Есенин Сергей Александрович - Жизнь Есенина

   Он словно предчувствовал свой будущий успех. Было жаль расставаться с этим славным юношей, с которым у нас завязались такие хорошие отношения. Но Петроград нисколько не манил меня,- и я промолчал. Есенин же, должно быть, принял мое молчание за согласие и стал всерьез считать меня товарищем предстоящего путешествия за славой и признанием.

   Запомнилось, как в другой раз, сойдясь в университете, мы с Есениным пошли в буфетную комнату, где всегда было много народу. Помешивая ложечкой чай, Есенин говорил кому-то из подсевших к нам знакомых:

   - Достану к весне денег и поеду в Петроград. Возьму с собой Семеновского...

   Здесь, в буфетной комнате, я читал Есенину свою поэму.

   Была она не лучшим моим творением, но я гордился тем, что ее перепечатала из "Старого владимирца" какая-то другая провинциальная газета. Есенину поэма, должно быть, тоже нравилась, по крайней мере при удачных строках он издавал одобрительные восклицания и его глаза сияли.

   К этому времени Есенин знал, кажется, всех литераторов-шанявцев. То были люди разных возрастов, вкусов, взглядов.

   Самым авторитетным среди них считался автор социальных поэм Иван Филипченко, человек в пенсне, с тихим голосом и веским словом. Молодой брюнет с живыми, улыбчивыми глазами на матовом тонком лице, Юрий Якубовский был художником и поэтом. Писали стихи: сибиряк Янчевский и приехавший из Баку Федор Николаев, сын крестьянина с Урала Василий Наседкин и дитя богемы, голубоглазая, с желтыми локонами, падавшими из-под бархатного берета, Нелли Яхонтова.

   Среди этой компании Есенин сразу получил признание. Даже строгий к поэтам непролетарского направления Филипченко, пренебрежительно говоривший о них: "Мух ловят",- даже он, прочитав за столиком буфетной комнаты свежие и простые стихи Есенина, отнесся к ним с заметным одобрением.

   Обаяние, исходящее от Есенина, привлекало к нему самых различных людей. Где бы ни появлялся этот симпатичный, одаренный юноша, всюду он вызывал у окружающих внимание и интерес к себе. За его отрочески нежной наружностью чувствовался пылкий, волевой характер, угадывалось большое душевное богатство.

   Жил Есенин у дальних родственников.

   Однажды вечером мы с Колоколовым зашли за ним, чтобы куда-то вместе пойти.

   Понизив голос и опасливо поглядывая на дверь, которая вела в хозяйскую половину, Есенин говорил, что давно уехал бы отсюда, но хозяева заняли у него крупную сумму денег и не отдают.

   - Вот и живу тут!..

   Втроем мы ходили фотографироваться. По дороге Есенин оживленно говорил:

   - Нам надо издать коллективный сборник стихов. Выпустим его с нашими портретами и биографиями. Я берусь это устроить.

   Снялись мы пока на общей карточке, отложив фотографирование для задуманного сборника на будущее.

   Сборники писателей из народа с портретами и биографиями авторов были тогда в ходу. Издавали их сами авторы в складчину. Наиболее крупным объединением писателей из народа был литературно-музыкальный кружок имени Сурикова. Выяснилось, что Есенин хорошо знаком с суриковцами.

   Он повел меня к ним и познакомил с председателем кружка поэтом С. Кошкаровым, дородным мужчиной в очках с золотой оправой.

   Был солнечный мартовский день - и мы от Кошкарова пошли к жившему в Замоскворечье гусляру-суриковцу Ф. А. Кислову.

   - Хороший старик,- говорил по пути Есенин.- Я у него бывал. Ласковый такой!..

   Дул влажный, совсем весенний ветер. По-весеннему гулко гремели и звонили трамваи.

   На извозчичьих стоянках стаи голубей клевали вытаявший навоз. Разомлевшие от горячего солнца извозчики в толсто наверченных длиннополых кафтанах, сидя на облучках санок, лениво переговаривались, а их взлохмаченные лошадки дремали над подвязанными к мордам торбами с овсом.

   Есенин разрумянился от ходьбы, от весеннего воздуха. Расстегнув верхние пуговицы зимнего пальто и сдвинув на затылок круглую шапку с плисовым верхом, он щурился от солнца, от ослепительно блестевшего снега с синими тенями и что-то напевал.

   На крыльце одноэтажного дома мы позвонили. Нас встретил седобородый старичок в длинном сюртуке. Он весь лучился добротой, радушием. Увидев Есенина, обрадовался:

   - Сережа, милости просим!..

   Раздевшись в прихожей, мы попали в небольшой зал. Солнце пробивалось сквозь кисейные занавески и листву комнатных цветов, клало на стены и крашеный пол золотые пятна. От рисунчатых изразцов по-зимнему натопленной печи веяло жаром. Гусли были большие, стояли на черной лакированной подставке. Музыкант уселся на табуретку, старчески негнувшимися пальцами прикоснулся к зазвеневшим струнам, взял аккорд и слегка дребезжащим голосом запел:

  

   Среди долины ровныя

   На гладкой высоте...

  

   Песни, которые исполнялись Ф. А. Кисловым, Суриковский кружок издал отдельной книжечкой с портретом старого гусляра на обложке.

   Добрый старик дал нам по книжечке на память.

   Перебирая струны, он предложил Есенину:

   - Хочешь, Сережа, научу тебя играть на гуслях?

   Были в репертуаре гусляра и старинные русские песни, и плач Иосифа Прекрасного, и псалом царя Давида, переложенный в стихи Димитрием Ростовским. Была в книжечке и песня о гуслярах, написанная, видимо, кем-то из поэтов-суриковцев:

  

   Гусли-самогудочки звонко-голосистые,

   Спойте-ка мне песенку, что былой порой

   Струны ваши тонкие, звуки ваши чистые

   Разносили по полю, по земле родной...

  

   Пока мы слушали музыку, в соседней комнате, где блестели серебряные оклады божницы, румяная старушка, жена гусляра, ставила на стол чайную посуду, тарелки с нарезанным пышным и румяным пирогом...

   Простившись с хлебосольными хозяевами, мы вышли на улицу и вскочили на подножку проходящего трамвая.

   В почти пустом вагоне Есенин встретил знакомого, тоже, кажется, суриковца - везло нам в этот день на встречи с ними. Это был юноша рабочего вида, поэт Устинов. Сидя напротив нас, он доверительно рассказывал Есенину о своих делах. Напечатал первую книжку стихов, и тут же за нецензурность она была конфискована. Удалось спасти только несколько экземпляров.

   Есенин посочувствовал поэту. А в вагоне так пахло хмельным воздухом весны, что и сам Устинов не мог долго печалиться о конфискованной книжке. С улыбкой махнул рукой и пошел к выходу.

   Он сошел, а мы поехали на Арбат. Пустой вагон мотался и гремел, за полуоттаявшими окнами проплывали здания, вывески, фонари, прохожие.

   Мы решили навестить Юрия Якубовского. Жил он вместе с молодой женой Марианной и недавно родившейся дочкой.

   В студенческой комнате Якубовских было много развешанных по стенам рисунков работы хозяина, занимавшегося живописью, и совсем мало мебели. Все же кое-как уселись. Марианна видела Есенина впервые и захотела познакомиться с его стихами. Есенин начал читать. И оттого ли, что в его сердце все еще звенела весенняя радость, или от сочувственного внимания слушателей, читал он охотно и много. Его не приходилось упрашивать. Прочитав одно стихотворение, Есенин тут же переходил к другому.

   - Он пел, как птица,- говорил потом Якубовский, вспоминая наше посещение.

  

   Ходили мы на творческие собрания сотрудников журнала "Млечный Путь". Этот маленький литературно-художественный журнал, издававшийся поэтом-приказчиком А. М. Чернышевым, стал для многих начинающих авторов путем в большую литературу.

   Алексей Михайлович Чернышев был замечательным человеком. Весь свой заработок он тратил на журнал. Сам тоже писал стихи. Его брат, художник Николай Михайлович, украшал журнал рисунками и был одним из виднейших знатоков фрески.

   Сотрудники журнала получали корреспондентские билеты с русским и французским текстом.

   Печатались в журнале молодые безымянные писатели. Среди них Есенин был едва ли не самым юным, и все собиравшиеся в редакции "Млечного Пути" относились к нему особенно любовно и ласково.

   Сидя за большим столом, поэты и беллетристы читали свои произведения. Читал и Есенин:

  

   Выткался на озере алый свет зари.

   На бору со звонами плачут глухари.

   Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

   Только мне не плачется - на душе светло.

  

   Светла была душа поэта. Верилось, что ни одно облачко не омрачает ее.

   Подчас Есенин казался проказливым мальчишкой. Беспричинное веселье так и брызгало из него. Он дурачился, делал вид, что хочет кончиком галстука утереть нос, сочинял озорные частушки.

   То ли в шутку, то ли всерьез ухаживал за некрасивой поэтессой, на собраниях садился с ней рядом, провожал ее, занимал разговором. Девушка охотно принимала ухаживания Есенина и, может быть, уже записала его в свои поклонники.

   Но однажды мы вчетвером - Есенин, Колоколов, я и наша поэтесса - сидели в гостях у поэта Ивана Коробова. Хозяин зачем-то вышел, оставив в комнате нас одних. Мы знали, что наша спутница считает себя певицей, и кто-то из нас попросил ее спеть. Девушка запела. Слушать ее было невозможно. Голос у певицы был носовой, слух отсутствовал.

   Мои приятели, прячась за стоявший на столе самовар и закрывая лицо руками, давились от смеха.

   Я боялся, что их неуместная веселость бросится певице в глаза. Но, увлеченная пением, она ничего не замечала - и романс следовал за романсом.

   Через несколько дней девушка пригласила поэтов "Млечного Пути" к себе.

   - Завтра у меня день рожденья, приходите!

   Пошли Есенин, Колоколов, Николаев и я.

   Сидели за празднично убранным столом. Старшая сестра поэтессы познакомилась с нами и скромно ушла в соседнюю комнату. Бутылка легкого вина повысила наше настроение. Виновница торжества светилась радостным оживлением, мило улыбалась и обносила гостей сладким пирогом. С ней произошла волшебная перемена. Куда девалась ее некрасивость! Она принарядилась, казалась женственной, похорошевшей.

   Футурист-одиночка Федор Николаев, носивший черные пышные локоны и бархатную блузу с кружевным воротником, не спускал с нее глаз. Уроженец Кавказа, он был человек темпераментный и считал себя неотразимым покорителем женских сердец. Подсев к девушке, Николаев старался завладеть ее вниманием. Я видел, что Есенину это не нравится.

   Когда поэтесса вышла на минуту в комнату сестры, он негодующе крикнул Николаеву:

   - Ты чего к ней привязался?

   - А тебе что? - сердито ответил тот.

   Произошла быстрая, энергичная перебранка. Закончилась она тем, что Есенин запальчиво бросил сопернику:

   - Вызываю тебя на дуэль!

   - Идет, - ответил футурист.

   Драться решили на кулаках.

   Вошла хозяйка. Все замолчали. Посидев еще немного, мы вышли на тихую заснеженную улицу. Шли молча. Зашли в какой-то двор с кучами сгребенного снега, смутно белевшими в ночном сумраке.

   Враги сбросили с плеч пальто, засучили рукава и приготовилась к поединку. Колоколову и мне досталась роль секундантов.

   Дуэлянты сошлись. Казалось, вот-вот они схватятся. Но то ли снежный воздух улицы охладил их пыл, то ли подействовали наши уговоры, только дело кончилось примирением.

   После этой несостоявшейся драки я понял, что ласково улыбавшийся рязанский паренек умеет и постоять за себя.

   Из Москвы Сергей часто приезжал домой.

   Дома он погружался в свои книги и ничего не хотел знать. Мать и добром и ссорами просила его вникать в хозяйство, но из этого ничего не выходило.

   Когда Сергей, одевшись в свой хороший, хоть и единственный, костюм, отправлялся к Поповым, мать не отрывая глаз смотрела в окно до тех пор, пока Сергей скрывался в дверях дома Поповых. Она была довольна его внешностью и каждый раз любовалась им. Много девушек заглядывалось на наш небольшой уютный дом.

   - Если ты женишься в Москве и без нашего благословения, не показывайся со своей женой в наш дом, я ее ни за что не приму,- наставляла мать.- Задумаешь жениться, с отцом посоветуйся, он тебе зла не пожелает и зря перечить не будет...

   Спал Сергей в амбаре. Ключ от него он носил с собой всегда. Потом и я стала спать в амбаре.

   Один раз я долго играла с ребятами и поздно пошла спать. Сергея не оказалось в амбаре: он ушел к Поповым. Ночь была чудесная, лунная, я села у амбара и стала ждать. Вишни и высокие плети картошки были серебристо-голубого цвета. Мне было жутко одной вдалеке от жилья, но небо с миллионами звезд было так прекрасно, что мне на всю жизнь запомнилась эта ночь. Наконец заскрипела калитка.

   - Ты давно здесь? - спросил Сергей.

   Потом он сел на мое место, и я заснула под насвистывание какой-то нежной песенки.

   Я любила Сергея. С ним у нас дома было веселее, сам он был красивый, нарядный. Но, мне казалось, он меня не любил. Сестру Шуру любили все. Когда ей было три-четыре года, Сергей с удовольствием носил ее к Поповым и там долго пропадал с ней.

   Он плел ей костюмы из цветов (он умел из цветов с длинными стеблями делать платья и разных фасонов шляпы) и приносил ее домой всю в цветах. Я охотно бежала смотреть, как играют у Поповых в крокет, но, стоило появиться Сергею,- он немедленно прогонял меня.

   - Я не пойду домой,- заявляла я.

   - Посмотри, на кого ты похожа, сейчас же иди домой,- тихо говорил он.

   Иногда, жалея его, я уходила. Я понимала: ему стыдно, что у него такая сестра. Одевала нас мать в одинаковые платья с Шурой. Но моя беда в том, что платья эти часто висели на мне лохмотьями, а Шура всегда была опрятна и нарядна.

  

   Кусты акаций каймою облегали невысокий старинный дом со створчатыми ставнями. Направо - церковь, белая и стройная, как невеста, налево - дом дьякона, дальше - дьячка. Большие сады позади этих домов как бы сплелись между собою и, полные разных яблок и ягод, были соблазнительно хороши. В старинном доме с акациями жил наш священник, отец Иван. Невысокого роста, с крупными чертами лица, с умными черными глазами, он так хорошо умел ладить с людьми, что не было во всей округе человека, который мог что-нибудь сказать плохое об отце Иване.

   Больше пятидесяти лет отец Иван служил в нашей церкви. Он приехал к нам совсем молодым с маленькой дочерью. Несмотря на вдовство, мужики никогда не могли упрекнуть его в волокитстве за бабами. Правда, случалось, что иногда задерживалась обедня из-за того, что поп наш еще из гостей не приехал, но мужики понимали и не взыскивали с него.

   Семья отца Ивана состояла из двух человек; дочери Капитолины Ивановны, девицы, и сына умершей сестры Клавдия. В доме отца Ивана всегда было еще много людей, которые ввиду долголетней службы у него считались тоже вроде своих.

   Молоденькая девушка Настя, исполнявшая обязанности горничной, из-за бедности родителей выросшая в доме отца Ивана, хромая Марфуша-экономка, Тимоша Данилин (сын нищей вдовы), при содействии отца Ивана ставший студентом Московского университета, кухарка и работник.

   Утонувший в зелени дом был очень удобен. Он состоял из трех частей. Первой частью была горница. Вторая часть называлась "сени" - это самое веселое место в доме, здесь зимой и летом до утра играли в лото, в карты, играли на гармонии и гитаре. Здесь рассказывали были и небылицы, здесь спевались певчие - словом, вся жизнь протекала в сенях.

   Сергей был почти ежедневным посетителем Поповых сеней, дома он только спал и работал, весь свой досуг, проводил у Поповых. В саду у отца Ивана был еще другой дом, и Сергей иногда ночевал там вместе с загулявшейся до свету молодежью, которая, как пчелы к улью, слеталась к отцу Ивану со всех концов.

   Просторный дом отца Ивана всегда был полон гостей, особенно в летнюю пору.

   Каждое лето приезжала к нему одна из его родственниц - учительница, вдова Вера Васильевна Сардановская. У Веры Васильевны было трое детей - сын и две дочери, и они по целому лету жили у Поповых. Сергей был в близких отношениях с этой семьей, и часто, бывало, в саду у Поповых можно было видеть его с Анютой Сардановской (младшей дочерью Веры Васильевны).

   Мать наша через Марфушу знала о каждом шаге Сергея у Поповых.

   - Ох, кума,- говорила Марфуша,- у нашей Анюты с Сережей роман. Уж она такая проказница, ведь скрывать ничего не любит. "Пойду,- говорит,- замуж за Сережку", и все это у нее так хорошо выходит.

   Потом, спустя несколько лет, Марфуша говорила матери:

   - Потеха, кума! Увиделись они, Сережа говорит ей: "Ты что же замуж вышла? А говорила, что не пойдешь, пока я не женюсь". Умора, целый вечер они трунили друг над другом.

   Однажды к именинам тети Капы готовили домашний спектакль. Сергей должен был играть возлюбленного молоденькой учительницы. Но сам он ни о чем дома не говорил, а Марфуша, как всегда, доложила матери.

   - Ты приди, кума, поглядеть, уж есть хорошо, есть хорошо у них получается, оба они молодые, красивые. Сначала все целоваться стеснялись, а потом понравилось.

   Я заранее стала приставать к матери, чтобы она и меня взяла с собой посмотреть представление.

   Настал день именин. Санки, одни за другими, подъезжали к дому Поповых. Я сидела и смотрела в окно, как гости вылезали из санок. Вечером весь дом у Поповых засветился, и я очень боялась, что представление начнется без нас, а мать медлила, ей не хотелось, чтобы я шла с нею.

   Наконец мать собралась идти. Мы пришли на кухню, где мать решила побыть до начала представления, чтобы не попасть на глаза Сергею. Когда началось представление, Марфуша повела нас в горницу.

   В горнице было много народу, все сидели на стульях и смотрели в спальню тети Капы. В спальне горели две лампы, на стене были намалеваны деревья. Вдруг я увидела красивую девушку с длинными черными косами. Девушка играла в большой мяч и что-то пела. Я забыла обо всем, забыла, где я, и жадно смотрела на красивую девушку. Неожиданно мать потянула меня за руку, я оглянулась и увидела сердитого Сергея.

   - Сейчас же уходите домой,- потребовал Сергей.

   - Мы тебе что, мешаем? - спросила мать.

   - Уходите сейчас же, иначе я уйду отсюда,- говорил Сергей.

   Мы пошли домой. На крыльце встретилась Марфуша.

   - Прогнал нас Сергей. Стесняется. Молодой, - сказала мать.

   Много хороших дней в юности провел Сергей у Поповых. С годами он стал бывать у них реже. Но в каждый свой приезд в село он обязательно, как и в старое время, первым долгом направлялся к ним.

  

   Однажды у нас шел разговор о колдунах. Разговор зашел потому, что бабы стали бояться ходить рано утром, доить коров, так как около большой часовни каждое утро бегает колдун во всем белом.

   - Это интересно,- сказал Сергей, - сегодня же всю ночь просижу у часовни, ну и намну бока, если кого поймаю.

   - Что ты, в уме! - перепугалась мать.- Ты еще не пуганый? Рази можно связываться с нечистой силой. Избавь боже. Мне довелось видеть раз, и спаси господи еще встретить.

   - Расскажи, где ты видела колдунов? - попросил Сергей.

   - Видела,- начала мать.- Я видела вместе с бабами, тоже к коровам шли. Только спустились с горы, а она тут и есть, во всем белом скачет на нас. Мы оторопели, стоим, ни взад, ни вперед; глядим, с Мочалиной горы тоже бабы идут. Мы кричать, они к нам бегут, ну, мы осмелели, бросили ведры да за ней. Она от нас, а мы с шестами за ней, догнали ее до реки, а она там и скрылась в утреннем тумане.

   Вечером Сергей пошел к часовне. Мать упросила его взять с собой большой колбасный нож, на всякий случай. На рассвете Сергей вернулся домой, бабы-коровницы разбудили его у часовни, так он и проспал всех колдунов.

   Этим же летом случилась еще оказия. По селу прошел слух, что к кому-то летает огненный змей. Каждую ночь бабы видят его летящим над барским садом. Разговору по этому поводу было много. Перебрали всех молодых вдовых баб.

   - Господи, и какие бесстрашные, принимают нечистую силу, и хоть бы что.

   - А ты узнаешь, что это нечистая сила-то?

   - Ну, знать-то, понятно, все знают, только ты вот что скажи, не скоро справишься с ней.

   И бабы рассказывали:

   - Вот к Авдотье-то летал почти целый год. И если бы тетка Агафья не увидела, пропала бы совсем. Она встала на двор, только собралась выходить из избы-то, как вдруг все окна осветились; она к окну и видит, что у них в проулке он весь искрами рассыпался и идет прямо к Авдотье в избу, ну ни дать ни взять Микитка ее.

   Отец Нюшки Меркушкиной в это время караулил барский сад. На следующий день Нюшка позвала меня за яблоками. Был уже глубокий вечер, когда мы направились с ней к барскому саду. Высокий забор не служил нам преградой. Привыкшие ко всяким приключениям, мы с ней не уступали в ловкости мальчишкам. Спустившись в сад, мы оказались в другом царстве. Высоко-высоко горели звезды. Яблони, поникшие под тяжестью плодов, казалось, дремали, невдалеке пылал костер. Семка, брат Нюшки, и его товарищ пекли картошку, отец в шалаше спал. "Вон яблоки, выбирайте из того вороха",- указал Семка. Набрав яблок, мы уселись около костра и за разговорами не заметили, сколько прошло времени. "Петухи-то кукарекали, ай нет?" - спросил Семкин товарищ. "Рано еще",- сказал Семка, и они продолжали спокойно лежать у костра на рваной дерюге. Вдруг петухи запели, Семкин товарищ поднялся, надел рукавицы и вытащил из костра горевшую головню. Повертев ею над головой, он закинул ее высоко в небо. Головня взвилась, падая, она ударялась о верхушки яблонь и рассыпалась искрами.

   - Видела? - обратилась ко мне Нюшка.- Вот тебе змей огненный.

   - А вы - ни гугу,- погрозил кулаком Семка,- мы хоть теперь уснем, а то бабы как чуть, так в сад лезут.

   Дома я рассказала, как видала огненного змея.

   Сергей хохотал до слез:

   - Вот молодцы, додумались, и караулить не надо.

   А мать ворчала:

   - Паршивые, чего придумали, людей пугать понапрасну.

  

   На троицын день мать разбудила меня к обедне. Нарядившись и собрав букет цветов, я пошла в церковь.

   В церкви я стояла недолго. За время обедни я вместе с моими сверстницами лазила в барский сад за цветами. Потом мы долго гуляли, и, когда кончилась обедня, я ее всеми вместе пошла домой.

   Дома у нас все было убрано березой. В открытые окна вместе с весной лился праздничный звон с нашей колокольни.

   Мать ждала конца обедни, чтобы собрать завтрак.

   Самовар уже кипел давно.

   Весна была чудесная, день был солнечный, и праздник был в избе и на улице. В окно я увидела, что к нам прямо из церкви идет Хаичка {Прозвище бабы, которая жила у нас в селе.}. Мать не поверила, когда я сказала:

   - Хаичка к нам идет.

   - Это она к Ерофеевне. К нам ей незачем,- проговорила мать.

   Но Хаичка пришла к нам.

   - Здравствуйте, с праздником вас,- сладко заговорила Хаичка.

   - Поди, здорово,- отвечала мать, с любопытством глядя на Хаичку.

   - Уж есть хорошо вы живете-то,- запела Хаичка,- и изба хорошая, и храм божий рядом.

   - Ты проходи, садись,- приглашала мать.- Да, у нас хорошо,- ответила она на хвалу.

   - А где же, Таня, у тебя еще-то твои? - усаживаясь, спросила Хаичка.

   - Мы все тут,- улыбнулась мать, оглядывая нас.- Сергей спит в амбаре.

   - Хорошо, хорошо вы живете. Сынка-то женить не думаешь?

   - Да нет, рано еще, не думали.

   - Ну где же рано, ровесники его давно поженились, пора и ему.

   - Не знаю, мы волю с него не снимаем, как хочет сам.

   - А вы не давайте зря волю-то, женить пора. Вот Дарье-то желательно Соню к тебе отдать,- прибавила она другим тоном,- и жени! Девушка сама знаешь какая. Что красавица, что умница. Другой такой во всей округе нет.

   - Девка хорошая, что говорить. Я поговорю с ним,- сказала мать.

   - Ты поговори, а потом мне скажешь.

   - Ладно, поговорю. Давай чай пить с нами.

   Хаичка отказалась от чая.

   После ее ухода мать послала меня будить Сергея. Сергей уже проснулся. Дверь амбара была открыта, и он, задрав ноги на кровати, пел. "Уж и жених",- мелькнуло у меня в голове.

   - Иди чай пить,- сказала я.

   - Как? Обедня отошла уже? - спросил он.

   - Давно,- ответила я и побежала домой.

   За столом мать сказала Сергею о посещении Хаички.

   - Я не буду жениться,- сказал Сергей.

   Когда я пошла на улицу, мать остановила меня:

   - Ты смотри, ничего никому не говори.

   Хаичке мать ответила:

   - Отец не хочет женить сейчас, еще, говорит, молод. Годок подождать надо.

   Впервые я встретился с Есениным в 1915 году в редакции московского журнала "Млечный Путь". Это был ежемесячный журнал, где охотно печатали молодых. Больше всего там было стихов. Отнес туда три своих стихотворения и я, тогда студент Московского университета. Стихи были напечатаны, и я был включен в список постоянных сотрудников.

   Редактором и издателем "Млечного Пути", первый номер которого вышел в январе 1914 года, был Алексей Михайлович Чернышев. Самоучка, не получивший в школьные годы даже начального образования, он рано начал писать стихи. Самостоятельно занимаясь своим образованием, он вступил в кружок "Писатели из народа", а затем стал выпускать свой журнал, вкладывая в него бескорыстно порядочные средства и все свое свободное время.

   В 1915 году в литературном отделе журнала сотрудничали: И. Бурмистров-Поволжский, Спиридон Дрожжин, Николай Колоколов, Иван Коробов, Надежда Павлович, Дм. Семеновский, Евгений Сокол, Игорь Северянин, П. Терский, Илья Толстой, Федор Шкулев. Еще в 1914 году с рассказом "На вахте" в журнале выступил А. С. Новиков-Прибой, в 1915 году Н. Ляшко опубликовал в "Млечном Пути" свои короткие рассказы "Казнь", "На дороге", "Степь и горы". Свое доброе слово журнал сказал о молодом Маяковском.

   В начале 1915 года в "Млечном Пути" появляется стихотворение Есенина "Кручина", а затем - "Выткался на озере алый свет зари".

   Молодежь, группировавшаяся вокруг журнала, весьма охотно посещала литературные "субботы" "Млечного Пути". Они проходили обычно живо и интересно.

   За столом писатели, поэты, художники, скульпторы, артисты. Все, кто хотел, могли прийти на эти "субботы", и всех ждал радушный прием. Читали стихи и рассказы, обменивались мнениями, спорили, беседовали о новых книгах, журналах, картинах.

   На одной из "суббот" меня познакомили с очень симпатичным, простым и застенчивым, золотоволосым, в синей косоворотке пареньком.

   - Есенин,- сказали мне.

   Я уже читал его стихи, напечатанные в "Млечном Пути", и они мне понравились.

   В этот вечер Есенин принес новые стихи. Читал тихо, просто, задушевно. Кончив читать, он выжидающе посматривал. Все молчали.

   - Это будет большой, настоящий поэт! - воскликнул я.- Больше всех нас, здесь присутствующих.

   Есенин благодарно взглянул на меня.

   Однажды, поздно вечером, мы шли втроем - я, поэт Николай Колоколов и Есенин - после очередной "субботы". Есенин возбужденно говорил:

   - Нет! Здесь, в Москве, ничего не добьешься. Надо ехать в Петроград. Ну что! Все письма со стихами возвращают. Ничего не печатают. Нет, надо самому... Под лежачий камень вода не течет. Славу надо брать за рога.

   Мы шли из Садовников, где помещалась редакция, по Пятницкой. Остановились у типографии Сытина. В 1913-1914 годах Есенин работал здесь помощником корректора. Говорил один Сергей:

   - Поеду в Петроград, пойду к Блоку. Он меня поймет...

   Мы расстались. А на следующий день он уехал. И все вышло так, как он говорил. Славу он завоевал... Блок, а затем Городецкий оценили его стихи с первой встречи, помогли "встать на ноги". Уже в апреле 1915 года стихи Есенина появились в столичных журналах. За первыми публикациями последовали другие, а затем и отдельный сборник "Радуница".

   Мне трудно вспомнить сейчас, при каких обстоятельствах однажды в моих руках оказался "Новый журнал для всех", издаваемый в Петрограде, где было стихотворение Есенина "Кручина", до этого напечатанное в "Млечном Пути".

   Должен заметить, что в те годы я относился к "Новому журналу для всех" особенно ревностно. Еще в 1910 году, когда я, ученик реального училища далекого провинциального городка Уральска, напечатал в местной газете свои первые стихи, мне выписали "Новый журнал для всех". Я читал его запоем. Он очень много дал мне для общего развития и литературной учебы. Я мечтал, чтобы мои стихи напечатали в этом журнале. Как-то я набрался смелости и послал их. Ответ пришел скоро. В нем был подробный отзыв о моих стихах и указаны недостатки. Шло время. Я приехал в Москву, поступил в университет, стал печататься в журналах и альманахах "Сполохи", "Огни", "Млечный Путь", "Жизнь для всех", "Ежемесячный журнал" и в других. Но по-прежнему не оставлял я свою мечту о "Новом журнале для всех", продолжая посылать туда свои стихи. Увы! Безрезультатно! Когда я увидел в этом журнале стихи Есенина, уже знакомые мне по "Млечному Пути", я сгоряча, ни о чем толком не подумав, заклеил в конверт несколько своих и чужих стихотворений, напечатанных в "Млечном Пути", и послал их в редакцию "Нового журнала для всех". При этом я написал, что это, очевидно, не помешает вторично опубликовать их в "Новом журнале для всех", так как напечатанные в нем недавно стихи Есенина тоже были первоначально опубликованы в "Млечном Пути". К сожалению, в тот момент я думал только о том, чтобы мои стихи попали наконец в дорогой моему сердцу журнал. И совсем упустил из виду, что вся эта история может подвести Есенина. В то время вторично печатать уже опубликованные стихи считалось неэтичным.

   И действительно, мое письмо поставило Есенина в несколько стесненное положение перед редакцией "Нового журнала для всех", он был мной незаслуженно обижен.

   Можно было бы не вспоминать об этом прискорбном для меня случае, если бы не одно важное обстоятельство.

   Я уже забыл о злополучном своем письме, проводил летние каникулы в родном Уральске. Вдруг получаю письмо от редактора "Млечного Пути" А. М. Чернышева, поразившее меня, как гром. В это время, при активном содействии Чернышева, готовилась к изданию моя первая книга стихов - "Инок". Анонсы о ней уже появились в журналах и газетах.

   Узнав о выходе моей книги, Есенин прислал Чернышеву письмо, в котором сообщал, что если Ливкин и дальше, после своего неблаговидного поступка, будет оставаться в "Млечном Пути", то он печататься в журнале не будет и просит вычеркнуть его имя из списка сотрудников.

   Еще более взволнованно и резко по поводу моей необдуманной выходки он говорил с Чернышевым при встреча в Москве. Правда, в конце разговора он немного отошел. Обо всем этом и сообщил мне Чернышев. "Есенин,- писал он,- очень усиленно убеждал меня не издавать в М. П. ("Млечном Пути".- Н. Л.) Вашу книгу, но, когда натолкнулся на мое решительное противодействие, перестал меня убеждать, и в конце концов мы с ним договорились до того, что... если бы Вы первый написали ему и выяснили все это недоразумение, он с удовольствием пошел бы Вам навстречу по пути ликвидации этого неприятного инцидента. Я с своей стороны очень советовал бы Вам непосредственно списаться с ним, ведь Вам делить нечего..."

   Надо ли говорить, что я немедленно написал письмо Есенину с извинениями и объяснениями. Неожиданно для себя я получил от Есенина товарищеское, дружески откровенное письмо. Оно и обрадовало, и успокоило, и взволновало меня. Оно открыло мне многое в Есенине, его характере, поступках, отношении к окружающим, взглядах на литературу. Из письма я узнал впервые, какой далеко небезоблачной была поначалу жизнь Есенина в Петрограде. Собственно, ради этого письма, бесконечно для меня дорогого, я и вспоминаю всю эту грустную для меня историю с "Новым журналом для всех". Письмо Есенина датировано: "12 августа 16 г." "Сегодня я получил Ваше письмо... Мне даже смешным стало казаться, Ливкин, что между нами, два раза видящих друг друга, вышло какое-то недоразумение, которое почти целый год не успокаивает некоторых. В сущности-то ничего нет. Но зато есть осадок какой-то мальчишеской лжи, которая говорит, что вот-де Есенин попомнит Ливкину, от которой мне неприятно. Я только обиделся, не выяснив себе ничего, на вас за то, что вы меня и себя, но больше меня, поставили в неловкое положение. Я знал, что перепечатка стихов немного нечестность, но в то время я голодал, как, может быть никогда, мне приходилось питаться на 3-2 коп. Тогда, когда вдруг около меня поднялся шум, когда Мережковские, Гиппиусы и Философов открыли мне свое чистилище и начали трубить обо мне, разве я, ночующий в ночлежке, по вокзалам, не мог не перепечатать стихи... Я был горд в своем скитании, то, что мне предлагали, отпихивал. Я имел право просто взять любого из них за горло и взять просто, сколько мне нужно, из их кошельков. Но я презирал их и с деньгами, и со всем, что в них есть, и считал поганым прикоснуться до них, поэтому решил перепечатать просто стихи старые, которые для них все равно были неизвестны.

   Сейчас уже утвердившись во многом и многое осветив с другой стороны, что прежде казалось неясным, я с удовольствием протягиваю Вам руку примирения перед тем, чего между нами не было, а только казалось, и вообще между нами ничего не было бы, если бы мы поговорили лично... Вообще между нами ничего не было, говорю вам теперь я, кроме опутывающих сплетен. А сплетен и здесь хоть отбавляй и притом они незначительны. Ну, разве я могу в чем-нибудь помешать вам как поэту? Да я просто дрянь какая-то после этого был бы, которая не литературу любит, а потроха выворачивает..."

   Казалось бы, после этого письма все встало на свое место. Но должен сказать откровенно, что я никогда не мог простить себе сам своего необдуманного поступка.

   Познакомился я с Есениным весной 1915 года. Но еще до того я знал о нем.

   "Издательская работа подвигалась трудно,- пишет о суриковцах Деев-Хомяковский.- Есенина волновало это обстоятельство. После ряда совещаний мы написали теплые письма известному критику Л. М. Клейнборту, приложив рукописи Есенина, Ширяевца и ряда других товарищей". С Ширяевцем, заброшенным в одну из наших дальних окраин, я уже состоял в переписке. Об Есенине же я слышал в первый раз.

   По совету С. Н. Кошкарова, у которого он жил, Есенин и сам переслал мне тетрадь своих стихов. Он писал мне, что родом он из деревни Рязанской губернии, что в Москве с 1912 года, работает в типографии Сытина; что начал он с частушек, затем перешел на стихи, которые печатал в 1914 году в журналах "Мирок" и "Проталинка". Позднее печатался в журнале "Млечный Путь". Когда возник "Друг народа" - двухнедельный журнал Суриковского кружка, С. Д. Фомин мне писал: "В редакционную комиссию избраны: "Кошкаров, Деев, Фомин, Есенин, Щуренков и др.". Наконец в январе 1915 года я получил и первый номер журнала со стихами Есенина "Узоры".

   Первое представление о Есенине связалось у меня, таким образом, с суриковцами. И не об одном Есенине. О Клюеве существует мнение, что до "Сосен перезвон" он не печатался; его же стихи либо устно, либо в списках переходили из местности в местность. Однако это не так. Клюев получил крещение там же, где Есенин, только пораньше, и не в "Друге народа", а в "Доле бедняка". Я напомнил как-то об этом самому Клюеву. Он смотрел на меня так, точно я о нем открывал ему вещи, которых он сам не знал. Нет, это было так. Ширяевец, в свою очередь, начинает с того, что вступает в Суриковский пружок. В том же "Друге народа" помещены и его стихи.

   Все это не удивительно. Но вот что удивительно: ни стихов Клюева, ни стихов Ширяевца тех лет не выделишь из всей груды виршей, которыми заполнялись все эти издания. И то же должно сказать о тетради, присланной мне Есениным. Ничто, почти ничто не отличало его от поэтов-самоучек, певцов-горемык. Чтобы дать представление о ней, привожу одно из них. Речь идет о девушках в светлицах, что вышивают ткани в годину уже начавшейся войны:

  

   Нежный шелк выводит храброго героя,

   Тот герой отважный - принц ее души.

   Он лежит, сраженный в жаркой схватке боя,

   И в узорах крови смяты камыши.

  

   Кончены рисунки. Лампа догорает.

   Девушка склонилась. Помутился взор.

   Девушка тоскует. Девушка рыдает.

   За окошком полночь чертит свой узор.

  

   Траурные косы тучи разметали,

   В пряди тонких локон впуталась луна.

   В трепетном мерцанье, в белом покрывале

   Девушка, как призрак, плачет у окна.

  

   И другие стихи были не лучше, например "Пороша", "Пасхальный благовест", "С добрым утром!", "Молитва матери", "Сиротка", "Воробышки". Без сомнения, лучшее из них было "Сыплет черемуха снегом...", напечатанное позднее в "Журнале для всех" (1915, No 6), затем "Троицыно утро, утренний канон...". Что говорило о будущем Есенина в этих стихах - это местный колорит, местные рязанские слова. Недаром этих стихотворений поэт не ввел впоследствии ни в один из своих сборников, насколько мне известно {Стихи эти появились лишь в четвертом томе собрания сочинений, вышедшем уже после того, как были написаны мои "Встречи".}.

  

   - Лев Максимович? - обратился ко мне паренек, подходя со стороны калитки: совсем юный, в пиджаке, в серой рубахе, с галстуком, узкоплечий, желтоволосый. Запахом ржи так и пахнуло от волос, остриженных в кружок.

   - Есенин,- сказал он своим рязанским говорком.

   Я сидел в саду своего загородного дома в Лесном. Тихие сумерки уже заволакивали и скамейку, на которой я сидел, и калитку, в которую он вошел. Но в воздухе, сухом и легком, ничто еще не сдавалось, и звонок был крик диких птиц где-то в высоте.

   - Вы обо мне писали в "Северных записках".

   Синие глаза, в которых было больше блеска, чем тепла, заулыбались.

   Я поднял на него глаза. Черты лица совсем девичьи. В то время как волосы его были цвета ржи, брови у него были темные. Он весь дышал здоровьем... Не успел он, однако, сесть, как откуда-то взялась моя собака, с звонким лаем кинувшись на него.

   - Трезор! - прикрикнул я. Но это лишь раззадорило ее.

   - Ничего,- сказал он, не тронувшись с места. Затем каким-то движением привлек собаку к себе и стал с ней на короткой ноге.

   - Собака не укусит человека напрасно.

   Он знал, видимо, секрет, как подойти к собаке. Более того, он знал и секрет, как расположить к себе человека. Через короткое время он уже сидел со мной на балконе, тихий сельский мальчик, и спрашивал:

   - Круглый год здесь живете?

   - И зимой, и летом.

   - В городе-то душно уже.

   Потом сочувственно: