природы, там росли в сказочном изобилии. Ребятишки с мельницы помогали рвать их и за это получали гостинцы, привезенные с ярмарки или выписанные из Москвы, - девочкам пестрые бусы, косоплетки, куклы, мальчикам книжки или мячи, смотря по возрасту. И воцарялась общая радость.
   А в июне - поездка за ночными фиалками в дальний лес. Там была обширная поляна, а на ней, как восковые прозрачные свечечки, горели под солнцем изящные цветы. Зная мою страсть к ним, собирали их все, кто сколько мог, и мы увозили цветы в бельевых корзинах, а потом дом был весь напоен ими, наполнен, как бывало в молодости сердце наполнено мечтами и надеждами.
   А вот поездки к соседям или их приезды к нам. Мы ездили к Юрьевым. Семья артиста Ю.М.Юрьева жила в их давно разоренном имении Поняки, от которого, в сущности, осталась только усадьба с разрушавшимся постепенно домом и старым садом на берегу мелкой, но красивой речки Сабли, действительно, как плоская сабля, сверкавшей на солнце. Дом был огромный, в стиле ампир, с колоннами у входа, с множеством комнат, скудно обставленных остатками старинной мебели. Чтобы поддержать его в порядке, у Ю.М. не хватало средств, так что там попадались, например, двери в верхнем этаже, ведущие на балкон, которого давно не было, отворявшиеся прямо в бездну и представлявшие большую опасность для тех посетителей, которые слишком широко пользовались гостеприимством хозяина. А гостеприимство у него было старинное! Усадьбу эту, где прошло все его детство, он очень любил, и, освобождаясь на летний отдых, предпочитал ее всяким заграничным поездкам. Ездил он туда юношей, с трепетом бывал у своей великой соседки, М.Н.Ермоловой, - после театра и города вдруг становившейся ближе и доступнее, переживал там свой первый юношеский роман... Ездил и взрослым, зрелым человеком. В то время, о котором идет речь, матери его уже не было в живых, с ним жила старшая сестра и целый выводок племянников и племянниц, с мужьями, детьми или без оных. Кроме того, целые курсы его учеников (он преподавал в петербургском театральном училище). Всех их он как-то помещал, обильно кормил и учил. По воскресеньям в саду его усадьбы гуляла вся деревня, иногда он устраивал спектакли, причем в этих спектаклях нередко принимали участие местные крестьяне, с ними он всегда был в исключительно хороших отношениях. А смотреть эти спектакли съезжалась и сходилась вся округа.
   У Юрьева была своя няня, Паша, о которой он так тепло вспоминает в своих записках как об одной из первых, кто заронил в нем страсть к театру. Откуда у няни Паши была эта страсть, никто не мог бы сказать, но это было так. Она была женщина умная, с твердым характером. Юрьева она боготворила, он ей платил нежной любовью. Приезжая к нему, после хозяйки все шли здороваться с няней в ее комнату. Хозяйство вела больше она, чем слабенькая, утомленная жизнью Александра Михайловна, и ей мы были обязаны этими удивительными кулебяками и наливками, которыми угощал нас Юрий Михайлович, тоже по-старинному - обед с цыплятами, мороженым и пр. - на большой террасе, над самой Саблей, причем за столом бывало человек двадцать пять.
   Рассказы, смех, декламация, прогулки по красивым местам, а потом отъезд домой. К Юрьевым выезжали мы, не довольствуясь скромной лошадкой, служившей в Калабриеве то выездной, то водовозной, - обращаясь к помощи ямщика Синичкина, подававшего нам поместительный рыдван, чуть ли не сродни той Екатерининской эпохи карете, что стояла в калабриевском сарае, запряженный четверней, с бубенцами... И эти возвращения за семь верст летней тихой, лунной ночью, под просторным куполом неба, под позванивание бубенцов, по знакомым дорогам, на которых в этот поздний час уже ни прохожего, ни проезжего нельзя было встретить, тоже были полны старинной поэзии: конечно, так же точно возвращался когда-то Онегин от Лариных, а потом Лаврецкий от Лизы...
   Когда Юрьев приезжал к нам с кем-нибудь из своих, мы старались не ударить в грязь лицом: отплатить за гостеприимство. Обсуждали с няней меню, готовились любимые им салаты, вынимались те бутылки, которые уберегались от семейства Зыбиных. Угостить было легко - все привозилось в деревню из Москвы в виде запасов, а чего не хватало - всегда можно было найти в богатом селе Троице, в скромных на вид, но неистощимых лавках, хозяева которых, разные Журавлевы, Маймистовы и другие, хотя ходили по-деревенски и низенько кланялись "господам", но детей своих зачастую отправляли учиться в гимназию, а дочкам шили шелковые платья и бархатные шубки.
   Были еще посещения большого имения Богородского.
   В Богородском жил летом муж Марии Николаевны - Н.П. Шубинский. Это имение было много богаче Калабриева, и дом там, хотя и деревянный, но построенный в духе итальянского Возрождения, во Франции, конечно, назывался бы "chateau" (замок).
   В нем были очень красиво, со вкусом обставленные комнаты - красная гостиная, синяя гостиная, цветочная, боскетная. Зал, столовая с готическим цветным окошечком, через которое подавались из буфетной кушанья. Оранжерея. При доме тут же церковь, до которой надо было пройти только несколько шагов по березовой аллее. Но мне имение нравилось меньше Калабриева. Какой-то грустью веяло от дома, стоявшего в низине среди лесов, без реки, без красивого вида.
   Раньше оно принадлежало старому генералу Неронову, женившемуся на молоденькой красивой Ольге Петровне - сестре Шубинского. Она, как в старинных романах, умерла двадцати пяти лет от скоротечной чахотки, и, кажется, только няня Васильевна знала, какую тайну разбитого сердца унесла она с собой в могилу.
   Мария Николаевна не любила этого имения, предпочитая ему не только Калабриево, но даже лачужку своих родителей во Владыкине, а Маргарита Николаевна хотя и любила его, проведя детство и юность в его романтических стенах, но и для нее оно ассоциировалось с драмами и бурями ранней юности. Так, атмосфера там была лишена той светлой и интимной простоты, которая точно оставалась в Калабриеве от "дедушки и бабушки". Богородское было как-то специально Николая Петровича: там было и его любимое детище, конский завод, и окружение, нужное и угодное ему, - по большей части очень чуждое его жене и дочери.
   Единственное, что пленяло меня там, - это был великолепный, во весь рост, портрет калабриевской "бабушки" - молодой красавицей, сияющей прелестью и лаской. Да еще необыкновенно красивые букеты, украшавшие комнаты, - сочетание цветов желтых, синих и белых. Но и я уезжала оттуда в милое Калабриево с каким-то облегчением и снова входила в несложное течение непринужденной жизни с ее непритязательными удовольствиями и заботами.
   Бывали дождливые дни, холодные вечера. Тогда все сходились в гостиной у круглого стола, и Мария Николаевна своим неповторимым голосом читала нам вслух что-нибудь хорошее: Толстого, Гоголя, Диккенса. Ее голос придавал значение и красоту каждому слову, и давно знакомые вещи получали в ее устах новый смысл. Я смотрела на ее все еще прекрасное лицо, склоненное над книгой, под мягким светом висячей лампы, переводила глаза на старые портреты, на алебастровые вазы, на темные картины и мысленно видела все это таким же и пятьдесят лет назад...
   Чаще топили камин в столовой, вынимали теплые платки: кончалось лето, надо было думать об отъезде - и вот собирались, сперва Мария Николаевна, потом гости, потом уже "чада и домочадцы". Ехать приходилось пятьдесят верст, так что с собой брали и дорожную провизию, и запасные теплые вещи. Этот же путь в деревню в начале лета был куда же веселее и приятнее, с остановкой на полпути в Озерском, где кормили лошадей и подкреплялись сами, сидя на воздухе в малиннике за столиком. К тому же многие предпочитали ехать в деревню пароходом из Калязина - откуда до Троицы было всего двадцать верст, и путешествие по верховьям Волги, такой еще скромной в этих местах, на маленьких немудрящих пароходиках было очень приятно.
   Но отъезды не были так приятны. Погода портилась, лили дожди. Дороги, и без того плохие, становились непроезжими. Особенно одна длинная гать, по клавишам которой рыдван прыгал так, что грозило, как писал мне когда-то Чехов, "сердце оторваться". Спускали верх, закрывали фартук, но безжалостный дождь проникал и заливался всюду, вдобавок наш любимец Артушка - белый с черным пес, помесь лаверака с дворняжкой, умнейшее и преданнейшее животное, - временами не мог совладать со своим темпераментом, вырывался из коляски, мчался сражаться с каким-нибудь врагом, вроде встречного пса, и возвращался грязным и мокрым, прибавляя еще мокроты.
   Обстановка в Озерском была тоже уж не так приятна, как летом: надо было входить в самый трактир. Обычный деревенский трактир, сотни раз описанный и у Тургенева, и у Успенского, и у Лескова: спертый воздух, прилавок с ржавыми селедками, полки с "казенкой" или тенерифом жестоким бр. Змеевых, сиделец в розовой рубахе, на стенах олеографии с царской фамилией, засиженные мухами... В точно таком же трактире лет за двадцать до того по пути от Чеховых в Москву останавливались мы погреться, а за сто лет - останавливался Чичиков где-нибудь по дороге к Коробочке... И тоже казалось, что это - увы - неизменно. Так же уезжали мы последний раз из Калабриева, не подозревая, что больше никогда туда не вернемся, что там оставили мы за собою не только старый дом и старый сад, но и старый быт, который тоже уж больше никогда не вернется и который, конечно, был гораздо ближе прошлому веку, чем теперешнему, от которого его отделяет только четверть столетия.
  

Шекспир

  
   Поскольку я пишу о "театре в моей жизни", я должна написать о том, какое значение имел для меня Шекспир.
   Мне кажется, у человека в жизни, кроме любви к кому-то, может быть еще любовь к чему-то, именно любовь. Не вкус, не склонность, а настоящая любовь, глубокая, согревающая, вдохновляющая, отличающаяся от той любви только тем, что в ней отсутствует элемент страдания, большей частью неизбежный там.
   Вот такой любовью я любила и люблю: море, Бетховена и Шекспира. С детства.
   Море! Я помню его с тех пор, как начинаю помнить себя. Может быть, врезалось в память выражение лица моей матери, когда она говорила мне, смотря со мной из окна вагона:
   - Сейчас ты увидишь море! Море!
   Ее волнение передавалось мне, и, когда вместе с ее восторженным восклицанием: "Море, вот море!.." - передо мной в окне блеснула огромная, сверкающая, колышущаяся серебряная полоса, я почувствовала что-то необычайное, совершенно изменившее мое представление о мире, до тех пор ограничивавшееся четырьмя стенами моей детской да Летним садом.
   С тех пор я видела много красоты. Но ни снежные горы Швейцарии, ни лазурные озера Италии, ни могучие леса Тюрингии - ничто не могло для меня сравниться с морем. И на морском берегу я могла просиживать часами, не отрываясь взглядом от моря и забывая время.
   С детства же я полюбила Бетховена.
   Мать моя, прекрасная пианистка, ученица Рубинштейна, постоянно играла дома, и я росла в атмосфере классической музыки. Бетховен, Шопен, Шуман, Чайковский, Глинка- все это были с моих четырех-пяти лет мои знакомые. Взрослой девушкой, бывая в симфонических концертах, я постоянно узнавала слышанные когда-то мотивы, и, когда встречалось что-то, что производило особенно сильное впечатление, я почти могла быть уверена, что это Бетховен.
   Помню, когда я так узнала аллегретто из седьмой симфонии, я взволновалась, как будто встретила любимого человека... И до сих пор я нахожу в Бетховене все новые и новые красоты, и всей жизни не хватит, чтобы исчерпать их.
   Так было и с Шекспиром.
   Я уже говорила, что первым настоящим знакомством с Шекспиром я обязана, как и многим ценностям моего духовного мира, М.Н.Ермоловой.
   Мне было лет восемь, когда меня взяли в Малый театр на "Гамлета", и я увидела Ермолову в роли Офелии. Конечно, я не поняла и сотой доли того, о чем шла речь в пьесе, весь ее глубочайший смысл не мог даже приблизительно быть доступен мне, но прекрасная Офелия, ее несчастная судьба, рассказ о том, как она утонула, - все это совершенно неизгладимо врезалось в память, и сейчас я мысленно ясно вижу фигуру Ермоловой в белых одеждах, ее распущенные волосы и тот трогательно-беспомощный жест, с которым она протягивала цветы и выпускала их из пальцев, так что они сыпались кругом нее на землю.
   На другой же день я разыскала Шекспира на полках в дядином кабинете и перечитала все, что было в "Гамлете" об Офелии. Потом я постоянно перечитывала рассказ о том, как она утонула, и твердила про себя строки:
  
   ...Где седая ива
   Глядится в зеркало кристальных вод... -
  
   и они вызывали в моем воображении речонку, около которой мы жили летом, ее кусты, лютики и незабудки приобрели для меня особое значение: летом, увидав ее, я сейчас же вспомнила Офелию.
   Так у меня начали возникать ассоциации - этот важнейший фактор и необходимый элемент поэзии и эстетики. Я испытывала неизъяснимые и неанализируемые ощущения какой-то новой красоты, которой стала для меня полна наша скромная речка.
   Я завладела Шекспиром и читала его. Я выбирала то, что было мне понятно и занимательно: все лесные сцены из "Сна в летнюю ночь", многое в "Буре", в "Зимней сказке", пока принимая только сказочное в Шекспире.
   С годами я стала понимать все больше и больше. Продолжала знакомиться с произведениями Шекспира в лучшей школе, какая тогда могла быть мне доступна, - в Малом театре. Я присутствовала при блестящих поединках любви и остроумия между Катариной и Петруччо ("Укрощение строптивой"), Беатриче и Бенедиктом ("Много шума из ничего") в исполнении Федотовой и Ленского. Вместе с Ермоловой переживала страдания гордой и чистой, невинно оклеветанной Имогены ("Цимбелин"), была свидетельницей "чуда" в "Зимней сказке", когда Ермолова - Гермиона спускалась с пьедестала и из мраморной статуи превращалась в живую женщину. Тот, кто не видел этого превращения, не может вообразить, как оно было замечательно.
   Может быть, причиной этому была та статуарная неподвижность, которую хранила Ермолова, стоявшая так спокойно, не шевелясь, что нельзя было уловить ни одного вздоха, и только тогда, когда Леонт начинал с изумлением говорить:
  
   Но она ведь дышит!
   Ужель резец изобразил дыханье? -
  
   точно какой-то трепет пробегал по всему ее существу, и она выходила из своего оцепенения, мраморно-бледное лицо на глазах зрителей розовело, и она тихо спускалась с пьедестала, глядя на дочь свою, на мужа, а не на ступени, по которым шла легко, точно ее поддерживали крылья.
   Я смотрела все произведения Шекспира, которые ставили в Малом приезжие гастролеры, позднее - спектакли Художественного театра. Одним из любимых спектаклей оставался "Сон в летнюю ночь".
   Я видела его сперва в Малом театре, затем в Новом, где его свежо и с увлечением поставил А.П.Ленский. Среди исполнителей было много моих приятельниц, я навещала их за кулисами и под "дубом Титании".
   "Сон в летнюю ночь", конечно, только сказка, но сказка, рассказанная гением, и перед ней забываются и меркнут многие серьезные вещи.
   Большое впечатление произвела на меня постановка "Сна в летнюю ночь" за границей, работа знаменитого режиссера-новатора Рейнгардта, впоследствии изгнанного из Германии фашистами.
   Идея Рейнгардта была, очевидно, строго разграничить реальность и фантастику. Все действующие лица из обыкновенного мира были жизненны, даже чересчур, так что, например, обе пары влюбленных утратили поэтичность своей первой любви, своих ссор, быстрых и бурных, как весенние грозы, и примирений, залитых солнцем юности. Зато необыкновенно поэтичны были все сказочные персонажи. Особенно хорош был Оберон. Его, вопреки традициям, играл мужчина - знаменитый Александр Моисеи, хорошо известный в России по своим гастролям, во время которых он играл царя Эдипа, Гамлета и другие роли.
   В "Сне в летнюю ночь" он был замечательно красив, горд, строен в своих царственных одеждах, словно свитых из тумана и лесной зелени. У этого артиста был голос редкий для мужчины по красоте и нежности, и глаза его "из другого мира" и бледность тонкого лица давали возможность допустить его близкое знакомство с Гекатой, о которой он говорит в своем монологе, и родство с Аполлоном и Люцифером, сыном утренней звезды. Так идеально воплощенную "сказочность" персонажа я видела разве (совсем в другой плоскости) у Качалова в царе Берендее ("Снегурочка"). Титания была женственно-нежна и изящна. Но всех больше привлек мое внимание Пэк - смуглая Леа Константин. Это не был балетный эльф в цветочном колпачке, как его у нас играли раньше Щепкина, потом Хилкова, обе крохотные, грациозные, - нет, настоящий лесной дух - рыжий, обросший мехом, точно молодой фавненок; он визжал, кувыркался, скакал, как белка, по веткам, хохотал и плакал, словно вся лесная нечисть, вместе взятая.
   Фантастическая жизнь леса была передана изумительно. Я забыла, что сижу в театре: стены раздвигались, высоко в небо уходили вековые дубы. Свивались хороводы эльфов, пробегавших между деревьями, точно гаммы быстрых огоньков. Странные чудовища, гномы, лесные человечки верхом на оборотнях, как на рисунках Беклина, Клингера и Штука, ползли и прятались среди пней, сильфы с белыми венками на головах, нежные, стройные, сплетались и таяли, как туман, в кустах, волоча серебряные покрывала. Пело, аукалось, перекликалось эхо в лесу, и дико хохотал рыжий белозубый Пэк, глядя, как в капризной сладкой тоске изнывала Титания, обвивая гирляндами из роз голову осла, и как царь теней ревновал ее к ребенку.
   Когда спектакль окончился, отзвучала мендельсоновская музыка, мне казалось, что я не в театре побывала, а своими глазами увидала ту "сказку леса", о которой говорит поэт Верхарн.
   Я не давала своему знакомству с Шекспиром остановиться в развитии. Следующей помощницей моей в этом деле была мисс Дженет Логан, которую я пригласила к себе на три месяца, решив доставить себе радость читать Шекспира в подлиннике, а для этого изучить английский язык. Чопорная старая девица, добрейшее существо, оказалась на высоте. В серые петербургские утра, когда мы должны были заниматься при свете электричества, она часто приносила большое красное яблоко, вешала его перед моими глазами и уверяла, что от этого вида будет бодрей мой дух. Яблоку ли, ее ли энергии я обязана этим, не знаю, но за три месяца я вполне свободно могла читать Шекспира. Это была для меня действительно новая радость. Как бы ни были удачны переводы Шекспира, с оригиналом их все же нельзя сравнить. Но тут - впрочем, это мой личный взгляд, - я должна заступиться за старые переводы Шекспира, которые принято строго критиковать. Что и говорить, они не отвечают всем требованиям современного перевода, они страдают длиннотами, многословием, в них попадаются наивные ошибки. Но все же неправы те, кто отрицает какие бы то ни было достоинства их и говорит, что "до новых переводов Шекспир не был понят". Шекспир был и понят и принят читателем и зрителем, и, кто знает, может быть, это многословие отчасти даже помогало этому: по крайней мере мысль Шекспира доходила в своей цельности и никогда не получалось того, что в своей блестящей статье ("Театр", 1940, No 2) К.Чуковский назвал "астмой у Дездемоны". Мне кажется, что важнее донести мысль Шекспира, пусть сказанную лишним количеством слогов, слов и даже строк, чем механическую форму фразы. И в старых переводах попадаются такие счастливые места, что лучше их не переведешь и не скажешь, хотя бы, например, окончание "Ромео и Джульетты" у Грекова:
  
   ...Нет повести печальнее на свете,
   Чем повесть о Ромео и Джульетте.
  
   Или из "Отелло" (перевод Вейнберга):
  
   ...Она меня за муки полюбила,
   А я ее - за состраданье к ним.
  
   Или из "Гамлета" (перевод Кронберга):
  
   ...И башмаков еще не износила,
   В которых шла за гробом моего отца...
  
   Но, конечно, подлинник открывает новые красоты, и совершенно равноценных Шекспиру переводов, по-моему, быть не может, для этого надо было бы явиться поэту, равноценному ему. Таким мог бы быть наш великий Пушкин. Это видно из его поэмы "Анджело", представляющей собой пересказ, а местами и точный перевод комедии "Мера за меру". Я читала эту поэму и горько сожалела, что Пушкин (владевший английским языком и читавший Шекспира в подлиннике) не успел заняться переводом Шекспира... Ему сродни был вселенский гений, с которым его можно, не боясь, поставить рядом. Может быть, и придет такой поэт, когда взрастет "племя младое, незнакомое", а пока перед русскими переводчиками огромная, благодарная задача - по мере сил своих давать хорошие переводы Шекспира, что особенно важно у нас. Молодежь нашей великой Родины выделяется такой тягой к культуре, такой жадностью к впитыванию всевозможных отраслей знания и овладению классиками, что настоятельно требует от нас ознакомления ее с мировой литературой, поэзией и наукой.
   Следующим этапом на пути моих "отношений с Шекспиром" была поездка на его родину. Долгое время я мечтала о том, чтобы посетить места, где он родился и жил. Я была уже замужем, когда удалось осуществить заветную мечту, и я отправилась в Англию, как паломник в Мекку.
   В Лондоне мне не хватало двух вещей: сил и времени.
   Я жадно ловила впечатления, гораздо активнее, чем в Париже, может быть, потому, что английская литература мне ближе французской, на Шекспире и Диккенсе я выросла, и многое казалось знакомым из того, что я видела.
   Но здесь я упомяну только о нескольких местах, посещение которых было связано непосредственно с моей целью. Первым было Вестминстерское аббатство, затем - Темпль и Виндзор.
   Вестминстерское аббатство - пантеон великих людей Англии. Вступая под его величественные своды, невольно чувствуешь торжественное настроение, как-то ощущаешь свою неразрывную связь с прошлым. Тут нашли покой и память земные звезды - и какие! - Шекспир, первый английский поэт Чоссер, Мильтон, Поп, Ньютон, Гендель, Роберт Берне, Шеридан, Гаррик, Бен Джонсон, Диккенс, Теккерей, да всех не перечтешь. И все имена знакомые и многие из них любимые.
   Невольно замедлялись шаги у некоторых памятников, невольно понижался голос до шепота, и кругом мраморные фигуры молчаливо говорили о бессмертии. Но в Темпле для меня многие из великих людей ожили.
   Сады Темпля, здания Иннер и Миддль Темпля (внутреннего и среднего), церковь насчитывают много веков. Сейчас это целый городок: там помещаются суды, юридические конторы, квартиры юристов и студентов.
   Тут, в садах, в тени вековых деревьев - не этих, вероятно, но их предков - бродили многие из тех, кто сейчас нашел успокоение в стенах Вестминстерского аббатства. Всходили по каменным ступеням, отдыхали в "

Другие авторы
  • Де-Санглен Яков Иванович
  • Бестужев-Рюмин Константин Николаевич
  • Бунин Николай Григорьевич
  • Голиков Иван Иванович
  • Сосновский Лев Семёнович
  • Розанов Александр Иванович
  • Дон-Аминадо
  • Панаев Владимир Иванович
  • Терентьев Игорь Герасимович
  • Венгеров Семен Афанасьевич
  • Другие произведения
  • Станюкович Константин Михайлович - Матроска
  • Чулков Георгий Иванович - Свинячий сын
  • Хвостов Дмитрий Иванович - Хвостов Д. И.: Биобиблиографическая справка
  • Верн Жюль - Михаил Строгов
  • Куприн Александр Иванович - Картина
  • Короленко Владимир Галактионович - Переписка с Н. Л. Коганом (Наумовым)
  • Лохвицкая Мирра Александровна - Стихотворения
  • Кони Анатолий Федорович - По поводу драматических произведений Толстого
  • Мережковский Дмитрий Сергеевич - Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи
  • Щепкина-Куперник Татьяна Львовна - Бронзовый Амур
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 388 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа