Есенин Сергей Александрович - Жизнь Есенина

хотворений была - описание сельской природы. Хотя для деревенского мальчика подобное творчество и было удивительным, но мне эти стихи показались холодными по содержанию и неудовлетворительными по форме изложения.

   В то время я сам преуспевал в изучении "теории словесности", а поэтому охотно объяснил Сергею сущность рифмования и построения всяческих дактилей и амфибрахиев. Удивительно трогательно было наблюдать, с каким захватывающим вниманием воспринимал он всю эту премудрость.

   И зимой и летом в каникулярное время мы с Сережей постоянно и подолгу виделись. Много времени проходило в играх: лото, крокет, карты (в "козла"). Летом он часто и ночевал с нами во втором, новом, доме дедушки. Приходилось вместе работать на сенокосе или на уборке ржи и овса. Особенно красочно проходило время сенокоса. Всем селом выезжали в луга, по ту сторону Оки; там строили шалаши и жили до окончания сенокоса. Сенокосные участки делились на отдельные крупные участки, которые передавались группам крестьян. Каждая такая группа носила название "выть" (Сергей утверждал, что это от слова "свыкаться").

   Возвращаясь с сенокоса, переедем на пароме Оку и - купаться. Отплывем подальше, ляжем на спину и поем "Вниз по матушке, по Волге...". Пел Сергей плоховато.

   В числе товарищей его были: Клавдий, приемыш дедушки, и Тимоша Данилин - сын бедной вдовы, который при содействии дедушки был принят на стипендию в Рязанскую гимназию Зелятрова. Все любили этого Тимошу. Бесконечно добродушный, с широкой, нескладной фигурой, с исключительно темным цветом лица, густыми, курчавыми, черными волосами, с мясистыми губами и курносым носом, Тимоша все же был очень мил.

   И другая картина мне представляется. На высоком берегу Оки, за ригой, в усадьбе дедушки, на маленькой, узенькой скамеечке в летний вечерний час сидим мы трое: в середине наш общий любимец дедушка, по краям мы с Сергеем. Необыкновенно милый старик нас поучает: "Бывает так, что мысль свою человек выскажет простыми словами, а иногда скажет человек такое слово, о котором много лет раздумываешь..."

   Любили мы в то время читать произведения писателя А. И. Куприна. Дедушка выписывал журнал "Нива", а к этому журналу приложение было Полное собрание сочинений А. И. Куприна. Сергей обратил мое внимание на следующие строки в рассказе "Суламифь": "И любил Соломон умную речь, потому что драгоценному алмазу в золотой чаше подобно хорошо сказанное слово".

   Сам Есенин, как видно, очень пристально следил за разговорной речью окружающих. Неоднократно он высказывал свое восхищение перед рассказчиками сказок, которые ему приходилось слушать ночами во время сенокоса. Помню и его восторг, когда получалась неожиданная игра слов в нашей компании.

   В юношеские годы Сергей Есенин поражал необыкновенной памятью на стихотворные произведения: он мог наизусть прочесть "Евгения Онегина", а также свое любимое "Мцыри" М. Ю. Лермонтова.

   Село Спас-Клепики - торговое. Здесь еженедельно собирались большие базары. Родители учеников, желая повидаться со своими детьми, обычно приноравливали поездки к базарным дням. В такие дни наши ученики один за другим отпрашивались "на базар", то есть повидаться с родственниками. Есенин, приезжал ли кто к нему или не приезжал, непременно шел на базар и там пропадал надолго.

   За школьной усадьбой протекала маленькая речка Совка, и наши ученики зимой устраивали на ней каток. Есенин любил кататься. Как только кончались уроки, он направлялся на каток и там оставался до ночи, пропускал обед, чай - все забывал.

   Стихи Есенин начал писать в первый год своих занятий. Об этом говорили его товарищи по классу. Но мне он стал приносить их только со второго года обучения. В школе было много стихотворцев, некоторые были чрезвычайно плодовиты, закидывали меня ворохами своих "произведений". Часто приходилось принимать особые меры, чтобы умерить их пыл, особенно когда чувствовалась охота смертная, да участь горькая. Поэтому и Есенина я слегка поощрял, но относился к его стихам поначалу сдержанно. Стихи его были короткими, сначала все на тему о любви. Это мне не особенно нравилось. А на другие темы стихи были, как мне казалось, бессодержательными. К тому же главные свои занятия по литературе и стилистике я относил к третьему году обучения.

   Вот тогда Есенин и выдвинулся среди других школьных стихотворцев.

   Он стал особенно усердно заниматься литературой. Занятия его были шире положенной программы. Он много читал. Особенно он любил слушать мое классное чтение. Помню, я читал "Евгения Онегина", "Бориса Годунова" и другие произведения в течение нескольких часов, но обязательно все целиком. Ребята очень любили эти чтения. Но, пожалуй, не было у меня такого жадного слушателя, как Есенин. Он впивался в меня глазами, глотал каждое слово. У него первого заблестят от слез глаза в печальных местах, он первый расхохочется при смешном. Сам я очень любил Пушкина. Пушкиным больше всего занимался с учениками, читал его, разбирал и рекомендовал как лучшего учителя в литературе. Есенин полюбил Пушкина. В начале года он подражал разным писателям, ни на чем долго не останавливаясь. Мне долго казалось, что его произведения легкомысленны, представляют собой лишь набор рифмованных предложений без поэтического значения. Но уже одно то, что он легко справлялся с рифмами и ритмом, выделяло его из среды товарищей.

   Первое произведение, которое меня поразило у Есенина, было стихотворение "Звезды". Помню, я как-то смутился, будто чего-то испугался. Несколько раз вместе с ним прочел стихотворение. Мне стало совестно, что я недостаточно много обращал внимания на Есенина. Сказал ему, что стихотворение это мне очень понравилось, что его можно даже напечатать.

   Вскоре к нам в школу приехал со своей обычной ревизией епархиальный наблюдатель Рудинский. Я. показал ему стихотворение Есенина. Рудинский в классе, при всех расхвалил поэта и дал ему несколько советов. В результате этого у Есенина появилось новое стихотворение "И. Д. Рудинскому".

   Обладая хорошими способностями, Есенин порой к занятиям готовился на ходу, прочитывая задания в перемену. За хорошими ответами не гонялся. Большинство же его товарищей были более усидчивы и исполнительны. Вот над теми, кто был особенно усерден и прилежен, он часто прямо-таки издевался. Иногда дело доходило до драки. В драке себя не щадил и часто бывал пострадавшим. Но никогда не жаловался, тогда как на него жаловались часто. Бывало, приходят и говорят: "Есенин не дает заниматься". Вхожу в класс поговорить с ним. Где он? Никто не знает. Проходит некоторое время. Все уже успокоились. Но вот в моей квартире отворяется дверь, и тихо входит кто-то. Оказывается, это Есенин с листком бумаги. На листке стихи. Конечно, мое дело начать с "проборции": "Стихи стихами, а зачем людям заниматься мешаешь?" Смиренно молчит, всегда молчит. В конце концов мы примиряемся, и он вылетает из квартиры снова радостный, светлый.

   У нас был обычай: выпускной класс фотографировался вместе с учителями на память. У меня таких снимков много. Но нет фотографии выпуска 1912 года. Класс был недружный. Однако Есенин снялся с выпуском 1911 года, то есть за год до своего окончания. Эта фотография у меня сохранилась.

   Есенин приносил мне много своих стихотворений, которые я складывал в общий ворох ученических работ. Все они были написаны на отдельных листках. Перед окончанием Есениным нашей школы я попросил его переписать стихи в отдельную тетрадь. Есенин принес мне одну тетрадь с четырьмя стихотворениями. Я сказал, что этого мало. Тогда он принес еще тетрадь с пятью стихотворениями. Эти две его тетради у меня сохранились. Есть в них и поразившие меня когда-то "Звезды".

   Когда Есенин окончил курс и мы с ним расставались, я ему советовал поселиться в Москве или в Питере и там заниматься литературой под чьим-нибудь хорошим руководством. Совет мой он принял и выполнил, и я довольно скоро имел удовольствие читать его стихи в "Ниве". Еще большее удовольствие он мне доставил тем, что прислал мне первый свой сборник стихов "Радуница" с надписью: "Доброму старому учителю Евгению Михайловичу Хитрову от благодарного ученика, автора этой книги". Но я оказался слишком невежлив и неделикатен. Он от меня не получил ни ответа ни привета. Как это случилось - до сих пор не даю себе отчета... Есенин, конечно, обиделся на меня. И все-таки в 1924 и 1925 годах он присылал мне поклоны с кем-нибудь из знакомых. Обещал даже приехать в Спас-Клепики. Летом 1925 года он приезжал к себе на родину в село Константинове и, когда уехал оттуда, снова прислал мне поклон и сожаление, что не заехал в Спас-Клепики...

   Просматривая сейчас списки выпускного класса спас-клепиковской второклассной школы за 1912 год, не могу удержаться, чтобы не сообщить, как наша школа официально аттестовала Есенина. Аттестация у него была самая элементарная, без всяких характеристик, лишь при помощи цифр пятибалльной системы. И вот мы видим, что в 1912 году вместе с Есениным окончили курс нашей школы шестнадцать человек. У четверых почти все пятерки, у двоих почти все четверки, и у остальных десяти четверки чередуются с тройками. Есенин принадлежит ко второй группе. У него все четверки, кроме пения и церковнославянского языка. Большое значение имела графа "поведение". С четверкой в поведении кому-либо мы ни разу не составляли журнала: все равно журнал не получил бы утверждения со стороны епахиального учительского совета. В ведомости выпускного класса 1912 года в графе "поведение" все ученики имеют круглые пятерки за исключением одного Сергея Есенина, у которого стоит пять с двумя минусами.

   Окончив второклассную школу, он стал на жизнь смотреть серьезнее. Существовавший строй ему был не по душе. Поэтому он всегда вступал в споры против религии и в политическом отношении, надо сказать, считался неоспоримым. Еще в 1912, 1913, 1914 годах он снял с себя крест и не носил его, за что его ругали домашние. Если кто его называл "безбожником", а это слово в тогдашнее время было самым оскорбительным, он усмехался и говорил: "Дурак".

   Спустя немного времени после окончания школы Сергей уехал в Москву.

   Весной 1912 года я окончила гимназию в Рязани и получила назначение на должность учительницы в школу деревни Волхона, которая находилась между Константиновом и Кузьминским.

   Заранее, еще в июне, отправилась я к месту назначения, чтобы освоиться с новой обстановкой до начала учебного года. Оказалось, что помещение школы еще не было готово для занятий (школа открывалась впервые), не было и жилплощади для меня. Поселилась я на первое время в квартире радушно принявших меня учителей Константиновской школы Ивана Матвеевича Власова и его жены Лидии Ивановны. У них я и познакомилась с Сергеем Есениным.

   Иван Матвеевич представил мне однажды бывшего ученика и дал ему при этом такую лестную характеристику, что тот, я заметила, смутился. Был Есенин в сером костюме, ботинках и в белой рубашке с галстуком. Я узнала, что он недавно окончил Спас-Клепиковскую учительскую школу, и спросила его:

   - Значит, как и я, будете детей учить?

   - Родители этого хотят, но я не хочу. Им бы еще учительский институт окончить - вот была бы радость! А не по мне все это...

   - Какой же теперь перед вами путь?

   - Путь мой широкий, но весь в бурьяне,- уклончиво ответил он.

   Я была лишь на два года старше Есенина, и мы скоро подружились. Этот совсем еще юный красивый паренек привлекал меня своей начитанностью и воспитанностью. Даже меня он неизменно называл по имени и отчеству.

   - Приходите, Полина Сергеевна, в дом к отцу Ивану, - как-то пригласил он меня.- Хорошо у него, не пожалеете.

   В один из вечеров мне случилось побывать в доме священника Ивана Яковлевича Смирнова и его дочери Капитолины Ивановны, необыкновенно гостеприимных хозяев. Там я узнала друзей Есенина: Тимошу Данилина, Клавдия Воронцова, Сергея Соколова и Владимира Орлова. В доме отца Ивана видела я сестер Сардановских - Анну и Серафиму. Тогда же молодежь затеяла разыграть сцену в корчме из "Бориса Годунова". Мне была поручена роль хозяйки, а Есенину - роль пристава. К игре на импровизированной сцене он отнесся добросовестно. Ему где-то достали подходящий для спектакля костюм, Есенин немного загримировался. Собралось на наше представление человек пятнадцать зрителей - родные и знакомые священника.

   После спектакля друзья стали просить Есенина прочитать свои стихи. Сначал он отказывался, потом прочитал два-три стихотворения. Ему аплодировали...

   К середине июля я переселилась в школу, где для меня была выделена комнатка. По школьным делам (перевод некоторых учащихся из Константиновской школы в Волхонскую) мне приходилось часто бывать у Власовых, где, как и прежде, я иногда встречала Есенина. Я пригласила его навестить меня, он охотно согласился и несколько раз приходил ко мне. Любил он говорить о природе, о жизни простого народа, а больше всего о поэзии. Он показался мне очень интересным собеседником, и я рассказала о нем знакомым учительницам из Кузьминской школы. Они попросили меня прийти вместе с ним в Кузьминское.

   Помню, в одно из воскресений Есенин и я пришли к моим подругам. Сергей всем понравился своей находчивостью во время игры в "почту". Один из играющих выполнял роль почтальона и раздавал остальным номера. Получивший определенный номер мог предложить любому играющему что-нибудь выполнить: спеть, продекламировать стихотворение, сыграть на каком-нибудь инструменте и т. д. Есенин отвечал на вопросы в стихотворной форме, остроумно и с юмором.

   Однажды, узнав, что мне необходимо поехать в Рязань за учебниками, книгами для школьной библиотеки и учебными принадлежностями, он предложил свои услуги:

   - Вместо кучера буду, да и в Рязань надо съездить.

   Дня через два мы собрались в Рязань. Деревенский староста выделил нам по наряду лошадь и был доволен, что нашелся добровольный кучер, к тому же и умелый. Староста положил на телегу охапку сена и сказал:

   - Ну, в путь добрый!

   Мы поехали проселочной дорогой через поля и луга. В моей памяти встает яркий июльский день, стаи птиц над зеленой равниной и гулкий звон колоколов Богословского монастыря.

   - Раздолье, раздолье-то какое! - радовался Есенин.- У Фета есть слова: "От лип душистым медом тянет". И тут, в лугах, тоже медом тянет... Нет, не один мед! Полынью пахнет, горькой полынью...

   На мою просьбу почитать свои стихи он ответил согласием. Прочитал мне два стихотворения, первое я не помню, а восемь строк второго запали в память на всю жизнь:

  

   Сыплет черемуха снегом,

   Зелень в цвету и росе.

   В поле, склоняясь к побегам,

   Ходят грачи в полосе.

  

   Никнут шелковые травы,

   Пахнет смолистой сосной.

   Ой вы, луга и дубравы,-

   Я одурманен весной...

  

   Когда мы проехали полпути, на горизонте появилась темная туча.

   - Хорошо бы к нам! - весело сказал Есенин. - Гроза! Как будто участвуешь в сражении со злыми силами.

   - Что вы, намокнем...

   - Пустяки!

   Туча прошла стороной.

   - Ушла, желанная,- с сожалением произнес Есенин.- А жарища-то какая! - Он снял пиджак и спрыгнул с телеги. В белой рубашке, светловолосый, долго шел рядом, управляя лошадью.

   Показались очертания Успенского собора и колокольни. Вот и город. Низкие деревянные домики, дворики и сады. Навстречу нам, поднимая пыль, брели коровы. В центре города мы выехали на мостовую, и телега запрыгала и загремела по булыжнику. Замелькали вывески магазинов. Кое-где приказчики, выйдя на улицу, зазывали покупателей.

   Остановились мы на Краснорядской улице. Есенин завел лошадь на постоялый двор (на Краснорядской было два или три постоялых двора, как, впрочем, и на Соборной улице).

   Я отправилась по своим делам, а Есенин ушел на Новый базар (теперь это площадь Ленина). У меня оказалось столько хлопот, что я даже не заглянула к своим родителям, которые жили рядом, на улице Почтовой (теперь - улица Подбельского).

   Был базарный день, и мне пришлось переходить через шумевшую площадь, которую я хорошо помню с ранних детских лет. Между каменными торговыми рядами была толкотня, слышался шум, крики легковых и ломовых извозчиков, звуки гармоники и даже шарманки. Парни и девушки грызли орехи и подсолнухи. Бродили и сидели в пыли нищие. За порядком наблюдали стоявшие на перекрестках улиц городовые...

   В эту-то суету и ушел Есенин. Вернулся он помрачневшим, со связкой книг под мышкой. Мы купили что-то из съестного, уложили вещи и выехали из города. Признаться, я торопилась в обратный путь, чтобы засветло приехать в школу. Есенин ехал молча, глядя в синеву неба. Прошло с полчаса. Он стал говорить, что жизнь его скоро круто изменится: отец зовет к себе в Москву, где он с тринадцати лет работает мясником у купца.

   - И меня хочет в купеческую контору определить, по счетной части, что ли... Незавидный жребий! - произнес он, волнуясь.

   Я принялась успокаивать его, но неожиданно услыхала:

   - Прокатимся под уклон, Полина Сергеевна, чтобы в ушах звенело, а? - И погнал лошадь, крича: - И какой же русский не любит быстрой езды!

   Я схватила его за руку:

   - Сережа, потише, книги растеряем!

   Он замедлил бег лошади, усмехнулся:

   - Нашлась русская, которая не любит быстрой езды!

   Возвратились мы в Волхону в сумерках, а через несколько дней Есенин уехал в Москву.

  

  

   Появился он в Москве весной 1912 года.

   Он приехал из деревни, без гроша денег и пришел к поэту С. Н. Кошкарову-Заревому.

   Сергей Николаевич тогда был председателем Суриковского кружка писателей.

   Привело Есенина к т. Заревому, близкому другу и ученику т. Бонч-Бруевича, желание найти пути в литературу.

   Литературная буржуазная Москва встретила холодно белокурого смельчака.

   Некоторое время он жил у Кошкарова и посещал собрания кружка писателей.

   В 1912 году кружок являлся самой мощной организацией пролетарско-крестьянских писателей.

   Деятельность кружка была направлена не только в сторону выявления самородков-литераторов, но и на политическую работу.

   Лето после Ленских расстрелов было самое живое и бурное. Наша группа конспиративно собиралась часто в Кунцеве, в парке бывшем Солдатенкова, близ села Крылатского, под заветным старым вековым дубом.

   Там, под видом экскурсий литераторов, мы впервые и ввели Есенина в круг общественной и политической жизни.

   Там молодой поэт впервые стал публично выступать со своим творчеством.

   Талант его был замечен всеми собиравшимися.

   Решено было его устроить куда-либо на службу.

   После ряда хлопот его устроили через социал-демократическую группу в типографию бывшую Сытина на Пятницкой улице.

   Сережа был очень ценен в своей работе на этой фабрике не только как работник экспедиции, но и как умелый и ловкий парень, способствовавший распространению нелегальной литературы.

   Заработок дал ему возможность окрепнуть и обосноваться в Москве.

   Первые его литературные опыты поместили в детских журналах "Мирок" и "Доброе утро".

   Фабрика с ее гигантскими размахами и бурливой живой жизнью произвела на Есенина громадное впечатление. Он был весь захвачен работой на ней и даже бросил было писать. И только настойчивое товарищеское воздействие заставляло его время от времени приходить в кружок с новыми стихами.

   Правда, стихи его по содержанию были далеки от общественного движения. В них было много сказочного, былинного, но не было революционного порыва.

   Главными мотивами его стихов все же были деревня и природа.

   Он удивительно схватывал картины природы и преподносил их в ярких образах.

   В течение первых двух лет Есенин вел непрерывную работу в кружке.

   Казалось нам, что из Есенина выйдет не только поэт, но и хороший общественник. В годы 1913-1914 он был чрезвычайно близок кружковой общественной работе, занимая должность секретаря кружка. Он часто выступал вместе с нами среди рабочих аудиторий на вечерах и выполнял задания, которые были связаны с значительным риском.

   В это же время в кружок вошел и другой талантливый поэт, Ширяевец. Он писал нам из далекой Южной Азии, где он работал в почтовой конторе одной из станций железной дороги в качестве телеграфного монтера, и стремился в Москву.

   Не имея лишних средств, кружок все же решил в это время заняться издательством.

   Издательская работа подвигалась трудно. Есенина волновало последнее обстоятельство. После ряда совещаний мы написали теплые письма известному критику, тогда социал-демократу Л. М. Клейнборту, приложив рукописи Есенина, Ширяевца и ряда других товарищей.

   Л. М. Клейнборт откликнулся. Обещал активное содействие молодым писателям и поместил обстоятельную статью в "Современном мире".

   В конце 1914 года было решено издавать журнал "Друг народа", который должен был повести борьбу с человеческой бойней, борьбу за интернациональное объединение трудящихся.

   В августе социал-демократическая группа выпустила литературное воззвание против войны. Есенин написал небольшую поэму "Галки", в которой отобразил ярко поражение наших войск, бегущих из Пруссии, и плач жен по убитым.

   Есенин был секретарем журнала и с жаром готовил первый выпуск. Денег не было, но журнал выпустить необходимо было. Собрались в редакции "Доброе утро". Обсудили положение и внесли по 3-5 руб. на первый номер.

   - Распространим сами,- говорил Есенин.

   Выпущено было воззвание о журнале, в котором говорилось: "Цель журнала быть другом интеллигента - народника, сознательного крестьянина, фабричного рабочего и сельского учителя..." Этим хотели привлечь всех тех, кто, как нам казалось, хотя в малой степени был настроен против войны.

   Есенина тяготило безденежье кружка. Он стал выказывать некоторую нервозность. Сданная в печать его поэма "Галки" была конфискована еще в наборе.

   Из Петрограда ему слали хвалебные письма. Но все же первый номер "Друг народа" был выпущен.

   До конца 1912 года во главе суриковцев стоял Максим Леонович Леонов, отец известного советского писателя Леонида Леонова. После же отъезда М. Л. Леонова в Архангельск, где он стал редактировать прогрессивную газету "Северное утро", председателем кружка на 1912 год был избран поэт Сергей Николаевич Кошкаров (Сергей Заревой), присяжный поверенный, выходец из народа.

   Собственного помещения суриковцы не имели, и собрания членов происходили то на квартире Кошкарова, то в литературно-художественном кружке, а то просто в каком-нибудь трактире.

   Вот тогда-то и появился Сергей Есенин. Поэту было лет шестнадцать - семнадцать. Он приехал из дебрей Рязанской губернии, вскоре после окончания двухклассной школы. Есенин казался почти мальчиком, затерявшимся в городе. Одет он был, если не изменяет память, в подержанную деревенскую поддевку. На ногах - аккуратные кожаные сапоги. Немного кудрявый, белый, синеглазый. Таким он запомнился по первой встрече.

   Помню, собрание членов, на которое впервые пришел Сергей, происходило в одном из номеров меблированных комнат - "подворья" (нечто вроде гостиницы для приезжих), где-то на Петровке.

   С. Н. Кошкаров, у которого поэт накануне был на квартире, познакомил собравшихся с гостем, назвав Есенина "молодым крестьянином Рязанской губернии, пишущим стихи". Все очень заинтересовались юношей и сейчас же стали просить его что-либо прочитать.

   Голос у подростка Есенина был очень приятный, певучий, но почти детский. И читал он совсем по-особенному, растягивая слова:

  

   О родина, счастливый

   И неисходный час.

   Нет лучше, нет красивей

   Твоих коровьих глаз.

   Тебе, твоим туманам

   И овцам на полях

   Несу, как сноп овсяный,

   Я солнце на руках...

   О Русь, о степь и ветры,

   И ты, мой отчий дом...

   На золотой повети

   Гнездится вешний гром...

  

   Казалось, он не читает, а поет стихи, напоминая Константина Бальмонта. Бальмонт вот так же пел свои стихи о маори, о Полинезии, когда он выступал в Политехническом музее, вскоре по возвращении из путешествия по южноокеанским островам.

   Крестьянскую тематику разрабатывали и до Есенина, мы знали много "крестьянских" стихов, но здесь все показалось таким новым, таким смелым. Чтение еще долго продолжалось. Многое, что читал молодой поэт, им было значительно переработано впоследствии, а кое-что он и вовсе не помещал в своих позднейших сборниках, но в памяти на долгие годы осталось то неизгладимое впечатление от своеобразия и свежести юношеских стихов, которые он, может быть, в первый раз тогда прочитал в кругу литераторов.

   Иные из присутствующих старых суриковцев - Филипп Шкулев, Михаил Савин, Егор Нечаев, Иван Морозов, Василий Миляев - тоже в своих стихах воспевали и крестьянский быт, и красоту деревенских раздолий, правда, в обычной манере поэтов "из народа". Они, искушенные поэты, просто пожимали плечами в крайнем недоумении и смущении.

   Под конец Есенин так ошарашил присутствующих, что многие сидели буквально с разинутыми ртами, глядя с недоумением на худенького мальчика-поэта, как на пришельца из другого, неведомого мира.

   А когда он кончил читать, то все смотрели друг на друга, не зная, что сказать, как реагировать на совсем непохожее, что приходилось слышать до сих пор.

   Есенин же, вытирая вспотевшее лицо платочком, смирненько сидел и, казалось, с какой-то хитрецой наблюдал за смущенными лицами слушателей. Думаю, что он и тогда, правда, может быть, инстинктивно, сознавал свое значение, ощущал значительность своего дарования. Мне показалось, хотя я был только на четыре года старше его, что Есенин пришел к нам именно затем, чтобы удивить, поразить, а вовсе не затем, чтобы выслушать наше мнение о своем творчестве и просить какого-то содействия в напечатании стихов. (Тогда Суриковский кружок издавал небольшие сборники стихов своих членов.)

   В моем представлении решающим рубежом в жизни Сергея был переезд его в Москву.

   Это произошло в 1913 году - на восемнадцатом году его жизни. В этом же году и я, окончив среднюю школу, поступил в Московский Коммерческий институт (ныне Институт им. Плеханова). Сергей работал корректором в типографии И. Д. Сытина на Пятницкой улице и жил в маленькой комнатке в одном из домов купца Крылова - Б. Строченовский пер., д. 24. Приходилось нам с ним живать в одной комнате, а когда жили отдельно, то все же постоянно виделись друг с другом. Городская жизнь, конечно, была значительно бледнее, чем деревенская.

   В свободное время от работ часто бывал он у своего отца, который жил в другом доме на том же дворе. Там была "молодцовская", то есть общежитие для работников хозяина - Крылова. Отец Есенина был старшим и по молодцовской. В маленькой комнатке Есенина мы могли лишь с восторгом вспоминать о раздолье на константиновских лугах или на Оке.

   Время проводили в задушевных беседах. То он с упоением рассказывал, как видел приезжавшего в типографию Максима Горького, то описывал, как изящно оформлял свои рукописи модный в то время поэт Бальмонт.

   Часто он мне читал свои стихи и любил слушать мое любимое стихотворение "Василий Шибанов" А. К. Толстого. А мою незатейливую игру на скрипке он мог слушать без конца и особо восторгался мелодичной "Славянской колыбельной песней" композитора Неруды. Впоследствии он неоднократно предлагал мне "работать" вместе, то есть он составлял бы стихи, а я делал бы к ним музыку.

   В начале своей деятельности поэта Сергей обдумывал, какое наименование ему лучше присвоить. Вначале он хотел подписываться "Ористон" (в то время были механические музыкальные ящики "Аристон"). Потом он хотел называться "Ясенин", считая, что по-настоящему правильная его фамилия от слова "ясный".

   Он считал, что поэт - это самая почетная личность в обществе. Горячо доказывал мне, что А. С. Пушкин бесспорно самый выдающийся человек в истории России и потому он пользуется самой большой известностью. Мне приходилось несколько охлаждать пыл своего приятеля, и я высказывал соображения, что подчас и довольно ничтожные личности имеют большую известность, вот, к примеру, царь Николай. Обратились с вопросом к его квартирной хозяйке Матрене Ивановне, и, к нашему полному недоумению, оказалось, что про Пушкина она ничего не знает.

   Мне помнится, что первое его стихотворение было напечатано в петербургском детском журнале "Проталинка". Полученный гонорар он целиком истратил на подарок своему отцу. Вообще в этот период я наблюдал, что отношения Сергея с отцом были вполне хорошими.

   Конечно, вначале Александр Никитич неодобрительно относился к литературным занятиям Сергея, но свое мнение он высказывал без всякой резкости, а потом у него стало проскальзывать даже довольство тем обстоятельством, что его сын стал получать известность. В первые годы своей московской жизни Есенин вел довольно, простой образ жизни. Частенько проводил время в молодцовской, где резался с ребятами в "козла". Любил он и наши студенческие компании. Обычно в неучебные дни мы, студенты, собирались небольшой компанией и проводили время главным образом в пении хоровых украинских песен.

   К этому же времени относится учеба Сергея в университете Шанявского (этот университет назывался, кажется, народным). Мне Сергей говорил, что он посещал там исключительно лекции по литературе. Этот предмет читали наиболее видные профессора того времени: Айхенвальд, автор книги "Силуэты русских писателей", и Сакулин. Однажды взволнованный Есенин сообщил мне, что он добился того, что профессор Сакулин обещает беседовать с ним по поводу его стихов. Вскоре Сергей с восторгом рассказывал мне свои впечатления о разговоре с профессором. Особенно одобрил он стихотворение "Выткался на озере алый свет зари..."

   Между прочим, я, неспециалист в этом деле, услыхав это стихотворение, почувствовал впервые, что в стихах Есенина появляется подлинная талантливость. Однако я долго недоумевал, как мог профессор одобрить стихотворение Есенина, которое поэт посвятил мне:

  

   Упоенье - яд отравы.

   Не живи среди людей,

   Не меняй своей забавы

   На красу бесцветных дней...

  

   Познакомилась я с С. А. Есениным в 1913 году, когда он поступил на службу в типографию товарищества И. Д. Сытина в качестве подчитчика (помощника корректора). Он только что приехал из деревни, но по внешнему виду на деревенского парня похож не был. На нем был коричневый костюм, высокий накрахмаленный воротник и зеленый галстук. С золотыми кудрями он был кукольно красив, окружающие по первому впечатлению окрестили его вербочным херувимом. Был очень заносчив, самолюбив, его невзлюбили за это. Настроение было у него угнетенное: он поэт, а никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать. Отец журит, что занимается не делом, надо работать, а он стишки пишет. Был у него друг, Гриша Панфилов (умер в 1914 году), писал ему хорошие письма, ободрял его, просил не бросать писать.

   Ко мне он очень привязался, читал стихи. Требователен был ужасно, не велел даже с женщинами разговаривать - они нехорошие. Посещали мы с ним университет Шанявского. Все свободное время читал, жалованье тратил на книги, журналы, нисколько не думая, как жить.

   В типографии Сытина работал до середины мая 1914 года. "Москва неприветливая - поедем в Крым". В июне он едет в Ялту, недели через две должна была ехать и я, но так и не смогла поехать. Ему не на что было там жить. Шлет мне одно другого грознее письма, что делать, я не знала. Пошла к его отцу просить, чтобы выручил его, отец не замедлил послать ему денег, и Есенин через несколько дней в Москве. Опять безденежье, без работы, живет у товарищей.

   В сентябре поступает в типографию Чернышева-Кобелькова, уже корректором. Живем вместе около Серпуховской заставы, он стал спокойнее. Работа отнимает очень много времени: с восьми утра до семи часов вечера, некогда стихи писать. В декабре он бросает работу и отдается весь стихам, пишет целыми днями. В январе печатаются его стихи в газете "Новь", журналах "Парус", "Заря" и других.

   В конце декабря у меня родился сын. Есенину пришлось много канителиться со мной (жили мы только вдвоем). Нужно было меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой, у него был образцовый порядок: везде вымыто, печи истоплены, и даже обед готов и куплено пирожное, ждал. На ребенка смотрел с любопытством, все твердил: "Вот я и отец". Потом скоро привык, полюбил его, качал, убаюкивая, пел над ним песни. Заставлял меня, укачивая, петь: "Ты пой ему больше песен".

  

   Я познакомился с Есениным зимой 1915 года в Московском народом университете им. Шанявского.

   Университет Шанявского был для того времени едва ли не самым передовым учебным заведением страны.

   Широкая программа преподавания, лучшие профессорские силы, свободный доступ - все это привлекало сюда жаждущих знания со всех концов России.

   И кого только не было в пестрой толпе, наполнявшей университетские аудитории и коридоры: нарядная дама, поклонница модного Юлия Айхенвальда, читавшего историю русской литературы XIX века, и деревенский парень в поддевке, скромно одетые курсистки, стройные горцы, латыши, украинцы, сибиряки. Бывали тут два бурята с кирпичным румянцем узкоглазых плоских лиц. Появлялся длинноволосый человек в белом балахоне, с босыми ногами, красными от ходьбы по снегу.

   На одной из вечерних лекций я очутился рядом с миловидным пареньком в сером костюме. Он весь светился юностью, светились его синие глаза на свежем лице с девически-нежной кожей, светились пышные волосы, золотистыми завитками спускавшиеся на лоб.

   Лекция кончилась. Не помню, кто из нас заговорил первый, но только через минуту мы разговаривали, как старые знакомые.

   Юноша держался скромно и просто. Доверчивая улыбка усиливала привлекательность его лица.

   Он рассказал, что работает корректором в издательстве Сытина, пишет стихи и печатается в журналах для детей. В доказательство он раскрыл пахнущий свежей краской номер журнала. Стихи мне понравились. Были в них какие-то необычные изгибы и повороты поэтической фразы. Под стихами стояла подпись: "Сергей Есенин".

   Вокруг нас, двигаясь к выходу, шумела публика. Мы тоже вышли из аудитории и продолжали разговор в коридоре.

   Есенину было лет девятнадцать с чем-то, он был моложе меня только года на полтора, но казался мне почти мальчиком...

   Из шанявцев-литераторов Есенин, по его словам, никого не знал.

   - Познакомился здесь только с поэтом Николаем Колоколовым,- говорил он,- бываю у него на квартире. Сейчас он - мой лучший друг.

   Когда Есенин назвал фамилию Колоколова, у меня мелькнула мысль, не тот ли это Николай Колоколов, вместе с которым два года назад мы были исключены из Владимирской духовной семинарии за забастовку?

   Действительно, это был он, в чем я убедился, отправившись на другой день по адресу, который дал мне Есенин.

   Когда нас уволили из семинарии, Колоколову было шестнадцать лет. За полудетский облик товарищи назвали его Колокольчиком. За два года он почти не изменился и даже не вырос,- по крайней мере, семинарская тужурка с выцветшим голубым кантом была ему еще впору. По-прежнему задорно торчал над его лбом клок белокурых волос. Прежними оставались в нем и холодноватые голубые глаза, которым противоречил горячий характер.

   Маленькая, узкая комнатка, которую занимал Колоколов, была завалена дешевыми журналами, рукописями, полосками бумаги.

   - Вот поступил учиться в университет Шанявского,- весело рассказывал он,- только все некогда на лекции ходить. Много пишу.

   И начал показывать номера журналов, со своими стихами, рассказами, литературными обозрениями, рецензиями:

   - Берут все и даже деньги платят!..

   Пришел раскрасневшийся от холода Есенин, разделся и повесил пальто на гвоздик. Было видно, что здесь он чувствует себя своим человеком.

   Перед этим Колоколов получил гонорар и решил по случаю встречи устроить маленький пир. На столе красовались разные вкусные вещи, лежали хорошие папиросы.

   За окном глухо гудела и возилась огромная многолюдная Москва, а у нас по-домашнему мурлыкал самовар, располагая к дружеским разговорам. Колоколов и я вспомнили Владимир, семинарию, товарищей. Есенин сказал:

   - А знаете, ведь и я - семинарист.

   До приезда в Москву из Рязанской губернии он тоже учился в семинарии, только не в духовной, а в учительской. И говорил он по-рязански мягко, певуче.

   Перелистывая книжку "Журнала для всех", Есенин встретил в ней несколько стихотворений Александра Ширяевца,- стихи были яркие, удалые. В них говорилось о катанье на коньках, на санках, о румяных щеках и сахарных сугробах. Есенин загорелся восхищением.

   - Какие стихи! - горячо заговорил он.- Люблю я Ширяевца! Такой он русский, деревенский!

   Оказалось, что Есенин печатается не только в детском "Мирке" и "Добром утре". Он писал лирические стихи, пробовал себя в прозе и, по примеру Колоколова, тоже печатался в мелких изданиях.

   Говорили о журналах, редакторах и редакторских требованиях. Самой жгучей темой тогдашней журнальной литературы была война с Германией. Ни один журнал не обходился без военных стихов, рассказов, очерков. Не могли остаться в стороне от военной темы и мои приятели.

   Наутро Колоколов накупил в соседнем киоске свежих газет и журналов. В одном еженедельнике или двухнедельнике мы нашли статью Есенина о горе обездоленных войной русских женщин, о Ярославнах, тоскующих по своим милым, ушедшим на фронт. Помнится, статья, построенная на выдержках из писем, так и называлась: "Ярославны". Кроме нее в номере были есенинские стихи "Грянул гром, чашка неба расколота...", впоследствии вошедшие в поэму "Русь", тоже проникнутую сочувствием к солдатским матерям, женам и невестам.

   Искренние и сердечные строки молодого поэта выгодно отличались от ура-патриотических стихов многих именитых авторов. Органически, кровно Есенин был связан с тем миром, из которого он вышел, с полевым привольем, с деревней. И живя в большом городе, впитывая его культуру, Есенин оставался певцом этого родного ему мира. Он писал о сенокосах, цветистых гулянках, рекрутах с гармошками. Говорил:

   - Напишу книжку стихов под названием "Гармоника". В ней будут отделы: "Тальянка", "Ливенка", "Черепашка", "Венка".

   Как-то среди разговора о стихах Есенин сказал:

   - Я теперь окончательно решил, что буду писать только о деревенской Руси.

   И спросил меня:

   - А ты как?

   Мои тогдашние стихи тоже были о деревне, о родине. Стихи Есенину были близки. Нас роднила любовь к народному творчеству, к природе, к меткому и образному деревенскому языку.

   Комната Колоколова на некоторое время стала моим пристанищем. Приходил Есенин. Обсуждались литературные новинки, читались стихи, закипали споры. Мои приятели относились друг к другу критически, они придирчиво выискивали один у другого неудачные строки, неточные слова, чужие интонации. Оба горячились, наскакивали друг на друга, как два молодые петуха, готовые подраться.

   По-прежнему встречал я Есенина и в университете, а иногда мы с ним бродили по улице. С просторной Миусской площади, где находился наш университет, к Тверской вели тихие улицы и переулки с галками на седых деревьях за заборами и с ярлычками о сдаче комнат в окнах домов. Было приятно шагать по нешироким тротуарам, дышать зимним воздухом и разговаривать.

   Чуть ли не в самом начале нашего знакомства Есенин сказал мне о своем намерении переселиться в Петроград. Мы шли по Тверской, мимо нас мчались лихачи, проносились, отсвечивая черным лаком, редкие автомобили. Есенин говорил:

   - Весной уеду в Петроград. Это решено.

   Ему казалось, что там, в центре литературной жизни, среди борьбы различных течений, легче выдвинуться молодому писателю. Звал с собой и меня:

   - Поедем? Вдвоем в незнакомом городе легче, веселее. А денег достанем, заработаем...