Анненков Павел Васильевич - Записки о французской революции 1848 года

ронические и несколько презрительные лица, вокруг которых волнуется [этот] шумный поток [нескольких] индустрии нижнего слоя, неожиданно выкинутый на них революцией. О нищих и говорить нечего. Вообще можно подумать, что революция была сделана с намерением показать Парижу, сколько в нем есть людей с переломанными руками и ногами, женщин, похожих на [обезьяну] издыхающую обезьяну, нищеты, отчаяния и позорной промышленности, унижающей человека.

   Дюшатель, вероятно, умирает от негодования в Лондоне при известии об основании более 80 клубов в Париже². Мы уже дали некоторое понятие о них. До сих пор они представляют зрелище самой разнузданной фантазии, чудовищных соображений, народной мысли, выпущенной на волю и гуляющей по горам и лесам. Частые драки не исключены нимало из заседаний, как еще это доказал недавно знаменитый клуб Бланки. Чтобы иметь [некоторое] понятие о материалах их совещаний, самом образе их [упомяну прежде], стоит только привести несколько фактов. В одном клубе (institution oratoire ³) толковали о составлении двух Палат правительственных: одной la chambre des talentes {Палата талантов (франц.).}, в которой будет заседать знание и соответствовать старой Палате депутатов, в другой la chambre de la vertu {Палата добродетели (франц.).}, куда вместятся все, получившие Монтионовскую премию ⁴ добродетели и заместит Палату пэров. По случаю коммерческого и финансового кризиса, в разных клубах появились прожекты, достойные быть сохранены историей. Говорить нечего, что вследствие социальных теорий, крайне льстящих народу и в эту минуту торжествующих, отовсюду слышны голоса: выкупить железные дороги - отдать Правительству, выкупить акции банка и отдать его Правительству, выкупить у хозяев фабрики, мастерские, закрывающиеся от недостатка [капиталов] убегающих капиталов и отдать их Правительству, обложить пошлиной дома, патенты, жильцов первых этажей, чиновников и проч., но шеф-девром в этом экспедитивном роде представил опять клуб Бланки. Там была предложена мера, чтоб заставить обнаружить скрывающуюся монету - приказать, чтоб каждый 5 франковый имел еще особенный штемпель (неразборчиво), что и заставит владетелей принести их на монетный двор как можно скорее для штемпеля. Правительство узнает таким образом скрывателей монеты. Об освидетельствовании вояжоров и говорить нечего. Мысль эта даже диктаторским декретом Эммануила Араго приведена в исполнение в Лионе и подняла здесь и там снова жаркую полемику. По декрету Араго все свидетельствуются на таможне, и каждый имеет право вывезти только 500 фр. Жирарден в своей "Прессе" даже возвысился до геройства - объявил эту меру тиранией, достойной восстания и сопротивления до смерти {Количество клубов так велико и все они так любопытны, как свидетельство народной [мысли], еще не созревшей мысли, что я решился оставить особенное место для записки их совещаний, афишных объявлений, памфлетов, карикатур, прокламаций, депутаций, имеющих равное им значение.

   Самая забавная депутация была приставов - для арестовывания должников, которые, после декрета об уничтожении тюрьмы за долги, ходили к Правительству просить вознаграждения [это все равно, что]: эти грубые люди, можно сказать, запугивали свою жертву до привода на место заключения. Нельзя исчислить всех депутаций с более или менее нелепыми требованиями: мелочные торговцы, просившие еще отсрочки платежа по обязательствам, уже раз им данной, говорят, произвели в Ратуше маленькое возмущение, но им отказали. Одному только работнику - никогда не отказывается ни в чем, и я буду иметь случай уже скоро говорить, как эта демократия начинает смахивать на тираническую американскую демократию. Не дай этого бог. Но далее. Также невозможно перечислить чудовищностей клубных, которые, как кажется, заразительны и действуют даже на весьма умных людей. Так. Туссенель, отделившийся от фаланстерианцев⁶, как известно, вследствие своего презрения к капиталу, ими сильно уважаемому, сказал в одном клубе: "На свете только одна была тирания - капитал и одно рабство - работа. Иисус распят был капиталом". Впрочем, к концу этого месяца, после кровавых сцен у Бланки, клубы уже начинают, видимо, успокаиваться, по крайней мере формально. Они уже пускают только по билетам, длинные речи заменили жаркие диалоги, но пережевка журнализма и какая-то бойкая невежественность еще до сих пор им свойственны - и долго будут еще. Что-то выкажет

   Центральный клуб Барбеса. В начале месяца довольно любопытное происшествие заняло все умы. После взятия Тюльери, народа в нем осталось, говорят, несколько тысяч с намерением оберегать его. Они расположились в комнатах, завели там пир из королевских погребов, приняли больных девок, выпущенных народом из St. Lasare^e и все вместе делили добычу поровну, делая по ночам, однакож, патруль в саду и в городе, вероятно, для собственного освежения. Когда же не стало королевской провизии, они опустошали окрестные лавки хлебников и винных торговцев, предоставляя им чинить взыскания с Пра<вительст>ва. Двенадцать дней таким образом жила эта толпа в Тюльери, опочивая в его постелях, лежа на его. диванах и беспрестанно выгоняя старый хмель новым и все под предлогом охранения дворца от попыток тирана Луд-вига-Филиппа. Каждый день она, однакож, уменьшалась работниками, возвращавшимися к себе в дома или наскучившими своим добровольным заключением. 7 марта их осталось только 200 человек, но Пр<авительст>во решилось во что бы то ни стало очистить дворец. Эти упорные 200 человек, полюбившие свою мясную монастырскую жизнь, как любой францисканец⁷, хотели сопротивляться. К ним послали отряд национальной гвардии, принудивший их покинуть теплое место. В крайности они сдались, но с условием: во-первых, чтебы не обыскивали их карманы (многие предупредили эту меру бегством), а во-вторых, чтоб свели их в Ратушу и объявили им благодарность за хорошее сохранение дворца и услугу, оказанную им этим государству. Так и было сделано: молодцы получили похвалу официальную и даже во многих журналах ("L'Ami du peuple") об них говорилось, как о героях, которые оклеветаны в городе злостными людьми и сделались жертвами своей преданности к Республике. Чего, подумаешь, не бывает на свете и как иногда составляется история. Немалую тревогу подняла история с "Прессой". Ее желчные нападки на людей Пра<вительст>ва, особенно сравнения Ламартина с Гизо и Роллена с Дюшателем, возбудили толпу, которая направилась на улицу Monmartre разбивать станки журнала и на пути покрикивала: "a mort Girardin" {"Смерть Жирардену" (франц.).}). Прибежавшая национальная мобильная гвардия, сам Куртэ, наконец, сам Роллен, прибывший на место, прокламации всех республиканских журналов, осуждавших попытку, оттеснили толпу и спасли свободу книгопечатания. Жирарден, бывший в типографии, выдержал бурю довольно хорошо. Он велел открыть ворота, просил депутацию от работников для объяснения всего дела, спорил с ними часа два и с задором интригана, составляющим его отличительное качество, возражал на их обвинения, но тон журнала несколько смягчился, хотя по-прежнему старание более запутать дело, чем объяснить их, сохранилось. Третья история, занявшая все умы, это публикация в "Revue retrospective" г. Ташеро (смотри ниже) документа, обличающего в Бланки доносчика и мерзавца. Вчера, 3 апреля, в клубе его подписывалось друзьями его письмо, протестация против обвинений, как там названо, клеветнических, Пра<вительст>ва, желающего погубить известного патриота, но Бланки уже потерялся в общественном мнении, ибо документ несомненен. Тут же кстати в клубе говорилось о радикальном уничтожении собственности, как первой причины всего зла на свете.

   Другой клуб (de la jeune Montagne⁸ прежний de la Sorbonne) просил Правительство об уничтожении всех статуй королей французских, еще находящихся на площадях Парижа, и заменении их статуями мучеников 9 термидора. Рано ли, поздно ли, желание это будет исполнено. Я никак не могу отнести к числу странностей и эксцентричностей эпохи, которым посвящеи этот пост-скриптум, декрет Правительства, основывающий женские собрания¹ из работниц, под председательством мэра и под покровительством гражданки Ламартин и гражданки Милле, в котором они должны совещаться о своем положении, выбирать работы, им свойственные, перечислить не имеющих работы, и все это представить Правительству. На первый раз назначено 50 сантимов праздным работницам в день. Как говорят, 20 т. праздных работниц получают каждый день 1 фр. 50 сантимов. Желающие работать получают в публичных работах, нарочно устроенных (сравнение почвы в Champs de Mars, на железных дорогах) - 2 фр., но предпочтение работников остается за платой без труда. Это старый республиканский рацион: государство кормит народ. Также нельзя отнести к странностям новую кафедру, открытую официально в Сорбонне: Cours d'Histoire morale des femmes {Курс моральной истории женщин (франц.).}), профессором который назначен г. Легуве, разделяющий вместе с Мишле и Кине, снова открывшими свои лекции, толпы жаждущих поучения и любопытствующих. Об этом курсе придется сказать много слов впоследствии. Вот письма старых литераторов, запятнанных на службе Луи-Филиппа, к избирателям и их исповедь своей жизни, полны уж точно чудовнщностей: таковы письма Дюма, В. Гюго, Сю и др.⁹, о них мы будем говорить в следующем месяце при выборах, которые, вероятно, и будут его единственным и настоящим содержанием. И все это волнуется, колеблется, черное и фосфорическое, как море в бурю!}.

   Но, кроме клубов, беспрестанно созываются частные совещания разных сословий: [так созваны, например] по призыву собираются лакеи (неразборчиво) потолковать о своих отношениях к господам, комми магазинов, garcon {Гарсоны (франц.).} кофейных, переносчики, водоносцы, hommes de peine {Чернорабочие (франц.).} и проч. Совещания их нисколько не хуже и нисколько не лучше клубных совещаний и до сих пор повели к одинаковому результату, а именно: к совершенному status quo. Комми, между прочим, предлагали требовать у Правительства права оставлять свои магазины в 7 часов, чтобы иметь время с другими своими согражданами предаваться удовольствию публичных балов, спектаклей и забиванию бильярда, без чего равенства не может быть. Кофейные слуги предлагали не платить хозяевам за разбитые рюмки, резчики предлагали даже восстановление гербов, необходимо нужных для процветания их ремесла. Кучера сделали даже маленькое возмущение ¹⁰, требуя прибавки 1 фр. жалования, и один день в Париже не было ни одного дилижанса, ни одного омнибуса, ни одной публичной кареты. Они получили от хозяев требуемое. На этом пути не отставали и действовали цехи, ремесленные корпорации: две недели ходили они толпами в Ратушу объявлять Правительству свои требования, нужды, которое лично и красноречиво благодарило их за содействие в основании Республики и льстиво обещало златые горы в будущем, основываясь особенно на комиссии для работников Луи Блана. На этом шуме не отстал и прекрасный пол. После предварительного совещания, прачки ходили процессией в Ратушу, во-первых, объявить свое согласие на учреждение Республики и, во-вторых, требовать прибавки 50 сантимов жалования в день, за ними следовали пудосардки {Пудосардки (от франц. sans pudeur) - бесстыжие.} и рыночные дамы, савояры, наконец, трубочисты, бродячие торговцы и проч. Всех больше отличились мостовщики. Зная, как попорчена парижская мостовая баррикадами и как желает Правительство восстановить поскорее сообщение, они требовали 8 франков в день вместо 4-х прежних. Это увеличение платы показалось даже Луи Блану несколько излишним и мало патриотическим: им отказали! Так всегда рядом идут рука об руку великое и комическое, огромные народные стремления и узкие эгоистические соображения!

   После бесчисленных процессий ремесел явились процессии от городов, от советов, от учебных заведений, наконец, от народов: немцев, англичан, ирландцев, поляков, ходивших поздравлять в лице Временного правительства всю Францию и выражать свои собственные надежды и требовать ее нравственного пособия. Каждый шаг, каждая процессия, каждый народ являлись со своими знаменами. Весь город [во всех направлениях] буквально перекрещивался депутациями в разных направлениях, знамена колеблются ветром, революционная песня раздается громко, пугая бедных торговцев, и прохожие сторонятся. Никто не работает, разумеется, увеличивая тем правительственный кризис. Наконец, составлялись просто прогулки, без цели, толпами, под знаменами днем и факелами ночью: последние с "Марсельезою" особенно распространяли ужас, обходя все кварталы города. В Ратуше бессменно сидит или какой-нибудь член Правительства для приема депутации, или мэр со своими помощниками: Марает (Бюшед) ¹¹, Адам. Они беспрестанно встречают толпы, говорят речи, отпускают их: в городе их просто называют machines a reponse {Машина для ответов (франц.).}. Работа Правительства, и без того не малая, делается почти [непостижимо] нечеловечески тяжела, но держатся. К Ледрю-Роллену на двор недавно нахлынула сотня работников: они посадили дерево свободы на Марсовом поле, работая для этого без отдыха два дня, и требовали, чтоб министр лично прибыл pour arosser l'arbre de liberte {Оросить дерево свободы (франц.).}. Роллен просил часок времени, клялся, что зайдет, что будет, но позднее. "Пускай работает, - отвечали работники,- мы подождем здесь на дворе, а будет иначе, завтра придет нас несколько тысяч". Поехал открывать дерево свободы Роллен и речь сказал. Это просто праздник демократии!

   Кстати о деревьях свободы ¹². В последние дни месяца напала на мальчишек мания сажать эти деревья: их уже теперь несколько десятков на разных площадях. Обыкновенно берут попа, привозят гибкий тонкий тополь, заставляют первого благословлять его и вечером приказывают освещать все окружные дома, пускают петарды, стреляют из ружей. Так как новые gardiens de Paris, заменившие старых сержантов города, еще не смеют показываться, войска народ никак не хочет пускать, а национальная гвардия боится разгонять группы, то часто пять или десять мальчишек поднимает на ноги любой выбранный ими квартал. В Пале-Рояле они стреляли из ружей вокруг посаженного ими дерева на дворе, приказали освятить его, пускали ракету и петарду, плясали и орали целый вечер. Торговцы начинают попривыкать ко всем этим капризам республиканской жизни. Правительство, чрезвычайно сильное в отношении политических партий, совершенно [бессильно] обезоружено перед каждой уличной группой, что и заставило "National" сказать с великим основанием в ответ на яростные укоризны "La Presse": "le pouvoir est faible, dites-vous. Mais en ceci encore il y a singulierement a distinguer. Oui, le pouvoir est faible pour certaines choses; tellement faible qu'il ne peut meme pas reprimer ces desordres ve-xatoires et arbitraires, qui depuis quelques jours forcent a illuminer tantot un quartier de Paris, tantot un autre... Mais, en revanche, il est tellement fort que le parti conservateur tout entier, qui il y a un mois, tenait le pouvoir et que est encore le plus grand detenteur de la richesse, est absolument impuissant contre lui... " {"Власть большинства, - говорите вы. - Но в этом нужно еще разобраться как следует. Да, власть слаба в некоторых вещах, она так слаба, что не может остановить сумасбродную выходку первого встречного, которому вздумается осветить тот или другой квартал Парижа. Но зато она так сильна, что вся партия консерваторов, которая всего месяц назад была у власти и которая до сих пор является основным обладателем богатства, совершенно бессильна перед ней..." (франц.).}

   Впрочем, надо сказать, чем сильнее напирает гуляющая и забавляющаяся демократия, тем уединеннее и пустыннее становятся улицы: циркуляция частных карет и экипажей заметно останавливается, и на улице уже происходит то, что [составляет] скоро свершится в обществе: один класс общества сходит со сцены истории.

   Немало способствует к придаче совершенно нового вида Парижу бесчисленное количество плакард, прокламаций, пасквилей на стенах и углах улиц, с которых сняты все полицейские ограничения. Правительственные декреты и предписания печатаются на белой бумаге, затем разноцветная ткань листов с дельными и недельными, нелепыми и чудовищными мыслями растягивается решительно по всему городу, изворачивая и запутывая все народные понятия. Плакарды эти уже имели несколько видоизменений. Сперва это были извещения о составлении новых клубов, патриотические воззвания, приглашения к порядку или приглашения к осторожности и сохранению военного порядка. Теперь с наступлением коммерческого и торгового кризиса - плакарды каждый день выкидывают проекты обогащения Франции, один другого страннее и безобразнее. Литература эта чрезвычайно замечательна столько же по содержанию, сколько и по форме: последняя беспрестанно отзывается воспоминаниями 93 года своим диктаторским тоном, беззаботной походкой, а иногда легким оттенком цинизма. Так, например, был плакард о составлении Везувийского легиона legion vesuvienne {Легион везувианок (франц.).} из свободных женщин от 15 до 30 лет, который не только составился, но даже ходил в Ратушу [и этот будущий]. Плакард этот походил на декрет проконсула и как таковой даже не объяснял цели составления легиона: il se formera {Имеет быть составлен (франц.).} - вот и все. Другой с надписью un milliard des emigres {Эмигрантский миллиард (франц.).} приказывал Правительству взыскать с всех фамилий миллиард, данный эмигрантам в царствование Лудвига XVIII ¹³ и даже приложил декрет, который должно оно выдать по этому случаю. Из финансовых плакардов до сих пор [знаменательны] замечательны следующие: la France riche dans 8 jours {Франция, обогащенная за восемь дней (франц.).}, который требует, чтобы все владельцы серебро сносили на монетный двор, обменивая на bon de tresor, другой, чтобы хозяева домов, берущие с жильцов плату вперед за неделю, отдавали ее в кассу на полгода, а не держали у себя, без всякого права пользуясь процентами. Как его изменение, был плакард, советовавший просто всю поступающую плату отдавать Правительству. Третий - о прогрессивных пошлинах с доходов, четвертый, подписанный: Bobeuf ¹⁴ об отобрании части самих доходов, и множество других, лаконически повелительных и имеющих одну общую черту при разнородных содержаниях: ненависть к богатым и владельцам. Не должно думать, чтоб эти произведения появлялись и пропадали с каждым днем без следа, как мошки [в известное время года]. Нет. Повеличавшись на закоулках или на стенах, они переходят потом в клубы в форме предложений, обсуждаются серьезно обществом и потом в виде прошения с необходимой процессией передаются Правительству, где покамест и умирают. Плакард - это только первая инстанция взволнованной мысли Х*}.

   {* Чтоб сохранить память их приема и тона, им свойственного, списываю [целиком один о составлении якобинского клуба, подписанный каким-то] конец одного плакарда, извещающего о новом коммунистическом журнале гг. Комбе (Combet) и Карла Дезольма ^1Б

   (Desolme). La Veritable Republique:

   "Que personne ne puisse jouir d'un superflu tant que quelqu'un mangue du necessaire:

  

  Sans cela point de Fraternite.

   Que personne ne Jouisse du droit au necessaire sans l'avoir merite:

  

  Sans cela pas d'Egalite.

   Que personne ne puisse etre depossede de ses droits imprescriptibles d'homme:

  

  Sans cela pas de Liberte.

  

  La veritable Republique le demontrera.

  

   {* "Настоящая республика

   Пусть ни у кого не будет излишка, пока есть кто-то, кому не хватает необходимого.

  

  Без этого нет братства.

   Пусть никто не будет иметь права на необходимое, если не заслужил его.

  

  Без этого нет равенства.

   Пусть никого нельзя будет лишить неоспоримых прав человека.

  

  Без этого нет свободы.

  

  Настоящая республика это докажет.

  

  

   Несмотря на этот решительный тон, первый No, только показавшийся, состоял из бедного полулистка и держался в той общей неопределенной форме, которая понятна грубому уму, но не представляет выхода в действительность. Совсем другое выражал плакард, возвещающий о составлении нового клуба: Club de la Montagne ¹⁶. Основатели его: известный расстриженный аббат Констан, гг. Легалуа и Эскирос представляют партию кровавых коммунистов, начинающих с нивелировки всего существующего и странно связывающих свое существование с Иисусом и [религией] христианством. Плакард возвещал, что клуб намерен продолжать работу старых монтаньяров, которые сами только продолжали дело великого сан-кюлота Иисуса, замученного на тридцать первом году своего возраста. Мы будем, говорит он, возвещать истину, как возвещал Иисус на горе, посреди грома и молнии. Клуб этот, крайне ничтожный, имеет однакож тоже бедный листок под названием: "la tribune du peuple". Он редактируется преимущественно г. Квнстаном, уже прежде отличившемся в своей Библии "de la liberte" {"Свобода" (франц.).}) советами убить отца, жену, если они стоят на пути прогресса (за что и в тюрьме посидел). Тон журнала на первый раз мягче, чем следовало бы ожидать, как можно видеть из следующей выписки: Nous croyons qu'un seul homme qui meurt de faim accuse d'assassinat la societe tout entiere... Or s'il fallait pour qu'un pareil crime ne se renouvelat jamais, que la societe tout entiere fut punie.... je demanderais seulement d'etre frappe le premier, mais j'acquiescerais en fremissant a cet immense et epouvantable justice! {Мы думаем, что один человек, умирающий с голода, обвиняет тем самым все общество. Вот почему, если для устранения подобного несчастия нужно было бы уничтожить все общество целиком, мы бы попросили только первого удара для себя, и с содроганием, но согласились бы на эту страшную и поголовную расправу! (франц.).

   К числу сентиментальных нелепостей должно отнести еще листок, издаваемый г-жею Нибойе (Niboyet) с семейством: "la voix des femmes". Она сделалась заступницей оскорбленных прав женщин, о которых декрет о выборах не сделал никакого упоминания, в фантастически-сладком тоне [умоляет] призывает женщину обрабатывать на первых порах мужей, отцов и братьев, а там, что бог даст: "Eclairez-vous assez poru fixer leur choix et l'inspiration vous guidera bien! Point de tiedes accents, de complaisantes paroles, le moment est solennel: les independants du ciel regardent les independants de la terre; ils nous voient a travers les etoiles qui ne s'eteignent ni ne palissent jamais" {"Присмотритесь хорошенько, чтобы сделать их выбор, и вдохновение поведет вас по правильному пути. Никаких задушевных интонаций, любезных слов - момент сейчас ответственный: независимые неба смотрят на независимых земли, они видят нас сквозь звезды, которые никогда не гаснут и не меркнут" (франц.).}) и т. д.

   Раскаиваюсь, что не списал плакарда о составлении клуба des Jacobins ¹⁷, подписанного, кажется, г. Бюшело: это был самый оригинальный, всего лучше доказывающий и невольное воспоминание о прошедшей революции, и уступку духу времени, сшибающихся здесь на каждом шагу. Объявив, что не позволит новой Жиронде (намек на Ламартина) украсть революцию 24 февраля и что без его, Бюшело, ведома не упадет волос с головы ни одного работника, он обещает выкинуть и нынешнее Правительство и будущую Assemblee Nationale за окно, как только станет это нужным. [Богатых]. Собственников, аристократов и умеренных он дает слово преследовать всюду: "je les parquerai dans l'Assemblee, sur la place publique, dans la rue... mais, - прибавляет он великодушно, - je ne demanderai pas leurs tetes" {"Я буду травить Ассамблею всенародно на площади, на улице, но я не стану требовать их голов" (франц.).}).})

   Разрывчатость, многочисленность и взаимный антагонизм клубов еще спасает Париж от составления огромной правительственной силы, помимо официального Правительства, и свидетельствует как в пользу: [всякий] никто не хочет тирании одного общества [как прежде], так и в осуждение [той] нашей эпохи. Есть, однакож, попытки составить Центральный клуб ¹⁸ из поверенных всех других клубов и сосредоточить таким образом их разбросанные влияния в одном пункте. Этот новый клуб называется "Club de la revolution" и [состоит] основан, может быть, действователями, предназначенными играть впоследствии важную роль: Барбесом (президент клуба), Собрие, Каэнь¹⁹ (Cahaigne), Коссидьером (нынешний префект полиции) [имена известные]. Все они [без исключения] почти суть старые политические преступники и известны как слитностью своих убеждений, так и твердостью характера. Коссидьер, например, [24 февраля] в последний день февральской революции с толпой приверженных работников направился в префектуру полиции, объявил себя префектом и, когда Временное правительство хотело назначить другого префекта, наотрез сказал, что он не выдаст своего места... Янычары, окружающие его, прогнали посланца. Правительство оставило его в покое, потом утвердило за ним должность, и теперь он, посредством своей преторианской стражи, имеющий сношение с работниками, представляет силу, весьма значительную и которая держит в страхе самих министров. Для своих (их, говорят, около 3 тысяч) работников-телохранителей он отвел казарму в самой префектуре подле себя, и в ней красуется надпись: "Caserne des montagnarde". В последнее время он, выдававший себя почти чуть-чуть не за Бабефа, [сперва] склоняется на сторону Мараста, как слухи носятся, но иерархию и военный порядок установить вряд ли им удастся. Историю Барбеса все знают. Клуб, основанный им, имеет орган под названием "Commune de Paris"²⁰, издающийся Каэном и начинающий ярко отличаться республиканской оппозицией, но чисто политической, хотя поневоле о социализме всегда говорится с уважением. Душа журнала Собрие. Впрочем, попытка еще сомнительна. Тут уже составился другой подобный клуб Societe centrale democratique²¹, где встречается множество самых известных имен и между прочим Этьена Араго, имеющего много общего с Коссидьером как в сметливости, так и в [хитрости] смелости. 24 февраля, когда народ пошел из Пале-Рояля на Тюльери, Э<тьен> Араго, видя, что королевства уже не существует, вызвал 4 или 5 волонтеров и с ними отправился на почту. Там был порядочный отряд солдат, положивший оружье после твердого приказания Араго, после чего он вышел к директору почты г. Дежану²² и объявил ему, что он перестает быть директором. Дежан еще [сомневался] колебался, тогда Араго оторвал клочок бумаги, написал от собственного имени деституцию Дежану и подал ему, провозгласив себя директором, чем и продолжал быть после к великому удовольствию, говорят, подчиненных. Есть еще и третий соперник этим двум претендентам в колоновожатые общественного мнения: Comite central des elections ²³, захвативший уже парижские выборы в национальную гвардию и в Национальное собрание, разославший списки своих кандидатов по многим провинциям и имеющий значительную партию в самом городе. Он состоит под покровительством журнала "National", который с недавнего времени принял такой же характер формальности правительственной, какую имел прежде журнал "J. des debats", только с той разницей, что его часто превосходные статьи имеют сильный колорит и энергический оттенок иронии и едкой насмешки, составляющий пафос Бергеневского²⁴ журнала {*}.

   {* [Кстати о журналах]. Еще несколько слов о журналах. "J. des debats" с самой революции, как и вся его партия ученых и литераторов, ведет себя благородно и разумно, по признанию самих врагов. Он умеренно осуждает некоторые мнения Правительства, отдавая справедливость как затруднительности его положения, так и необходимости ошибаться. Сохраняя глубокую горесть о потерянных друзьях и привязанностях, он дает свое согласие на Республику, если Республика может дать, наконец, Франции порядок и свободы, которых она напрасно искала доселе в монархиях. Он советует приверженцам своим блюсти за ходом Республики, но устроить ее советует вполне представить республиканцам, как людям, которые эту вещь si la chose est faisable {Если это возможно (франц.).}) лучше знают. Не таков тон "Presse"; с первых дней она торжественно объявила себя республиканской и начала выкладывать финансовые и социальные проекты один за другим и один другого радикальнее. Правительство, разумеется, должно было идти тише на деле, чем перо г. Жирардена на бумаге. Теперь ведет "Presse" самую [важную] ожесточенную войну с Правительством за его бездейственность, недостаток энергии и холодный республиканизм. Так и видно, что г. Жирарден имеет целью запутать дело как можно более, но журнал его сильно читается. Династики, присоединившиеся к Республике, составили клуб: "club de la liberte des elections"²⁵, как уже я сказал, орган их: "Assamblee Nationale" составился, видимо, под страхом приближающегося, по их мнению, террора, народных расправ и частных диктатур, он выказывает крайнюю недоверчивость, подбирает все уличительные современные несообразности и пропитан страхом. Он ненавидит Л<едрю>-Роллена и только в Ламартине считает спасение Франции. Нападки желчные и яростные на Правительство принял на себя [известный] Капо де Фелиде, известный журнальный герой 30 годов, основавший газету "Le garde National", он совершенно затмевается "Прессой". Между тем образовалась национальная гвардия, основавшая тоже свой клуб, издает газету "l'Ordre", в которой усиленно хочет побрататься со своими новыми товарищами - работниками и гаменами, уверяя их в своей любви к девизу: "liberte, fraternite, egalite" {Свобода, равенство, братство (франц.).}) и привести их таким образом к спокойствию на улице, к правильной форме Правительства. "Reforme" по-прежнему бесцветна, слаба, ничтожна, хотя Флокон, Роллен, ее главы, играют заметную роль в Правительстве, во это происходит именно от их похвальных намерений и безличной любви к народу, в основании которой не лежат никакие цели и никакого ясного учения или политического стремления. Ламенэ с Дюпра и другими сотрудниками старой "Revue independante" основали журнал "Le peuple constituant", где первый дает советы и увещевания, очень похожие на проповеди, но в нынешнюю эпоху теорий совершенно бесполезные. Он почти не имеет читателей. Радикальные экономисты Смитовой школы основали газету "La Republique francaise"^2б с целью сопротивления организации работ на политическом поприще, но это идет у них робко и, видимо, волна времени захлестывает их. Все другие старые журналы довольно бесцветны и походка их крайне шатка; толпы "Конститутиенелей", "Siecle" и проч. "Democratie pacifique" находятся в каком-то восторженном состоянии и плавает в проектах общественной организации, открывая почти при каждом частном вопросе индустриальную готовую теорию, низводящую небо на землю. Впрочем, в ней уже было много весьма замечательных статей. Из старых журналов по-прежнему издается остроумный "Шаривари", начинающий подтрунивать уже довольно остроумно над членами Правительства (статья о Луи Блане, например). "Liberte"²⁷, основанная редактором скандального "Corsaire"²⁸ St. Aima²⁹ только и занимается тем, что вместе с "Курьером"³⁰ с любовью подбирает чудовищности, нелепости, глупости черни (чернь есть и между работниками). "Ami du peuple" Распайля и новый "Pere Duchesne" оказались весьма беззлобливы и входят в ряд обыкновенных оппозиционных журналов. Последний даже, если судить по одному номеру, кажется правительственным журналом. Вот полный отчет о современной журналистике. Коммунистический "Le populaire" Кабета, "L'Atelier" Бюше (он секретарь в парижской мэрии теперь) и "Fraternite" (Карбон тоже в мэрии) сохраняют свой прежний колорит, подчиняясь впрочем Люксембургской комиссии для работников на первых порах.}

   Должно ко всему этому прибавить, что улица беспрестанно вспыхивает известиями из-за границы, известиями одно другого необычнее, неожиданнее, известиями, обманывающими все убеждения, все предположения, все принятые меры. То приходят известия, например, о страшном дне 18 марта в Берлине³¹, после которого осталась едва только тень королевской власти в Пруссии, то [передается] прибывает новость об инсурекции в Вене 17 марта³², после которой Австрия перескакивает [к среде самых либеральных] вдруг в число радикальных государств и начинает, видимо, разлагаться на свои составные части, то возвещают, что Милан после 5-ти дней, 18-23 марта, кровавой драмы [объявляет] выгоняет австрийское войско и объявляет независимость Ломбардии³³. Уже не говорю о маленьких княжествах Германии, перерождающихся в один час, в одну минуту, и об одном крике, пронесшемся по ней, словно волшебство, - Немецкий парламент³⁴! Это время чудес, это время сна, фантома! ³⁵ Надо разучиться географии, истории, даже способу мыслить, бывшему доселе, и особенно логической последовательности выводов. Если бы [остановили вас] послышался на улице крик: Турция призывает пашу, в князья, все бы, право, сказали: дело возможное. Откуда это? Такие чудеса творятся в истории народов, когда [последние долго] приходит момент, подготовляемый долгим высиживанием задушевных идей.

   Но здесь все это подняло на ноги различные племена, обитающие в Париже, и умножило волнение популяции его. Право, иногда думается, что пришла снова великая эмиграция народов или Крестовые походы. Все явления старой истории переживаем мы воочию каждый день.

   Поляки, бельгийцы [итальянцы], немцы, итальянцы поднимаются на ноги и вооруженные, без копейки денег, в энтузиазме неописуемом идут каждые в свое отечество, кто восстанавливать его, кто опрокидывать. За ними тянется толпа французов по принципу братства народов помогать везде учреждению Республики. Эта толпа именно и есть самая опасная вещь во всех этих экспедициях как оскорбляющая чувство национальности у народов, на освобождение которых подвигнулась, и отказать нельзя ни устроителям походов, ни Правительству. Последнее играет тяжелую, двойную [роль], опасную роль. Оно отказывает всем в оружье, особенно бельгийцам, полякам и немцам, объявляя гласно только свою симпатию к их проектам, но втайне помогает. Клубы собирают для них деньги, новая национальная гвардия отдает им свои ружья, министр внутренних дел дает листы для дарового ночлега во Франции по франку в день на каждого человека: Правительству тоже нужно очистить Париж при нынешней стоячести дел и безденежья от иностранной популяции работников. С французами, которых оно тоже остановить не может, поступает оно иначе: оно дает приказание остановить их на границе, как это было на границе Бельгии. У поляков, которые выступают завтра, в четверг, 30 марта, есть уже парижских волонтеров до 300 человек, которым, вероятно, предстоит эта участь. Да неизвестно еще, что будет и с главными корпусами. В Бельгии первый легион наблюдателей, приехавший по железной дороге, арестован весь в Кьеверне, что относят одни к измене Ротшильда и агентов его, а другие - к измене самого французского Правительства. Второго остановили в Лиле и имели кровавую стычку с бельгийскими войсками. Слухи о нашествии Гервега ³⁶, выкидывающего с помощью клубов, кажется, 1200 вооруженных немецких республиканцев на Германию, произвели, кажется, в ней не совсем благоприятное впечатление. Бадей, Вюртемберг готовы, говорят, к отпору, публицисты осуждают эту мысль о Республике, привезенной извне³⁷ (тут действует Венедей, а особенно Маркс с неизменным своим спутником Энгельсом, который Маркса ждет в Кёльне подымать там коммунистов³⁸ и связать это движение с движением хартистов в Англии, имеющим быть в начале апреля. Он лютый враг всякого превосходства и на эту минуту, разумеется, Гервега ⁸⁹). Может быть, на границе будет сшибка, потому что Германия, кажется, хочет федеративного устройства под Немецким парламентом, а не республики. Поляки идут не только на помощь Позену, образующемуся тоже не в республику, а в отдельное герцогство под прусской короной, но даже с тем, чтобы отбросить Россию в Азию. Об этом даже говорят как об деле решенном. Но каков бы ни был выход этих движений, только город наполнился шумом оружья, тайными совещаниями начальников, военным энтузиазмом иностранцев, которому вторит новая национальная гвардия [и бредит как] накануне чего-то, какого-то неизвестного события]. Даже в каждом частном доме только и говорят, что об инсурекциях, оружьи, предстоящих битвах и [будущих] шансах падения, успеха, крови и огне. Маленькая квартирка Гервега представляет в этом отношении необычайное зрелище, почти в сокращении передающее картину всего происходящего здесь в эмиграции [в городе]. Там работники приходят за ружьями, в спальне образовалось депо сабель, на чайном столике жены лежат пистолеты, патроны, сама она шьет знамена Немецкого государства (черный, красный и золотой цвет), перевязи начальникам. [Поминутно приходят] Являются один за другим устроители, солдаты, французы и к довершению всего жена его сделала себе полный мужской костюм, между тем как он, поэт, [говорит о стратегии] похудевший и больной от хлопот и сомнений, требует ружье нового изобретения в 16 зарядов, стреляющих один за другим.

   Литература не успела еще принять особого характера, свойственного обстоятельствам, да неизвестно, каково оно будет. Политические и социальные брошюры, разумеется, являются в огромном количестве [пускаются], но безжизненны и большею частью поражены смертью при самом появлении. Пасквилей и карикатур на Лудвига-Филиппа и старое Правительство безумно много, но все это мало остроумно и крайне отвратительно. Какой-то г. Надар⁴⁰ отличился пасквилем, о котором криеры {Криеры (от франц. crieur) - разносчики.} возглашают на улицах: "Vouez Messieurs le concubinage de Louis Philippe avez sa soeur" {"Посмотрите, господа, на сожительство Луи Филиппа с сестрой" (франц.).}. Из карикатур, изображающих экс-короля в самых позорных положениях⁴¹, больным диспепсией, ребенком, грушею, я видел даже одну, в которой он привязан к столбу каторжников вместе с Гизо и Дюшателем, как это делается с преступниками, присужденными a l'exposition {На выставление (франц.).}. Во всем этом есть что-то подлое. Самый лучший пасквиль и лучшая карикатура на короля и его министров есть то, что они не оставили даже после себя никакой партии, а народ нисколько не заботится, где они все, что они делают, и сохраняет к нему полное равнодушное презрение!

   Драматическая литература тоже еще не установилась, не приобрела самобытного оттенка. Парижские театры, как и улицы, делаются пусты, падают вместе с торговлею, кредитом и остановившейся работой и производительностью. Тем более гуляет масса, тем более сажает она повсюду деревья свободы, во всех закоулках стреляет из ружей, пускает петарды в ноги проходящим (на днях вышел увещевательный декрет Правительства, желающий остановить эти манифестации, но никто не слушается). Напрасно стараются поддержать себя театры уменьшением цен, перемещением театров на улицу ⁴². Все новые пьесы суть только пьесы к propos {По поводу (франц.).} никакого значения не имеют. Таковы: "les filles de la liberte" в Gymnase, "les barricades de 1848"⁴³ и проч. Стараются заместить недостатки революционной литературы, еще не успевшей оформиться, возобновлением чудовищных пьес 1830 г., которые теперь уже совсем не страшны, а только смешны и нелепы. Таковы: "les filles cloitrees" в Одеоне, "Le poete de famine" ⁴⁴ в Амбигю или в Порте С. Мартина "la tour de Nesle" ⁴⁵. Смотря на эти пьесы, уже кажется, что в 30-х годах происходила детская игра навирать на себя и других. Одна пьеса в Пале-Рояле "Le camarade de lit" ⁴⁶, запрещенная цензурой Дюшателя и теперь поставленная с прибавкой нужных революционных украшений, имела успех. Она представляет старого наполеоновского солдата, прибывшего в Швецию и отыскивающего там своего прежнего товарища по артели, короля Бернардота. Они вместе с ним попивают. Бернардот отказывается по увещанию солдата от престола и уходит спать, крича на удивление [зала] всех придворных, совершенно пьяный: "vive la republique!" Довольно забавно. Но из всех возобновленных самая замечательная была на Porte St. Martin "L'Auberge des Ardets" и "Robert Macaire"⁴⁷, где в обеих - действующее лицо Робер Макер, этот замечательный тип, переданный Фредериком Леметром с таким необычайным увлечением, с таким пафосом⁴⁸, состоящим из иронии, цинизма, ловкости и бессовестности, что его фигуры, раз видевши, забыть уже нельзя.

   Робер Макер - тип, до такой степени освободившийся от всех общественных предрассудков, от всех нравственных пут, от всех условий морали и верований, уступок, такое чистое Я, уединенное Я, что делается в разврате своем [почти] великим человеком. Немецкие фельетонисты с Мером во главе ничего подобного выдумать не могли. Рассказывать пьесы, разумеется, нет возможности: первая-[пуста] ничтожная мелодрама, вторая - пустой фарс, и все их содержание наполняется Робер Макером, а скорее Фредериком Леметром, ибо и роль Макера едва очерчена в них. Актер тут все создал, и это, может быть, самое огромное, само позорное создание, когда-либо бывшее на подмостках. На всей земле не осталось чувства, не осталось движения сердечного, благородного порыва, светлой мысли, которые не были бы оскорблены Робером. Он обкрадывает сына, бьет отца, клевещет на жену, предает друга, убивает благодетеля и в то же время говорит о добродетели, чистоте нравов, святости чувства. Ирония делается едка до невозможности. К этому еще прибавить, что он может быть в лохмотьях и беседовать как английский лорд, что он может быть в щегольском фраке [надувать акционеров и плакать], главой акционерного общества и [вытащить] отрезать цепочку у посетителя просто уж для забавы. Вся эта испорченность крайняя, далее которой, кажется, уж я идти нельзя, подернута лоском блестящего остроумия, неистощимой веселости. Конец последней пьесы Робера Макера довершает впечатление: преследуемый полицией, он берется на небо, как Илья или Фауст, на воздушном шаре. После двух вечеров, проведенных мною за этими пьесами, [право, мне сделалось], я смеялся невыразимо тяжелым смехом и вышел из театра почти убитый Фредериком Леметром, создавшим тип, который вынесет его имя, но за раз невыносим.

   Современных намеков, разумеется, разбросано вволю. Так, например, во 2-ом акте второй пьесы он вышел на большую дорогу грабить в [образе] совершенном подобии Лудвита-Филиппа. Это уж перешло границу. В партере раздался какой-то смешанный, болезненный вопль без рукоплесканий. В третьем акте, обращая речь к акционерам, Фредерик начал обыкновенными словами экс-короля: C'est toujours avec un nouveau plaisir {Каждый раз с новым удовольствием (франц.).} и проч. и в продолжение всей речи беспрестанно переходил в намеках то к старому, то к новому порядку вещей, покрывавшихся громким хохотом. Странно! безопасно позорить человека как-то уж и невесело.

   Вместе с Фредерик Леметром разделяет восторг публики Рашель. Она поет Марсельскую песню на древний манер - более распевая, чем поя, и достигает эффекта величия и ужаса, свойственного этому удивительному гимну - несомненно. Она в безумной любви к отечеству прижимает к груди трехцветное знамя, бросается на колени и потом с припевом: "Aux armes citoyens" {"К оружью, граждане" (франц.).}, который варьируется [три раза], в троекратном повторении, посылает его напоследок как проклятие всему миру, после которого он, кажется, должен рассыпаться и погибнуть... И со всем тем песня была ужасна, когда я слышал ее на улице 24 февраля.

   И покуда я писал, случилось опять необычайное происшествие: открыт почти заговор Бланки для низвержения Правительства, но Правительство его убило страшным образом, пропечатав в "Revue Retrospective", под ответственностью Ташеро, будто отыскавшего документ - доказательство, что Бланки после заговора выдал старому Правительству всех заговорщиков 12 мая 1839 г. Говорят, что Бланки намерен спастись бегством от кинжалов, которые на него подняты. Работников, им поднятых, Правительство совершенно успокоило, послав к ним вчера в воскресенье на Марсово поле (2-го апреля) воспитанников военных училищ, ими весьма уважаемых, которые, вместо манифестации враждебной, очень мирно провели их в процессии, где я их видел. С этим заговором, говорят, и связана вся эта стукотня, трескотня, сажание дерев, наполнившая целый город в продолжение круглого месяца шумом и гамом.

   Из провинции известия не так благоприятны. В Руане, например, после довольно бесчеловечного изгнания английских работников с фабрик, ремесленники ходили по окрестностным долинам, уничтожая фабрики, грабя и разбивая все на пути. В Лионе каждый день смуты, и жизни, и имущество всех вообще граждан совершенно во власти рабочего народонаселения, с которым едва борется комиссар Правительства Эммануэль Араго. В Бордо новый комиссар Пра<вительст>ва выгнан, и город удержал старого, менее революционного - Пра<вительст> во смолчало. В войсках показывается дух возмущения, и многие полки выгнали своих офицеров, освободили арестантов и толпами ушли из казарм. Волнение в провинции, оказывается, поддерживается ненавистью к супремации {Супермации (от франц. suprematie) - верховенству.} Парижа, к диктаторскому тону его [распоряжений] народонаселения, что очень хорошо поддерживают и разрабатывают, с одной стороны, легитимисты посредством "l'Union", "Gazette de France", с другой стороны, старые династики своей газетой "Assemblee Nationale". Но как бы то ни было, какая бы будущность не предстояла Франции, какую бы случайную странность не имел Париж в эту минуту - все это поглощается зрелищем сильных гражданских установлений, данных себе Францией. Все публичные залы, все дворцы, все манежи каждый вечер, каждое утро наполнены массами народа, совещающихся о выборах полковников, майоров, капралов, сержантов в национальную гвардию, к которой, как известно, теперь все принадлежат. Тут происходит исповедь кандидатов на разные чины и самое благотворное волнение, в котором крепнет политический дух народа. За этими шумными и плодотворными сходками явятся такие же собрания для выборов депутатов в Национальное собрание (они отложены до 20 мая, что и следовало ожидать). Воодушевление будет еще сильнее, исповеди еще строже, борьба еще упорнее, и, может быть, в этом непрестанном огне публичности и обсуждения выработаются сильные и энергические личности. Между тем, для каждой мэрии квартала клубы представляют своих кандидатов, корпорации работн