Главная » Книги

Есенин Сергей Александрович - Жизнь Есенина, Страница 13

Есенин Сергей Александрович - Жизнь Есенина



   
   Есенин обиженно перебил:
   - Неужели ты думаешь, что я пишу из-за денег?
   Я продолжал:
  
   Разве я Есенин?
   Я - пророк Илья.
   Стих мой драгоценен.
   Молодчина я!
  
   Читая, чувствовал, что моей пародии не хватает остроты.
   Во время чтения в прихожей раздался звонок. К Есенину пришел гость, поэт Анатолий Мариенгоф.
   По просьбе Есенина я еще раз прочитал пародию. Прослушав ее, Мариенгоф сказал:
   - Нет, Сережа, трудно тебя пародировать. Ты - сам на себя пародия.
   Он звал Есенина в кафе, где по вечерам поэты выступали со стихами. Есенин сначала было согласился, но потом раздумал:
   - Лучше я посижу сегодня дома, поработаю.
   Мариенгоф ушел. Стемнело. Включили свет.
   Есенин сидел за столом и готовил для издательства ВЦИК сборник стихов. Он наклеивал страницы своих прежних книжек на чистые бумажные полосы и складывал их в стопку.
   Работа спорилась. Я смотрел, как Есенин с угла на угол проводит кисточкой с клеем по изнанке страницы и, наложив мокрый листок на чистую бумагу, разглаживает его ладонью.
   Он хотел дать новому сборнику длинное стилизованное название: "Слово о русской земле" и еще как-то дальше.
   Покончив с работой, Есенин взял лежавшую на столе книжку. Это был сборник стихов Н. Клюева "Медный кит". Он прочел первые попавшиеся на глаза строки:
  
   Низкая, деревенская заря,-
   Лен с берестой и с воском солома.
   Здесь все стоит за царя
   Из Давидова красного дома.
  
   Есенин усмехнулся:
   - Ах, Николаша! Никак он не может обойтись без царя!
   Закрыв книжку, он заговорил о том, что теперь, после революции, нельзя писать по-старому. О новом нужно говорить новыми словами.
   - Вот и Клычков пробует писать по-новому,- сказал Есенин.

Д. Семеновский

  
   Знакомство мое с Есениным произошло уже в Москве, зимой 1919 года, в "Кафе поэтов" на Тверской. Вспоминается причудливая роспись стен, фантастические рисунки, карикатуры. Строчки стихов Есенина, Мариенгофа и Шершеневича огромными ковыляющими буквами разбежались до самого потолка. У эстрады покачиваются разноцветные фонарики. В программе вечера выступление поэтов. Один за другим поднимаются на эстраду поэты и поэтессы и читают, читают...
   Объявляется выступление Есенина. Вот он на эстраде. Такой же, как и при первой встрече: вихрастые волосы, светлые и пушистые, будто хорошо расчесанный лен, голубые с веселым огоньком глаза. Одет хорошо и тщательно. Читает мастерски, с налетом как бы колдовства или заклинания. Характерно выкидывает руку вперед, словно сообщаясь ею со слушателями. Стихи производят сильное впечатление, ему горячо и дружно рукоплещут. Сходит с эстрады как бы довольный успехом. Кто-то знакомит меня с ним.
   - Владимир Кириллов? Как же, знаю, читал...
   Садимся за столик и разговариваем весело и непринужденно, словно давние друзья. Вспомнили о поэте Клюеве, нашем общем знакомом и друге. Есенин рассказал о некоторых встречах с Клюевым. Долго и весело смеялись. Я сказал Есенину:
   - Мне кажется, что Клюев оказал на тебя некоторое влияние?
   - Может быть, вначале, а теперь я далек от него - он весь в прошлом.
   Другой раз, придя в кафе, я увидел Есенина выступающим на эстраде вместе с Мариенгофом и Шершеневичем. Они втроем (коллективная декламация) читали нечто вроде гимна имажинистов. Читали с жаром и пафосом, как бы бросая кому-то вызов. Я запомнил строчки из этого гимна:
  
   Три знаменитых поэта
   Бьют в тарелки лун...
  
   Было обидно за Есенина: зачем ему эта реклама?
   Хорошо помню Есенина в пору его увлечения имажинизмом. Имажинизм в то время расцветал тепличным, но довольно пышным цветком. Десятки поэтов и поэтесс были увлечены этим модным направлением. Есенин с видом молодого пророка горячо и вдохновенно доказывал мне незыблемость и вечность теоретических основ имажинизма.
   - Ты понимаешь, какая великая вещь и-мажи-низм! Слова стерлись, как старые монеты, они потеряли свою первородную поэтическую силу. Создавать новые слова мы не можем. Словотворчество и заумный язык - это чепуха. Но мы нашли способ оживить мертвые слова, заключая их в яркие поэтические образы. Это создали мы, имажинисты. Мы изобретатели нового. Если ты не пойдешь с нами - крышка, деваться некуда.
   Я оставался равнодушен к его проповеди,- наоборот, говорил ему, что рано или поздно он тоже уйдет от имажинизма. Мне казалось, что лучшее в Есенине - простой, русский песенный лиризм, а имажинизм, "Кобыльи корабли" и пр. - это тот же жест, необходимый, как "скандал" для молодого таланта.

В. Кириллов

  
   Все это происходило в ту осеннюю пору 1919 года, когда Союз поэтов решил приспособить свое помещение под клуб. Союз находился в бывшем кафе "Домино" на Тверской улице (ныне Горького) дом No 18, напротив улицы Белинского (бывший Долгоруковский переулок). После Октябрьской революции владелец кафе "Домино" эмигрировал за границу, и беспризорное помещение отдали Союзу поэтов.
   Переделка под клуб состояла в небольшой перестройке вестибюля и украшении росписью стен первого зала, отделенного от второго аркой. Занимался этим молодой задорный художник Юрий Анненков, стилизуя все под гротеск, лубок, а иногда отступая от того и другого. Например, на стене, слева от арки, была повешена пустая, найденная в сарае бывшего владельца "Домино" птичья клетка. Далее произошло невероятное: первый председатель союза Василий Каменский приобрел за продукты новые брюки, надел их, а старые оставил в кафе. В честь него эти черные с заплатами на заду штаны приколотили гвоздями рядом с клеткой. На кухне валялась плетеная корзина из-под сотни яиц, кто-то оторвал крышку и дал Анненкову. Он прибил эту крышку на брюки Василия Васильевича наискосок. Под этим "шедевром" белыми буквами были выведены строки:
  
   Будем помнить Стеньку,
   Мы от Стеньки Стеньки кость.
   И пока горяч - кистень куй,
   Чтоб звенела молодость!!!
  
   Далее вдоль стены шли гротесковые рисунки, иллюстрирующие дву- и четверостишия поэтов А. Блока, Андрея Белого, В. Брюсова, имажинистов. Под красной лодкой были крупно выведены строки Есенина:
  
   Веслами отрубленных рук
   Вы гребетесь в страну грядущего.
  
   В клубе была доступная для всех членов союза эстрада. Редкий литературный вечер обходился без выступления начинающих или старых поэтов.
   Присматриваясь к членам союза и прислушиваясь к их читаемым с эстрады стихам, я решил попытать счастья. Я взял с собой номера журнала "Свободный час" с моими напечатанными опусами, шесть стихотворений, на основании которых я был принят в члены "Дворца искусств", помеченный Ю. Айхенвальдом стишок и стихотворение "Странники", которое похвалили в литературно-художественной "Среде" (председательствовал Ю. А. Бунин). Я отправился в союз к дежурному члену президиума Василию Каменскому и сказал, что хочу вступить в союз, да побаиваюсь. Он засмеялся и ответил, что ничего не может сказать, пока не прочтет мои стихи. Я вынул из кармана мой поэтический багаж и подал ему. Он прочитал, сказал, что поддержит мою кандидатуру, предложил написать заявление и заполнить анкету.
   Спустя неделю я пошел в Союз поэтов, чтобы узнать, рассмотрели ли мое заявление. Я открыл дверь президиума, за столом сидел Есенин, а перед ним лежала какая-то напечатанная на машинке бумага.
   - Заходи! Заходи! - воскликнул он.
   Я поздоровался и объяснил, зачем пришел. Он - в то время член правления союза - сказал, что в союз я принят, и добавил:
   - Ты что же это, плохие стихи показал, а хорошее скрыл.
   - А какое хорошее?
   - "Странники"!
   - Я задумал учредить литературное общество,- сказал Есенин,- и хочу привлечь тебя.- Он дал мне напечатанную бумагу.- Читай!
   Это был устав "Ассоциации вольнодумцев в Москве". Там было сказано: "Ассоциация" ставит целью "духовное и экономическое объединение свободных мыслителей и художников, творящих в духе мировой революции" и ведущих самое широкое распространение "творческих идей революционной мысли и революционного искусства человечества путем устного и печатного слова". Действительными членами "Ассоциации" могли быть "мыслители и художники, как-то: поэты, беллетристы, композиторы, режиссеры театра, живописцы и скульпторы".
   Далее в уставе - очень характерном для того времени - приводился обычный для такого рода организаций порядок созыва общего собрания, выбора совета "Ассоциации", который позднее стал именоваться правлением, а также поступление средств "Ассоциации", складывающихся из доходов от лекций, концертов, митингов, изданий книг и журналов, работы столовой и т. п.
   Под уставом стояли несколько подписей: Д. И. Марьянов, Я. Г. Блюмкин, Мариенгоф, А. Сахаров, Ив. Старцев, В. Шершеневич. Впоследствии устав еще подписали М. Герасимов, А. Силин, Колобов, Марк Криницкий.
   - Прочитал и подписывай! - заявил Есенин.
   - Сергей Александрович! - заколебался я.- Я же только-только начинаю!
   - Подписывай! - Он наклонился и, понизив голос, добавил: - Вопрос идет об издательстве, журнале, литературном кафе...
   На уставе сбоку стояла подпись Шершеневича: "В. Шерш.". Я взял карандаш и тоже подписался пятью буквами.
   - Это еще что такое? - сказал Есенин сердито.
   - Я подписался, как Шершеневич.
   - Раньше будь таким, как Шершеневич, а потом так же подписывайся.
   Он стер мою подпись резинкой, и я вывел фамилию полностью.
   24 октября 1919 года под этим уставом стояло:
  
   "Подобные общества в Советской России в утверждении не нуждаются. Во всяком случае, целям Ассоциации я сочувствую и отдельную печать разрешаю иметь.
   Народный комиссар по просвещению:
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  А. Луначарский.
  
   Однажды, проходя по Страстному бульвару, я увидел, как Есенин слушает песенку беспризорного, которому можно было дать на вид и пятнадцать лет, и девять - так было измазано сажей его лицо. В ватнике с чужого плеча, внизу словно обгрызанном собаками, разодранном на спине, с торчащими белыми клочьями ваты, а кой-где просвечивающим голым посиневшим телом,- беспризорный, аккомпанируя себе деревянными ложками, пел простуженным голосом:
  
   Позабыт, позаброшен.
   С молодых юных лет
   Я остался сиротою,
   Счастья-доли мне нет!
  
   Сергей не сводил глаз с несчастного мальчика, а многие узнали Есенина и смотрели на него. Лицо поэта было сурово, брови нахмурены. А беспризорный продолжал:
  
   Эх, умру я, умру я,
   Похоронят меня,
   И никто не узнает,
   Где могилка моя.
  
   Откинув полу своего ватника, приподняв левую, в запекшихся ссадинах ногу, он стал на коленке глухо выбивать деревянными ложками дробь. Есенин полез в боковой карман пальто за носовым платком, вынул его, а вместе с ним вытащил кожаную перчатку, она упала на мокрый песок. Он вытер платком губы, провел им по лбу. Кто-то поднял перчатку, подал ему, Сергей молча взял ее, положил в карман.
  
   И никто на могилку
   На мою не придет,
   Только ранней весною
   Соловей пропоет.
  
   Спрятав ложки в глубокую прореху ватника, беспризорный с протянутой рукой стал обходить слушателей. Некоторые давали деньги, вынимали из сумочек кусочек обмылка, горсть пшена, щепотку соли, и все это исчезало под ватником беспризорного, очевидно, в подвешенном мешочке. Есенин вынул пачку керенок и сунул в руку мальчишке. Тот поглядел на бумажки, потом на Сергея:
   - Спасибо, дяденька! Еще спеть?
   - Не надо.
   Я шел с рюкзаком за спиной, где лежал паек, полученный в Главном Воздушном Флоте, и вспомнил, что там есть довесок от ржаной буханки. Я снял рюкзак, поставил на покрытую снегом скамейку, раскрыл и дал этот кусок беспризорному. Он схватил его обеими руками, стал рвать зубами большие мягкие куски и, почти не жуя, глотать их.
   Я завязал рюкзак, вскинул за спину и подошел к Есенину. Мы поздоровались и зашагали по бульвару молча.
   Когда мы стали спускаться вниз по Тверской, Есенин сказал, что завтра открытие кафе "Стойло Пегаса", и пригласил меня в три часа прийти на обед. Будут все имажинисты и члены "Ассоциации вольнодумцев".
  
   "Стойло Пегаса" находилось на Тверской улице, дом No 37 (приблизительно там, где теперь на улице Горького кафе "Мороженое", дом No 17). Раньше в этом же помещении было кафе "Бом", которое посещали главным образом литераторы, артисты, художники. Кафе принадлежало одному из популярных музыкальных клоунов-эксцентриков "Бим-Бом" (Радунский - Станевский). Говорили, что это кафе подарила Бому (Станевскому), после Октябрьской революции уехавшему в Польшу, его богатая поклонница Сиротинина, и оно было оборудовано по последнему слову техники и стиля того времени. Когда оно перешло к имажинистам, там не нужно было ничего ремонтировать и ничего приобретать из мебели и кухонной утвари.
   Для того чтобы придать "Стойлу" эффектный вид, известный художник-имажинист Георгий Якулов нарисовал на вывеске скачущего "Пегаса" и вывел название буквами, которые как бы летели за ним. Он же с помощью своих учеников выкрасил стены кафе в ультрамариновый цвет, а на них яркими желтыми красками набросал портреты его соратников-имажинистов и цитаты из написанных ими стихов. Между двух зеркал было намечено контурами лицо Есенина с золотистым пухом волос, а под ним выведено:
  
   Срежет мудрый садовник осень
   Головы моей желтый лист.
  
   Слева от зеркала были изображены нагие женщины с глазом в середине живота, а под этим рисунком шли есенинские строки:
  
   Посмотрите: у женщин третий
   Вылупляется глаз из пупа.
  
   Справа от другого зеркала глядел человек в цилиндре, в котором можно было признать Мариенгофа, ударяющего кулаком в желтый круг. Этот рисунок поясняли его стихи:
  
   В солнце кулаком бац!
   А вы там,- каждый собачьей шерсти блоха,
   Ползайте, собирайте осколки
   Разбитой клизмы.
  
   В углу можно было разглядеть, пожалуй, наиболее удачный портрет Шершеневича и намеченный пунктиром забор, где было написано:
  
   И похабную надпись заборную
   Обращаю в священный псалом.
  
   Через год на верху стены, над эстрадой крупными белыми буквами были выведены стихи Есенина:
  
   Плюйся, ветер, охапками листьев,-
   Я такой же, как ты, хулиган!
  
   Я пришел в "Стойло" немного раньше назначенного часа и увидел Георгия Якулова, принимающего работы своих учеников.
   Георгий Богданович в 1919 году расписывал стены кафе "Питтореск", вскоре переименованного в "Красный петух", что, впрочем, не помешало этому учреждению прогореть. В этом кафе выступали поэты, артисты, художники, и там Есенин познакомился с Якуловым. Георгий Богданович был очень талантливый художник левого направления: в 1925 году на Парижской выставке декоративных работ Якулов получил почетный диплом за памятник 26 бакинским комиссарам и Гран При за декорации к "Жирофле-Жирофля" (Камерный театр).
   Якулов был в ярко-красном плюшевом фраке (постоянно он одевался в штатский костюм с брюками галифе, вправленными в желтые краги, чем напоминал наездника). Поздоровавшись со мной, он, продолжая давать указания своим расписывающим стены "Стойла" ученикам, с места в карьер стал бранить пожарную охрану, запретившую повесить под потолком фонари и транспарант.
   Вскоре в "Стойло" стали собираться приглашенные поэты, художники, писатели. Со многими из них я познакомился в клубе Союзе поэтов, с остальными - здесь. Есенин был необычайно жизнерадостен, подсаживался то к одному, то к другому. Потом первый поднял бокал шампанского за членов "Ассоциации вольнодумцев", говорил о ее культурной роли, призывая всех завоевать первые позиции в искусстве. После него, по обыкновению, с блеском выступил Шершеневич, предлагая тост за образоносцев, за образ. И скаламбурил: "Поэзия без образа - безобразие".
   Наконец Есенин заявил, что он просит "приступить к скромной трапезе". Официантки (в отличие от клуба Союза поэтов, где работали только официанты, в "Стойле" был исключительно женский персонал) начали обносить гостей закусками. Многие стали просить Сергея почитать стихи. Читал он с поразительной теплотой, словно выкладывая все, что наболело на душе. Особенно потрясло стихотворение:
  
   Душа грустит о небесах,
   Она нездешних нив жилица...
  
   20 февраля 1920 года состоялось первое заседание "Ассоциации вольнодумцев". Есенин единогласно был выбран председателем, я - секретарем, и мы исполняли эти обязанности до последнего дня существования организации. На этом заседании постановили издавать два журнала: один - тонкий, ведать которым будет Мариенгоф; другой толстый, редактировать который станет Есенин. Вопрос о типографии для журналов, о бумаге, о гонорарах для сотрудников решили обсудить на ближайшем заседании. Тут же были утверждены членами "Ассоциации", по предложению Есенина - скульптор С. Т. Коненков, режиссер В. Э. Мейерхольд; по предложению Мариенгофа - режиссер А. Таиров; Шершеневич пытался провести в члены "Ассоциации" артиста Камерного театра О., читавшего стихи имажинистов, но его кандидатуру отклонили.

М. Ройзман

  
   Идем по Харькову - Есенин в меховой куртке, я в пальто тяжелого английского драпа, а по Сумской молодые люди щеголяют в одних пиджачках.
   В руках у Есенина записочка с адресом Льва Осиповича Повицкого - большого его приятеля.
   В восемнадцатом году Повицкий жил в Туле у брата на пивоваренном заводе. Есенин с Сергеем Клычковым гостили у них изрядное время.
   Часто потом вспоминали они об этом гощенье, и всегда радостно.
   А Повицкому Есенин писал дурашливые письма с такими стихами Крученыха:
  
   Утомилась, долго бегая,
   Моя ворохи пеленок.
   Слышит, кто-то, как цыпленок,
   Тонко, жалобно пищит:
  
  пить, пить -
   Прислонивши локоток,
   Видит, в небе без порток
   Скачет, пляшет мил дружок.
  
   У Повицкого же рассчитывали найти и в Харькове кровать и угол.
   Спрашиваем у всех встречных:
   - Как пройти?
   Чистильщик сапог наяривает кому-то полоской бархата на хромовом носке ботинка сногсшибательный глянец.
   - Пойду, Анатолий, узнаю у щеголя дорогу.
   - Поди.
   - Скажите, пожалуйста, товарищ...
   Товарищ на голос оборачивается и, оставив чистильщика с повисшей недоуменно в воздухе полоской бархата, бросается с раскрытыми объятиями к Есенину:
   - Сережа!
   - А мы тебя, разэнтакий, ищем. Познакомьтесь: Мариенгоф - Повицкий.
   Повицкий подхватил нас под руки и потащил к своим друзьям, обещая гостеприимство и любовь. Сам он тоже у кого-то ютился.
   Миновали уличку, скосили два-три переулка.
   - Ну ты, Лев Осипович, ступай вперед и попроси. Обрадуются - кличь нас, а если не очень - повернем оглобли.
   Не прошло и минуты, как навстречу нам выпорхнуло с писком и визгом штук шесть девиц, Повицкий был доволен:
   - Что я говорил? А?
   Из огромной столовой вытащили обеденный стол и вместо него двуспальный волосяной матрац поставили на пол.
   Было похоже, что знают они нас каждого лет по десять, что давным-давно ожидали приезда, что матрац для того только и припасен, а столовая для этого именно предназначена.
   Есть же ведь на свете теплые люди.
   От Москвы до Харькова ехали суток восемь - по ночам в очередь топили печь, когда спали, под кость на бедре подкладывали ладонь, чтоб было помягче.
   Девицы стали укладывать нас "почивать" в девятом часу, а мы и для приличия не противились. Словно в подкованный, тяжелый, солдатский сапог усталость обула веки.
   Как уснули на правом боку, так и проснулись на нем (ни разу за ночь не перевернувшись) в первом часу дня.
   Все шесть девиц ходили на цыпочках.
   В темный занавес горячей ладонью уперлось весеннее солнце.
   Есенин лежал ко мне затылком.
   Я стал мохрявить его волосы.
   - Чего роешься?
   - Эх, Вятка, плохо твое дело. На макушке плешинка в серебряный пятачок.
   - Что ты?
   И стал ловить серебряный пятачок двумя зеркалами, одно наводя на другое.
   Любили мы в ту крепкую и тугую юность потолковать о неподходящих вещах - выдумывали январский иней в волосах, несуществующие серебряные пятачки, осеннюю прохладу в густой горячей крови.
   Есенин отложил зеркала и потянулся к карандашу.
   Сердцу, как и языку, приятна нежная, хрупкая горечь.
   Прямо в кровати, с маху, почти набело (что случалось редко и было не в его тогдашних правилах) написал трогательное лирическое стихотворение.
   Через час за завтраком он уже читал благоговейно внимавшим девицам:
  
   По-осеннему кычет сова
   Над раздольем дорожной рани.
   Облетает моя голова,
   Куст волос золотистый вянет.
  
   Полевое, степное "ку-гу",
   Здравствуй, мать голубая осина!
   Скоро месяц, купаясь в снегу,
   Сядет в редкие кудри сына.
  
   Скоро мне без листвы холодеть,
   Звоном звезд насыпая уши.
   Без меня будут юноши петь,
   Не меня будут старцы слушать.
  
   Из Харькова вернулись в Москву не надолго.
   В середине лета "Почем соль" получил командировку на Кавказ.
   - И мы с тобой.
   - Собирай чемоданы.
   Отдельный маленький белый вагон туркестанских дорог. У нас двухместное мягкое купе. Во всем вагоне четыре человека и проводник.
   Секретарем у "Почем соли" мой однокашник по Нижегородскому дворянскому институту Василий Гастев. Малый такой, что на ходу подметки режет.
   Гастев в полной походной форме, вплоть до полевого бинокля. Какие-то невероятные нашивки у него на обшлаге. "Почем соль" железнодорожный свой чин приравнивает чуть ли не к командующему армией, а Гастев - скромно к командиру полка. Когда является он к дежурному по станции и, нервно постукивая ногтем о желтую кобуру нагана, требует прицепки нашего вагона "вне всякой очереди", у дежурного трясутся поджилки:
   - Слушаюсь, с первым отходящим...
   С таким секретарем совершаем путь до Ростова молниеносно. Это означает, что вместо полагающихся по тому времени пятнадцати-двадцати дней мы выскакиваем из вагона на Ростовском вокзале на пятые сутки.
   Одновременно Гастев и... администратор наших лекций.
   Мы с Есениным читаем в Ростове, в Таганроге. В Новочеркасске после громовой статьи местной газеты, за несколько часов до начала, лекция запрещается.
   На этот раз не спасает ни желтая гастевская кобура, ни карта местности на полевой сумке, ни цейсовский бинокль.
   Газета сообщила неправдоподобнейшую историю имажинизма, "рокамболические" наши биографии и, под конец, ехидно намекнула о таинственном отдельном вагоне, в котором разъезжают молодые люди, и о боевом администраторе, украшенном ромбами и красной звездой.
   С "Почем солью" после такой статьи стало скверно.
   Отдав распоряжение "отбыть с первым отходящим", он, переодевшись в чистые исподники и рубаху, лег в своем купе - умирать.
   Мы лежали в своем купе. Есенин, уткнувшись во флоберовскую "Мадам Бовари". Некоторые страницы, особенно его восторгавшие, читал вслух.
   В хвосте поезда вдруг весело загалдели. От вагона к вагону пошел галдеж по всему составу.
   Мы высунулись из окна.
   По степи, вперегонки с нашим поездом, лупил обалдевший от страха перед паровозом рыжий тоненький жеребенок.
   Зрелище было трогательное. Надрываясь от крика, размахивая штанами и крутя кудлатой своей золотой головой, Есенин подбадривал и подгонял скакуна. Версты две железный и живой конь бежали вровень. Потом четвероногий стал отставать, и мы потеряли его из виду.
   Есенин ходил сам не свой.
   А в прогоне от Минеральных до Баку Есениным написана лучшая из его поэм - "Сорокоуст". Жеребенок, пустившийся в тягу с нашим поездом, запечатлен в образе, полном значимости и лирики, глубоко волнующей.
   В Дербенте наш проводник, набирая воду в колодце, упустил ведро.
   Есенин и его использовал в обращении к железному гостю в "Сорокоусте":
  
   Жаль, что в детстве тебя не пришлось
   Утопить, как ведро в колодце.
  
   В Петровском Порту стоял целый состав малярийных больных. Нам пришлось видеть припадки, поистине ужасные. Люди прыгали на своих досках, как резиновые мячи, скрежетали зубами, обливались потом, то ледяным, то дымящимся, как кипяток.
   В "Сорокоусте":
  
   Се изб древенчатый живот
   Трясет стальная лихорадка!
  
   На обратном пути в Пятигорске мы узнали о неладах в Москве; будто согласно какому-то распоряжению прикрыты и наша книжная лавка, и "Стойло Пегаса", и книги не вышли, об издании которых договорились с Кожебаткиным на компанейских началах.
   У меня тропическая лихорадка - лежу пластом. Есенин уезжает в Москву один, с красноармейским эшелоном.

А. Мариенгоф

   1919 г.
   Георгиевский пер., д. 7, квартира Быстрова.
   Есенин увлекается Меем. Помню книжку Мея, в красной обложке, издание Маркса. Он выбирает лучшие, по его мнению, стихи Мея, читает мне. Утверждает, что у Мея чрезвычайно образный язык. Утверждает, что Мей имажинист.
   По-видимому, увлечение Меем было у него непродолжительно. В дальнейшем он не возвращался к Мею, ни разу не упоминал о нем.
  
   "Домино".
   Комната правления Союза поэтов. Зимние сумерки. Густой табачный дым. Комната правления по соседству с кухней. Из кухни веет теплынью, доносятся запахи яств. Время военного коммунизма: пища и тепло приятны несказанно.
   Беседуем с Есениным о литературе.
   - Знаешь ли,- между прочим сказал Есенин,- я очень люблю Гебеля. Гебель оказал на меня большое влияние. Знаешь? Немецкий народный поэт...
   - У немцев есть три поэта с очень похожими фамилиями, но с различными именами: Фридрих Геббель, Эмануэль Гейбель и, наконец, Иоганн Гебель - автор "Овсяного киселя".
   - Вот. Этот самый Гебель, автор "Овсяного киселя", и оказал на меня влияние.
  
   1920 г. Весна. Георгиевский пер., д. 7, квартира С. Ф. Быстрова.
   Желтоватое тихое утро. Низенькая комнатка с маленькими окошками. Обстановка простенькая: стол, кровать, диван, в углу старый книжный шкафик. Есенин сидит за столом против окошка. Делает макет "Трерядницы". Наклеивает вырезки с напечатанными стихами в тетрадку, мелким почерком переписывает новые стихи на восьмушки писчей бумаги: каждая буковка отдельно. Буквы у него всегда отдельно одна от другой, но так как макет этот для типографии, то буквы еще дальше отстоят друг от друга, каждая буква живет своей собственной жизнью - не буквы, а букашки. Работает размеренно. Сосредоточен и молчалив. Озабочен работой. Напоминает сельского учителя, занятого исправлением детских тетрадок. Отдельные неприклеенные листики дает мне:
   - Прочти и, если что заметишь, скажи!
   Читаю поэму "Пантократор". Предлагаю переделать строку:
  
   Полярный круг - на сбрую.
  
   Спорим. Он не соглашается. Защищает строчку. В стихотворении "О боже, боже, эта глубь..." предлагаю исправить строку:
  
   В твой в синих рощах скит.
  
   Ему нравится эта строка. Он решает оставить ее неприкосновенной.
   Читаю "Кобыльи корабли", обращаю внимание Есенина на предпоследнюю строфу:
  
   В сад зари лишь одна стезя,
   Сгложет рощи октябрьский ветр.
   Все познать, ничего не взять
   В мир великий пришел поэт.
  
   Спрашиваю:
   - Куда следует отнести определение "великий" - к слову "мир" или к слову "поэт"?
   Ничего не отвечает. Молча берет листик чистой бумаги, пересаживается на диван и, покачивая головою вправо и влево, исправляет строфу.
   - Так лучше,- говорит через минуту и читает последнюю строчку строфы:
  
   Пришел в этот мир поэт.
  
   Утро. Вдвоем. Есенин читает драматический отрывок. Действующие лица: Иван IV, митрополит Филипп, монахи и, кажется, опричники. Диалоги Ивана IV и Филиппа. Зарисовка фигур Ивана IV и Филиппа близка к характеристике, сделанной Карамзиным в его "Истории государства Российского". Иван IV и Филипп, если мне не изменяет память, говорят пятистопным ямбом. Два других действующих лица, кажется, монахи, в диалогах описывают тихую лунную ночь. Их речи полны тончайшего лиризма: Есенин из "Радуницы" и "Голубени" изъясняется из них обоих. В дальнейшем, приблизительно через год, Есенин в "Пугачеве" точно так же описывает устами своих героев бурную дождливую ночь. Не знаю, сохранился ли этот драматический опыт Есенина.
  
   1920 г.
   Ночь. Шатаемся по улицам Москвы. С нами два-три знакомых поэта. Переходим Страстную площадь.
   - Я не буду литератором. Я не хочу быть литератором. Я буду только поэтом.
   Есенин утверждал это спустя четыре года после выхода в свет его повести "Яр", напечатанной в "Северных записках" в 1916 году. Он никогда не говорил о своей повести, скрывал свое авторство. По-видимому, повесть его не удовлетворяла: в прозе он чувствовал себя слабым, слабее, чем в стихах. В дальнейшем он обратился исключительно к стихотворной форме: лирика, поэма, драма, повесть в стихах.
   В том же году, после выхода в свет "Ключей Марии", в кафе "Домино" он спрашивает: хорошо ли написана им теория искусства? Нравятся ли мне "Ключи Марии"?
   Почему-то не было времени разбираться в его теории искусства по существу, и я ответил, что книжку следовало бы разделить на маленькие главы.
  
   "Домино". Хлопают двери. Шныряют официанты. Поэтессы. Актеры. Актрисы. Люди неопределенных занятий. Поэты шляются целыми оравами.
   У открытой двери в комнату правления Союза поэтов Есенин и Осип Мандельштам. Ощетинившийся Есенин, стоя вполуоборот к Мандельштаму:
   - Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У вас глагольные рифмы!
   Мандельштам возражает. Пыжится. Красный от возмущения и негодования.
  
  
   Осень. "Домино",
   В кафе "Домино" два больших зала: в одном зале эстрада и столики для публики, в другом только столики. Эти столики для поэтов. В первый год существования кафе залы разделялись огромным занавесом. Обычно во время исполнения программы невыступающие поэты смотрели на эстраду, занимая проход между двумя залами.
   В глубине, за вторым залом, комната правления Союза поэтов.
   Есенин только что вернулся в Москву из поездки на Кавказ. У него новая поэма "Сорокоуст". Сидим с ним за столиком во втором зале кафе. Вдруг он прерывает разговор:
   - Помолчим несколько минут, я подумаю, я приготовлю речь.
   Чтобы дать ему возможность приготовиться к выступлению, я ушел в комнату правления Союза поэтов. Явился Валерий Брюсов.
   Через две-три минуты Есенин на эстраде.
   Обычный литературный вечер. Человек сто посетителей: поэты и тайнопишущие. В ту эпоху, в кафейный период литературы, каждый день неукоснительно поэты и тайнопишущие посещали "Домино" или "Стойло Пегаса". Они-то и составляли неизменный контингент слушателей стихов. Другая публика приходила в кафе позже - ради скандалов.
   На этом вечере была своя поэтическая аудитория. Слушатели сидели скромно. Большинство из них жило впроголодь; расположились на стульях, расставленных рядами, и за пустыми столиками.
   Есенин нервно ходил по подмосткам эстрады. Жаловался, горячился, распекал, ругался: он первый, он самый лучший поэт в России, кто-то ему мешает, кто-то его не признает. Затем громко читал "Сорокоуст". Так громко, что проходящие по Тверской могли слышать его поэму.
   По-видимому, он ожидал протестов со стороны слушателей, недовольных возгласов, воплей негодования. Ничего подобного не случилось: присутствующие спокойно выслушали его бурную речь и не менее бурную поэму.
   Во время выступления Есенина я все время находился во втором зале кафе. После выступления он пришел туда же. Он чувствовал себя неловко: ожидал борьбы и вдруг... никто не протестует.
   - Рожаете, Сергей Александрович? - улыбаясь, спрашивает Валерий Брюсов.
   Улыбка у Брюсова напряженная: старается с официального тона перейти на искренний и ласковый тон.
   - Да,- отвечает Есенин невнятно.
   - Рожайте, рожайте! - ласково продолжает Брюсов.
   В этой ласковости Брюсова чувствовалось одобрение и поощрение метра по отношению к молодому поэту.
   В этой ласковости Брюсова была какая-то неестественность. Брюсов для Есенина был всегда посторонним. Они были чужды друг другу, между ними никогда не было близости. "Сорокоуст" был первым произведением, которое Брюсов хорошо встретил.
  
   На улицах Москвы желтые, из оберточной бумаги, афиши:

Большой зал консерватории

(Б. Никитская)

В четверг, 4-го ноября с. г.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ

"СУД НАД ИМАЖИНИСТАМИ"

  
   Литературный обвинитель . . . .. Валерий Брюсов
  
   Подсудимые имажинисты . . . . И. Грузинов,С. Есенин, А. Кусиков, А. Мариенгоф, В. Шершеневич
  
   Гражданский истец . . . . . . . . . И. А. Аксенов
  
   Свидетели со стороны
   обвинения . . . . . . . . . . . . . . . . Адалис, С. Буданцев, Т. Левит

Другие авторы
  • Короленко Владимир Галактионович
  • Гельрот М. В.
  • Панов Николай Андреевич
  • Иванов Александр Павлович
  • Палей Ольга Валериановна
  • Казанович Евлалия Павловна
  • Офросимов Михаил Александрович
  • Тынянов Юрий Николаевич
  • Телешов Николай Дмитриевич
  • Давидов Иван Августович
  • Другие произведения
  • Заблудовский Михаил Давидович - Арбетнот
  • Фосс Иоганн Генрих - Иоганн Генрих Фосс: биографическая справка
  • Авилова Лидия Алексеевна - Яд
  • Вяземский Петр Андреевич - История русского народа. Критики на нее Вестника Европы и других журналов. Один том налицо, одиннадцать будущих томов в воле Божией
  • Чернышевский Николай Гаврилович - Откупная система
  • Плещеев Алексей Николаевич - Переводы с французского
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Римские элегии
  • Островский Александр Николаевич - Бесприданница
  • Бестужев Николай Александрович - Трактирная лестница
  • Бунин Иван Алексеевич - Роза Иерихона и другие миниатюры 1930 года
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 421 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа