Анненков Павел Васильевич - Записки о французской революции 1848 года

ere" {"Будущее принадлежит трудящимся. Нужно только немного терпения и братства. Было бы ужасно, если бы эта истина оказалась непонятной, и Франция - этот первый корабль наций, пошел бы ко дну, в виду порта, уже возникающего в лучах солнца" (франц.).}.

   В это же заседание, вторник 20 июня, за три дня до битвы, Коссидьер, во имя которого она должна была начаться, как бы в тоске ожидания, говорил свою живописную, оригинальную речь, это смешение тривиальных выражений, выражавших глубокое чувство, и резких образов, за которыми светится мысль... Он призывал всех к соединению и говорил: "Unissons nos efforts; jetons toutes nos divisions dans le sac de l'oubli" {"Объединим наши усилия, предадим наши раздоры забвению" (франц.).}.

   Необходимость возвратить руки к земледелию уже признана: "que les hommes d'intelligence en montrent l'exemple; qu'ils ne rougissenet pas de labourer et de gratter la terre" {"Пусть люди интеллекта подадут пример, пусть они, не краснея, возьмутся пахать и обрабатывать землю" (франц.).}.

   Он советовал давать простор экспортации, чтобы делать конкуренцию Англии в самой Англии, советовал колонизацию, ассоциации, рассчитку новых земель: "c'est le seul moyen de vous debarrasser de 100000 bouches inutiles que vous avez dans Paris; autrement avec toute votre police, avec vos 200 000 hommes - troupes, je vous defie d'empecher qu'un beau matin tout cela ne creve comme une vessie trop gonflee" {"Это единственный способ вам освободиться от 100 000 лишних ртов, имеющихся в Париже, иначе со всей вашей полицией, с вашими 200 000 войск, я вас уверяю, вы не сможете помешать тому, что в одно прекрасное утро все это лопнет, как чересчур надутый пузырь" (франц.).}.

   Речь произвела сильное впечатление, но этот человек, знавший, как впоследствии оказалось, весь ход заговора, говорил еще: "Nous avons dans Paris 100000 hommes qui iront sur nos boulevards au moindre trouble; il y a l'or de la Russie, l'or de l'Angleterre, si vous ne le savez pas, qui sement le desordre" {"У нас в Париже найдется 100 000 людей, которые выйдут на бульвары при малейшем волнении: золото России, золото Англии, да будет вам известно, сеет беспорядки" (франц.).}.

   Эта коварная и неблагородная попытка сваливать на каких-то воображаемых Питта и Кобурга ⁹ все естественные волнения Франции доказывает, во-первых, ребячество нации и пошлость людей, играющих ее доверием. Поддержанная Флоконом уловка эта впоследствии наделала хлопот иностранцам, но вместе и выказала ничтожество [пошлость] новых государственных людей: за этим слухом уже нельзя более скрыться, как прежде, детям, пожалованным в министры. Покуда происходили таким образом прения о работниках и мастерских, что делалось в последних? Они стояли в полной своей организации, несмотря на несколько строгих дисциплинарных мер нового начальника. [В самый день битвы 23 начальника битвы стали добиваться] Еще в самый день начавшейся битвы, в пятницу 23 июня, вышли первые листки газеты "Journal des ateliers nationaux" ¹⁰, положившей заниматься интересами их. Осторожные попытки Трела отсылать партии работников на серьезные работы, определенные Палатой и на которые уже он получил кредиты, как мы видели, произвели волнение: мастерские понимали, что наступает час их уничтожения, и собирались на отпор. Вербовка шла медленно, люди [поднятые ими] возвращались назад в Париж с дороги или ничего не хотели делать на месте. Большая часть предлагала невозможные условия, волновала бригады и клуб свой. Напрасно Л. Фоше и Фаллу не давали покоя Трела, он выходил из себя, и все оставалось на своем месте. Напрасно, наконец, Правительство настаивало на учреждении конскрипции {Конскрипции (от франц. conscription) - воинской повинности.} и приписывании всех молодых холостых работников к войскам (мера, казавшаяся, по справедливости, совершенно произвольной). Напрасно в каком-то отчаянии Палата выказывала свое настоящее мнение о национальных мастерских посредством г. Турка ¹¹, всегда отличавшегося неистовством своих [убеждений] консервативных убеждений и предлагавшего следующие декреты все принять к рассуждению: 1) возвратить на прежние места жительства всех освобожденных каторжников, 2) возвратить в свои де<партамент>ы работников, не имевших годичного пребывания в Париже, и объявить ворами тех, которые записываются в мастерские, имея способы существования, 3) возвратить [работников в прежние их мастерские] в частные мастерские тех работников, которые прежде там находили занятия, и вспомоществование давать уж не работникам, а хозяевам мастерских, и проч. - все напрасно. Работники государственные не хотели конкуренции, еще менее позорного возвращения за старые станки [в старые], а также [не хотели] масса их, несмотря на несколько групп, высланных в департаменты к серьезным работам, не хотела покидать Париж, говоря с [великой] непогрешимой логикой, что они имеют право требовать или работы в Париже на новых основаниях, или прокормления себя государством, обещавшим им таковое. Положение делалось безвыходным, и суд божий был неизбежен!

   В ожидании развязки разброд всех мнений, интересов, настроений по" степенно достиг крайней своей степени. Для того, чтобы показать градус разнузданности идей и головной анархии, стоит только [привести] воcпомнить о журналистике этого времени. Это был невообразимый нравственный хаос. Каждый день появлялось несколько полулистков с заглавиями одно другого чудовищней, одно другого странней, и крикуны еще более придавали им эксцентрического, фантастического колорита своими затейливыми прибавлениями и пояснениями. На бульварах уже образовались через каждые пять или десять шагов подвижные лавочки, облепленные и заваленные полулистками, из коих многие имели один только No, другие - два-три, будучи простой спекуляцией на любопытстве парижан. [Несколь] Большая часть, однакож, пользуясь свободой от залога, платимого большими, серьезными журналами [вследствие сокращения], что, между прочим, составляло удивительную несправедливость, возможную только в подобные эпохи, - преследовали самые противоположные интересы, иногда самые невероятные цели. Здесь-то появилось то разъединение личностей, которое обыкновенно предшествует междуусобной войне: все мнения, составленные в уединении чердака или погреба, все [чудеса] нелепости, омрачившие мозг человека в минуту отчаяния или едкой нищеты, выползают тогда на божий свет. Рядом с социальными Листками [листами] клубов или обществ появился [тогда] в это время "Cabbuliste" ¹² [занимавшийся], видевший в новейших событиях поверку старых пророчеств и ими же пояснявший будущность Франции; "Le Christ republicain" ¹³, который в революции видел только уничтожение касты попов и, вероятно, издавался каким-нибудь отверженным попом в [туманном] фразисто-мистическом тоне; "le franc-macon" ¹⁴ [призывавший], объявлявший, что наступает царство [греха, лжи] масонства, которое, как известно, основалось еще до потопа, и проч. "la republique des femmes" ¹⁵ - орган везувиянок, о котором мы упоминали, возвещавший буквально высвобождение женщин из-под мужа. Трудно узнать в запутанные эпохи, что шутка и что добросовестная нелепость: так обе они близко граничат. Я еще до сих пор не уверен в настоящей цели последнего листка, несмотря на следующую угрозу мужьям, в нем помещенную, от имени женщины:

  

   "Qn'une vengeance sans pareille

   Soit la lecon du genre humain,

   Frappons: que les coqs de la veille

   Soient les chapons du lendemain" {*}.

   {* Пусть не имеющая себе равной месть

   Будет уроком человеческому роду.

   Ударим: пусть вчерашние петухи

   Будут завтрашними каплунами" (франц.).}

  

   Известно разделение республиканцев на р<еспубликанцев> de la veille и du lendemain.

   Далее появлялись каждодневные листки, приучившие публику мало-помалу к приемам терроризма, к которому масса ее питала решительное отвращение: таковы были "l'Accusateur public" ¹⁶ Ескироса, "le tribunal revolutionnaire" ¹⁷, "le Pilori". Любопытно было следить, как осторожна они брались за дело: они давали ужасающие названия журналам своим и объявляли, что в основании имеют невинную, благородную и мирную цель. Так, "l'Accusateur" говорил, что в нынешнее время за партией, которая называется des moderes {Умеренная (франц.).}, лежит кровь и преступления и что, напротив, партия, именуемая des exaltes {Пылкой (франц.).}, должна теперь воздвигнуться для умиротворения и дружелюбного решения всех вопросов. Так, еще "Tribunal" давал описание несуществующего суда, к которому приводили Луи Филиппа, Гизо, Дюшателя, и, после воображаемых прений и воображаемой защиты, присуждали их к различным легким наказаниям в ожидании настоящего суда и более жестоких приговоров. "Le Pilori", заглавная вывеска которого представляла каждый раз новое лицо на плахе: Тьера, Дюпена и проч. и который потом сам рассказывал жизнь своей жертвы в позорнейших красках, прибавляет, что он это делает без всякого" намерения оскорбить кого бы то ни было, и проч. Подобное же замечание относится и к листкам с циническими названиями. Помню удивление, произведшее появлением журнала "Aimable Fauborien, journal de la canaille" ¹⁸. Между тем, название было дано, по-видимому, только для приучения слуха к неблагородному слову. Журнал, как и все и многие другие, восставал против партии Мараста и особенно против ее страсти к захватыванию [мест] всех мест. Разумеется, это делалось с помощью трескучих фраз к народу, но читать его было можно, и только в конце какой-нибудь песенки обнаруживалась настоящая мысль листка:

  

   "Sur le grabat ou le tient sa blessure

   De combattant, heros de Fevrier,

   Dit a son fils, qu'il console et rassure:

   "Je dojs subir mon destin d'ouvrier:

   "La, mort approche. Afin que je m'en aille,

   "Certain par toi d'etre un jour imite,

   "Jure-moi bien de mourir en Canaille bis!

   "Car la Canaille a fait la liberte!" {*} и проч.

   {* "На одре, к которому его приковала рана, борец, герой Февраля, говорит сыну, которого успокаивает и утишает: "Я должен подчиниться моей судьбе рабочего: смерть близка. Что бы я мог уйти уверенным, что ты последуешь моему примеру, поклянись мне умереть, как каналья, ибо каналья завоевала свободу"" (франц.).}

  

   Один из новых журналов, с названием тоже много скандальным "La Carmagnole, journal des enfants de Paris" ¹⁹, с эпиграфом "Ah! ca ira! ca ira! ca ira!" и двумя рисунками, изображавшими короля, который плачет, " уличного мальчишку, который смеется: "Jean qui pleure, Jean qui rit" {"Жан, который смеется, Жан, который плачет" (франц.).}.

   Этот журнальчик ответил на предосудительную и злобную выходку Жюля Жанена против него статьей, превосходно написанной и доказывающей опытную литературную руку. В ней он говорит: "la Carmagnole n'est ni la guerre civile, ni l'emeute, ...Laissez-la passer comme un signe de conciliation entre les hommes de la veille que le passe enthousiasme et les hommes du lendemain qui comprennent le passe en saluant l'avenir!!" {"Карманьола - не гражданская война, не бунт. Дайте ей прийти как знаку примирения между людьми вчерашнего, которые восхищаются прошлым, и людьми завтрашнего дня, которые не забывают прошлого, но приветствуют будущее!!" (франц.).}

   Удивительное противоречие намерений и средств. Известный портной-писатель, завистливый и низкий Констан Гильбе ²⁰, издавал журнал, появлению которого сперва, было, воспротивилось Правительство, - "Journal des Sans-Culottes"²¹. В первое время глаз был поражен страшно этой публичной выставкой [цинического] слова с таким циническим и страшным знаменованием, но когда заметили, что журнал будет постоянным панегириком Мара и не делает никакого намека на человека, что он ратует еще против аристократии и социальные вопросы называет выдумкой дворян, желающих отвлечь глаза народа от настоящего дела, что, наконец, все современные события он ценит только потому, согласны ли они с статьями и брошюрами Мара или нет, - недоверие и страх много поутихли. Все эти непонятные попытки обновить старое, уже невозможное, новым нашли еще бездну подражателей, несмотря на то, что образцы также были подражанием. Бульвары, улицы, переулки, пассажи буквально были завалены журнальчиками в этом роде: "Diogene sans-culotte"²², "Gamin de Paris" ²³, "Vrai gamin de Paris" ²⁴, "Republique rouge" ²⁵, "Bonnet rouge" ²⁶ и "Boulet rouge" ²⁷, "Conspiration des poudres Journal fulminant" ²⁸, "le Volcan" ²⁹ и т. д. и т. д. Дело только в том и заключалось, чтобы выбрать немыслимо громкое заглавие.

   Всех решительней отличался на поприще скандала "Le pere Duchene, gazette de la Revolution" ³⁰ (целая семья Pere Duchene: le Pere Duchene, gazette de la Revolution, le vrai pere Duchene de 1848 ³¹, le travailleur, par la mere Duchene ³², le petit-fils du pere Duchene ³³, le pere Duchene, ancien fabricant de fourneaux ³⁴, les lunettes du pere Duchene ³⁵ и проч.).

   Но и тут [все это были только слабые копии] в этой [отвратительной] копии грязного и подлого Геберта заметна [была] удивительная черта: [никто из них] он еще [не хочет, видимо] не смеет сравняться с образцом и только [старается] берет от него спартанское ТЫ при обращении [смешное в эту минуту] к современным лицам, смешную (по настоящему времени) угрозу: горе вам! Я вас обличу! Да еще уверение, что он раздулся от гнева, что он готов лопнуть от негодования, и проч., но уже нет ни "х", ни "б", ни желчного бешенства предшественника. Впрочем, в нынешнем своем виде он еще был порядком неистов и яростен, но так как убеждения его оказались крайне сомнительными и многими объявлялись подкупленными с иными, совсем не республиканскими целями, то ругательства и провокации его имели только успех скандала, а не направления. Самого "Pere Duchene" превзошли враги и соименники его, другие "pere и mere и petit-fils Duchen" в завистливой полемике с ним. Вот как, например, отзывается "le vrai pere Duchene" о вышеупомянутом соименнике своем: "Vieille caricature d'une passe hideux qui ne peut plus renaitre, enfant mort-ne des saturnales d'une imagination debauchee, ignoble exploiteur de la credulite d'un peuple trop longtemps abuse, triste avorton d'une piteuse operation mercantile, jusques a quand lasseras-tu la patience du peuple souverain?.." {"Старая карикатура отвратительного прошлого, которое не может больше возвратиться, мертворожденное дитя сатурналий, развращенного воображения, мерзкой эксплоатаця доверчивого народа, слишком долго обманываемого, жалкий выродок, результат меркантильной сделки, сколь долго ты будешь испытывать терпение суверенного народа?.." (франц.).}

   Другой из этой фамилии "Le petit-fils du pere Duchene" появился вдруг как защитник порядка, благочиния, спокойствия [и обратился с следующей речью к осудившему его] [но защищает его на свой манер] и дал следующее определение собственного дела: "Un brutal, un barbare, un furieux; la rue etait son domaine, il aimait a se vautrer dans la fange sanglante, il avait la sagacite du chien, la faim du loup; il etait le limier qui menait toute la bande en hurlant" {"Грубиян, варвар бешеный, улица была его стихией, он любил валяться в кровавой грязи; у него была прозорливость собаки, голод волка, он был ищейкой, которая с воем вела за собою всю свору" (франц.).} Чудный способ уничтожить влияние имени, прикрывшись этим же именем.

   Зато "la mere Duchene" или лучше "Le travailleur par la mere Duchene" называет Pere Duchene "vieux pendard" {"Старый негодяй" (франц.).} и недовольна его умеренностью: "Si la mere Duchene est bougrement en colere, c'est qu'elle s'apercoit que tu ne l'es plus autant" {"Если мать Дюшен чертовски разгневана, то это оттого, что видит, что ты не столь же гневен" (франц.).}

   Это единственный чисто цинический журнальчик, попавшийся мне в руки: "On dit, vieux pendard, que tu t'est laisse seduire par les beaux yeux d'une altesse dite republicaine... Si cela etait, sache bien... que la mere Duchene serait capable d'arracher les yeux rouges de ta poupee politique... Si encore tu te laissais enjoler par les fille du peuple, on te le pardonnerait, vieux scelerat, mais par ces langues dorees de bourgeoises decrottees, qui puent la viande humaine, fi donc, vilain, monstre d'homme! Ou oublies-tu que la sueur du pauvre a humecte les levres que tu baises?... Jette ta princesse dans le panier aux ordures, sinon la Mere Duchene se divorce, de par les cretins qui veulent nous faire des lois pour eux" {"Говорят, старый повеса, что ты дал себя соблазнить прекрасным глазам некой высокой особы, называющей себя Республиканкой. Если это так, то знай, что мать Дюшен способна вырвать красивые глаза твоей политической куклы. Если бы еще тебя прельщала девушка из народа, тебе бы это простили, старый нечестивец, но золотые языки намалеванных мещанок, от которых несет человеческим мясом. Фи! Мерзкое чудовище! Уж не забыл ли ты, что пот бедняка смачивал эти губы, которые ты целуешь? Брось принцессу в корзинку для мусора, иначе мать Дюшен расторгнет узы с теми, которые хотят дать нам законы, предназначенные для них" (франц.).}

   После подобного тона, конечно, можно усомниться в справедливости заметки моей о какой-то невольной, может быть, временной сдержанности журнализма при всей его распущенности, но ведь это единственный экземпляр. Говорили мне, что в предместиях издаются журналы возмутительного содержания, которые даже не заходят по сю сторону Бастилии, говорили, что есть журналы, даже не печатные, а литографированные в этом духе, раздающиеся только членам тамошних самых опасных клубов: des Antonins ³⁶, Quinze-vingt ³⁷, называли мне и имена их: le va-nu-pieds ³⁸, l'incendiaire ³⁹, но я никак не мог добыть их. В коллекцию мою случайно попался журнал под заглавием "la Guillotine" на красной бумаге с портретом Л.-Филиппа, показывающего грудь свою, на которой вырезана гильотина. Но, во-первых, он кажется простой спекуляций, а во-вторых, имеет две надписи: 1793. Tout le monde y passera, - и другую: 1848. Persone n'y passera, a в-третьих, отличается тем сантиментальным изложением истории изобретения гильотины и первых ее жертв, которое как будто нарочно придумано, чтобы приучить к мысли об инструменте и к назначению его!

   Затем бесчисленное количество социалистских листков, в которых теории Сен-Симона, Фурье, Л. Блана, Пру дона перемешивались в каком-то удивительном хаосе [в котором почти], который еще раз свидетельствовал, как научные и теоретические истины, пущенные в народ, целиком перепутываются в его сознании... Случилось здесь то, что почти всегда бывает: от каждой теории взяты были ее резкие стороны, только выпуклые мысли, бросающиеся в глаза массе, сущность же ее, требующая размышления, оставалась в стороне. Так, в "la France libre" ⁴⁰, который издавался, говорят, бывшим учеником Политехнической школы, теория Прудона об изменении собственности во владение (possession) превратилась в уничтожение [собственности и капитала] и того и другого. Теория Луи Блана об участии государства в заказах обратилась в теорию ссуд денег всякому ни под что и с тем вместе по необходимости в теорию [надсмотра] надзора за должниками и гарантию против банкротства, [так всегда]. Но это высказано запальчиво и обнаруживает в писателе представителя множества клубных социалистов. Нельзя упоминать обо всех этих листках, журнальцах, которые [возвещали] говорили, требовали социализма, коммунизма, раздела собственности в тех общих фразах, затвержденных наизусть у главных представителей различных теорий, которые поясняются предшествующим и последующим, но, вырванные из полного учения, только кажутся инструментом для возбуждения страстей. Так, "Spartacus liberateur du peuple" ⁴¹ взял эпиграф из Прудона "la propriete-c'est le vol" {"Собственность это кража" (франц.).}, но у "его это положение, весьма обоснованное Прудоном, выходило просто-запросто призывом к истреблению грабителей-имущих. Подобное же значение имело у него и все экономические фразы учителей, как-то: le droit des travailleurs a l'integrite de leurs produits {право трудящихся на сохранность продуктов их труда (франц.).} и проч., из которых выходило в результате не обновление общества [совершенное, простое], а совершенная невозможность существования какого-либо общества. Что касается до журнальцев, занимающихся участью женщин, как-то: "la Politique des femmes" ⁴² и др., то ничего темнее, запутаннее представить нельзя, хотя опять [в отрывочных положениях встречаются] тут беспрестанно встречались отрывки из положений людей, впервые поднявшие этот вопрос. Были, впрочем, листки, издававшиеся для народа и знатоками дела с примесью, разумеется, отчаянной политической полемика. Таков был листок фурьериста de Bonnard ⁴³ "le Salut social journal des droits de l'homme, redige par les opprimes" ⁴⁴ и листок с.-симониста Эмиля Барро ⁴⁵ (Barrault) "Tocsin des travailleurs" ⁴⁶. Барро отличился еще потом письмом к Ламартину, в котором ловко доказывал, что его политика примирения должна привести непременно к междуусобной войне и ненависти всех партий лично к Л<амартину>. Взятые в общности все стремления социальной хаотической журналистики июньских дней чрезвычайно хорошо выражаются следующим журнальным декретом, напечатанном в каком-то листке: "Au nom du peuple francais: Article I^r - Il n'y a plus rien. Art 2 - La Commission du pouvoir executif rendra une loi pour assurer l'execution du present article" {"От имени французского народа: Статья 1 - Больше ничего нет. Статья 2 - Комиссия исполнительной власти объявит закон, чтобы обеспечить исполнение данной статьи" (франц.).}.

   Таким образом, мы упомянули о двух видах журналистики: террористической и социальной. К ним примкнул еще третий с Половины июня - наполеоновский. Здесь представилось явление, указывающее, как должно ценить большую часть этих народных газетчиков. Один из издателей "Pere Duchene" г. Deschamps ⁴⁷ отделился от редакции его и сам издает журнал "le Robespierre"⁴⁸, в котором он заставляет говорить грозного человека от самого себя разный вздор. Все статьи журнала были подписаны Максимилиан Р<обеспьер>. В них Робеспьер гуляет по улицам и объявляет, что он не доволен тем-то и тем-то, и отзывается о себе следующим образом: "je rentre dans la carriere de la revolution-que j'avais quittee jeune encore - muri par 60 annees de meditations sur les decouvertes du genie humanitaire" {"Я возвращаюсь к революционной карьере, которую оставил еще молодым, созревшим за 60 лет размышлений об открытиях человеческого гения" (франц.).}.

   И дает советы не брать с него примера. Между прочим, он заявляет: "Des imprudents parlent de retablir une cour prevotale pour juger sommairement les patriotes qui sont a Vincennes. Peuple souverain! par pitie pour les reacteurs iu ne le permettras pas: il y aurait la le germe du tribunal revolutionnaire, que repoussent nos moeurs de 1848...!" {"Опрометчивые говорят о восстановлении судов превотальных для скорейшей расправы над патриотами в Венсане. Суверенный народ! Из сострадания к бунтарям ты этого не допустишь! Это было бы возвращением революционного трибунала, пробив которого восстает весь дух революции 1848 г." М. Р. (франц.).}

   Правда, подобная попытка заставлять говорить деятелей старой революции от собственного имени уже была сделана в мае месяце журналом "le vieux cordelier, drapeau du peuple" ⁴⁹, который вывел на сцену аттического Камиля Демулена и вложил ему в уста следующую речь: "Bourgeois puisqu'il faut t'appeler par ton nom, si ta bouche conspue la foi et le genie; si, doue soudain du courage de la peur, tu veux arreter la Republique dans son essor vers les grandes choses, je, suis la pour te faire rentrer dans ton marais, moi, adorateur du bien, du grand, du juste, moi artiste, moi, Camille Desmoulin. ((NI)" {"Буржуазия! Раз уже тебя надо называть по имени, если твои уста поносят веру в гений, если вдруг, обретя смелость трусливого, ты собираешься остановить Республику в ее порыве к великим делам - я тут, чтобы возвратить тебя в твое болото. Я почитатель прекрасного, великого и справедливого. Я художник. Я - Камиль Демулен. (No 1)" (франц.).}.

   Как бы то ни было, но г. Deschamps издавал своего "Робеспьера" да тех пор, пока не обнаружилось наполеоновское движение, и тогда он вдруг бросил Максимилиана и стал издавать журнал "Napoleon republicain" ⁵⁰, в котором точно так же заставляет гулять Наполеона по улицам и точно так же говорить про себя глупости: "Je n'etais pas ne pour la guerre" {"Я не был рожден для войны" (франц.).} и давать следующие советы народу: "Souviens-toi que tu es le seul "Помни, что ты единственный господин и что твои представители - твои приказчики" (франц.).}.

   Впрочем, были примеры внезапных странных переворотов и посильнее: Так, какой-то г. Guillemain ⁵¹ в один день издал "l'Aigle republicain" ⁵² с энтузиастическими песнями в честь бонапартистского времени, а на другой "les lunettes du pere Duchene" с такими же во славу терроризма. Наполеоновская литература разрасталась, однакож, вместе с движением на улице: тогда посыпались один за другим листки: "le Napoleonien ⁵³", "le Petit caporal" ⁵⁴, "la Redingote grise" ⁵⁵, и проч. и проч., и наконец листки и большой журнал, занимавшийся уже кандидатурой и будущим значением Луи Бонапарта. Название его носило симптом той же путаницы идей, которая существовала в народе и которой старались обмануть народ: "la Constitution, journal de la republique napoleonienne!" ⁵⁶ Он называл противников Бонапарта оскорбителями народа: les insulteurs du peuple - и, однакож, вскоре умер. И вообще в это время Б<онапарт> не имеет еще серьезного значения. К этому надо еще присоединить листки сатирического содержания, выходившие тоже в неограниченном количестве. Иногда они поражали сочетанием шутки и какого-нибудь страшного события. Так, например, "le Pamphlet" ⁵⁷ при известии о кровавом мщении негров Мартиники ⁵⁸, получивших известие о февральской революции и требовавших свободы, сказал, что знаменитые слова: "perissent les colonies plutot qu'un principe" {"Пусть погибнут колонии скорее, чем принципы" (франц.).} должны быть нынче изменены в другие: "perissent les colonies suivant les principes" {"Пусть погибнут колонии, следующие принципам" (франц.).}. Впрочем, все остальные журналы этого рода: "Diogene sans culotte", "Gamin de Paris", "le Cancan" ⁵⁹, "les betises de la semaine" ⁶⁰, "le canard" ⁶¹, "le diable rose" ⁶², и проч. и проч., были довольно пошлы. Демократия вообще смеяться не умеет, и род блестящей искрометности и надменного презрения, требуемой для политической насмешки, остается преимущественно за роялизмом. Так было и здесь. Одним только легитимистским и филиппистским листкам, как "le petit homme rouge" ⁶³, "le lampion" ⁶⁴ и др., удалось сказать несколько едких острот. Последний журнальчик, чисто легитимистский, отличался даже в это время тем неимоверным количеством позора, который выливал он на Исполнительную комиссию и республиканских действователей. Между прочим, один раз он сказал, что если Барбес заболеет, то не следует поручать его товарищу по тюрьме, доктору Распайлю, ибо как ни огромны его преступления, но смертная казнь уничтожена во Франции. В другой раз он объявил, что Иисус был казнен по требованию народа, а так как это известие оскорбляет величие народа, то придется издать декрет, по которому казнь Иисуса должна будет считаться отныне делом национальной гвардии той эпохи, и проч. А клевет на лица, а оскорблений, а ложных известий - бездна! [Часто смеялся] Забавны были также комические изложения заседаний Парламента в журнале "la Seance" ⁶⁵. Исключение из нашего правила составляет демократически-сатирический журнальчик "l'Epoque" ⁶⁶, который иногда очень удачно пародировал старую известную эпоху и закоренелые мнения Одиллона Барро и др. Если к этому присоединить еще попытки восстановления журналов, знаменитых в 1830 году, как-то: "le bon sens" ⁶⁷, "le tribune" ⁶⁸, "Figaro" ⁶⁹, попытки, кончившиеся вообще неудачно, то приблизительно можно получить понятие о всем этом каждодневном хаосе журнальном, где беспрестанно сталкивались воспоминания всех минувших эпох с плохо понятыми требованиями современности, (неразборчиво) с истинным увлечением, настоящая нелепость с поддельной глупостью и особенно вражда одного класса общества к другому. Последнее только и было знаменательно и действительно реально во всем этом движении. Несмотря на [резкость] оглушительный шум этих тысяч голосов, нашелся журнальчик "l'organisation du travail" ⁷⁰ - приверженец теории Л. Блана, который успел покрыть разладицу и обратить на себя внимание. Он напечатал в двух своих NoNo списки банкиров и торговцев с показанием их капиталов и списки землевладельцев с показанием их доходов (No 8 и 9). Как ни преувеличены и ложны были цифры, но в эпоху всеобщего бедствия и нищеты, они были прямым указанием народу, где искать пособие и добычу. Это уже выходило из ряда личных оскорблений и взаимных обвинений партий, и поэтому один депутат потребовал отчета у министра юстиции, какие меры приняты для наказания дерзкой провокации и вообще, что сделалось с залогом (cautionnement) журнальным, который преимущественно назначался для обуздания их издателей. Министр Бетмон сознался, что, действительно, старые большие журналы имеют этот залог, но что многие и вновь явившиеся его не имеют, что он видит в этом большую несправедливость, что Правительство имеет наклонность определить залог для всех вообще журналов, но когда и как представит оно закон по этому предмету - оно само не знает этого (всеобщий смех). В таком положении находилось Правительство. В другом оно и не могло быть. Напрасно уже сам "National" взывал к Исполнительной комиссии: мы вас поддерживаем, но, ради бога, покажите же, что все управляется. Управлять было нельзя - и только первые пушки, раздавшиеся в Париже, поставили на истинной почве вопрос: кто будет править Францией.

   Вечером в четверг 22 июня огромная масса народа, говорили, тысяч 5 или 6 [человек], двинулась от Палаты, прошла улицу St. Jacques, хлынула на Гревскую площадь перед Ратушей и оттуда направилась к Бастилии, где и рассеялась на проходе ее. Гревская площадь была занята войсками. Толпа, эта уже кричала: "vive la republique democratique et sociale" и напев: "vive Napoleon" был заменен другим, более значительным: множество голосов припевало в каданс: ""du pain au du plomb" {"Хлеб или свинец" (франц.).}. Слух об ней тотчас же разнесся по Парижу.

   Это были уже восставшие работники национальных мастерских. Несколько человек из партии работников, отправившихся на Салунский канал, возвратилась с известием, что на болотистой почве его не приспособлено было ни жилищ, ни пропитания для людей. Подозрение, уже ходившее в работниках, что Правительство намерено [образовать] во что бы то ни стало отделаться от работников, хотя бы мором [получило здесь], превратилось теперь в уверенность. Вместе с этим негодование, произведенное декретом о взятии многих работников в солдаты, было очень искусно разрабатываемо главными предводителями. Часть работников, весьма небольшая в сравнении с общим числом их, отправились поутру в четверг прямо в Люксембург требовать объяснения у Исполнительной комиссии этим предметам. Здесь вместо свободного прохода, какой они бы получили два месяца назад, они встречены были по приказанию Мари, игравшему и здесь непопулярную роль мужа опоры, - караулом. После переговоров между Мари и передовыми положено было отправить от толпы депутацию, а массе ждать решения у св. Салюстия. Депутация говорила дерзко и грубо [повелительно] с Мари - тот отвечал твердо и повелительно, что все вредные слухи распускаются неблагорасположенными людьми, но что Правительство не отступится от своих намерений. Один из депутатов Пюжоль ⁷¹, наиболее запальчивый, был отстранен при самом начале переговоров Мари, который сказал ему: "Я видел вас 15 мая в Собрании и не хочу говорить с бунтовщиками", а когда товарищи начали роптать, он прибавил: "Разве вы не можете сами изложить свои претензии? Est-ce que vous etes les esclaves de cet homme?" {"Разве вы рабы этого человека?" (франц.).}

   Когда переговоры кончились, разумеется, неудачно, депутация, а более всего Пюжоль, изменила весь смысл их и донесла толпе, ждавшей у св. Салюстия, что Правительство решило истребить работников и называет их les esclaves. Крик бешенства раздался из толпы, которая хотела броситься снова на Люксембург, но Пюжоль велел ей собраться вечером у Пантеона. Там с решетки, окружающей пустой храм Славы, Пюжоль произнес возбужденную речь, в которой ярко выступили пророческие слова: "Истинно говорю вам: много прольется нынче крови на эти камни" и приказал на другой день утром собраться у Бастилии. Толпа в неимоверном возмущении прошла, как мы видели, площадь Ратуши и на другой день, действительно, собралась у Бастилии. Здесь перед [лицом] тенями павших в июле 1830 г. и в феврале 1848 г. Пюжоль произнес за всех клятву умереть, как они, в деле свободы и равенства. Утром в пятницу я сидел за журналом в кофейной, когда прибежал бледный и запыхавшийся человек к хозяину с извещением, что у ворот св. Дени уже строят баррикады. Я тотчас же отправился домой узнать, в чем дело. Я жил довольно высоко тогда и там мог слышать перестрелку. Едва я отворил окно в комнате, как раздался вдали ружейный залп, за ним другой, третий - гроза начиналась.

   Но если национальные мастерские начали битву, то по какому-то капризу судьбы зерно восстания, разлившегося вскоре с неимоверной остротой, составляли не они, а члены общества des droits de l'homme, клубов я радикальная часть национальной гвардии.

  

  

  

   В ночь приняли они прокламацию к народу, войску, национальной гвардии, приняв две решительные меры, а именно: декретировать 24 новых батальона национальной гвардии из работников, сделав, таким образом, из невооруженных людей - офицеров порядка, причем дано им 30 су жалования в день, а обмундировка на казенный счет, и на другой день я уже видел в рядах национальной гвардии людей в блузах, куртках, сюртуках: это шли защитники тишины. Они составляют уже полицию у баррикад, занимают посты и, так как они объявлены передвижными, то будут направлены на зажигателей и грабителей, которые уже появились.

   В ночь с пятницы на субботу сожжен Нельский замок, причем погибли и сами зажигатели: (150 человек), упившихся и передравшихся в его погребах; сожжена и дача Ротшильда, давшего в самое это время 50 т. на раненых; сожжен великолепный мост в Аньере, по которому проходила железная дорога, мост и станция на Руанской и С. Жерменской дорогах. Против них направлена тотчас из Парижа колонна из волонтеров и мобильной гвардии под предводительством студентов. В Руане сожжен великолепный мост. Национальная гвардия с подвижным батальоном направлены в окрестности.

   Вторая мера - это была социальная, заявленная Луи Бланом и, может быть, нужная на первое время, как удовлетворение требований работников, но сама по себе незрелая: объявлено, что Правительство обещало работу всем работникам и дает им на первое время миллион, следовавший Луи-Филиппу. 24 февраля вторым декретом объявлено открытие национальных мастерских и назначено Тюльери стать Инвалидным домом для старых работников. Наконец, вчера, во вторник, на требования 6000 работников, собравшихся у Отель де Виль и требовавших организации работ [Правительство декретировало], Правительство объявило, что вопрос этот представляется суду будущего Национального собрания, а покамест составляется комиссия для исследования отношений фабрикантов и работников - Commission рог les travaileurs (Президент Луи Блан, Вице-президент Альберт), которая будет заседать в Люксембурге (Палате пэров). Между тем другие министерства тоже делают бесчисленное количество декретов. В пятницу в 1 час объявлена Республика окончательно. Ламартин под саблями и страшными угрозами удерживал трехцветное знамя вместо красного, которое предлагали.

  

  

   Из него мы видели, что последняя администрация в 7 лет сделала долгу в 912 миллионов (229) 328 франков и возвела весь долг Франции в 5 миллиардов 179 миллионов 644 тысячи, цифра страшная и тяжелая. Далее, с 1831 года управление Людвига Филиппа возвысило текущий долг с 250 миллионов до 670 миллионов, и каждый день в последние дни (в 268 дней) издерживала более положенного (т. е. более 294800 000) по 1 000 000 франков в день, которых уже не знало, чем покрыть. Этот текущий долг состоит особенно из долгу сберегательной кассе 350 миллионов (депозитных), из кредитных билетов (bons du Tresor), которые в один год, сказать между прочим, с 12 апреля 1847 г. по 26 февраля 1848 г. возведены до этой ужасной цифры: они прежде составляли только 86 миллионов. Между тем, этим двум долгам не соответствует ничего. В сберегательной кассе наличной суммы только (в феврале 1848 г.) 65 753 тысячи [франков] 620 франков, а сумма погашения долгов, обеспечивающих кредитки, обращена была на работы и другие потребности. Касса уже не защищена ничем, и в это время, несмотря на страшное увеличение доходов, бюджет государства постоянно не покрывал издержек: в течение 7 последних лет издержки превосходили доход на сумму 652 с половиной миллиона.

  

   В настоящем издании впервые публикуется вся зарубежная корреспонденция известного русского критика, публициста, литературоведа и мемуариста Павла Васильевича Анненкова.

   "Письма из-за границы" и "Парижские письма" впервые были опубликованы в "Отечественных записках" (1841-1843) и "Современнике" (1847-1848); вторичная и последняя их публикация осуществлена А. Н. Майковым в издании "П. В. Анненков и его друзья. Литературные воспоминания и переписка 1835-1885 гг." СПб., 1892.

   Непосредственно к письмам по своему содержанию примыкает очерк "Февраль и март в Париже в 1848 году", написанный Анненковым в конце 1850-х гг. и опубликованный первоначально в "Библиотеке для чтения" 1859, No 12 и "Русском вестнике", 1862, No 3. Вторая публикация была сделана автором в его избранных сочинениях "Воспоминания и критические очерки. Собрание статей и заметок П. В. Анненкова. 1848-1868 гг." Отд. 1. СПб., 1877. Эти три работы составляют основу настоящего тома.

   В разделе "Дополнения" впервые публикуются два материала, не известные нашей науке. Это "Записки о французской революции 1848 года", на основе которых был написан очерк "Февраль и март в Париже 1848 года", но далеко не вобравший всего их содержания. "Записки" были созданы Анненковым в Париже в период революции 1848 г., свидетелем которой он был. "Запискам о французской революции 1848 года" предшествуют "Путевые записки", дополняющие "Письма из-за границы" и написанные примерно в то же время.

   Данная книга является первым научным изданием зарубежной публицистики Анненкова.

   Орфография и пунктуация публикуемых текстов приближены по возможности к современным нормам русского литературного языка. Однако при общей лингвистической унификации текста, с целью сохранения своеобразия авторского стиля и особенностей речевой практики 1840-х годов, допущены некоторые отклонения, которые сводятся: к делению текста на абзацы; фонетическому оформлению одинаковых по значению слов (сантиментальный - сентиментальный), в том числе и имен собственных (Стирия - Штирия, Тюльери - Тюильри, Каваньяк - Кавеньяк, Сталь - Шталь); синтаксическим конструкциям (управление); пунктуации. В отдельных случаях сохранена даже старая орфография (однакож - однако ж; как-то - как то и др.).

   Переводы иностранных текстов, слов и выражений даются под строкой, обозначены знаком звездочки *, сноски Анненкова обозначены цифрой и знаком звездочки *.

   Тексты всех пяти материалов прокомментированы, ранее публиковавшимся текстам предшествуют преамбулы, впервые публикуемым - археографические введения. Публикация зарубежной публицистики Анненкова сопровождается двумя статьями.

   Подготовка ранее публиковавшихся текстов, публикация автографов, комментарии ко всем материалам, преамбулы и археографические введения, указатели имен и периодической печати подготовлены И. Н. Конобеевской, ею написана и вводная статья "Парижская трилогия и ее автор". Исследование "К. Маркс, Ф. Энгельс и П. В. Анненков" подготовлено совместно И. Н. Конобеевской и В. А. Смирновой.

   За систематическую помощь, консультацию и содействие в работе выражаю глубокую благодарность Институту Марксизма-Ленинизма при ЦК КПСС, доктору искусствоведения И. С. Зильберштейну и Н. Б. Волковой, директору ЦГАЛИ.

  

  

   В настоящем издании впервые публикуется рукопись Анненкова "Записки о французской революции 1848 года". Первое упоминание о рукописи Анненкова находим в письме А. И. Герцена московским друзьям от 2-8 августа 1848 г.: "Наш друг, Поль, который написал вам хронику целую о всех происшествиях с 24 февраля, не может никак стать обеими ногами на революционной terrain. Вечером 15 мая, посмотревши все, что было, я говорил Боке и Полю, что республика кончена, они восстали против меня. Боке на другой день сидел уже в Консьержери - а Полю следовало посмотреть на ужасы июня, чтоб согласиться. А посему я советую, читая его историю, быть осторожными" (Герцен, т. XXII, с. 81). Это письмо Герцена было отправлено в Россию с А. А. Тучковым, который со своими двумя дочерьми был в Париже в период революции, а в августе 1848 г. возвращался на Родину. С ним же, как видно, был отправлен в Россию и труд Анненкова.

   Как реагировали московские друзья на "Записки" Анненкова - не известно: кроме письма Герцена, об этих "Записках" нет никакого упоминания ни в печати, ни в частной переписке, молчал о них и сам Анненков, что, в общем, понятно, если учесть политическую обстановку в России тех лет. Десять лет спустя, в 1859 г. Анненков публикует в "Библиотеке для чтения" (No 12) очерк "Париж в конце февраля 1848 года", а в 1862 г. в "Русском вестнике" - продолжение (No 3): "События в марте 1848 года в Париже" и "Физиономия Парижа в марте месяце". Как можно предположить, эти этюды создавались на материале "Записок", но, конечно, не вобрали в себя всего их содержания.

   "Записки" Анненкова были обнаружены лишь после революции. Упоминание о них содержится в переписке В. Д. Бонч-Бруевича с сыном Анненкова Павлом Павловичем Анненковым, относящейся к 1933-1934 гг., когда Бонч-Бруевич работал по организации Центрального литературного музея в Москве. Письма Бонч-Бруевича адресованы П. П. Анненкову в Ленинград, где он работал и жил (переписка хранится в ГБЛ и ЦГАЛИ).

   Бонч-Бруевич писал П. П. Анненкову 14 июня 1933 г.: "Сообщаю Вам, что фондовая комиссия ГЛМ в своем заседании от 27 мая с. г. (прот. 12, п. 16) постановила приобрести "Записки" Вашего отца о революции 1848 г. с тем, чтобы передать их для напечатания в сборниках "Звенья"" (ЦГАЛИ, ф. 7, оп. 2, ед. хр. 190, л. 10). В письме Бонч-Бруевича П. П. Анненкову от 20 июня 1933 г. говорилось: "Сейчас над рукописью Анненкова работает опытный литературовед, особенно знакомый с Литературой той эпохи, так как к ней нужно сделать значительный комментарий, а главное, хорошо разобрать рукопись - почерк Вашего батюшки был довольно трудный" (там же, л. 11). 20 октября 1933 г. Бонч-Бруевич извещал П. П. Анненкова о том,- что "самое большое через две недели" "Записки" "поступят из переписки на окончательное чтение" и после написания к ним примечаний будут напечатаны в первом выпуске сб. "Звенья" (там же, л. 15). Из последнего письма Бонч-Бруевича П. П. Анненкову от 2 марта 1934 г. следовало, что дело так и не сдвинулось с места: "Как давно мы не переписывались, а за это время случилось некоторое существенное событие. Так, Николай Михайлович Мендельсон, который должен был разобрать, переписывать и комментировать "Записки" Вашего батюшки по повод