Есенин Сергей Александрович - Жизнь Есенина

sp;    Ах, у луны такое

   Светит - хоть кинься в воду.

  

   Первая и последняя фразы этой строфы непонятны, тем более что о воде в стихотворении не говорится ни слова. Но их смысл становится ясным, если связать его с легендой о Ли Пу. Видно, она глубоко запала в душу Есенина.

   Это один из примеров того, как прочно овладевали поэтом некоторые образы, особенно образы неожиданные, поражающие воображение. Они для поэта до такой степени приобретали самостоятельное значение, что он, восприняв их органически и введя в свой поэтический обиход, даже не считал нужным расшифровывать.

  

   На Коджорской улице нас часто навещал художник Илья Герасимович Рыженко.

   По внешности Илья был типичный крестьянин, и было в нем что-то степное, калмыцкое. Лицо - словно вытесанное топором, глаза - зеленые, диковатые, жесты - резкие, а голос - низкий, проникновенный. В веселые минуты, обрадованный острым словцом или метким сравнением, он хохотал так, что чуть не падал со стула. Руки и пальцы у Ильи были корявые, неуклюжие, но, когда он брался за карандаш или кисть,- какие замечательные рисунки создавали они, какие тончайшие оттенки находили! Именно сказочным хотелось назвать искусство этого человека... Я никогда не забуду одну его акварель: дно кристально-прозрачного горного потока, с таинственными глубинами и разноцветными обкатанными камнями, то гладкими, то покрытыми бархатом водорослей, но явно согретыми лучом солнца, пронзившим холодную струю...

   Бывая в гостях у Рыженко, Есенин подолгу рылся в его объемистых папках, расставлял этюды на стульях, на подоконнике, на столе... Смотрел, качал головой и говорил:

   - У тебя, Илюша, прямо собачья любовь к природе!

   - Почему же собачья? - удивлялся художник.

   - Да как тебе сказать... Мне кажется, что по-настоящему любят и понимают природу только животные... И еще растения... А иные люди только притворяются, что любят,- им уже нечем любить. Ты тоже, по-моему, не человек, а большая, умная и добрая собака... И если тебя ласково погладить, ты растрогаешься и заплачешь собачьими слезами.

   И правда, потом не раз приходилось мне видеть, как Рыженко "в открытую" плакал крупными слезами в ответ на ласковое слово, наверно потому, что в жизни таких слов немного пришлось на его долю...

   Илья был прекрасный рассказчик. К тому же он всегда рассказывал только о том, что сам видел и испытал в жизни {В 1926 году в Тифлисе вышел сборник его рассказов и очерков из эпохи гражданской войны.}.

   Есенина в этих рассказах увлекало, как мне кажется, не одно только чередование любопытных фактов. Одновременно он прислушивался к языку Рыженко - сочному, выпуклому, многоцветному и живому. Художник хорошо знал яркую и образную народную речь и умело ею пользовался, часто давая такие меткие определения и характеристики, которые надолго оставались в памяти.

   Иногда Рыженко, со свойственной ему прямотой, хватал Есенина за руку и говорил, пристально глядя на него своими зелеными неумолимыми глазами:

   - Никто тебя, Сереженька, не выбирал печалиться и грустить о старом деревенском укладе! Да и не знаешь ты этого уклада. Небось ни разу за сохой не прогулялся!.. С богомолками по святым местам ходил!.. Про девок и про гармошку другие поэты не хуже тебя напишут, а ты лучше расскажи-ка, как в нашу деревню социализм просачивается,- вот о чем ты должен писать!.. Не бойся - березки и закаты солнца никуда не денутся, они и при социализме останутся. А вот интересно показать души крестьян, которые на глазах меняются, да еще как!.. Не углядишь этого - потом досада возьмет!

   Пререканий на эту тему обычно не возникало. Есенин в ту пору был уже не на распутье. Всем было видно, что он уже избрал себе определенную дорогу. И если еще писал: "С того и мучаюсь, что не пойму - куда несет нас рок событий", то это означало лишь, что еще не вызрели у поэта новые образы, еще не выкристаллизовались формулы нового отношения к бытию.

   Что касается Рыженко - крестьянина по рождению и талантливого художника,- то он всегда говорил, что легко и радостно воспринимает в изображении Есенина хорошо знакомую природу Средней России. Это доставляло большое удовольствие поэту. Он понимал, что его хвалят не за виртуозно-придуманное и не за причудливую экзотику, а за то, что идет у него прямо из сердца.

   Есенин мог часами читать свои стихи в присутствии Рыженко. Но тот иногда не выдерживал и, размахивая руками, кричал:

   - Баста! Хватит! Ты меня задавил образами! Дышать нечем!.. Твои стихи, Сережа, тем и хороши, что их нужно медленно прихлебывать, как хорошее вино из хрустального бокала!

  

   Был еще один интересный человек, с которым сблизился Есенин, живя у меня,- Вениамин Петрович Попов, из донских казаков.

   Окончив Московский университет, Попов отправился путешествовать в Среднюю Азию. Пробыл там около двух лет и, очарованный искусством Востока, культурой древней Бухары, Хивы, Самарканда, уехал в Европу - искать отражения этих великолепных образцов в произведениях великих мастеров европейского средневековья. Жил в Мюнхене, в Геттингене, Дрездене. Целые дни проводил в библиотеках, картинных галереях и мастерских художников.

   Во время первой мировой войны Попова задержали в Германии как военнопленного. Вернувшись в Россию, он избрал местом своего жительства Тифлис и здесь стал заниматься журналистикой.

   Познакомившись с местными художниками и поэтами, он стал чем-то вроде неизбранного "арбитер элегантиарум". При обсуждении каждой новой картины или литературного произведения высказывал тонкие и часто весьма глубокие замечания, отличавшиеся безупречной объективностью и прямотой.

   Это был человек небольшого роста, ладный, чуть суховатый, с красивыми прядями седоватых волос на голове и с мягкими жестами маленьких рук. Говорил он всегда медленно, взвешивая свои слова...

   В комнатке Попова на Хлебной площади стояли простой деревянный стол, хромая табуретка и кровать - три доски на деревянных козлах.

   Зато стены были украшены редкими произведениями искусства, среди которых вы могли увидеть старинные гравюры, чеканные блюда, миниатюры на фарфоре, статуэтки из слоновой кости, инкрустированное оружие... На книжной полке стояло не более двухсот томиков, но каждая книга была шедевром и по содержанию, и по внешнему оформлению.

   Вот тут-то, на этих полках, и подвернулся мне томик - "Персидские лирики X-XV веков" в переводе академика Корша.

   Я взял его домой почитать.

   А потом он оказался в руках Есенина, который уже не хотел расставаться с ним.

   Что-то глубоко очаровало поэта в этих стихах...

   Попов не стремился к знакомству с Есениным. Но когда я сообщил ему, что поэт с наслаждением читает и перечитывает Саади, Хайяма и Руми, он зашел к нам, и мы провели интересный вечер. Вениамин без конца рассказывал о Востоке, о Персии...

   Попов любил искусство с какой-то особой непреклонной требовательностью. Он принимал и утверждал в душе своей только все безупречное, никогда, ничему и никому не делая скидок. В этом отношении он, как казалось некоторым, был даже слишком требователен. Но в ответ мы слышали от него:

   - А разве вы забыли, что говорил Гёте: в смысле строгости оценок произведений искусства никогда ничего не может быть "слишком"! Только при этом условии мы будем идти вперед!

   Вениамин Петрович приветствовал цельность творчества Есенина, прощая ему некоторую ограниченность, которая, по его мнению, выражалась, например, в том, что поэт, живя среди красочной природы Кавказа, словно не подпускает к себе ничего, кроме (как называл Попов) "левитановских лужков и бережков". И это была чистая правда.

   Как-то вечером, за ужином, Есенин прочел нам свое первое стихотворение из будущего цикла "Персидские мотивы":

  

   Я спросил сегодня у менялы,

   Что дает за полтумана по рублю,

   Как сказать мне для прекрасной Лалы

   По-персидски нежное "люблю"?..

  

   Попов выслушал, подумал и сказал:

   - А вот поверьте моему слову, Сергей Александрович, вы, конечно, и еще захотите писать про "персидское", но каждый раз (я готов голову отдать на отсечение) вы будете сворачивать на Рязань!

   Это было точное предвидение...

  

   Мы спустились в погребок. Здесь за одним из столиков сидел мой друг - журналист Шакро Бусурашвили. Это был истый тифлисец, уроженец Верхней Кахетии, изящный, как молодой гомборский медведь, упрямый, как буйвол, и лукавый, как тифлисская весна в марте. Но мечтательная душа Шакро скрадывала все эти недостатки. Кроме того, он знал каждый уголок, каждую щель этого удивительного города.

   - Послушай, дружище,- сказал я.- Есенин подавлен обилием резких звуков. Ему начинает казаться, что Тифлис умеет только кричать. Скажи, где можно послушать тихую и мудрую песню?

   - Идемте, я покажу вам певучее и доброе сердце Тифлиса,- сказал на это Шакро.

   Мы вышли из подвальчика и пошли берегом Куры. Вскоре мы остановились перед невзрачным домом. Изнутри доносилось пение.

   Шакро толкнул дверь, и мы вошли в полутемное помещение.

   К правой стене был приперт двуногий стол. На тахте лежал старенький ковер с длинными подушками. В углу стояла табуретка, на ней - ведро с водой.

   Среди этой бедной обстановки казались неожиданными большой портрет Шота Руставели, размашистой кистью написанный прямо на стене, и два больших букета каких-то крупных белых цветов в глиняных кувшинах.

   Посреди комнаты стоял среднего роста пожилой мужчина с седоватой бородкой. Его карие глаза смотрели спокойно, умно и благожелательно.

   Это был Иетим Гурджи, народный певец и народный поэт Грузии - так нам представил его Шакро.

   Иетим поклонился нам и снова запел. Он пел и указательным пальцем наигрывал на трехструнном инструменте с длинным и тонким грифом - чонгури.

   Перед ним на тахте, прислонившись к стене, сидели трое юношей. Они не спускали глаз со старика и, прослушав часть песни, вместе с ним повторяли ее. Если они ошибались, учитель останавливал их ударом ноги о пол и сам еще раз повторял трудное место.

   Юноши заучивали с голоса собственные стихи и мелодии Иетима. Он говорил:

   - Если что плохо сложилось в голове, всегда можно исправить. А напечатанное в книге - никогда.

   Отсюда, из этой каморки, песни старого "молексе" разлетались во все стороны света, как пушинки одуванчика. Ветер жизни не выбирал для них ни места, ни направления - лови, кто хочет, бери и выращивай из этих крошечных семян пышные цветы любви, красоты и мудрости!

   Голос у Иетима был слабый и немного дребезжал. Но в пении старика было так много сердечности и внимательной любви к каждому звуку, что нельзя было не заслушаться. Невольно хотелось вслед за ним повторять его песни, полные глубокого смысла и очарования.

   Я записал одну из них. Вот она:

  

   Посмотрите на этот мир -

   Его не купишь за серебро.

   Много было таких, которые погибли.

   Думая завладеть им с помощью богатства,

   А когда они умерли в одинокой роскоши,

   Некому было даже закрыть глаза

   Этим разжиревшим гордецам!

   А я выбираю себе друзей

   Не из тех, у кого много золота,

   А из тех, кто всегда весел и бодр,

   Кто верит, что счастье сбудется.

   Счастье для всех!

   Так поступает Иетим Гурджи,

   Следуйте его примеру!

  

   Кончив петь, старик пригласил нас сесть. Он сдержанно выразил удовольствие, узнав, что среди его гостей находится известный русский поэт. Достал из угла большой глиняный кувшин с вином, налил всем и сказал:

   - Встреча двух поэтов - это встреча стали с кремнем. Она рождает свет и тепло!.. Я плохо знаю русский язык, но язык поэзии - один повсюду. Прошу моего брата прочесть что-нибудь!

   И он еще раз чокнулся с Есениным.

   Тот встал, долго молчал и, наконец, запел "Есть одна хорошая песня у соловушки...".

   Я еще не слышал и не читал этой песни. В ней было немного слов, но слова эти и мелодия произвели на меня потрясающее впечатление.

   Хозяин стоял опустив голову.

   - Не надо печали! - вдруг воскликнул он и толкнул ногою дверь.- Посмотрите, как хорошо на свете!

   И перед нашими глазами возникло чудесное зрелище.

   Город лежал внизу. На него падали последние лучи заходящего солнца. Длинные тени от домов, скал и деревьев наполнялись синеватой мглой.

   Через минуту солнце скрылось, и город погрузился во мрак. Дома и улицы на какое-то мгновение совершенно исчезли из глаз, как будто утонули в этом мраке, но потом в нем начали проступать желтые дрожащие огоньки.

   А наверху замигали звезды. Их сразу появилось такое множество, что можно было подумать, будто это не звезды, а отражение огоньков, вспыхнувших внизу.

   Есенин не отводил глаз от чудесной картины - Тифлис продолжал жить, бодрствовать, он все еще пел, звуча как един огромный и сложный инструмент.

   На просторных балконах зашевелились тени, открылись окна навстречу вечерней прохладе.

   Совсем близко из распахнувшейся двери вырвался наружу и понесся к звездному небу густой и согласный хор кейфующих людей.

   Иетим Гурджи послушал, улыбнулся и сказал, обращаясь к Есенину:

   - Всякая песня годится, лишь бы она шла от души!

   И, помолчав, добавил:

   - Царь Давид хвастался, что его песни больше всего нравятся богу. А бог посмотрел сверху, покачал головой и говорит: "Ишь ты, расхвастался!.. Каждая лягушка в болоте поет не хуже тебя! Посмотри, как она от всей души старается, хочет мне угодить!" И тогда царю Давиду стало стыдно.

   Может быть, эта простодушная, но полная глубокого значения легенда вспомнилась потом Есенину, когда он писал:

  

   Миру нужно песенное слово

   Петь по-свойски, даже как лягушка.

  

   В газете появилась заметка о том, что в Тифлисе открылся коллектор для беспризорных, откуда их будут направлять в детские дома и колонии.

   Есенин захотел во что бы то ни стало посетить это учреждение. И мы отправились на Авлабар {Окраина Тбилиси, расположенная на высоком берегу Куры.}.

   В большом, невзрачном, казарменного типа помещении находилось человек пятьдесят "пацанов", задержанных на железнодорожных путях, в пустых товарных вагонах, в пещерах, вырытых по берегу реки, на улицах.

   Есенин оделся как обычно: ярко начищенные желтые туфли, новая серая шляпа, хороший, только что отглаженный серый костюм. Он даже сунул в верхний левый карман какую-то цветную батистовую тряпочку.

   Я не видел смысла в этом принаряживании и говорил:

   - Украшайся, украшайся! Смотри, как бы "пацаны" не встретили тебя свистом и камнями. Ведь они могут принять тебя за барина, за буржуя!

   - Не беспокойся! - отвечал мне Сергей, делая аккуратный пробор на голове, как раз посредине.- Поверь мне, что не всегда так бывает, что "по платью встречают".

   Когда мы пришли в коллектор, Есенин смело распахнул двери и быстрым шагом вошел в довольно грязное и неуютное помещение. Можно было подумать, что он уже не раз здесь бывал и все ему хорошо знакомо. Он сразу направился к широким и тоже не очень чистым нарам, на которых сидели и лежали полуголые, выпачканные угольной пылью, завшивевшие мальчишки в возрасте от шести до пятнадцати лет.

   Я внимательно следил за каждым движением, за каждым жестом Есенина.

   Он с серьезным деловым выражением лица сделал повелительное движение рукой, чтобы ему освободили место на нарах, прочно уселся, снял шляпу, велел положить ее на подоконник, подобрал одну ногу под себя и принял позу, которая удивительно напоминала обычную позу беспризорника: одновременно развязную и напряженную.

   Сразу началась оживленная беседа. Она велась почти в товарищеском тоне.

   Есенин начал с того, что очень правдиво рассказал, как он сам был беспризорником, голодал, холодал, но потом нашел в себе силы расстаться с бродяжничеством, подыскал работу, выучился грамоте и вот теперь - пишет стихи, их печатают, и он неплохо зарабатывает.

   Кончив свой от начала до конца выдуманный рассказ, Есенин вытащил из кармана пачку дорогих папирос и стал угощать, однако не всех, а по какому-то своему выбору и без всякой навязчивости.

   - А ты какие пишешь стихи? - спросил один мальчик.- Про любовь?

   - Да, и про любовь,- ответил Есенин,- и про геройские дела... разные.

   В разговоре он употреблял жаргонные слова, пользовался босяческими интонациями и жестами, но все это делал естественно и просто, без тени притворства.

   В ответ на его "искреннее" признание ребята начали без всякого стеснения рассказывать о своих путешествиях, о не всегда благопристойных способах приобретения средств для пропитания. Внимательно слушали, когда Сергей начал объяснять им, что Советская власть никогда не даст им погибнуть, она оденет их, приютит, научит работать, сделает счастливыми людьми...

   Мы пробыли в коллекторе около часа. За это время никто не позволил себе ни одной грубой шутки. А когда один совершенно голый и совершенно черный от грязи мальчишка слишком близко подсел к Есенину, на него хором закричали остальные:

   - Эй, дурошлеп! Разве не видишь - у человека хорошая роба?! А ты прислоняешься!

   Другой мальчуган по просьбе Есенина с большой охотой спел чистым, как слеза, за душу берущим детским голоском песню беспризорников "Позабыт, позаброшен...".

   Провожали нас до дверей всей оравой и кричали вдогонку:

   - Приходите еще!

   Мы вышли на улицу порядочно взволнованные.

   Есенин шел большими шагами и все время говорил, как-то странно заикаясь и размахивая руками. Он говорил о том, что больше с этим мириться нельзя, невозможно дальше спокойно наблюдать, как у всех на глазах гибнут, может быть, будущие Ломоносовы, Пушкины, Менделеевы, Репины!

   - Надо немедленно - громко говорил Сергей, хватая меня за локоть, - немедленно очистить от монахов все до единого монастыри и поселить там беспризорных! Нечего церемониться с попами и монахами, тем более с такими, которые убивали красных воинов!

   Как раз в те дни были опубликованы в газетах материалы о "святых отцах" Ново-Афонского монастыря около Сухума, которые с винтовками боролись против Красной Армии.

   - Я завтра же пойду к Миха Цхакая и скажу ему об этом! - говорил Сергей.

   Спустя три дня в "Заре Востока" появились его стихи - "Русь бесприютная". Там были такие строки:

  

   Над старым твердо

   Вставлен крепкий кол.

   Но все ж у нас

   Монашеские общины

   С "аминем" ставят

   Каждый протокол.

  

   У них жилища есть,

   У них есть хлеб,

   Они с молитвами

   И благостны и сыты.

   Но есть на этой

   Горестной земле,

   Что всеми добрыми

   И злыми позабыты...

  

   ...Я только им пою,

   Ночующим в котлах,

   Пою для них,

   Кто спит порой в сортире,

   О, пусть они

   Хотя б прочтут в стихах,

   Что есть за них

   Обиженные в мире.

  

   Был Есенин и у председателя Закавказского Центрального Исполнительного Комитета - Миха Цхакая.

   В ответ на эмоциональное заявление поэта старый большевик-ленинец сказал, что правительство уже нашло для беспризорных хорошие помещения, где в самом ближайшем будущем должны быть организованы трудовые колонии... А в Новом Афоне, освобожденном от монахов, будут созданы отличная здравница и совхоз...

   В последние два года жизни Есенин часто говорил о своем желании написать повесть о беспризорниках, которые в те годы буквально заполонили все большие города и железнодорожные узлы. Это была его неутолимая, горестная тема.

  

   Есенин много раз и с большим простодушием спрашивал у меня:

   - Что за человек - Горький?.. Как ты думаешь - что это за человек?

   И до прозрачности ясно было, что он действительно никак не может постигнуть - откуда пришла к этому всегда взволнованному художнику этакая невероятная широта мысленного охвата жизни, такая редчайшая способность все время трудиться над разрешением множества житейских и творческих вопросов...

   - Когда мы встретились в Берлине, я при нем чего-то смущался,- сказал однажды Есенин.- Мне все время казалось, что он вдруг заметит во мне что-нибудь нехорошее и строго прицыкнет на меня, как, бывало, цыкал на меня дед. Да еще каблуком стукнет о пол... От Горького станется!

   По свидетельству современников, в 1925 году Есенин часто выражал свое желание поехать в Италию к Горькому. В июне он написал ему письмо, где говорил об этом.

  

   Из поэтов Есенин активно не любил Надсона. Пушкина на Кавказе начал ценить выше Лермонтова, которого до этого считал непревзойденным. У Гоголя больше всего ему нравились лирические отступления в "Мертвых душах".

   - Так мог написать только истинно любящий Россию человек! - говорил он.

   От Достоевского Сергей быстро уставал и признавался, что после этого писателя ему "плохо спится". Спросил я его как-то про Блока. Есенин пожал плечами, как бы не зная, что сказать.

   - Скучно мне было с ним разговаривать,- вымолвил он наконец.- Александр Александрович взирал на меня с небес, словно бог Саваоф, грозящий пальцем... Правда, я тогда был совсем мальчишкой и, кажется, что-то надерзил ему... Но как поэт я многому научился у Блока.

  

   Иногда, оставаясь дома и забывая обо всем на свете, мы бросали на пол широкий войлок, подушки, ставили на низенький столик блюдо с пряной кавказской зеленью и острым овечьим сыром, нарезанным тончайшими ломтиками, раскупоривали бутылку светлого гурджаанского вина и, как выражался Вениамин Попов,- "предавались Пушкину".

   Попов хорошо читал. Есенин слушал внимательно и взволнованно, а в наиболее захватывающих местах вздрагивал и хватал кого-нибудь за руку.

   Особенно восхищали его миниатюры, вроде "На холмах Грузии...", "Делибаш", "Предчувствие", "Воспоминание", "Дружба", "Телега жизни" и другие. Их он мог слушать без конца.

   По поводу стихотворения "Дар напрасный" он однажды сказал:

   - Вот небось не говорят про эту вещь: "упадочное"! А у нас, как чуть где тоскливая нотка, сейчас же начинают кричать: "упадочный", "припадочный"!

   Попов по этому поводу вспомнил запись в дневнике у Гёте: "Вчера,- сказано было там,- мои дочери вернулись из театра счастливые - им удалось немного поплакать".

   А мне пришла в голову такая мысль: как бы ни был прекрасен наш поэтический оркестр, но, кроме щебетания скрипок, тромбонного громогласия и веселой переклички кларнетов, хочется иногда услышать и вздох задумчивой валторны, от которого душу охватывает сладкая тревога...

   Пушкину мы предавались подолгу. Некоторые вещи перечитывали по нескольку раз, отыскивая все новые и новые замечательные подробности.

   В один из таких вечеров Есенин признался мне, что он именно теперь, на Кавказе, начал читать великого поэта, как он выразился, "в полную силу", стал находить в нем "что-то просветляющее".

   Есенин любил всякие литературные поиски.

   Он часто говорил:

   - Народу свойственно употреблять в самом обыкновенном разговоре образы, потому что он и думает образно. Мы все говорим: "след простыл", "глаз не оторвать", "слезу прошибло", "намозолили глаза" и тому подобное. Даже одно такое слово, как "сплетня",- сплошной образ: что-то гнусное, петлястое, лживое, плетущееся на хилых ногах из дома в дом... А возьмем пословицы и поговорки - ведь это же сплошная поэзия!

   Вопросы формы всегда живо интересовали Есенина. Он постоянно обогащал свой словарь, часами перелистывал Даля, предпочитая первоначальное его издание с "кустами" слов; прислушивался к говору людей на улице, на рынке, сокрушался, что не знает грузинского и армянского языков.

   Раз я застал его в подавленном состоянии. Он никак не мог простить себе плохой перенос в строках:

  

   Не бродить, не мять в кустах багряных

   Лебеды и не искать следа.

  

   - "Лебеда",- говорил он,- должна была войти в первую строку, обязательно! Но я поленился...

   Мне пришло в голову такое построение:

  

   Лебеды не мять в кустах багряных,

   Не бродить и не искать следа.

  

   Есенин подумал, потом сказал:

   - Тоже не годится, слишком большое значение придается "лебеде". Ведь главное во фразе - "бродить". Второстепенное - "бродя, мять лебеду". И потом уже объяснение - зачем я это делал? "Искал след"... В общем, надо совсем переделать всю строфу!..

   Есенин шел в редакцию "Зари Востока" и предложил мне пойти вместе с ним. Дорога прошла у нас в оживленном разговоре.

   Я скоро почувствовал себя с Есениным совсем легко и запросто стал называть его Сережей.

   По дороге Есенин просил меня прочитать ему одно из моих стихотворений, и я прочел "А. С. Пушкину", которое начинается так:

  

   Мой век - не тот, к чему таить,

   Покрой есенинский мне узок...

  

   Ему, очевидно, очень понравилась такая дерзость, потому что все стихотворение он прослушал с большим вниманием. Мы даже прошли редакцию, и, когда я кончил читать, Есенин как-то особенно живо отозвался:

   - Хорошие стихи, только длинноваты... Поработайте над ними...

   Я смотрел ему прямо в рот, молча соглашался с ним, а у самого в голове вертелось: "Как бы это побольше выудить от него"...

   Есенин почти скороговоркой продолжал:

   - А строчки "Мой век - не тот, к чему таить, покрой есенинский мне узок" определенно хороши...

   Я был удивлен тому, что эти строчки он прочитал почти без запинки и не переспросил у меня ни одного слова, а ведь стихи были прочитаны мною на ходу, да еще в уличном гаме.

  

   ...Грузинский период творчества С. Есенина был одним из самых плодотворных: за это время он написал чуть не треть всех стихов последнего времени, не говоря уже о качественном их превосходстве. В первый же день приезда в Тифлис он прочел мне и Шалве Апхаидзе свое "Возвращение на родину". И стихи и интонации голоса сразу показали нам, что поэт - в творческом угаре, что в нем течет чистая кровь поэта.

   В этот приезд С. Есенин сознательно стремился порвать со старым образом жизни. Видно было, что кабацкая богема ему до боли надоела, но он еще не находил сил вырваться из ее оков:

  

   И я от тех же зол и бед

   Бежал, навек простясь с богемой...

  

   Поэт благодарит Кавказ: он научил его русский стих "кизиловым струиться соком",- и дает как бы клятву:

  

   Чтоб, воротясь опять в Москву,

   Я мог прекраснейшей поэмой

   Забыть ненужную тоску

   И не дружить вовек с богемой...

  

   Ему не удалось сдержать своего слова, но зато отдельные строки из того же "На Кавказе" оказались пророческими:

  

   А ныне я в твою безгладь

   Пришел, не ведая причины:

   Родной ли прах здесь обрыдать

   Иль подсмотреть свой час кончины!

  

   Кавказ, как когда-то для Пушкина, и для Есенина оказался новым источником вдохновения. В отдалении поэту пришлось много передумать, в нем происходила сильная борьба за окончательное поэтическое самоутверждение. Он чувствовал наплыв новых тем, он хотел быть "настоящим, а не сводным сыном в великих штатах СССР". Но для рождения новых тем нужно, чтобы старые темы и мотивы испепелились,- и вот именно в эту пору Есенин кончил свои крестьянские и деревенские напевы, он с кровавой болью расставался с старым своим деревенским миром, чтобы перейти к большой "эпической теме". Здесь, в Тифлисе, на наших глазах писались эти мучительные стихотворные послания "К матери", "К сестре", "К деду" и их воображаемые ответы. Все эти стихи построены на контрастах: на юге в бесснежную тифлисскую зиму поэт почти с неприязнью вспоминает рязанскую зиму:

  

   Как будто тысяча

   Гнусавейших дьячков,

   Поет она плакидой -

   Сволочь-вьюга!

   И снег ложится

   Вроде пятачков

   И нет за гробом

   Ни жены, ни друга!

  

   Здесь нет возможности описать все встречи с поэтом: много в них интимного, многое лишено широкого общественного интереса, многого просто не уместить, но есть и многое важное для советской общественности - я имею в виду взаимоотношение русских и грузинских поэтов. У меня со стенографической точностью воспроизведены для подготовляемой об С. Есенине книги беседы на эту тему на банкете, устроенном в честь С. Есенина. Есенин вскоре ответил на эти беседы стихотворением "Поэтам Грузии".

   В письмах ко мне из Москвы С. Есенин писал, что зима в Тифлисе навсегда останется лучшим воспоминанием. В следующую зиму он собирался опять засесть в Тифлисе и запасался охотничьим ружьем, чтобы ходить на кабанов и медведей. Этому не суждено было сбыться.

   В Москве С. Есенин много рассказывал о тифлисской жизни. Об этом мы узнали через В. И. Качалова в его последний приезд в Тифлис (вместе с художественниками). Есенин не переставал думать о приезде в Тифлис и о встречах с друзьями. Грузинские поэты ответили ему взаимной любовью: Сандро Шаншиашвили и Валериан Гаприндашвили переводят Есенина на грузинский язык; выходит в переводе Цецхладзе поэма "Анна Онегина". Сам Есенин несколько раз собирался приняться за переводы грузинских поэтов, учитывая важность этого дела для обоюдного культурного сближения, но и этому не пришлось сбыться. Несомненно, для осуществления этого крупного культурного дела, кроме желания русских и грузинских поэтов, нужен более внушительный общественный почин.

   Есенин был в Грузии в зените своей творческой деятельности, и нас печалит то, что он безусловно унес с собой еще не разгаданные напевы, в том числе и напевы, навеянные Грузией. Ведь он обещал Грузии - о ней "в своей стране твердить в свой час прощальный".

   ...Был осенний, сверкающий, солнечный день в Тбилиси. Я вышла в город. В глаза мне бросилась афиша: "Вечер Сергея Есенина".

   Я много слышала о нем от Тициана, знала его стихи, где есть чарующие строки и где переплетаются немыслимая нежность и буйная взволнованность, бунтарство.

   С афиши улыбался Есенин своей очаровательной улыбкой.

   В тот вечер он читал удивительно, вдохновенно...

   В тот вечер мы с ним познакомились.

   О его грандиозном успехе я говорить не буду и о том, что он создал эпоху в истории русской поэзии,- тоже. Я хочу рассказать о нем просто как о друге и человеке. Есенина я после этого вечера часто встречала. Тициан Табидзе и Есенин были очень дружны.

   Читатель знает стихи Тициана, но, может быть, он не знает, как Тициан принимал гостей. У него вообще было открытое сердце, а при гостях он совсем таял. Так встретил он и Есенина, обворожив его своею душевностью, своим большим сердцем. Живя в Тбилиси, Есенин часто бывал у нас уже как свой и близкий человек.

   Раз вечером я шла домой. Проходя мимо пивной, которая находилась в подвальном этаже дома на теперешней площади Руставели, где теперь стоит громадное здание Грузугля, я вдруг услышала знакомый голос. Среди людского шума, исходящего из подвала, я узнала голос Есенина... Спустившись вниз и схватив Есенина за руку, я быстро сказала:

   - Идем со мной, Сережа!

   Он посмотрел и очень удивился, увидев меня в таком месте, где, должно быть, ни одна женщина не бывала. Я взяла его за руку, и он покорно последовал за мной.

   Скоро пришел домой Тициан и очень обрадовался Сереже; он и сам его, оказывается, искал,- и был рад, застав Сережу у нас дома.

   Когда утром Есенин вышел из комнаты Тициана, где он спал, в столовую, моя трехлетняя дочурка, увидев его,- с волосами цвета спелой ржи, как бы обсыпанного золотою пылью,- воскликнула, всплеснув ручонками:

   - Окрос пули!

   "Золотая монета" - в нашем доме так за ним это прозвище и осталось. Видно было, что ему это нравилось, и, играя с моей девочкой, он все заставлял ее повторять: "Окрос пули" - "Золотая монета".

   Андрей Белый в своей книге "Ветер с Кавказа", написанной уже после смерти Есенина, вспоминает, что будто бы это я назвала Есенина "Золотой монетой", но нет - не я, а моя маленькая дочурка.

   Есенин подружился не только с Нитой, но и с моей мамой. Как-то я заметила, что он с мамой о чем-то шепчется. Это он говорил ей:

   - Мама, вы очень вкусно угощаете, а вот русский красный борщ с гречневой кашей вы не умеете делать...

   Мама засмеялась и сказала, что это не мудрено сготовить,- завтра к обеду и у нас будет его любимое кушанье - борщ с кашей.

   Узнав, про этот разговор, Тициан сейчас же объявил, что приведет к обеду поэтов.

   На другое утро Сережа что-то долго не выходил в столовую, я заглянула к нему в комнату и вижу: он лежит и кулаками вытирает глаза. Я забеспокоилась:

   - Что с вами, Сережа? Вы чем расстроены?

   Он ответил, что вздел сон, очень плохой. Он видел во сне сестру Шуру, она плакала и жаловалась, что у нее нет денег.

   - Я знаю, что у нее денег нет, и у меня тоже нет денег, чтобы ей послать, и где достать, не знаю...

   Меня поразила его беспомощность, и я сказала:

   - У вас же в "Заре Востока" стихи из рук рвут! Идите к Вирапу, он выдаст вам деньги.

   Сережа страшно обрадовался, что я навела его на эту мысль, вскочил, оделся и побежал к редактору газеты "Заря Востока" за деньгами.

   Стали собираться к обеду товарищи Тициана: Георгий Леонидзе, Сандро Шаншиашвили, Валериан Гаприндашвили, Шалва Апхаидзе, Николоз Мицишвили, Серго Клдиашвили, Лели Джапаридзе, остальных не помню. Не хватало только Сережи и Паоло Яшвили. Я стала у закусочного стола, возле буфета. Приоткрылась дверь, вбежал Сережа с блестящими глазами, золотоволосый и с большим букетом белых и желтых хризантем и осыпал ими меня и, радостный, сообщил:

   - Вирап дал деньги!

   Он перевел деньги сестре и был счастлив.

   Появился и Паоло, посмотрел на развеселившегося Есенина и хитро улыбнулся. Я поняла: сейчас Паоло что-то натворит. И правда, он повернулся к Есенину и сказал:

   - Знаешь, Сережа, я хочу тебя обрадовать. Приехала в Тбилиси Айседора Дункан, я ее встретил на Руставели, сказал ей, что ты здесь, и адрес дал. Она сюда скоро приедет.

   Трудно описать, что произошло с Есениным, когда он услышал эти слова. Он побледнел. Он не мог произнести ни слова. Он стоял с минуту как громом пораженный, потом вбежал в свою комнату и стал, торопясь, укладывать вещи в чемодан. Махнув на все рукой, схватил свой чемодан и убежал. Паоло и Тициан бежали за ним и едва его догнали на улице. Паоло клялся, что он пошутил, что никакой Айседоры Дункан и в глаза не видел. Еле вернули его обратно. Есенин явно нервничал, каждый раз, когда открывали дверь, он вздрагивал и оборачивался,- он все-таки боялся, что она появится. Он готов был бежать на край света, лишь бы не встретиться с ней...

   Дункан действительно появилась в Тбилиси вскоре после отъезда Сережи. Мы встречались с ней и обедали в кафе "Париж" на Дворцовой улице. Она же была изумительная танцовщица, создавшая свою школу. Узнав, что Есенина нет в Тбилиси, она тоже уехала вскоре.

   Я прочла позднее у Горького поразившие меня слова - так это было верно - о Есенине и Айседоре Дункан: "Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, тонких ценителей пластики, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно".

   Я уже говорила, что у нас Есенин чувствовал себя по-домашнему. Один раз, когда он жил уже в гостинице, он пришел к нам в двенадцать часов ночи. В это время и Паоло Яшвили был у нас. Необычайно творчески взволнованный, Есенин достал свое новое стихотворение и прочитал друзьям. То было известное стихотворение "Поэтам Грузии", в котором, как и в стихотворении "На Кавказе", он пел о душевном братстве русских и грузинских поэтов.

   Это был необычайный поэтический вечер.

   Тициан достал книгу стихов Важа Пшавела и читал Есенину по-грузински, тут же слово в слово переводя. Восторгу Есенина не было границ. В ту минуту он был похож на человека, который впервые взглянул на незнакомый мир широко раскрытыми глазами, и красота ослепила его. До этого дня Есенин не слышал о Важа Пшавела. Теперь же он слушал его строки, волновался, кипел, не мог усидеть на месте. Его очаровывала доброта, струящаяся из строчек Важа: и то, как он ласкает траву, деревья, посевы, лань - и растения и животных. Вдруг Есенин вскочил и, как будто бы отвечая Важа, прочитал стихи, в которых он, словно предчувствуя близкую сме