Волошин Максимилиан Александрович - Воспоминания о Максимилиане Волошине, Страница 4 - Книги

ения "Дикое Поле", "Северо-восток", "Гражданская война".

Конец июля. Помогает освободить О. Э. Мандельштама из врангелевской контрразведки.

С октября живет в Феодосии.

14 ноября. Феодосия освобождена Красной Армией.

19 ноября. Назначен заведующим по охране памятников искусства и науки в Феодосийском уезде. Поездки по уезду.

Декабрь. Живет в доме Айвазовского. Работает в области народного просвещения.

1921

Январь. Ездит по Феодосийскому уезду, инспектируя памятники искусства и частные библиотеки.

24 января. Отъезд в Симферополь.

Февраль - апрель. Читает лекции, стихи, участвует в культурно-просветительной работе Крымнаробраза. Переводит В. Гюго.

9 мая. Вступает во Всероссийский Союз поэтов.

21 мая. Приезд в Феодосию.

3 июня. Стихотворение "Потомкам".

Конец июня. Преподает в Институте народного образования. Последняя встреча с Н. С. Гумилевым. С началом болезни (полиартрит) уезжает в Коктебель.

Сентябрь. В доме Волошина работают художники во главе с А. А. Пшеславским над памятником "Освобождение Крыма".

Ноябрь - декабрь. Читает лекции в Народном университете и на командных курсах. В Крыму голод.

И декабря. Смерть А. М. Петровой в Феодосии.

1922

Январь. Начало работы над циклом "Путями Каина".

Февраль - май. Начало дружбы с М. С. Заболоцкой.

8 мая. Избран председателем КрымКУБУ (Комиссия по улучшению быта ученых) по Феодосии.

Июль. Охранная грамота Дому поэта от Крымсовнаркома.

18 сентября. Отъезд в Севастополь.

Сентябрь - ноябрь. Находится в Институте физических методов лечения. Был на 1-м съезде музейных работников в Севастополе (5-9 октября).

1923

8 января. На 73-м году жизни умерла Елена Оттобальдовна.

Март. М. С. Заболоцкая переезжает в Коктебель на правах жены Волошина.

Апрель. Мысль о "летней станции" для художников и литераторов (прообраз будущих домов творчества).

Лето. В Доме отдохнуло до 60 человек - в том числе Е. И. Замятин, К. И. Чуковский, М. М. Шкапская.

1 ноября. Открытие в Коктебеле первого планерного слета.

Ноябрь - декабрь. Начало работы над поэмой "Россия".

1924

Январь. Работает над поэмой "Россия".

20 февраля. Отъезд с М. С. Заболоцкой через Феодосию в Харьков.

С 1 марта. В Москве. Выступает с чтением стихов на "Никитинских субботниках" и в Кремле. Встречи с А. Белым, В. Я. Брюсовым, В. В. Вересаевым, А. К. Воронским и др.

31 марта. Получает удостоверение от наркома просвещения А. В. Луначарского, разрешающее создание в коктебельском Доме бесплатного дома отдыха для писателей.

6 апреля. Приезд в Ленинград. Встречи с Е. И. Васильевой (Дмитриевой), А. Я. Головиным, Э. Ф. Голлербахом, Е. С. Кругликовой, Б. М. Кустодиевым и др.

10 мая. Отъезд из Ленинграда в Москву.

19 мая. Отъезд из Москвы в Крым.

Лето. В Доме поэта жили: А. Е. Адалис, А. Белый, В. Я. Брюсов, А. Г. и Н. А. Габричевские, Л. П. Гроссман, В. М. Инбер, Е. Л. Ланн, С. В. Лебедев, А. П. Остроумова-Лебедева, Н. К. Чуковский, Г. А. Шенгели, С. В. Шервинский и др. - всего до 300 человек.

17 августа. Празднование именин Волошина. "Кино" при участии А. Белого и В. Брюсова.

Конец августа. Стихотворные конкурсы.

Конец ноября. Пишет статью об искусстве Крыма.

1925

29 января. Постановлением КрымЦИКа дом Волошина и участок земли закреплены за ним.

4 февраля. М. С. Заболоцкая выехала на лечение в Харьков.

20 февраля. Выезжает в Харьков к Марии Степановне.

21 марта. Возвращение в Коктебель.

Начало мая. Избран почетным членом Российского общества по изучению Крыма (РОПИК) в Москве.

31 мая. В "Известиях" заметка "Юбилей М. Волошина".

12 июня. Приезд в Коктебель М. А. Булгакова.

Лето. В Доме жили: Ю. С. Беклемишев (Крымов), Е. Л. Ланн, А. П. Остроумова-Лебедева, Г. А. Шенгели, С. В. Шервинский, В. Я. Эфрон - всего до 400 человек.

17 августа. В день именин Волошина отмечается 30-летие его литературной деятельности. Представление "Поэты - поэту".

Октябрь. Пишет автобиографию.

Декабрь. Наброски стихотворений "Дом поэта" и "Четверть века".

1926

С 1 по 16 марта. Живет в Феодосии. Встречи с А. С. Грином.

Лето. В Доме жили: А. Г. и Н. А. Габричевские, К. В. Звягинцева, Е. С. Кругликова, Е. Л. Ланн, Ю. Л. Оболенская, А. П. Остроумова-Лебедева, С. В. Шервинский - всего 410 человек. Чтения стихов, доклады, выставки.

Середина ноября. Стихотворение "Каллиера".

Декабрь. Стихотворение "Дом поэта".

1927

Январь. Отправили 173 акварели в Государственную Академию художественных наук (ГАХН) в Москву. 9 февраля. Приезд в Москву. 26 февраля. Открытие выставки Волошина в ГАХН.

9 марта. Зарегистрирован брак с М. С. Заболоцкой.

13 марта. Творческий вечер Волошина в ГАХН. Февраль - март. Выходит в свет брошюра Е. Ланна о Волошине. Посещение театров, встречи с В. В. Вересаевым, Л. П. Гроссманом, А. И. Цветаевой, Г. А. Шенгели. Выступает с чтением стихов, с лекциями о Киммерии. 31 марта. Приезд в Ленинград.

14 апреля. Открытие выставки акварелей Волошина. Читал стихи в Литературно-художественном обществе.

20 апреля. Сообщение об утверждении М. А. Волошина почетным членом Общества по изучению Крыма.

Конец апреля. Принят во Французское астрономическое общество.

Лето. В Доме поэта жили: С. А. Ауслендер, В. М. Инбер, В. Г. Лидин, А. А. Остроумова-Лебедева, К. С. Петров-Водкин, В. А. Рождественский, Г. А. Шенгели, И. Г. Эренбург - около 500 человек.

1928

Март. Акварели Волошина на выставке "Помощь Крыму" в Ленинграде.

17 марта. Отъезд в Новороссийск. Знакомство с Е. Я. Архипповым.

Апрель. Принят в члены Всероссийского Союза писателей.

Лето. В коктебельском Доме жили: Р. М. Гинцбург, Е. Л. Ланн, 3. П. Лодий, Ю. Л. Оболенская, А. М. Пешковский, В. А. Рождественский, Г. А. Шенгели, В. Д. и С. В. Шервинские - всего 625 человек. В Коктебеле - В. В. Вересаев.

1929

Январь. Работает над стихотворением "Владимирская Богоматерь". Участвует в выставке крымских художников в Симферополе.

Февраль. Стихотворение "Аделаида Герцык". Работает над поэмой "Святой Серафим".

Март. Участвует в выставке акварелистов в Ленинграде.

Апрель. Акварели Волошина экспонируются на выставке "Графика и искусство в СССР" в Голландии.

Лето. В доме жили: М. С. Альтман, В. В. Вишневский, Е. И. Замятин, В. А. Рождественский, И. М. Саркизов-Серазини, В. Д. и С. В. Шервинские и др.

Ноябрь. Подписывает договор на перевод произведений Г. Флобера для Государственного издательства.

9 декабря. Инсульт.

1930

Январь. Переводит "Юлиана Странноприимца" Флобера.

Март. Начинает хлопоты о пенсии.

Май. Акварели Волошина - на выставках в Риге и Лондоне.

Лето. В Коктебеле - М. С. Альтман, В. А. Десницкий, Б. А. Лавренев. Из Судака приезжали А. Белый, В. Я. Шишков, А. Н. Толстой. Диктует Т. Б. Шанько "Историю Черубины". Пишет акварели.

Сентябрь. Заявление о пенсии в Главискусство и Всероссийский Союз писателей.

Осень. Разбирает свой архив. Пишет "О самом себе".

1931

Февраль. Решение передать Дом Союзу писателей.

2 марта. Выписан членский билет Всероссийского Союза писателей.

Июнь. В Доме - Е. Я. Архиппов с женой.

Лето. В Крыму голод.

21 ноября. Сообщение о назначении персональной пожизненной пенсии А. Белому, М. А. Волошину и Г. И. Чулкову.

Середина декабря. Обострение астмы. Ездил в Феодосию к врачу.

1932

Март - апрель. Пишет воспоминания.

Май. Ждет с М. С. Волошиной представителя Союза советских писателей для переговоров о судьбе Дома.

Июнь. В Коктебеле - П. А. Павленко, В. А. Рождественский.

Лето. Ежедневно пишет акварели.

Конец июля. Астма осложнилась гриппом и воспалением легких.

11 августа. В 11 часов утра, на 56-м году жизни, скончался.

12 августа. Погребен на горе Кучук-Енишары (впоследствии получившей название Волошинской).

Все видеть... все понять... все знать... все пережить...

Валентина Вяземская

НАШЕ ЗНАКОМСТВО С МАКСОМ

В первый раз мы увидели Макса в Севастополе у Натальи Александровны Липиной ¹. Мы заезжали к ней проездом в Петербург. Ему было года три или четыре. Это был маленький увалень, который верил всему, что бы ни выдумывали, и прятался и удирал от несуществующих чудовищ. Он показался странным ребенком и малоинтересным.

Через три года Елена Оттобальдовна привезла его к нам в Москву ², где мы тогда проживали. Как же я была удивлена, увидав вместо маленького увальня красавчика в русском вкусе. Как водится, он сначала стеснялся. Чтобы его занять, дать ему освоиться, я предложила ему играть, в карты. Он сказал, что умеет играть в "Никитки". Я и по сие время не знаю, в чем игра эта заключалась, но цели своей она достигла: мой маленький гость разболтался и так мило учил ей, так очаровательно говорил: "Кла-а-ади, би-и-ири", что я до сих пор это помню. Он так разошелся, что рассказал мне про Сороку Белобоку (он говорил "Сароку Билабоку"). Тут я пришла в восторг и потащила его ко взрослым рассказывать про "Сороку". В его манере говорить было что-то чарующее. Он своеобразно выговаривал слова, растягивая гласные, и то выражение, которое он давал произносимому, было так оригинально, что все взрослые с интересом слушали. Это посещение положило начало нашей дружбе.

После этого он стал часто у нас бывать и был и чувствовал себя на положении близкого родственника. Весною они совсем переехали к нам. Я была чуть не вдвое старше его (ему был 7-й, а мне 12-й год), но мне было веселее с ним, чем со своими сверстницами. В нем было такое интересное сочетание наивной простоватости с острым умом и наблюдательностью. Он мог тут же подряд поразить то нелепостью, то мудростью не по летам своих мыслей и суждений.

Вскоре он начал декламировать уже не "Сороку", а Пушкина и Лермонтова - "Полтавский бой", "Бородино", отрывки из "Демона" Как-то, когда я завела для Макса свой "граммофон" ³, он сказал: "Да, я прежде лучше говорил стихи, чем теперь". Конечно, надо быть Максом, чтобы говорить подобные вещи, но верно то, что слова из "Демона": "Когда он верил и любил" - маленький Макс говорил с такою силою и убедительностью, с какой не сказать взрослому поэту, особенно в наше время.

В этом возрасте Макс приходил в азарт, декламируя. Мой дядя Митрофан Дмитриевич ⁴, с которым мы тогда жили, человек с сильной юмористической жилкой, чтобы его подзадорить, предлагал ему состязания: кто лучше скажет, например, "Бородино". Макс относился к этим состязаниям вполне серьезно. Однажды, когда для большего эффекта декламации ему посоветовали влезть на стол, он, спускаясь после прекрасно выполненной задачи, обратился к дяде: "Ну, Митрофан Дмитриевич, теперь вы полезайте на стол". Как-то моя мать его спросила, что ему особенно нравится в "Полтаве", которую он с таким подъемом декламировал. Он, не задумавшись, сказал: "Сии птенцы гнезда Петрова" (до "полудержавный властелин") Тогда она его спросила, что все это, по его мнению, значит. Он сказал, что не знает. Это вышло очень комично, но, в сущности, в поэзии прелесть непонятных, то есть действующих не на сознание, а на подсознание, строк пленяет очень многих, и в наше время это-то и считается поэзией. И его казавшиеся смешными слова были глубоки.

У него в то время определенно чувствовалось пристрастие к красивому стиху. Он шутя запоминал большие отрывки из Пушкина и Лермонтова. У него в большом ходу в то время была еще книжечка Даля, из которой он восхитительно рассказывал про Совушку, Петушка и Лисичку, Бабушкиного бычка - на прекрасном народном языке. Он также любил повторять отрывок из "Конька-Горбунка" про ерша. Слушать он умел удивительно, не сводя глаз с чтеца. Чаще всего - того же Митрофана Дмитриевича, с которым он состязался, и ужасно любил, чтобы ему рассказывали сказки.

Как-то в сумерки Люба ⁵ стала сочинять для него сказку про Большую Медведицу и хотела оставить без конца, потому что нас чем-то прервали. Не тут-то было... Он пристал к ней, как репешек, и не отстал, пока заинтересовавшая его сказка не получила достодолжного окончания. Он любил смотреть картинки и подолгу мог сидеть и их рассматривать. У него были любимые игрушки: кукла и обезьяна, которую он торжественно называл Обезьяна Ивановна. По внешности он обращался с ними довольно небрежно, и они были у него довольно-таки потрепанными, но он их как-то вочеловечивал, особенно обезьяну, и я до сих пор помню Максину Обезьяну Ивановну как личность.

Лето Макс с матерью провели в Москве, мы же уезжали на юг. Осенью мы снова встретились и заметили, что Макс опять стал проявлять странности, а именно - бояться сверхъестественного. Он отворачивался от некоторых мест, произносил заклинания и показывал все внешние проявления ужаса по разным, весьма неожиданным, поводам. Объяснялось это влиянием Туркина и Валериана ⁶, которые шутки ради внушали ему подобные мысли. Старание его разубедить, объяснить, что его зря морочат, ни к чему не вело. Он пресерьезно, садясь за стол, простирал руки и говорил: "Аминь, аминь, рассыпься, чур, мое место свято" Однажды в середине заклинания Валериан взял да пере вернул его кверх ногами. Вышло ужасно комично, а он как будто искренно стал приписывать духам то, что он взлетел на воздух, и рассказывал другие подобные факты. Заставить его одного в темноту выйти в сад было невозможно... Казалось, он весь был во власти нелепого суеверия!.. Но тут являлся вопрос: в самом ли деле это было так, действительно ли он верил или только делал вид, что верит?

Наблюдая за ним, мы чувствовали, что ему казалось интересным верить в сверхъестественное, жизнь при такой вере казалась ему красочнее и увлекательнее обыденной. Он такой жизни желал, к ней стремился и поэтому верил. Но... рядом с чудачком, которого можно было обмануть чем угодно и над которым все потешались, уже и тогда жил умный, трезвый человечек, который отлично знал, что его морочат, но молчал об этом, ибо жизнь, если дать уму руководить ею, казалась ему скучнее. Да и сказать ли? Макс любил, чтобы все кругом него были заняты им, а при старании проводить его и морочить, разумеется, окружающие были очень заняты и заинтересованы им. Поэтому еще вопрос, кто кого водил за нос: те ли, кто дразнил его, или он тех, кто его дразнил.

Одно из самых оригинальных качеств Макса всегда было его отношение ко мнению о нем других людей. Его нельзя было задеть, раздражить, раздразнить, напугать, вывести из себя. Все, что ему говорили про него самого, было ему "интересно". Это качество чувствовалось и в детстве. Когда его хотели разозлить, он просто находил, что сказанное "интересно", и так к этому и относился (хотя, конечно, не осознавал своего отношения), и получалось часто не совсем то, чего ожидал его оппонент.

Повторяю, у Макса с детства было тяготение к необыденному в жизни. Неопределенное чувство ужаса, вызываемое сверхъестественным, несомненно, было необыденным, и его к этому тянуло. На этой струне играл Туркин, когда пугал его. У одного из французских писателей прошлого столетия (кажется, Бурже или Маргерит) есть рассказ о детстве, очевидно автобиографический, озаглавленный "Пум" ("Poum"). Одна глава, где описано, как Пум следует за своим кузеном в сад, темный и страшный, зная, что его будут пугать, что он будет дрожать от ужаса, следует потому, что сам не знает - боится он этого или стремится к этому страху. Тут переживания Пума прекрасно передают переживания Макса. Благодаря этому он и слушал чтение Эдгара По - очевидно, со смесью ужаса и наслаждения, когда Туркин ему читал. Нам же он рассказывал лишь о первом, то есть об ужасе. Но второе, несомненно, было налицо, иначе зачем бы он стал его слушать. Туркин вообще мудрил над ним, и со стороны казалось странным, что Елена Оттобальдовна ему это позволяла. Надо думать, что, с одной стороны, она была очень занята и не во все входила, а с другой, что оригинальность этих отношений ее забавляла и ей любо было, что фокусы учителя выявляют необычайность способностей ученика. И потому она смотрела сквозь пальцы на непедагогичность таких приемов. А может быть, это и не было ошибкой, может, все эти переживания служили его духовному росту и своеобразию его духовного склада. "Chi lo sa" *, как говорят итальянцы.

* Кто знает? (Итал.)

Во всяком случае, он часто жил в мире, сильно отличающемся от мира детей его возраста, и был одновременно и глупее, и умнее их.

Впрочем, главные мудрствования Туркина происходили не на моих глазах (при моей матери он таких вещей не делал). Это происходило в то время, когда мы жили в Петербурге. Несколько лет мы бывали у них проездом через Москву, и Макс был тем же милым ребенком. Потом мы года два не виделись и встретили его уже отроком.

Елене Оттобальдовне было лет 35, когда мы с ней познакомились. Она была очень красива. В официальных случаях она надевала прекрасно сшитое черное шелковое платье, а по праздникам красный шелковый запон и бывала идеально красива. Обычно же она носила малороссийский костюм с серым зипуном, и, я думаю, ее оригинальность бросалась больше в глаза, чем ее красота. Она была очень умна и с большим юмором. Слушать ее разговоры с Максом было ужасно смешно, она в такой уморительной форме отвечала на его требования. Хотя в то время, может быть, это и не всегда было приятно Максу, так как она была, в сущности, очень строга, но думаю, что эти разговоры значительно способствовали развитию в нем того юмора, который составлял одну из его столь привлекательных сторон.

Она так умела со стороны видеть многое в комическом свете и сама даже не замечала, как метко она подчеркивала чужие нелепости. Я и сейчас замечаю в себе некоторые следы влияния ее оригинального ума. Она была большая спорщица и часто спорила с моим дядей так, как описано у Тургенева в "Дворянском гнезде". В пылу сражения они говорили больше, чем думали. Я помню случай, когда в конце спора Елена Оттобальдовна заявила: "Митрофан Дмитриевич, а помните, на прошлой неделе я говорила то самое, что вы теперь оспариваете, а вы спорили против меня". Так в пылу спора они поменялись ролями.

Все в Елене Оттобальдовне было оригинально и своеобразно, ничего в ней не было стереотипного. Когда она говорила серьезно, в ее речах было что-то сверхобыденное и потому поэтичное. Она ездила верхом в мужском костюме и была в нем красавцем юношей, и никак нельзя было принять ее за переодетую женщину.

Наталья Александровна Липина - очень интересная личность и большая энтузиастка - была другом как Елены Оттобальдовны, так и моей матери. Она стремилась сблизить этих своих друзей, но это ей удалось не при жизни - очень уж они были разные люди по внешнему складу, - а после смерти. <...>

Мама пела, у нее был необыкновенный голос. Эстетка, она искала вокруг красоты и гармонии и идеализировала внешние формы социального строя, а Елена Оттобальдовна не признавала никаких внешних форм. Но вот они обе прочитали в газетах о трагической кончине Натальи Александровны ⁷. Елена Оттобальдовна, обезумев от горя, пришла к маме говорить об общем друге. Трое суток она пробыла у нас, и это было началом дружбы на всю жизнь. Общее горе сблизило их, мама заглянула ей в душу и увидала, какие сокровища доброты и душевной тонкости скрываются под несколько суровой и странной внешностью.

<...> Написала все, что могла припомнить о Максе-ребенке. Сейчас прибавляю еще несколько слов о Максе-отроке.

Мы были проездом в Москве, когда Максу было 13 лет. Приезжаем к ним, встречает одна Елена Оттобальдовна. "А Макс?" - "У себя в комнате". - "Почему не выходит?" - "Стесняется". Пошли к нему - он сидит под столом. О дальнейшем расскажу словами Елены Оттобальдовны, которые мне лучше запомнились, чем действительные события. "Он от Любы и Лины спрятался под стол. Его вытащили, расцеловали, велели не стесняться".

После этого мы провели два дня с ним так же дружно, как и до разлуки. Мама просила его прочитать нам стихи. Но он сказал, что сейчас ничего интересного не помнит и выразил желание почитать вслух. Он стал читать детство Молотова Помяловского ⁸. Он читал так прекрасно, так выразительно, так симпатично и выглядел при этом так умно, что моя мать, которая обладала исключительным артистическим чутьем и вкусом и была очень требовательна к чтению, до конца жизни не могла забыть чтения Макса-отрока. Конечно, он много рассказывал, но что - я уже не помню. Перемена в его внешности была главным образом в том, что он оставил свою детскую прическу и его умный лоб был открыт, и это давало отпечаток мысли его лицу, давало какую-то глубину его взгляду. В остальном он был такой же славненький, как и раньше, только в серой форме. <...>

...В то время, когда я его знала (до школы), Макс всегда был одет стильно: летом в матросском костюме с подходящей фуражкой и пальто, а зимою в русском. Я его помню в рубахе цвета бордо, которая к нему очень пристала. Волосы были зачесаны на лоб, как на фотографиях того времени. Цвет лица у него был восхитительный: белый и румяный, и масса веснушек, которые нисколько его не портили. Глаза его иногда были задумчивы и глубоки, чаще веселы и "смешливы", а подчас они были очень хитренькие.

Он никогда не был беспокойным и назойливым ребенком, хотя очень любил болтать, но делал это только тогда, когда его на это вызывали. При его внешности желающие с ним беседовать легко находились. Вот что рассказывают о начале одного такого знакомства в поезде. Одна пассажирка спросила его: "Ну, а как тебя зовут?" - "Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин, - отвечает веско пятилетний Макс. - Но, если это вам кажется слишком длинно, можете звать меня просто Макс", - снисходительно добавляет он. Собеседница в восторге от такого ответа, и разговор продолжается до приезда на место назначения.

Говорить он мог до бесконечности, есть - тоже мог без конца, и в этом была драма его жизни ⁹, ибо жестокосердная мамаша строго дозировала его пищу. Я его очень жалела и пробовала за него ходатайствовать, но Елена Оттобальдовна очень серьезно мне сказала, что не может позволять Максу есть, сколько он хочет, без серьезного вреда для его здоровья, - и, таким образом, положила конец всяким моим просьбам. Ужасно потешно (но и немного жалко) было слушать разговоры матери с сыном по этому поводу: "Мам, а мам (выговаривалось как-то "мум"), мам-мама, мам-мама, я хочу..." - "Ну хоти, хоти", - отвечала совершенно серьезно, без тени улыбки, эта оригинальная женщина. За вечерним чаем ему выдавалось 3 ломтя хлеба и 3 куска колбасы. Сначала он съедал ломоть хлеба без колбасы, затем - с одним куском колбасы, и, наконец, наступал торжественный момент. Макс старался обратить на себя общее внимание и ел один ломоть хлеба с двумя кусками колбасы. Все это выходило у него до того потешно, что я через бесчисленное количество лет пишу об этом с невольной улыбкой.

Кто-то внушил ему, что самые лучшие огурцы - самые спелые, то есть самые большие и желтые, и он ко всеобщему развлечению просил огурец "побольше, да пожелтее, поспелее".

При игре в мнения его изречения всегда были очень оригинальны, как французы говорят, saugrenu *. Но при всей странности, они часто были не лишены известной меткости, а иногда даже глубины. Например, лично обо мне он сказал "Картонка с мозгом". Я действительно была в то время в периоде философствования по всякому поводу. Про меня как-то сказали: "Если Лине поручить описать, например, самовар, она тщательно опишет его внутреннее устройство и ни словом не обмолвится о его внешнем виде". Из чего видно, что, при некоторой нелепости формы, высказывание Макса доказывало его наблюдательность.

Максина молитва тоже была очень оригинальна. Как и большинство детей его времени, он утром и вечером читал "Господи, помилуй папу и маму" и кончал: "и меня, младенца Макса, и Несси **. Услыхав это, Валериан стал рассказывать, как Макс будет молиться в будущем. Сначала: "и меня, гимназиста Макса, и Несси", потом: "и меня, студента Макса, и Несси", и, наконец, когда он станет важным лицом: "и меня, статского советника Макса, и Несси". Как я уже говорила, такие шутки его нисколько не задевали. Он сам входил в них. Сколько веселья вносил он в жизнь даже и тогда.

* Нелепый (франц.).

** Несси - кормилица Макса, чешка.

Как-то, гуляя по депо Брестской дороги, мой дядя рассказывал Елене Оттобальдовне о каком-то протоколе, составленном по поводу вентиляционной трубы, мимо которой они проходили и которая лежала, зияя огромной страшной пастью. Макс стал спрашивать, что такое протокол. Увлеченный разговором, дядя махнул в сторону трубы и сказал что-то нечленораздельное, из чего Макс понял, что эта труба и есть протокол. Валериан не преминул укрепить его в этой мысли и прибавить, что туда сажают детей за дурное поведение. Долгое время после этого Макс пуще всего боялся попасть в протокол.

Будучи совсем маленьким, он рассказал, что сочинил стихи: "В смехе под землею жил богач с одной ногою". Как-то его спросили о его дне рождения, он долго не мог припомнить и наконец воскликнул: "Знаю, знаю: шестнадцатого мая". Тут уж получилась целая поэма, которой он очень гордился. <...>

Когда мы в следующий раз встретились с Максом, он был уже студентом, а я недавно замужем. Мы жили в Севастополе, и моя семья вся гостила у меня. Елена Оттобальдовна с ним приехала повидаться с мамой. Очень странно было увидеть своего друга с бородою... Хотя он был очень юн, но казался солиднее благодаря этому. Мы все вместе на двух извозчиках совершили поездку в Ялту. Какой он был интересный тогда, сколько декламировал стихов, своих и чужих!.. Как приятно было слышать их в чудной обстановке крымской природы! Приведу одно юношеское его стихотворение, которое [хорошо представляет] Макса в то время;

Думы непонятные

В глубине таятся,

Силы необъятные

К выходу стремятся.

Путь далек, душа легка,

Жизнь, как море, широка.

Дышится и верится,

И легко поется,

Силами помериться

Сердце во мне рвется.

Путь далек, душа легка,

Жизнь, как море, широка.

Сергей Иванов

ИЗ ЮНОШЕСКИХ ДНЕЙ

Мои первые воспоминания о Максимилиане Александровиче Волошине относятся к 1891-92 гг., когда он, насколько я помню, поступил в четвертый класс Московской 1-й гимназии. Он был, таким образом, на два-три года старше меня классом. Его близким товарищем по классу был Володя Макаров ¹, хромой от рождения и, как нередко это бывало в те тяжелые времена, имевший несколько обиженное самолюбие, благодаря тому, что уличные мальчишки, завидовавшие его гимназической форме и кокарде, не упускали случая подчеркнуть ему его физический недостаток. <...>

Володя и Макс возвращались обычно вместе после уроков, и вот первому пришла в голову мысль также посмеяться над Максом и обратить на него то оружие, от которого он сам невинно и незаслуженно страдал. Собравши двух-трех таких сорванцов, среди которых оказался и я - ученик 1-го класса той же гимназии, он сказал нам, что Макс Волошин, с которым он ходит вместе из гимназии, отличающийся необыкновенной толщиной и неповоротливостью, очень любит, когда его щиплют сзади за мягкие части тела, а его неповоротливость - гарантия в том, что мы можем доставить Максу это удовольствие безнаказанно. Наша сорвиголовость была установившейся репутацией, и потому, получивши конкретное задание, мы начали поджидать случая, когда можно будет привести его в исполнение. Когда толстый Волошин тяжело шагал по тротуару вдоль внутреннего проезда Никитского бульвара, мы выбегали из парадного крыльца, быстро делали свое дело и стрелой мчались на бульвар. Настал, однако же, день, когда Волошин, уже изучивший наши повадки, насторожился около места засады и, скося глазом, вовремя обнаружил замысел врага. Не успел я ущипнуть его как следует, как он быстро повернулся и дал ладонью такого тумака, что я растянулся на земле. Я помню только склоненные надо мной большие круглые добродушные глаза и просьбу оставить его в дальнейшем в покое. Эти встречи были основанием наших дружеских отношений. Мы встретились с ним через 35 лет, когда он был уже известным, крупным поэтом, а я профессором-биохимиком и физиологом. Оказалось, что Максимилиан Александрович хорошо помнит далекую картину из юношеских дней и вполне подтвердил воспоминание.

Михаил Дьяконов

ГИМНАЗИЧЕСКИЕ ГОДЫ

Весной 1896 года я поступил в феодосийскую гимназию и вскоре после приема участвовал в чествовании И. К. Айвазовского. А может, это был торжественный парад по случаю коронации. Не помню хорошенько. Пожалуй, первое более правильно. В памяти моей осталась дата семнадцатое апреля, связанная как-то с Айвазовским ¹. Весенних приемных экзаменов в тот год по случаю коронационных торжеств не было, и я поступал в конце учебного года, то есть в первых числах апреля. Айвазовский был попечителем гимназии, и потому гимназия принимала деятельное участие в этом торжестве.

У нас был введен военный строй. Гимназия состояла, кажется, из двух рот, и в каждой были командиры из старшеклассников. У командиров были знаки отличия: зеленые и синие кушаки поверх мундиров. Мое внимание привлекалось ко всему - так все было ново и необычно. Все старшеклассники казались какими-то рослыми, здоровенными молодцами. Среди них выделялся один, очень полный, но невысокий, с курчавыми волосами, более длинными, чем это разрешалось по гимназическим правилам. На гимназисте этом тоже был цветной пояс поверх мундира. Кто-то из сотоварищей назвал мне фамилию гимназиста: "Кириенко-Волошин" (так и потом всегда называли в нашем кругу Максимилиана Александровича). От старшего моего брата, переходившего тогда в шестой класс, я узнал, что Кириенко-Волошин учится в седьмом, то есть переходит в восьмой класс, и является гимназической знаменитостью: он пишет стихи - одно это заставило меня замереть от восхищения, - и стихи эти печатаются в газетах и журналах ². С Кириенко-Волошиным очень считаются все учителя и даже сам директор, грозный и великолепный чех, Василий Федорович Гролих. И товарищи талантливого гимназиста, и учителя в один голос твердили, что это будущий стихотворец, поэт "божией милостью".

Конечно, с этого момента я стал взирать на Максимилиана Александровича с особым уважением и трепетом. Прежде всего на меня, как на малыша, вообще действовал авторитет старшеклассника, а во-вторых, я почувствовал чрезвычайное почтение к особе будущего настоящего писателя. В семье нашей много читали, страстно преклонялись перед памятью великих поэтов, и мысль о знакомстве с новым поэтом, быть может, тоже знаменитым впоследствии, была мне невыразимо сладка...

Позднее я услышал, что Максимилиан Александрович - сын вдовы, которая купила участок земли в Коктебеле и обычно живет там. Вдова эта не походит на обыкновенных феодосийских дам - ездит верхом в мужском костюме, сама ведет хозяйство и очень самостоятельна во всех своих поступках. Про Коктебель я знал и не раз ходил через горы со своими друзьями в Двухъякорную бухту, но по малолетству нам никак не удавалось перевалить через южную цепь в Енишары.

Зимой 1896 года наш учитель русского языка и словесности Ю. А. Галабутский ³ выбрал меня в числе пяти маленьких гимназистиков для участия в гимназическом спектакле, который должен был идти, кажется, на Рождество. Перед этим блестяще прошел "Ревизор", в котором, насколько помню, участвовал и Кириенко-Волошин (как будто бы он играл Городничего) ⁴, и успех спектакля развил во всех гимназистах стремление сыграть на сцене. Для нас - пяти мальчиков - был выбран тургеневский "Бежин луг" - не инсценировка этого чудесного рассказа, а чтение в лицах всей 2-й части, которая построена на диалоге. Режиссером был назначен Максимилиан Александрович. Он взялся за работу с большим рвением, и я до сих пор помню, как мы часами декламировали и играли в полуосвещенном классе под руководством Максимилиана Александровича. Он изучал с нами каждое слово, каждую интонацию и положил немало труда, чтобы добиться успеха. И успех был! По словам зрителей, хотя и немного пристрастных - ведь это все были родственники и добрые знакомые актеров, - мы, мальчуганы, читали изумительно! Нас вызывали без конца. Максимилиан Александрович все время стоял за кулисами, подбадривая нас, пока мы были на сцене, и дирижировал группой восьмиклассников, изображавших собак. Помните лай сторожевых псов, когда они почуяли волка? Этот лай отлично передавали семиклассники и восьмиклассники, спрятавшись за кулисами. После спектакля наши родные и мы сами горячо благодарили Ю. А. Галабутского и Максимилиана Александровича, а те, в свою очередь, не скупились на похвалы. <...>

Весной 1897 года Максимилиан Александрович кончил гимназию, и я больше его не видел в Феодосии. Спустя два года отца моего перевели на службу в Ташкент. И вот, кажется, в 1900 или в 1901 году Максимилиан Александрович тоже оказался в Ташкенте ⁵. Меня он не узнавал при встрече, а я сам по детской скромности и нерешительности не подходил к нему. Старший мой брат, хорошо знакомый с Максимилианом Александровичем, был в университете, и потому связь с Волошиным было не через кого установить. Помню, что Максимилиан Александрович был одет весьма эксцентрично: на нем была широкополая "бандитская" итальянская шляпа, а через плечо шла широкая перевязь с надписью: "Le trovatore!" * Обыватели принимали Волошина за иностранца. Что он делал в Ташкенте и для чего туда приехал - не знаю.

* Трубадур (искаженное итал.).

<...> Летом 1932 года я впервые попал в Коктебель. Перед приездом я написал письмо Максимилиану Александровичу, о котором мне рассказывал незадолго перед тем Евгений Иванович Замятин. В Коктебеле мне не удалось повидаться с Волошиным как следует. Максимилиан Александрович чувствовал себя очень неважно, и мне совестно было его тревожить. Мы встретились как-то на берегу, а потом я заходил к Максимилиану Александровичу попрощаться. К несчастью, наше расставание действительно явилось прощаньем: через несколько дней после моего отъезда Максимилиан Александрович скончался...

Во время беседы я напомнил Максимилиану Александровичу о старых гимназических годах, и он с живостью заметил, что постановку "Бежина луга" он отлично помнит. Конечно, он никоим образом не мог узнать в своем собеседнике одного из тех маленьких мальчиков, с которыми он возился много лет тому назад.

Федор Арнольд

СВОЕ И ЧУЖОЕ

На первом курсе университета познакомился я с друзьями-неразлучниками - Михаилом Лавровым, студентом-филологом, сыном издателя "Русской мысли", и с коллегой по юридическому факультету - Мишелем Свободиным ¹.

Михаил Лавров, которого товарищи называй "Мигуйлой", - высокого роста, немного сутулый, с крепко сшитой фигурой, с каштановой бородкой, усами и открытым, немного топорным русским лицом, был своеобразным и интересным человеком. Он любил жизнь, верил всем своим существом в ее действенные и вечно обновляющиеся силы и умел украшать ее покровом своей буйной фантазии. Он как бы заставлял пульс жизни биться сильнее. Каждое занятие было священнодействием. Он устраивал все как-то так, что это было интересно и забавно, и заставлял всех принимать невольное участие в этой игре. Так, для рыбной ловли были одни церемонии, связанные с жизнью рыб, о которых он увлекательно рассказывал, подбирал особые удочки; при выпивке, которая называлась "принятие винной пищи", - другие обряды. Поскольку эти церемонии как-то отражали горевший в его душе огонь, они принимались нами с охотой. Каждый при этом стремился внести в них что-нибудь свое - серьезное или шуточное.

Мишель Свободин был поэтом. Его лирические стихотворения встречали одобрение Гольцева ², Чехова, Потапенко, позднее очень ценились Горьким и Савиной, которой Мишель посвятил свой стихотворный перевод пьесы "Покрывало Беатриче" Шницлера и которая была дружна с его отцом - известным петербургским актером, умершим на сцене. Еще ранее, учеником старшего класса московской гимназии, он напечатал в "Русской мысли" интересную заметку об этом старинном особняке, его вестибюле и лестнице, где, по преданию, происходили события, описанные в "Горе от ума". Мишель Свободин представлял из себя маленького востроносого человека с немного веснушчатым бритым актерским лицом, в пенсне с широкой тесьмой, с высочайшим, подпиравшим голову воротником. Его немного пшютоватая внешность освещалась взглядом серых выразительных глаз, в которых блестел то юмор, то вдохновение.

Иногда он был язвителен, иногда мечтателен и сентиментален. Наш общий приятель рассказывал мне, что однажды, проходя мимо дома, где жила когда-то любимая им девушка, Свободин благоговейно снял фуражку. Швейцар, стоявший у подъезда, с удивлением посмотрел на него и, в свою очередь, ответил на поклон, сняв картуз. Свободин невозмутимо подошел к швейцару, пожал ему руку и ласково сказал: "Друг мой, есть вещи, которые не следует принимать на свой счет". <...>

Во время моего пребывания на втором курсе юридического факультета в университете снова возникли студенческие волнения, в результате которых мы отказались держать экзамены. Когда волнения уже окончились, но двери университета были заперты, Мишель Свободин, с большой, суковатой палкой, так не подходящей к его виду сноба, подошел к этим дверям и принялся их дубасить - Мишель, столь далекий от политики... Но разгадка была проста. Уже два месяца он был по уши и, как всегда, безнадежно влюблен в греческую деву из Феодосии, гостившую в Москве. Дева уехала обратно в Феодосию. Денег для того, чтобы ехать за ней, не было. И Мишель придумал ехать на казенный счет. Он колотил палкой в двери университета до тех пор, пока его не забрали в полицию, а оттуда, где он гордо заявил о своем сочувствии к бунтовавшим студентам, - в жандармское управление. Там сперва не знали, что с ним делать, потом решили все же, на всякий случай, выслать из Москвы - и, так как провинность была невелика, предложили самому выбрать место ссылки. Вы можете догадаться, какой город выбрал Мишель и куда был отправлен на казенный счет, так как заявил, что своих денег на поездку у него нет (что было справедливо).

Незадолго перед этим Мишель познакомил меня с другим студентом, ставшим на всю мою жизнь большим другом, - прекрасным поэтом Максимилианом Александровичем Кириенко-Волошиным. Издали Макс был похож на портрет Маркса, только был очень толстый (хотя и подвижный), с легкой походкой, пышной шевелюрой рыжеватых волос и лучезарной улыбкой на лице. Во время беспорядков он сидел в тюрьме ³, сочинял стихи и пел их, ходя по камере. Его веселость и выдумки были непостижимы. Жандармы вызвали его мать, всегда ходившую в мужском костюме, немного экстравагантную, с добрым и прямым сердцем, и допрашивали ее о причинах веселости сына. Когда она ответила, что он всегда такой, они посоветовали скорее женить его, предполагая, очевидно, что женитьба - самое верное средство от излишнего веселья. Затем, так же, как Мишеля, его в