Вересаев Викентий Викентьевич - Пушкин в жизни

агоразумна, потому что танцы ей запрещены. Она танцевала полонез с императором; он, как всегда, был очень любезен с ней, хотя и немножко вымыл ей голову из-за мужа, который сказался больным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает, в чем состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем; впрочем, красота мадам послужила громоотводом и пронесла грозу" (Вокруг Пушкина, с. 263 - 264).

  С. 399. "Благодеяния государя", как и царские "милости", унижали и тяготили Пушкина. Возвращение из ссылки, замена общей цензуры личной цензурой царя, прекращение дела о "Гаврилиаде", чреватого новой и куда более тяжелой ссылкой - в Сибирь, место официального историографа, которое прежде занимал Н. М. Карамзин, с выдачей жалованья из царской казны, ссуда для напечатания "Истории Пугачева" - все это выглядело великодушно. Но тем сильнее привязывало поэта к трону и грозило, в конце концов, потерей внутренней свободы. Пушкин рвется прочь из погибельного круга, делая вторую отчаянную попытку после окончившегося неудачей прошения об отставке в 1834 г. Учитывая опыт, он готов теперь "поразговориться", как советовал Жуковский. Однако примечательно, что это полное комплиментов царю письмо написано по-французски, на светском языке салона, готовыми формулами, а не так, как рекомендовал ему Жуковский: "Напиши то, что скажет сердце". В том же роде Пушкин пошлет затем царю, через Бенкендорфа, просьбу о новой денежной ссуде (см. с. 403 наст. изд.).

  С. 401. Пушкины действительно сняли дачу на Черной речке, на месте будущей роковой дуэли. С ними уже жили в это время обе сестры Наталии Николаевны. Е. Н. Гончарова в письме к брату рассказывала:

  "Ты уже знаешь, что мы живем это лето на Ч е р н о й р е ч-к е, где мы очень приятно проводим время, и конечно, теперь ты не стал бы хвалить меня за мои способности к рукоделию, потому что буквально я и не вспомню, сколько месяцев я не держала иголки в руках. Правда, зато я читаю все книги, какие только могу достать, а если ты меня спросишь, что же я делаю, когда мне нечего делать, я тебе прямо скажу, не краснея (так как я дошла до самой бесстыдной лени) - ничего, решительно ничего... У нас теперь каждую неделю балы на водах в Новой деревне. Это очень красиво.

  17 числа мы были в Стрельне, где мы переоделись, чтобы отправиться к Демидову, который давал бал в двух верстах оттуда, в бывшем поместье княгини Шаховской. Этот праздник, на который было истрачено 400 тысяч рублей, был самым неудавшимся: все, начиная со двора, там ужасно скучали, кавалеров не хватало, а это совершенно невероятная вещь в Петербурге, и потом, этого бедного Демидова так невероятно ограбили, один ужин стоил 40 тысяч, а был самый плохой, какой только можно себе представить; мороженое стоило 30 тысяч, а старые канделябры, которые тысячу лет валялись у Гамбса на чердаке, были куплены за 14 тысяч рублей. В общем, это ужас что стоил этот праздник и как там было скучно". (Вокруг Пушкина, с. 281 - 282). С этим письмом, датированным 22 июля 1835 г., следует сравнить письмо, отправленное в тот же день Пушкиным Бенкендорфу (см. с. 403).

  С. 404. Датировка, предложенная Вересаевым, подтверждается теми новыми материалами, которые были найдены в семейном архиве Гончаровых. В декабре 1835 г. А. Н. Гончарова писала брату: "Что сказать тебе интересного? Жизнь наша идет своим чередом. Мы довольно часто танцуем, катаемся верхом у Бистрома каждую среду; а послезавтра у нас будет большая карусель: молодые люди самые модные и молодые особы самые красивые и самые очаровательные. Хочешь знать, кто это? Я тебе их назову. Начнем с дам, это вежливее. Прежде всего, твои две прекрасные сестрицы или две сестрицы-красавицы, потому что третья... кое-как ковыляет (Н. Н. была в положении. - В. С), затем Мари Вяземская и Софи Карамзина; кавалеры: Валуев - примерный молодой человек, Даи-тес - кавалергард, А. Голицын - артиллерист, А. Карамзин - артиллерист; это будет просто красота. Не подумай, что я из-за этого очень счастлива, я смеюсь сквозь слезы. Правда" (Вокруг Пушкина, с. 299). В самом конце письма, по-видимому, содержится намек на ухаживания Дантеса за Наталией Николаевной. Сам Дантес через месяц будет об этом рассказывать в письме Геккерну (см. коммент. к с. 463).

  С. 409. Проведя в Михайловском только два месяца из взятых им в качестве отпуска четырех, поэт в конце октября 1835 г. возвращается в столицу - и не возобновляет просьбы об отставке. Более того. Мысль о деревне навсегда покидает его стихи. Очевидно, побег в обитель дальную не приносил спасения. С этого момента и даже несколько ранее, с лета 1835 г., в лирическую поэзию Пушкина решительно входит мотив скорой и неминуемой гибели, быстро становящийся центральным.

  С. 411. В это же время в письме от 1 ноября 1835 г. Е. Н. Гончарова рассказывала брату: "Пушкин две недели тому назад вернулся из своего псковского поместья, куда ездил работать и откуда приехал раньше, чем предполагал, потому что он рассчитывал пробыть там три месяца; это очень устроило бы их дела, тогда как теперь он ничего не сделал, и эта зима будет для них не легкой. Право, стыдно, что мать ничего не хочет для них сделать, это непростительная беззаботность, тем более, что Таша ей недавно об этом писала, а она ограничилась тем, что дала советы, которые ни гроша не стоят и не имеют никакого смысла [Речь идет об отказе Н. И. Гончаровой материально помочь семье дочери. - В. С.]. У нас в Петербурге предстоит блистательная зима, больше балов, чем когда-либо, все дни недели уже распределены, танцуют каждый день. Что касается нас, то мы выезжаем еще очень мало, так как наша покровительница Таша находится в самом жалком состоянии и мы не знаем, как со всем этим быть, авось как-нибудь сладится" (Вокруг Пушкина, с. 296 - 297).

  С. 417. Письма Пушкина к жене, ее переписка с родными, все факты, известные нам сегодня, показывают, что семейная жизнь поэта была очень далека от картины, нарисованной А. П. Араповой.

  С. 431. Денежные дела Пушкина были в это время почти катастрофическими. Наталия Николаевна писала брату, что у Пушкина "совершенно нет денег". В ее письме говорится: "Ты знаешь, что пока я могла обойтись без помощи из дома, я это делала, но сейчас мое положение таково, что я считаю даже своим долгом помочь моему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; несправедливо, чтобы вся тяжесть содержания моей большой семьи падала на него одного, вот почему я вынуждена, дорогой брат, прибегнуть к твоей доброте и великодушному сердцу, чтобы умолять тебя назначить мне с помощью матери содержание, равное тому, какое получают сестры, и, если это возможно, чтобы я начала получать его до января, то есть с будущего месяца. Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна. И стало быть, ты легко поймешь, дорогой Дмитрий, что я обратилась к тебе, чтобы ты мне помог в моей крайней нужде. Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение; по крайней мере, содержание, которое ты мне назначишь, пойдет на детей, а это уже благородная цель. Я прошу у тебя этого одолжения без ведома моего мужа, потому что если бы он знал об этом, то, несмотря на стесненные обстоятельства, в которых он находится, он помешал бы мне это сделать. Итак, ты не рассердишься на меня, дорогой Дмитрий, за то, что есть нескромного в моей просьбе, будь уверен, что только крайняя необходимость придает мне смелость докучать тебе" (Вокруг Пушкина, с. 173 - 180).

  С. 443. С точки зрения III Отделения (А. Н. Мордвинов был управляющим III Отделением) звание редактора печатного органа означало не просто полную благонадежность того, кому было доверено управлять общественным мнением, но и прямую готовность быть рупором правительственных идей. Слово "шпион" в данном случае употреблено в смысле верный слуга правительства, его раб.

  С. 451. Имеется в виду редакция дружественного Пушкину журнала "Московский наблюдатель", находившегося в сложных отношениях с другим главным московским журналом "Телескоп", где в это время сотрудничал В. Г. Белинский.

  С. 452. В статьях 1960-х гг. А. А. Ахматова решительно настаивала на том, что пресловутый роман Пушкина с Александ-риной - клевета, пущенная в ход врагами Пушкина, в первую очередь Геккернами, ради того, чтобы уязвить его и уронить его имя в общественном мнении. Можно считать, что А. В. Трубецкой, а также в какой-то степени А. П. Арапова, чье мнение приведено выше, недоброжелательно относились к Пушкину. Однако этого никак нельзя сказать о сестре Пушкина О. С. Павлищевой, об А. Н. Вульф и других близких Пушкину людях, также свидетельствовавших об этом. Вопрос о характере отношений Пушкина и его свояченицы остается открытым.

  С. 463. В 1946 г. стали известны письма Дантеса к Геккер-ну, написанные зимой 1836 г. Они проливают в какой-то степени свет на историю отношений его с Н. Н. Пушкиной:

  "Петербург, 20 января 1836 г. Дорогой друг мой.

  Я действительно виноват, что не ответил сразу на два добрых и забавных письма, которые ты мне написал, но видишь ли, ночью танцуешь, утром в манеже, днем спишь, вот моя жизнь последних двух недель, и предстоит еще столько же, но что хуже всего, это то, что я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не знаю, как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив... До сих пор тайна принадлежит только ей и мне (она носит то же имя, что и дама, которая писала тебе по моему делу, что она в отчаянии, но что чума и голод разорили ее деревни); ты должен теперь понять, что можно потерять рассудок от подобного существа, особенно когда она тебя любит!"

  Намек на имя, сделанный Дантесом, можно истолковать двояко: "графиней Натали" в светском обществе называли Н. В. Строганову, у которой Дантес и Геккерн, видимо, просили в долг; "Пушкиной" называли Э. К. Мусину-Пушкину, и в одном из писем сам Пушкин спрашивает жену: "Счастливо ли воюешь с твоей однофамилицей?" (14 сентября 1835 г.). Несмотря на осторожность Дантеса, его взаимоотношения с Наталией Николаевной не укрылись от наблюдательных светских дам. Именно к этому времени относится запись в дневнике Н. К- Мердер (см. наст. изд. с. 428).

  Некоторое время спустя Дантес отправляет Геккерну второе письмо:

  "Петербург, 14 февраля 1836 г.

  Дорогой друг, вот и масленица прошла, а с ней и часть моих мучений; в самом деле, кажется, я стал немного спокойнее с Тех пор, как не вижу ее каждый день; и потом всякий не может больше брать ее за руку, за талию, танцевать и говорить С нею, как это делаю я, и спокойнее, чем я, потому что у них совесть чище. Глупо, но оказывается, чему бы я никогда не поверил, что это ревность приводила меня в такое раздраженное состояние и делала меня таким несчастным. И потом, когда я ее видел в последний раз, у нас было объяснение. Оно было ужасно, но облегчило меня. Эта женщина, у которой обычно предполагают мало ума, не знаю, дает ли его любовь, но невозможно внести больше такта, прелести и ума, чем она вложила в этот разговор; а его было очень трудно поддерживать, потому что речь шла об отказе человеку, любимому и обожающему, о том, чтобы нарушить ради него свой долг; она описала мне свое положение с такой непосредственностью, так просто, просила у меня прощения, что я в самом деле был побежден и не нашел ни слова, чтобы ей ответить. Если бы ты знал, как Йна меня утешала, потому 4fo она видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно; а когда она сказала мне: я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте меня и любите меня всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вашей наградой; право, я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать, если б я был один, я уверяю тебя, что с этого дня моя любовь к ней еще возросла, но теперь это не то же самое; я ее уважаю, почитаю, как уважают и почитают существо, с которым связано все твое существование. Но прости, мой дорогой друг, я начинаю письмо с того, что говорю о ней; но она и я это нечто единое, и говорить о ней - это то же, что говорить обо мне, а ты укоряешь меня во всех письмах, что я недостаточно распространяюсь о себе" (Звенья, IX. М.: Гос. изд. культ, просвет, лит-ры, 1951, с. 173 - 175).

  Дантес удивлен умом, о котором в свете такого невысокого мнения, и совершенно неожиданной силой характера своей возлюбленной. Слова Натальи Николаевны (а найти их, как мы понимаем, ей помог пример героини великого романа ее мужа) вызывают у него преклонение. И действительно, судя по этому письму, в сложившемся положении Наталья Николаевна вела себя безупречно.

  С. 474. В 1956 г. И. Л. Андрониковым и Н. Боташевым была опубликована семейная переписка Карамзиных, содержащая ценные сведения о Пушкине. В частности, с замечанием Павла Вяземского почти буквально перекликается письмо С. Н. Карамзиной, дочери историка, от 19 - 20 сентября 1836 г. В письме рассказывается о семейном празднике у Карамзиных, на котором "среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три - ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями)... Дантес... Поль и Надина Вяземские... и Жуковский... В девять часов пришли соседи... так что получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, - не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как все это глупо! Когда приехала графиня Строганова, я попросила Пушкина пойти поговорить с ней. Он было согласился, краснея (ты знаешь, что она - одно из его отношений, и притом рабское), как вдруг вижу - он внезапно останавливается и с раздражением отворачивается. "Ну, что же?" - "Нет, не пойду, там уж сидит этот граф". - "Какой граф?" - "Д'Антес, Гекрен что ли!" (Переписка Карамзиных, с. 108 - 109). "Отношением" на светском жаргоне того времени называли "увлечение", "симпатию". Н. В. Строгановой посвящены некоторые стихотворения Пушкина, с ней связана также строфа в "Евгении Онегине".

  С. 494. О каком родстве идет речь, остается неясным.

  С. 494. Сватовство Дантеса к Е. Н. Гончаровой было для всех неожиданностью - данные, приводимые Вересаевым, свидетельствуют об этом. Свидетельствует о том же и обнаруженная позднее семейная переписка Карамзиных. Но самые последние изыскания делают это сватовство объяснимым и в то же время совершенно необычным. За две недели до сватовства к Ё. Н. Гончаровой Дантес... просил руки княжны М. Барятинской. Это стало известно из ее дневника, обнаруженного и расшифрованного в 1960-х гг. Данное обстоятельство иначе освещает поведение Дантеса и всю историю роковой дуэли. Из имеющихся у нас сегодня сведений можно вывести примерно такую картину, где центральной, хотя и не всегда видимой фигурой оказывается царь. По книге приказов Кавалергардского полка, обследованной, в свою очередь, недавно, становится видно, что в октябре - ноябре 1836 г. Дантес непрерывно подвергается наказаниям за малейшие служебные промахи, вследствие чего иногда по нескольку дней подряд остается дежурным по полку. Камер-фурьерский журнал дополняет картину: в это же время Дантеса по какой-то причине перестают приглашать на придворные балы, где раньше он не только бывал, но и должен был присутствовать как офицер свиты императрицы. Почему же все это происходило? Его устраняли как опасного соперника, ведь мы знаем, что Николай I уже давно имел свои виды на жену камер-юнкера Пушкина. Обнаружив к осени 1836 г. на своем пути Дантеса, царь решил от него избавиться. Из того же камер-фурьерского журнала мы знаем, что 8 октября, во время дежурства Дантеса во дворце у дверей императорского кабинета, между ним и Николаем I состоялся разговор, содержание которого осталось неизвестным, но следствием которого надо, видимо, считать упомянутые выше взыскания. Тут и начались неожиданные поиски невесты, хотя по возрасту и положению в обществе Дантесу, казалось бы, спешить было некуда. Напрашивается вывод, что царь изъявил желание видеть своего молодого офицера женатым (см.: Яшин М. Хроника преддуэльных дней. - Звезда, 1963, Š 8 - 9). Все это бросает новый свет и на историю с анонимным пасквилем, фабрикация которого выглядела до сих пор все-таки немотивированной. Проясняется вопрос о возможном авторстве этого пресловутого диплома. Кому он был нужен? Царские министры Нессельроде и Уваров не осмелились бы изготовить "документ", затрагивающий личность самодержца. В сущности, подтверждаются догадки Пушкина, высказанные им в письме к Бенкендорфу (см. наст, изд., с. 484): человек высшего общества, иностранец, дипломат. Иностранец мог позволить себе шутить над любовными похождениями российского императора, но для столь рискованных шуток у него должен быть серьезный повод. У Геккернов был такой повод. Целью составления анонимного пасквиля было заставить Пушкина увезти жену из Петербурга - тем самым устраняется предмет соперничества царя и поручика, и несвоевременная женитьба последнего перестает быть необходимой. Вот почему о "посвящении" поэта в придворные рогоносцы были извещены 4 ноября друзья поэта, а не его враги, что, казалось, было бы естественнее. Вызов Пушкина разбил планы баронов; Дантес вынужден был сделать предложение Екатерине Гончаровой (согласие, видимо, не вызывало у них сомнения).

  С. 495. В тот же лень Е. Н. Гончарова, зная об отношении Пушкина к сватовству Дантеса, писала брату: "...Мое счастье безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость, которую я прошу у бога - это положить конец жизни столь мало полезной, если не сказать больше, как моя. Счастье для всей моей семьи и смерть для меня - вот что мне нужно, вот о чем я беспрестанно умоляю всевышнего" (Вокруг Пушкина, с. 319).

  С. 510. Отношение общества к этой свадьбе хорошо видно из семейной переписки Карамзиных: "Прямо невероятно, - я имею в виду эту свадьбу, - но все возможно в этом мире всяческих невероятностей", - писала сыну Е. А. Карамзина 20 ноября 1836 г. Со своей стороны С. Н. Карамзина сообщала в тот же день: "Поведение молодой особы, каким бы оно ни было компрометирующим, в сущности компрометировало только другое лицо, ибо кто смотрит на посредственную живопись, если рядом - Мадонна Рафаэля? А вот нашелся охотник до этой живописи, возможно потому, что ее дешевле можно было приобрести. Догадываешься? Ну да, это Дантес, молодой, красивый, дерзкий Дантес (теперь богатый), который женится на Катрин Гончаровой, и, клянусь тебе, он выглядит очень довольным, он даже одержим какой-то лихорадочной веселостью и легкомыслием, он бывает у нас каждый вечер, так как со своей нареченной видится только по утрам у ее тетки Загряжской; Пушкин его не принимает больше у себя дома, - он крайне раздражен им после того письма (анонимного диплома. - В. С). Натали нервна, замкнута, и, когда говорит о замужестве сестры, голос у нее прерывается. Катрин от счастья не чует земли под ногами и, как она говорит, не смеет еще поверить, что все это не сон. Публика удивляется, но, так как история с письмами мало кому известна, объясняет этот брак очень просто. Один только Пушкин своим взволнованным видом, своими загадочными восклицаниями, обращенными к каждому встречному, и своей манерой обрывать Дантеса и избегать его в обществе добьется того, что возбудит подозрения и догадки. Вяземский говорит, "что он выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает". Об этой свадьбе было объявлено во вторник на балу у Салтыковых, и там они уже принимали поздравления. Я тоже там была и много танцевала. Дантес, зная, что я тебе пишу, просит тебе передать, что он очень доволен и что ты должен пожелать ему счастья" (Переписка Карамзиных, с. 140).

  С. 517. О том, как происходила подготовка к свадьбе, как выглядели на острый светский глаз Софи Карамзиной участники этого злосчастного события, рассказывает следующее письмо:

  "29 декабря, 1836 г., Петербург.

  Никто ничего не знает, - я ограничусь сообщением, что свадьба совершенно серьезно состоится 10/22 января; что мои братья, и особенно Вольдемар (очень чувствительный к роскоши), были ослеплены изяществом их квартиры, богатством серебра и той совершенно особой заботливостью, с которой убраны комнаты, предназначенные для Катрин; Дантес говорит о ней и обращается к ней с чувством несомненного удовлетворения, и более того, ее любит и балует папаша Геккерн. С другой стороны, Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом; он становится похож на тигра и скрежещет зубами всякий раз, когда заговаривает на эту тему, что он делает весьма охотно, всегда радуясь каждому новому слушателю. Надо было видеть, с какой готовностью он рассказывал моей сестре Катрин (Е. Н. Мещерской. - В. С.) обо всех темных и наполовину воображаемых подробностях этой таинственной истории, совершенно так, как бы он рассказывал ей драму или новеллу, не имеющую к нему никакого отношения. До сих пор он упорно заявляет, что никогда не позволит жене присутствовать ни на свадьбе, ни принимать у себя замужнюю сестру. Вчера я убеждала Натали, чтобы она заставила его отказаться от этого нелепого решения, которое вновь приведет в движение все языки города; она же, со своей стороны, ведет себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре, а тот снова, стоя против нее, устремляет к ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью. Словом, это какая-то непрестанная комедия, смысл которой никому хорошенько не понятен; вот почему Жуковский так смеялся твоему старанию разгадать ее, попивая свой кофе в Бадене.

  А пока что бедный Дантес перенес тяжелую болезнь, воспаление в боку, которое его ужасно изменило. Третьего дня он вновь появился у Мещерских, сильно похудевший, бледный и интересный, и был со всеми нами так нежен, как это бывает, когда человек очень взволнован или, быть может, очень несчастен. На другой день он пришел снова, на этот раз со своей нареченной и, что еще хуже, с Пушкиным; снова начались кривляния ярости и поэтического гнева; мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин прерывал свое угрюмое и стеснительное молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми словами и время от времени демоническим смехом. Ах, смею тебя уверить, это было ужасно смешно. Я исполнила твое поручение к жениху и невесте; оба тебя нежно благодарят, а Катрин просит напомнить тебе ваши прошлогодние разговоры на эту тему и сказать, что она напишет тебе, как только будет обвенчана.

  Но достаточно, надеюсь, об этом предмете. Для разнообразия скажу тебе, что на днях вышел четвертый том Современника и в нем напечатан роман Пушкина Капитанская дочка, говорят, восхитительный" (Переписка Карамзиных, с. 147 - 149).

  С. 525. В это время Е. Н. Гончарова-Геккерн писала брату: "Говорить о моем счастье смешно, так как будучи замужем всего неделю, было бы странно, если бы это было иначе, и все же я только одной милости могу просить у неба - быть всегда такой счастливой, как теперь. Но я признаюсь откровенно, что это счастье меня пугает, оно не может долго длиться, я это чувствую, оно слишком велико для меня, которая никогда о нем не знала иначе как понаслышке, и эта мысль - единственное, что отравляет мою теперешнюю жизнь, потому что мой муж ангел, и Геккерн так добр ко мне, что я не знаю, как им отплатить за всю ту любовь и нежность, что они оба проявляют ко мне; сейчас, конечно, я самая счастливая женщина на земле" (Вокруг Пушкина, с. 326 - 327). К тому же времени относится свидетельство С. Н. Карамзиной: "...Я была у них. Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить себе лиц безмятежнее и веселее, чем их лица у всех троих, потому что отец является совершенно неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь! Непонятно" (Переписка Карамзиных, с. 152 - 153).

  Тогда же, однако, в ином духе, писала брату А. Н. Гончарова: "Все кажется довольно спокойным. Жизнь молодоженов идет своим чередом, Катя у нас не бывает; она видится с Ташей у Тетушки и в свете. Что касается меня, то я иногда хожу к ней, я даже там один раз обедала, но признаю;ь тебе откровенно, что я бываю там не без тягостного чувства. Прежде всего я знаю, что это неприятно тому дому, где я живу, а во-вторых, мои отношения с дядей и племянником не из близких; с обеих сторон смотрят друг на друга несколько косо, и это не очень-то побуждает меня часто ходить туда. Катя выиграла, я нахожу, в отношении приличия, Она чувствует себя лучше в доме, чем в первые дни: более спокойна, но, мне кажется, скорее печальна иногда. Она слишком умна, чтобы это показывать, и слишком самолюбива тоже; поэтому она старается ввести меня в заблуждение, но у меня, я считаю, взгляд слишком проницательный, чтобы этого не заметить. В этом мне нельзя отказать, как уверяла меня всегда Маминька, и тут она была совершенно права, так как ничто от меня не скроется" (Вокруг Пушкина, с. 328 - 329).

  С. 539. Об этом же вечере у Мещерских сообщает брату С. Н. Карамзина в письме, написанном за несколько часов до дуэли:

  "27 янв. 1837 г. 10 часов утра, Петербург.

  ...В воскресенье у Катрин (Е. Н. Мещерской, сестры Софи Карамзиной. - В. С.) было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны (которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, - это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин (Гончарова-Геккерн. - В. С.) направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу - по чувству. В общем, все это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных)" (Переписка Карамзиных, с. 165).

  С. 539. О существовании новых анонимных писем, последовавших за ноябрьским пасквилем, известно немногое, ни одно из них до нас не дошло, ни о содержании их, ни даже о характере никто из современников ничего не сообщает. Так как в письмах близких к Пушкину людей, в их мемуарах вообще нет никаких упоминаний на эту тему, высказывалось оправданное предположение, что новых анонимных писем не было, а те, кто говорит о них, просто перепутали их с ноябрьскими копиями диплома. Однако обнаруженная М. Яшиным анонимная заметка в "Северной пчеле" от 21 января показывает, что травля поэта велась с разных концов, что наряду с дипломом рогоносцев, разосланным и сделанным, по-видимому, Геккернами, были и другие пасквили.

  Анонимный автор заметки в связи с выходом в свет нового издания "Евгения Онегина" как будто просто решил напомнить читателям некоторые строфы романа. Выписав нескольку строф, он заканчивает половиной (!) XXXIII строфы шестой главы, которая и служит гнусным целям автора, явно намекай на то, как Пушкин отреагировал на анонимный диплом:

  Приятно дерзкой эпиграммой Взбесить оплошного врага; Приятно зреть, как он, упрямо Склонив бодливые рога, Невольно в зеркало глядится И узнавать себя стыдится; Приятней, если он, друзья, Завоет сдуру: это я!..

  За этой полустрофой следует хихикающее послесловие, упоминающее о французе - любителе русского местного колорита. Печатный характер этого выступления против Пушкина подсказывает, что инициатора его следует, по-видимому, искать по линии министерства народного просвещения, а она быстро приводит к Уварову (подробнее см.: Яшин М. А. История гибели Пушкина. - Нева, 1968, Š 6, с. 194 - 195).

  С. 542. Согласно недавним разысканиям встреча Дантеса с Натальей Николаевной у Полетики произошла 2 ноября 1836 г. и послужила одной из причин первого - ноябрьского, а не последнего - январского вызова (см.: Абрамович С. Л. Накануне 4 ноября. - Литературное обозрение, 1979, Š 7). Внимание исследователей привлек разговор Пушкина с царем, состоявшийся, как известно, в январе 1837 г. Этот разговор, записанный со слов самого царя Корфом, начал Пушкин - усиленной благодарностью царю за его заботу о нравственности и добром имени Наталии Николаевны, закончил же Пушкин тем, что признался своему высокому собеседнику в подозрениях на его собственный счет. Это была исключительная, не сравнимая ни с чем дерзость. "Через три дня, - запомнил Николай I, - был последний дуэль его". Царь не знал, что одновременно с этим разговором в письме к Толю, обиженному царем, Пушкин подчеркнул: "Истина сильнее царя". О какой истине думал в это время поэт?

  За два месяца до вышеуказанного разговора, в аудиенции 23 ноября 1836 г. царь, видимо, обещал Пушкину утихомирить Дантеса и его покровителя, - первой это предположение высказала А. А. Ахматова (см. ее кн.: О Пушкине. Л.: Сов. писатель, 1970, с. 110 - 133) и развила С. Л. Абрамович (К истории дуэли Пушкина. - Вопросы литературы, 1978, Š 7). Однако вместо того, чтобы сделать внушение Дантесу, Николай I беседовал с Наталией Николаевной о сплетнях, какие вызывает в обществе ее красота (см. наст, изд., с. 531). "Это значит, - сделала заключение Ахматова, - что по-тогдашнему, по-бальному, по-зимнедворскому жена камер-юнкера Пушкина вела себя неприлично". Царь, таким образом, не унял врагов поэта, а, напротив, принял их сторону.

  Смысл разговора императора с женой поэта мог быть и несколько иным. Свое неудовольствие поведением Геккерена-старшего царь выразил-таки в письмах голландскому королю, которые полностью до нас не дошли. Изучив сохранившиеся ответы голландского короля, Н. Я. Эйдельман показал, что в письмах Николая содержалось описание неблаговидных поступков Геккерена в ноябре, в связи с несостоявшейся дуэлью (О гибели Пушкина. - Новый мир, 1972, Š 3). Основные факты и подробности этого Николай мог узнать от Пушкина во время названной аудиенции: о сводничестве, об уговорах бежать с Дантесом за границу и т. п. В разговоре с Наталией Николаевной царь мог все это использовать по-своему, чтобы вызвать доверие молодой женщины и перевести их отношения в более интимный план, что, в свою очередь, должно было стать известным Пушкину. Это было последней каплей. Пушкин решил защищаться сам. Он имел дерзкий разговор с царем и послал вызывающее письмо Геккерену.

  С. 552. В наше время куйбышевский библиофил Н. И. Мац-кевич обнаружил экземпляр пушкинской "Истории Пугачева" в прижизненном издании, на полях и титульном листе которой содержались записи Анатолия Львовича Пушкина, племянника поэта (сына Л. С. Пушкина). А. Л. Пушкин беседовал с А. А. Пушкиным, старшим сыном поэта, рассказавшим ему о своей встрече с Жуковским и Александром II, в свите которого он состоял. Жуковский призвал А. А. Пушкина к себе в 1851 г., когда он находился в Бадене, и сказал: "...в смерти Пушкина повинен не только шеф жандармов, но и распорядитель судеб России - государь. Поэт убит человеком без чести, дуэль произошла вопреки правилам - подло..." (Временник - 1974, с. 42). В следующую их встречу Жуковский обещал рассказать подробности, однако Жуковский был уже тяжело болен, и следующая встреча не состоялась. Александр II, по словам А. А. Пушкина, сказал следующее: "Будучи наследником престола, я имел встречи с Пушкиным, но каждая встреча отдаляла поэта от двора. Казалось, что поэт не скрывает своего пренебрежительного отношения и ко двору и к окружавшим поэта верноподданным государя. Никто не может отрицать, что поэзия Пушкина плохо действовала на поведение молодежи... Пушкин и Лермонтов были неизменными противниками трона и самодержавия и в этом направлении действовали на верноподданных России. Двор не мог предотвратить гибель поэтов, ибо они были слишком сильными противниками самодержавия и неограниченной монархии, что отражалось на деятельности трех защитников государя - Бенкендорфа, Мордвинова и Дубельта и не вызывало у них необходимости сохранить жизнь поэтам. Мы сожалеем о гибели поэтов Пушкина и Лермонтова: они могли быть украшением двора - воспеть самодержца" (там же, с. 31 - 32).

  С. 582. Мы располагаем теперь и волнующим рассказом об этом самой Екатерины Андреевны:

  "30 янв. 1837 г. Петербург

  Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и душа тоскою и горестию; закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина! Он дрался в середу на дуэли с Дантезом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверьг; Он сам этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо, когда узнаешь, что Арнд с перьвой минуты сказал, что никакой надежды нет! Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: "перекрестите еще", тогда я опять, пожавши еще раз его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице. Других подробностей не хочу писать, отчего и почему это великое нещастие случилось: они мне противны; Сонюшка тебе их опишет. А мне жаль тебя; я знаю и чувствую, сколько тебя эта весть огорчит; потеря для России, но еще особенно наша; он был жаркий почитатель твоего отца и наш неизменный друг двадцать лет" (Переписка Карамзиных, с. 165 - 166).

  С. 583. См. комментарии к с. 584.

  С. 584. Как показал П. Е. Щеголев, поднятые вверх руки, восторженно-благодарственные слова поэта - все это целиком придумано Жуковским. Щеголев сравнил различные редакции мемуара Жуковского, разобрал его черновики и обнаружил, что в первоначальном рассказе не было и упоминания об этом жесте и сопровождавших его восклицаниях; последовательность редакций показывает, как постепенно складывался весь этот вымышленный эпизод (подробнее см.: Щеголев П. Е, Дуэль и смерть Пушкина. 3-е изд. М.; Л.: Госиздат, 1928, с. 169 - 173). Но пушкинские слова: "Жаль, что умираю, весь его бы был", приведенные Жуковским выше, были и в самом первом варианте. Чуть отличаясь по форме, они фигурируют в воспоминаниях еще трех свидетелей последних минут жизни Пушкина: Тургенева, Вяземского, Спасского.

  Объяснение заключается, по-видимому, в том, что слова Пушкина о "жизни для царя" - цитата из послания Вольтера к его бывшему покровителю прусскому королю Фридриху Великому. Стоя уже у края могилы, как и Пушкин, великий поэт Европы смиренно благодарит в издевательских тонах своего патрона за заботу и выражает свою предельную верноподданность убийственно-саркастическими словами: "Я бы жил для него". Пушкин чуть переделал эту строку, но смысл ее остался прежним: это - язвительный и гневный выпад против монарха. В числе немногих современников, понявших истинный смысл пушкинских слов, был, несомненно, и Жуковский. Опасаясь, что кто-нибудь откроет царю их значение, он и поставил следом за ними целую сцену с жестами и восклицаниями, которые придавали им совершенно противоположный смысл.

  С. 584. Об отклике на смерть Пушкина рассказывает и С. Н. Карамзина в письме от 30 января 1837 г.: "Вечером мы ходили на панихиду по нашем бедном Пушкине. Трогательно было видеть толпу, которая стремилась поклониться его телу. В этот день, говорят, там перебывало более двадцати тысяч человек: чиновники, офицеры, купцы, все в благоговейном молчании, с умилением, особенно отрадном для его друзей. Один из этих никому не известных людей сказал Россету: "Видите ли, Пушкин ошибался, когда думал, что потерял свою народность: она вся тут, но он ее искал не там, где сердца ему отвечали". Другой, старик, поразил Жуковского глубоким вниманием, с которым он долго смотрел на лицо Пушкина, уже сильно изменившееся, он даже сел напротив и просидел неподвижно четверть часа, а слезы текли у него по лицу, потом он встал и пошел к выходу; Жуковский послал за ним, чтобы узнать его имя. "Зачем вам, - ответил он, - Пушкин меня не знал, и я его не видал никогда, но мне грустно за славу России". И вообще это второе общество проявляет столько увлечения, столько сожаления, столько сочувствия, что душа Пушкина должна радоваться, если только хоть какой-нибудь отзвук земной жизни доходит туда, где он сейчас; среди молодежи этого второго общества подымается далее волна возмущения против его убийцы, раздаются угрозы и крики негодования; между тем в нашем обществе у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина - и это куда хуже и непонятней - немало злобных обвинителей. Их отнюдь не смягчили адские страдания, которые в течение трех месяцев терзали его пламенную душу, к несчастью, слишком чувствительную к обидам этого презренного света, и за которые он отомстил в конце концов лишь самому себе: умереть в тридцать семь лет, и с таким трогательным, с таким прекрасным спокойствием! Я рада, что Дантес совсем не пострадал и что, раз уже Пушкину суждено было стать жертвой, он стал жертвой единственной: ему выпала самая прекрасная роль, и те, кто осмеливаются теперь на него нападать, сильно походят на палачей" (Переписка Карамзиных, с. 171).

  Отношение так называемого "второго общества", то есть широкого демократического читателя, к Пушкину демонстрируется Вересаевым в дальнейшем большой подборкой сообщений и фактов. Для представителей "высшего света" эта вдруг проявившаяся народная любовь к Пушкину была особенно неожиданна, поскольку им известно было, насколько затруднен был путь людей из народа к книге, культуре.

  С. 606. Дневник Д. Ф. Фикельмон, ставший, как уже было указано, известен только в наши дни, дает яркое освещение тех же событий: "Все мы видели, как росла и увеличивалась эта гибельная гроза... Большой свет все видел и мог считать, что поведение самого Дантеса было верным доказательством невинности г-жи Пушкиной, но десятки других петербургских обществ, гораздо более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья... Мы видели, как начиналась среди нас эта роковая история подобно стольким другим кокетствам, мы видели, как она росла, увеличивалась, становилась мрачнее, сделалась такой горестной, - она должна была бы стать для общества большим и сильным уроком тех последствий, к которым может привести необдуманность друзей, но кто бы воспользовался этим уроком? Никогда, напротив, петербургский свет не был так кокетлив, так легкомыслен, так неосторожен в гостиных, как в эту зиму... Печальна эта зима 1837 года, похитившая у нас Пушкина, друга сердца маменьки" (Исс. и мат., I, с. 348 - 350; Временник - 1962, с. 32 - 37).

  С. 607. Об отношении высшего света к дуэли и тому, что за ней последовало, нагляднее всего говорит дневник и письма императрицы Александры Федоровны за 1837 год:

  Из дневника

  "27 января... Во время раздевания известие о смерти старого великого герцога Шверинского и мне Нике (Николай I. - B. С.) сказал о дуэли между Пушкиным и Дантесом, бросило в дрожь.

  28 Января. Плохо спала, разговор с Бенкендорфом, полностью за Дантеса, который, мне кажется, вел себя как благородный рыцарь, Пушкин - как грубый мужик".

  Из писем к С. А. Бобринской

  "28 января. Нет, нет, Софи, какой конец этой печальной истории между Пушкиным и Дантесом. Один ранен, другой умирает. Что вы скажете? Когда вы узнали? Мне сказали в полночь, я не могла заснуть до 3 часов, мне все время представлялась эта дуэль, две рыдающие сестры, одна жена убийцы другого. - Это ужасно, это страшнее, чем все ужасы модных романов. Пушкин вел себя непростительно, он написал наглые письма Геккерну, не оставя ему возможности избежать дуэли. - С его любовью в сердце стрелять в мужа той, которую он любит, убить его, - согласитесь, что это положение превосходит все, что может подсказать воображение о человеческих страданиях, а он умел любить. Его страсть должна была быть глубокой, настоящей. - Сегодня вечером, если вы придете на спектакль, какие мы будем отсутствующие и рассеянные...

  30 января. Ваша вчерашняя записка! Такая взволнованная, вызванная потребностью поделиться со мной, потому что мы понимаем друг друга, и, когда сердце содрогается, мы думаем одна о другой. Этот только что угасший Гений, трагический конец гения истинно русского, однако ж иногда и сатанинского, как Байрон. - Эта молодая женщина возле гроба, как Ангел смерти, бледная как мрамор, обвиняющая себя в этой кровавой кончине, и, кто знает, не испытывает ли она рядом с угрызениями совести, помимо своей воли, и другое чувство, которое увеличивает ее страдания. - Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил последний вздох. После этого, как ужасный контраст, я должна вам говорить о танцевальном утре, которое я устраиваю завтра, я вас предупреждаю об этом, чтобы Бархат [Условное имя фаворита императрицы кавалергарда А. В. Трубецкого, приятеля Дантеса. Цитаты из его мемуаров см. в основном тексте книги. - В. С.] не пропустил и чтобы вы тоже пришли к вечеру.

  4 февраля. Итак, длинный разговор с Бархатом о Жорже. Я бы хотела знать, чтобы они уже уехали, отец и сын. - Я знаю теперь все анонимное письмо, подлое и вместе с тем отчасти верное. Я бы очень хотела иметь с вами по поводу всего этого длительный разговор.

  19 - 20 марта. Вчера я забыла вам сказать, что суд над Жоржем уже окончен - разжалован - высылается, как простой солдат на Кавказ, но как иностранец отправляется просто с фельдъегерем до границы, и finis est [конец (лат.). - В. С.]. - Это все-таки лучшее, что могло с ним случиться, и вот он за границей, избавленный от всякого другого наказания" (Новый мир, 1962, Š 2, с. 212 - 215, Звезда, 1963, Š 9, с. 168 - 186).

  С. 621. Царское правительство по-своему реагировало на выражение общественного сочувствия Пушкину. Меры, припятые Николаем I, говорят о том, что он опасался событий не менее для него грозных, чем в декабре 1825 г. 1 февраля, когда происходило отпевание в Конюшенной церкви, Николай отдал неожиданный приказ о проведении на другой день военного смотра. На площадь к Зимнему дворцу были вызваны около 60 тысяч кавалерии и пехоты. Императрица в своем дневнике сделала запись на немецком языке: "Итак, полки на площади. Как будто тревога". Царь на следующий день писал брату: "Вчера сюрпризом вывел весь здешний гарнизон в полной походной форме и с обозами и был очень доволен; тем более что никто и не подозревал сего смотра". В приказе Кавалергардскому полку от 1 февраля значилось: "Всему полковому обозу, отправиться из казармы завтра в 10 1/2 утра, под командою фурштатского подпоручика Иванова и следовать через цепной мост, Царицын луг в Конюшенную улицу, где и остановиться". Еще до начала смотра, утром 2 февраля, Николай отдал распоряжение Бенкендорфу о вызове А. И, Тургенева для сопровождения тела Пушкина. "Государю угодно, чтобы завтра в ночь", - записал Тургенев в своем дневнике за 2 февраля. Упрекая шефа жандармов, Жуковский довольно смело указывал ему, что надлежало бы "взять с большей бдительностью те же предосторожности, какие наблюдаются при всяком погребении, а не признаваться перед целым обществом, что правительство боится заговора. (...) одним словом, не производить самой (полиции) того волнения, которое она предупредить хотела неуместными своими мерами" (Яшин М. Хроника преддуэльных дней. - Звезда, 1963, Š 9, с. 185 - 187).

  С. 634. Бывший лицеист Ф. Ф. Матюшкин, моряк, будущий адмирал ("С лицейского порога ты на корабль перешагнул шутя, и с той поры в морях твоя дорога. О волн и бурь любимое дитя!" - писал о нем Пушкин), обращается к др