Есенин Сергей Александрович - Жизнь Есенина

Маяковский так резко и несправедливо отозвался о нем, о Есенине. Как будто эти слова Пушкин мог услышать, как если бы он был живым, реальным собеседником Маяковского. Свою обиду он невольно переносил и на творчество Маяковского.

   - Я все-таки Кольцова, Некрасова и Блока люблю. У них и у Пушкина только и учусь. Про Маяковского что скажешь? Писать он умеет - это верно, но разве это поэзия? У него никакого порядка нет, вещи на вещи лезут. От стихов порядок в жизни быть должен, а у Маяковского все как после землетрясения, да и углы у всех вещей такие острые, что глазам больно.

   Есенин как-то весь потускнел, от утренней свежести не осталось и следа. Грустные глаза, усталая опустошенность во взгляде, горькая улыбка.

   Потом стал читать свое недавно написанное в Тифлисе стихотворение про Кавказ.

   Подали завтрак. Есенин попросил бутылку цинандали. Заказал кофе по-турецки. Когда выпил, слегка повеселел... Вполголоса начал читать:

  

   Отговорила роща золотая

   Березовым, веселым языком,

   И журавли, печально пролетая,

   Уж не жалеют больше ни о ком...

  

   Между столиками стояли кадки с цветущими олеандрами. В большой клетке, на раскачивающемся кольце, нахохлившись, сидел зелено-розовый попугай. Есенин, обернувшись, заметил невеселую птицу и порывисто подошел к клетке. Попугай что-то болтал, это забавляло Есенина, и он тоже говорил, но вскоре вернулся к столику недовольный: "Жалкая птица, фальшивая, наши скворцы много лучше, до чего душевно и весело свистят, особенно на заре. Настоящая русская птица. Не дурачится, дело делает и жизни радуется".

   Когда после завтрака спускались в номер, Есенина на лестнице остановил хозяин или арендатор гостиницы и довольно бесцеремонно напомнил, что он заплатил только за первые сутки и должен сегодня же к вечеру рассчитаться за несколько дней вперед.

   - Знаю, знаю, - отвечал недовольный Есенин.- В номере мастикой воняет, повернуться негде, а ты с оплатой торопишь. В "Бакинском рабочем" деньги получу, тогда и рассчитаюсь.

   Владелец гостиницы как будто согласился и хотел уже отойти от нас, но Есенин задержал его:

   - А ты знаешь, милый человек, кто я, кого ты у себя принимаешь? Другой бы за честь считал... Потом бы рассказывал: "Вот в этом номере у меня поэт Есенин стоял". А ты о деньгах беспокоишься. За мной деньги не пропадут.

   Хозяин гостиницы смущенно пробормотал: "Якши, якши... Я ведь так, я знаю, я своих постояльцев уважаю". И поспешил удалиться.

   Потом мы отправились в редакцию "Бакинского рабочего", где Есенин передал П. И. Чагину несколько новых стихотворений и среди них "Отговорила роща золотая", которое было через два дня впервые опубликовано в этой газете. П. И. Чагин, умный, добрый человек, очень любил Есенина и многое сделал для утверждения его имени в нашей поэзии. В те дни почти в каждом номере "Бакинского рабочего" печатались новые стихи поэта.

   В то время в нашей прессе уже возникло пренебрежительное слово "есенинщина". Многие критики не могли забыть "Москвы кабацкой" и наперебой упрекали Есенина в отсутствии выдержанной пролетарской идеологии. Немало вредили его репутации и многочисленные подражатели и ложные друзья.

   Есенин остался диктовать машинистке свои стихи, а я ушел, договорившись встретиться на следующий день, чтобы пойти гулять. На другой день мы снова встретились в редакции. Когда я пришел, Есенин был уже там. Какой-то рабкор бранил его за то, что он не признает Демьяна Бедного. Есенин отругивался.

   Кажется, тогда же произошел при мне занятный разговор Есенина о гонораре в "Бакинском рабочем". Есенин долго доказывал, что стихи его очень хорошие, что теперь так никто не пишет, а Пушкин умер давно. "Если Маяковскому за Моссельпром монету гонят, неужели мне по рублю за строчку не дадите?"

   Редакция сдалась. Выходило в общей сложности немало, так как в каждом номере печаталось по два-три больших стихотворения - они потом вошли в сборник, изданный в Баку,- "Русь советская".

   Получив деньги, Есенин обычно шел на почту и отправлял большую часть матери в Константиново. Много раздавал беспризорным, среди которых у него было немало друзей.

   Бурная и дерзкая молодость наша осталась позади... Пришло время воспоминаний, и я все чаще тревожу свою память, вызывая из прошлого образы друзей и собратьев. Среди них встает передо мною человек чарующей силы и неотразимого обаяния - большой русский поэт Сергей Есенин. Я будто слышу его голос, звучавший сорок с лишним лет назад:

  

   Я - северный ваш друг

   И брат!

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Поэты Грузии,

   Я ныне вспомнил вас,

   Приятный вечер вам,

   Хороший, добрый час!..

  

   Товарищи по чувствам,

   По перу,

   Словесных рек кипение

   И шорох,

   Я вас люблю,

   Как шумную Куру,

   Люблю в пирах и в разговорах.

  

   Вижу его ясное лицо, его улыбку, проникающую в стихи, озаряющую строчки...

   Взволнованным откликом крепкой любви отвечали мы ему - поэту, объявшему музыку нашего времени и нашей молодости. С незапятнанной чистотой белой березы возникает он перед моими глазами - ясный, синеглазый, добрый товарищ по чувствам, по перу.

   ...Итак, в сентябре 1924 года бакинский поезд привез Сергея Есенина в Тбилиси. Каждого вновь прибывшего к нам поэтического гостя первыми встречали, как правило, Паоло Яшвили и Тициан Табидзе. Паоло был гостеприимным хозяином, Тициан - подлинным Авраамом любого пиршества поэтов. И вряд ли кто из гостей мог миновать Тициана Табидзе. Он в этом отношении продолжал традицию прославленного поэта, друга и тестя Грибоедова - Александра Чавчавадзе, и знаменательно, что он по воле случая жил именно там, где когда-то стоял дом Александра Чавчавадзе. И не случайно, что Сергея Есенина первым встретил как раз Тициан, мгновенно с ним крепчайше сдружившийся. Как впоследствии вспоминал Тициан Табидзе, он и Шалва Апхаидзе были первыми грузинскими слушателями Есенина, с ходу прочитавшего им недавно написанное "Возвращение на родину".

   Есенин остановился сначала в гостинице "Ориант" (нынешний "Интурист"), затем несколько дней гостил в семье Тициана и, наконец, перебрался к своему другу Николаю Вержбицкому - журналисту из газеты "Заря Востока". В "Орианте" и увидел я его впервые красивым, двадцатидевятилетним, с уже выцветшими несколько кудрями и обветренным лицом, но задорно-синеглазым и по-детски улыбчивым, хотя и не без складки усталости на этой доброй и доверчивой улыбке. О нем сразу создалось впечатление, вскоре навсегда закрепившееся, как о кристально-чистом человеке подлинно рыцарской натуры, тонкой и нежной души. Душевный контакт с ним установился мгновенно, и тогда исчезли все барьеры, дружба вспыхнула, как пламя, но не для того, чтобы погаснуть, а все сильнее и сильнее разгораться. Он очень мало и плохо знал Грузию до приезда к нам, но тем ненасытнее оказалась его любознательность и жажда познания распахнувшего ему дружеские объятия края и народа, поэтической среды. Известно, какие широкие и интересные замыслы лелеял Есенин, приписавший к одному из своих тбилисских стихотворений выношенный им "тезис" о необходимости дополнить "смычку рабочих и крестьян" "смычкой разных народов". Им были задуманы переводы из грузинской поэзии, он договаривался о редактировании литературного приложения к газете "Заря Востока", он мечтал о создании особого цикла стихов о Грузии, поклявшись в стихах "твердить в свой час прощальный" о ней. Но и ему, увы, как и Маяковскому, оставшемуся "в долгу перед багдадскими небесами", не удалось осуществить многие свои такого рода обширные планы, впервые ими намеченные и осуществленные другими их собратьями из большой семьи русских советских поэтов.

   Однако кроме больших и малых планов были большие и малые факты, события, происшествия, эпизоды, связанные с жизнью Сергея Есенина в Тбилиси, в своей совокупности и создавшие у него то настроение, которое продиктовало ему свое послание "Поэтам Грузии", свое письмо к Тициану Табидзе, свое заявление московским друзьям, что время, проведенное в Грузии, было для него одним из прекраснейших в жизни.

  

   Мы выходим из известного лагидзевского магазина фруктовых вод и видим там же, у входа, примостившегося слепого чонгуриста, напевающего самозабвенно какую-то наивную грузинскую песенку:

  

   Ну и что же, что я черна -

   Я ведь солнцем опалена!

   Я такой же, как все, человек -

   Богом создана и рождена!..

  

   - Что он поет? - спрашивает Есенин.

   - Библию.

   - Как? - поразился он.

   - Песнь песней Соломона.

   И я напоминаю ему "Черна я, но красива, как шатры Кидарские... Не смотрите на меня, что я смугла; ибо солнце опалило меня!.." А он поет это как вчерашнюю любовную песенку, не подозревая, что ей две тысячи лет.

   - Как это удивительно! - и, задумавшись, долго смотрит на меня улыбаясь.

   В связи с водами Лагидзе я хочу вспомнить, что особенно привлекал нас как бы кровоточащий кизиловый сок. Есенин также пристрастился к нему, и мне кажется, что по какой-то, возможно, несознательной ассоциации именно этому лагидзевскому изделию обязан своим происхождением один образ из заключительной строфы есенинского "На Кавказе":

  

   Прости, Кавказ, что я о них

   Тебе промолвил ненароком,

   Ты научи мой русский стих

   Кизиловым струиться соком.

  

   ...Тициан Табидзе заинтересовал Есенина поэзией Важа Пшавела. Читал ему по-грузински и тут же делал устный подстрочный перевод. Есенин сходил с ума: волновался, метался, не находил себе места... А Тициан все подбавлял и подбавлял жару. У Есенина от восхищения на лоб лезли глаза. Он был рад совпадению своего и Важа отношения к зверю, к природе.

   - Вот где спал барс! - воскликнул он.- Это я должен перевести! - поклялся Есенин.

   "Доживи он свой век - у нас были бы есенинские переводы Важа Пшавела. Я уже говорил, что Есенин собирался переводить грузинских поэтов.

   - Я буду вашим толмачом в России,- говорил он.

  

   Он любил бродить по тбилисским улицам. Почтительно беседовал с простым народом; расспрашивал о многом. Его с радостью встречали. Как свой человек, забредал он в тбилисские духаны, спускался в погреба. Как-то случайно я заметил его перед небольшим подвальчиком невдалеке от места, где ныне высится гостиница "Сакартвело". Он пытался вмешаться в какую-то драку. Я крикнул ему:

   - Смотри, Сергей, Христофора Марло убили в кабацкой драке!

  

   Влюбленный в русскую песню, сам отличный певец, он очень полюбил и наши напевы. Особенно нравилась ему "Урмули" (аробная). Не помню, слышал ли он божественное исполнение Вано Сараджишвили, но похороны этого "грузинского соловья" совпали с пребыванием Есенина в Тбилиси и потрясли его своей грандиозностью. Это был подлинно национальный траур. Но в тот же день был назначен есенинский вечер, и поэт был уверен, что вечер сорвется. Каково же было его удивление, когда зал Совпрофа, где он должен был читать стихи, оказался буквально переполненным. Публика восторженно приняла любимого поэта. Есенин читал великолепно. Траурный полдень и поэтический вечер этого дня надолго объединили в сознании тбилисцев два редких самородных таланта - Сергея Есенина и Вано Сараджишвили.

   После чтения стихов разгорелся диспут, как это часто бывало в те годы. На этом диспуте, между прочим, выступил какой-то заезжий критик-фразер и пошляк, обвинивший поэта в пристрастии к гитаре, тальянке, гармонике, а также в "эксплуатации скандалов". Эти надоедливые укусы длились довольно долго, но Есенин выслушал все с завидным терпением. Наконец он начал отвечать ему. Поднял голову, всмотрелся в потолок и затем обратился к оппоненту (слова Есенина со стенографической точностью записал журналист Г. Бебутов), указав на лепные украшения потолка: "Вот посмотрите на эти инкрустации. Их много, но они, по сути дела, украшения - не главное. Я не согласен с теми, которые в моих стихах видят только то, что я сам считаю случайным и наносным". Лично я помню и не столь сдержанную реплику Есенина по тому же адресу - "Фразер и пошляк!"

  

   ...Как-то с особенной четкостью вспоминается Есенин на проспекте Руставели со своей легкой походкой, всегда гладко выбритый, в опрятном сером костюме, с тростью в руке и в кепи. Через шею перекинут полосатый шарф. Так он шествовал по нашему любимому проспекту, особенно часто встречаясь с нами именно там. Одной из причин такого "завсегдатайства" было и то, что именно на этом проспекте находились книжное издательство и редакция газеты "Заря Востока". Есенин носил туда свои стихи (ведь большинство его "болдинских" стихов публиковалось в "Заре Востока"), в Тбилиси же издал он книгу новых стихов "Страна советская". И наконец, "Заря Востока" была средоточием почти всех русских друзей Есенина в Тбилиси. Недаром он писал в одном из своих шуточных экспромтов:

  

   Ирония! Вези меня! Вези!

   Рязанским мужиком прищуривая око,

   Куда ни заверни - все сходятся стези

   В редакции "Зари Востока".

  

   И газета, и тем более издательство выручали Есенина в минуты финансовых "кризисов", которые в те времена были явлением нередким. Авансы и кредиты всегда были там к его услугам. В "Заре" Есенина по-настоящему любили и ценили. Недаром собирался он стать редактором литературного приложения к "Заре Востока".

   Когда скончался Есенин, газета "Заря Востока" в своем траурном объявлении назвала поэта своим "сотрудником и товарищем".

  

   ...В один из пасмурных ноябрьских дней, кажется, это было воскресенье, Паоло, Тициан, Есенин и я долго бродили по старому Тбилиси, в районе Метехской крепости и знаменитых серных бань. Потом там же пообедали и все вернулись во Дворец писателей. Все мы были навеселе. Вдруг Есенин заявил, что хочет прыгнуть с балкона вниз. Паоло испугался, начал умолять Сергея, чтобы он не делал этого. А тот и слушать не хотел. Тогда Паоло, разозлившись, крикнул ему:

   - Пожалуйста, прыгай!

   Есенин засмеялся и прыгать, конечно, не стал.

   Опустились сумерки. Но нам было так хорошо вместе, что не хотелось расставаться. Решили не разлучаться и ночью. Далеко за полночь легли - Тициан в кресло, Паоло, Есенин и я - на полу, где был разостлан ковер. Под утро Есенин начал во сне плакать. Мы стали его будить, но безуспешно.

   Утром, когда все мы проснулись, я спросил:

   - Не сон ли дурной видел? Почему плакал?

   Есенин грустно ответил:

   - Да, действительно страшный сон видел. У меня две сестры - Катя и Шура. Один я о них забочусь. Помогаю как могу, всегда о них думаю. Привез я их в Москву. Сейчас они там, а кто знает, как живут... И вот вчера видел сон: им трудно, они ждут моей помощи, протягивают ко мне руки... Представляете?..

   И на глазах у него выступили слезы.

   - Сегодня же достану тебе денег! - воскликнул взволнованный Паоло. Он действительно мог помочь в беде товарищу. Все мы пошли в издательство "Зари Востока". Там Паоло все уладил: с Есениным заключили договор на издание книги его новых стихов и сразу же дали аванс. Помню, как Есенин послал по телеграфу деньги сестрам.

   ...К сожалению, мне не удалось встретиться с сестрами Есенина, чтобы рассказать им этот трогательный эпизод.

  

   Четырнадцатого сентября в Тифлисе состоялась многочисленная демонстрация в честь празднования Международного юношеского дня.

   Мы с Есениным стояли на ступеньках бывшего дворца наместника, а перед нами по проспекту шли, шеренга за шеренгой, загорелые, мускулистые ребята в трусиках и майках.

   Зрелище было внушительное. Физкультурники с красными знаменами печатали шаг по брусчатке мостовой. Сердце прыгало в груди при взгляде на них. Я не удержался и воскликнул, схватив Есенина за рукав:

   - Эх, Сережа, если бы и нам с тобой задрать штаны и прошагать вместе с этими ребятами!

   Есенин вздрогнул и внимательно посмотрел мне в глаза.

   По-видимому, эта моя взволнованная фраза задержалась в его сознании. И спустя полтора месяца я прочел в стихотворении "Русь уходящая":

  

   Я знаю, грусть не утопить в вине,

   Не вылечить души

   Пустыней и отколом.

   Знать, оттого так хочется и мне,

   Задрав штаны,

   Бежать за комсомолом.

  

   - Вспоминаешь? - спросил у меня поэт, когда эти строки появились в "Заре Востока"...

   Первый вечер Есенина состоялся в одном из рабочих клубов. Сперва он прочел что-то печальное...

  

   Этой грусти теперь не рассыпать

   Звонким смехом далеких лет.

   Отцвела моя белая липа,

   Отзвенел соловьиный рассвет...

  

   Переполненный зал слушал внимательно. Стояла полная тишина, навеянная музыкой печальных слов.

   Поэт стоял на эстраде, красивый, задумчивый, в хорошем сером костюме, приятно сочетавшемся с его белокурыми волосами.

   Голос у Есенина был негромкий, чуть хрипловатый, жесты - сдержанные. Руки двигались так, словно поддерживали у груди и поглаживали что-то круглое и мягкое. Кончив читать, поэт разводил руки, и тогда казалось, что это круглое медленно поднимается в воздух, а поэт взглядом провожает его.

   Когда было прочитано три-четыре таких стихотворения, на сцену, словно сговорившись, поднялись молодые люди и стали критиковать эти стихи: одни - за "несозвучность эпохе", другие - за "богему", третьи - за "растлевающее влияние"...

   Аудитория зашумела.

   Тогда я, стоя возле кулис, шепнул:

   - Прочти из "Гуляй-поля".

   Есенин властно ступил к самому краю авансцены. Лоб его прорезала глубокая морщина, глаза потемнели.

   Тихо бросив в зал: "Я вам еще прочту",- он начал:

  

   Россия -

   Страшный, чудный звон.

   В деревьях березь, в цветь - подснежник.

   Откуда закатился он,

   Тебя встревоживший мятежник?

   Суровый гений! Он меня

   Влечет не по своей фигуре.

   Он не садился на коня

   И не летел навстречу буре.

   Сплеча голов он не рубил,

   Не обращал в побег пехоту.

   Одно в убийстве он любил -

   Перепелиную охоту.

  

   Слушавшие стали переглядываться и пожимать плечами: "О ком это он?.. При чем здесь перепелиная охота?"

   А Есенин продолжал, постепенно повышая голос:

  

   Застенчивый, простой и милый,

   Он вроде сфинкса предо мной.

   Я не пойму, какою силой

   Сумел потрясть он шар земной?

   Но он потряс...

  

   Он мощным словом

   Повел нас всех к истокам новым.

   Он нам сказал: "Чтоб кончить муки,

   Берите все в рабочьи руки,

   Для вас спасенья больше нет -

   Как ваша власть и ваш Совет",

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И мы пошли под визг метели,

   Куда глаза его глядели:

   Пошли туда, где видел он

   Освобожденье всех племен...

  

   Теперь уже всем стало ясно, что речь идет о великом Ленине. Снова наступила полная тишина. В голосе поэта зазвучала скорбь.

  

   И вот он умер...

   Плач досаден.

   Не славят музы голос бед.

   Из меднолающих громадин

   Салют последний даден, даден.

   Того, кто спас нас, больше нет.

   Его уж нет, а те, кто вживе,

   А те, кого оставил он,

   Страну в бушующем разливе

   Должны заковывать в бетон.

  

   Для них не скажешь:

   "Л_е_н_и_н_ _у_м_е_р!"

   Их смерть к тоске не привела.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Еще суровей и угрюмей

   Они творят его дела...

  

   Есенин кончил и умолк, потупясь.

   Словно холодным ветром пахнуло в намертво притихшем зале.

   Несколько секунд стояла эта напряженная тишина.

   А потом вдруг все сразу утонуло в грохоте рукоплесканий. Неистово били в ладоши и "возражатели". Да и нельзя было не рукоплескать, не кричать, приминая в горле ком подступающих рыданий, потому что и стихи, и сам поэт, и его проникновенный голос - все хватало за самое сердце и не позволяло оставаться равнодушным.

   У каждого жили в памяти скорбные дни января 1924 года, когда вся страна навсегда прощалась с великим вождем...

   Потом просили читать еще и еще...

   Многие встали с мест и обступили сцену, не сводя глаз с Есенина. Задние ряды тоже поднялись и хлынули... Несколько сот человек, потеряв волю над собой, полностью отдались то раздольным, то горестным, то жестоким, то ласковым словам, родившимся в душе поэта.

   "Ну вот,- думал я, когда мы возвращались из клуба,- первая встреча поэта с Кавказом состоялась. Его приняли, поняли и, наверное, никогда не забудут..."

   Есенин всю дорогу молчал.

   Но когда мы поднимались по лестнице, он положил мне руку на плечо и охрипшим голосом произнес:

   - Ты знаешь, ведь я теперь начал писать совсем по-другому...

  

   Есенин перебрался на окраину города, где я снимал квартиру в доме No 15 по Коджорской улице. Здесь поэт и поселился - подальше от соблазнов, от шумных гостей, от городской сутолоки.

   Коджорская улица круто изгибалась по склону горы. Сверху к ней сбегали узкие тропки, а еще выше вилось и петляло среди скал шоссе, по которому ездили в дачную местность Коджори.

   С Коджорского шоссе открывался вид на весь город, расположившийся в длинном, широком, со всех сторон закрытом горами ущелье, по дну которого змеилась Кура.

   Общий тон города был серовато-коричневый. По утрам его окутывала голубоватая дымка испарений. Ночью с высокого места город казался звездным небом, опрокинутым навзничь...

   В моей квартире были две комнаты и просторный балкон.

   Первую, небольшую комнатку с письменным столом и огромным уральским сундуком-укладкой, покрытым ковром, я отдал Есенину. Вторая комната служила спальней мне и моей жене. На балконе, по тифлисскому обычаю, готовили пищу, пользуясь жаровней - мангалом, ели, пили и беседовали.

   Перед балконом росло несколько деревьев алычи и был разбит цветник. Садик казался больше, чем он был на самом деле, потому что по стенам дома и по забору сплошным ковром вились глицинии. Их фиолетовые кисти источали сладковатый аромат, напоминающий запах белой акации.

   В первый же день после переселения Есенина мы вышли погулять на шоссе и встретили чернявого армянского мальчугана лет двенадцати. Он подошел к нам, поздоровался и сказал, что моя жена, незадолго до этого уехавшая отдыхать на черноморское побережье, перед отъездом поручила ему помогать мне по хозяйству.

   - Как тебя зовут? - спросил я.

   - Ашот.

   - Кто твой отец?

   - Сапожник.

   - Что же ты можешь делать?

   - Все! - не задумываясь, ответил Ашот.

   - Ну например?

   - Могу приготовить обед... вымыть пол... отнести белье прачке... налить керосин в лампу... купить что надо в лавочке... А еще... а еще могу петь!

   - Петь? - радостно воскликнул Есенин. - Так это же самое главное!

   И, взяв мальчика за локти, поднял его с земли и расцеловал.

   Так началась у них дружба, которая продолжалась несколько месяцев и в которой было много и смешного и трогательного.

   Хозяйственная помощь Ашота оказалась очень незначительной. Она сводилась к тому, что он бегал в лавочку за покупками, неукоснительно присваивая при этом сдачу.

   Днем, а часто и ночью, я оставлял их вдвоем, уходя работать в редакцию.

   Ашот, по моему распоряжению, ни на минуту не оставлял Есенина, даже если тот уходил в город, а вечером рассказывал мне - что произошло за день,

   Сергей постоянно повторял, что лучшего товарища ему не нужно и что он первый раз видит такого неутомимого певуна, вечно занятого каким-нибудь делом - то мастерит свистульку из катушки для ниток, то клеит змея, то из старого ножа делает кинжал.

   Ашот, как всякий тифлисский мальчишка, говорил на трех языках и поэтому был очень полезен во время прогулок по городу, так как Есенин часто затевал разговоры с прохожими.

   Через полмесяца вернулась жена и взяла хозяйство в свои руки. Мы зажили вчетвером. У Ашота дома была огромная семья. Мы устроили его у себя, и он спал на балконе.

  

   Есенин довольно часто уходил вместе со мной в редакцию, где скоро стал своим человеком. Все полюбили его за простоту, спокойную веселость и незлобивое остроумие.

   Конечно, кое-кому хотелось глубже покопаться в душе поэта, но он каждый раз вежливо отводил такого рода попытки.

   Редакционные работники подобрались у нас хорошие. Однажды Есенин написал про них шуточное стихотворение "Заря Востока"; читая его, я всегда вспоминаю тифлисскую жизнь, веселую и ладную редакционную работу, когда мы дружным коллективом пускались на всякие газетные выдумки, привлекая к этому талантливых авторов и стремясь, чтобы печатный орган Закавказской федерации был не хуже столичных газет.

   Однажды, часа в два ночи, когда я дежурил в типографии, мне сообщили, что в "проходной" сидит какой-то молодой человек в шляпе, хочет меня видеть.

   Я велел пропустить.

   В дверях показался Есенин.

   Войдя в наборный цех, он начал как-то странно поводить носом, и на лице у него появилась довольная улыбка. А взгляд любовно скользил по наборным кассам, по печатным станкам, по талеру, на котором уже заканчивалась верстка очередной полосы газеты.

   Вскоре я убедился, что Есенин довольно хорошо разбирается в типографском деле. Однако на мой вопрос - откуда у него такие знания - он ответил как-то невнятно.

   Только впоследствии я узнал, что в молодые годы Сергей работал в одной из больших московских типографий.

   Потом он еще много раз навещал меня в типографии и всегда говорил, что запах типографской краски напоминает ему юность и какие-то очень приятные и интересные события.

   Есенин быстро сошелся со всеми рабочими, в особенности со старым метранпажем товарищем Хатисовым, которого ласково называл "папашей".

   Однажды наборщики и печатники типографии "Зари Востока" на квартире у своего товарища устраивали вечеринку (это было в годовщину Октябрьской революции) и попросили, чтобы я привел с собой "Сирожу".

   Почти все рабочие были грузины и армяне.

   Поэт отлично чувствовал себя в этой компании, читал стихи, плясал лезгинку, подпевал "мравалжамиер"... Одного только не мог принять - некоторых чрезмерно острых для него кавказских кушаний домашнего приготовления.

   И вот интересное сопоставление.

   Спустя некоторое время мы были приглашены на именины к одному журналисту. Здесь Есенина встретили почтительно-ласково, отвели ему лучшее место за столом. Все гости были из местной русской интеллигенции. Среди присутствовавших было много интересных людей. Играли на рояле, пели романсы и хоровые песни.

   Сергей весь вечер просидел рассеянный, ушедший в себя, нехотя пил, вяло отвечал на вопросы, читать стихи отказался наотрез, сославшись на то, что болит горло, и задолго до конца вечера шепнул мне:

   - Давай смоемся!

   Выбрав подходящий момент, мы улизнули. Выйдя на улицу, Есенин облегченно вздохнул и сказал:

   - За два часа ни одного человеческого слова! Все притворяются, что они очень умные, и говорят, словно из граммофонной трубы!..

   Я и потом много раз замечал, что Есенина совершенно не тянет в так называемое "образованное общество", где он не встречал открытых, непосредственных слов, задушевной беседы. А они-то главным образом и привлекали Сергея.

   Мы несемся на парном фаэтоне по Коджорскому шоссе. В гору, в гору!

   Трещат камни под копытами тонконогих жилистых лошадей. Залихватски машет кнутом извозчик-молоканин. Фуражка у него с лакированным козырьком, а над левым ухом вьется по ветру завитой рыжий чуб.

   Отчаянный народ - тифлисские извозчики! Есенин любит их быструю и шумную езду, с гиком и посвистом...

   В двух километрах от города, на голом месте, стоит "Белый духан" - небольшой одноэтажный домик в две-три комнаты. Его окружает чахлый сад, обнесенный низким каменным забором. У входа на старом покосившемся столбе висит фонарь. К фонарю привязан железнодорожный колокол, в который бьют, когда подъезжает кутящая компания.

   Над дверью голубая вывеска:

  

   Прислонившись к фонарю, стоит пожилой шарманщик. У него заломленная на затылок синяя фуражка блином, белый платок на шее, синяя залатанная чоха чуть не до пят, под ней красный архалук. Широчайшие штаны забраны в пестрые шерстяные носки. На ногах крючконосые чусты из мягкой кожи.

   Завидев наш фаэтон, шарманщик начинает быстро крутить ручку своего гнусавого инструмента. Мы узнаем мелодию "Сама садик я садила...".

   Входим в духан. Садимся. Заказываем.

   Когда известное количество вина было выпито, а шашлык съеден, Сергей Есенин хитро взглянул на меня, подозвал к себе хозяина и, загадочно двигая руками, начал с ним вполголоса о чем-то договариваться.

   Тот с серьезным видом понимающе кивал головой.

   В результате этих переговоров через несколько минут наш столик перекочевал на самую середину дороги.

   - Зачем это? - удивился я.

   - Вот чудак! - воскликнул Есенин.- Как же ты не понимаешь? Ведь здесь мы будем хозяевами не только одного столика в духане, а всего мира!.. Здесь каждый в гости будет к нам, и запируем на просторе!..

   Что и говорить,- тут было хорошо.

   Тифлис урчал и дымился где-то глубоко внизу, а над нами висело огромное небо, такое просторное, какое можно увидеть только с вершины горы. В небе плавали большие черные птицы, словно нарисованные тушью на голубом шелку. А выше, над ними, спешили куда-то легкие тающие облака... Могучая тишина ласково обволакивала нас и звала дружить со всем, что существует прекрасного во вселенной...

   По шоссе шли люди, пригородные крестьяне. У них была горная, легкая походка и прямо поставленные сухие головы. Приятно было смотреть на их открытые загорелые лица и светлые морщинки на висках.

   Подгоняемые людьми ослы и буйволы тащили в город арбы с хворостом, углем, сыром, кислым молоком в глиняных кувшинах.

   Есенин подходил к каждому крестьянину и жестом предлагал сесть за наш столик и выпить стакан вина. При этом у него было такое открытое и доброжелательное выражение лица, что трудно было отказаться.

   И они присаживались, поднимали к небу стаканчики, наполненные золотым вином, произносили короткие тосты, медленно выпивали, а выпив, последние капли сбрасывали на горячую землю, произнося заклинание: "Пусть твой враг будет такой же пустой, как эта чара!"

   Друг каждой затейливой выдумки - толстый и рослый хозяин духана - переводил нам тосты.

   Здесь были пожелания жить еще столько лет, сколько листьев на дереве, быть таким же правдивым и правильным в своей жизни, как правая рука, которую протягивают в знак дружбы и которой наносят удар врагу.

   - Сколько звезд на небе, пусть столько же будет у тебя в жизни счастливых дорог! - говорил один.

   - Будь чистым, светлым и прозрачным, как вода в роднике,- говорил другой.

   - Пусть в знойные дни тебя всегда осеняет тенью доброе облако! - провозглашал третий.

   Сергея эти простодушные тосты приводили в восхищение. Он просил меня записывать их, сам пробовал говорить в этом же роде, но у него не получалось.

   Он сердился на себя и спрашивал, как капризный ребенок:

   - Почему? Ведь я же поэт!

   Пришлось объяснить, что тосты у грузин - традиционные. Они, как пословицы и поговорки, насчитывают тысячи лет. В них каждое слово, каждый образ отшлифован многовековой практикой. Создать такой тост по первому желанию, одним махом, очень трудно.

   - А то, что мы ни с того ни с сего расселись среди дороги и угощаем вином каждого проходящего мимо,- добавил я,- это, наверное, представляется крестьянам странным и ненужным, потому что они привыкли к выпивке относиться прежде всего как к обряду, и каждый свой обряд сопровождают вином. Ты тоже придумал какой-то необходимый тебе сейчас обряд - обряд дружбы.

   Выслушав меня, Есенин сразу остыл, даже загрустил и уже хотел снова перебраться в помещение.

   Но тут я рассказал ему о гениальном китайском лирике VIII века Ли Бо (Ли Пу). Этот замечательный поэт был приглашен ко двору императора. Придворного поэта полюбила императрица. Ли Пу бежал от этой любви. Император в благодарность дал ему пятьдесят ослов, нагруженных золотом и драгоценными одеждами, которые надевались только в дни самых торжественных дворцовых празднеств.

   Отъехав немного от столицы, поэт велел среди проезжей дороги накрыть стол с яствами и стал угощать проходящих и проезжавших крестьян, а угостив, на каждого надевал придворную одежду.

   Когда золото было израсходовано, вино выпито, кушанья съедены, одежды розданы, Ли Пу пешком отправился дальше. Дошел до огромной реки Янцзы, поселился здесь и часто ночью на лодке выезжал на середину реки и любовался лунным отражением.

   Однажды ему захотелось обнять это отражение, так оно было прекрасно. Он прыгнул в воду и утонул...

   Есенина поразила эта легенда. Он просил еще подробностей о Ли Пу.

   Я прочел ему отрывок из поэмы китайского лирика:

  

   Грустная, сидела я у окна,

   Наклонившись над шелковой подушкой,

   Вышивая, уколола себе палец.

  

   Капнула кровь,

   И белая роза, которую я вышивала,

   Сделалась красной...

  

   Я думала о тебе -

   Ты сейчас далеко, на войне,

   Может быть, истекаешь кровью?..

  

   Слезы брызнули из моих глаз...

   Снова я, грустная, села к окну

   И стала вышивать слезы на шелковой подушке.

  

   Они были, как жемчуг,

   Вокруг красной розы...

  

   Спустя много месяцев, в течение которых никто из нас ни в письмах, ни в разговорах не вспоминал о Ли Пу, летом 1925 года я получил от Есенина из Москвы письмо с портретом Ли Пу (вырезка из какого-то английского журнала) - охмелевший поэт бредет куда-то, сопровождаемый юношей и девушкой. Он добродушен, счастлив и спокоен.

   На портрете была надпись:

   "Дорогому Коле Вержбицкому на память о Белом духане.

  

   Жизнь такую,

   Как Ли Пу, я

   Не сменял бы

   На другую

   Никакую!

  

  Сергей Есенин"

  

   Но не только в этом проявилась у Есенина память о Ли Пу.

   Есть у него стихотворение "Море голосов воробьиных". Там имеются такие строки:

  

   Ах, у луны такое

   Светит - хоть кинься в воду.

   Я не хочу покоя

   В синюю эту погоду.

&nb