Успенский Глеб Иванович - Разоренье

роводили время, ожидая, не получшает ли нам всем, не перестанет ли непогода, не начнутся ли выборы. Ни того, ни другого, ни третьего покуда не случилось; только история господского сюртука, изображаемая хромым солдатом, выяснялась все более и более, делаясь от этого необыкновенно мучительной. Однажды, в бессонную ночь, поднявшись к окну за табаком, я случайно увидел Ермолая, который прошел под моим окном по грязи, без шапки, с растрепанными по ветру волосами и распоясанной рубахой. Он шел медленно и считал на ладони медные деньги... Вслед за ним проплелась, завернувшись с головой в рваную свиту, сгорбленная и, судя по походке, крайне изможденная жена солдата; она плелась босиком, хромая на одну ногу, обвязанную грязной тряпкой, и, повидимому, шла, куда глаза глядят. После этой сцены мне было весьма, тяжело слушать негодующие вопросы солдата вроде: "Да что ж в самом деле?", как бы грозившие чем-то этой, замученной женщине. Но благодаря простодушию и доброте солдата, низводившим этот вопрос только до степени глубокого вздоха, никто из нас троих не предполагал, что из этого что-нибудь выйдет.

   А между тем это "что-нибудь" вышло, и подзадоривания Иваном солдата разрешились совершенно неожиданно.

  

  

   Однажды, занимаясь в школе, я слышал, как хромой солдат вошел в мою комнату, толковал довольно громко о чем-то с Иваном и потом ушел куда-то вместе с ним: в последнее время солдат охотно водил Ивана в кабачок выпить рюмочку, и возвращались они скоро, боясь рассердить барыню; но в этот раз пропали на целый день.

   Господский кучер, принесший мне обед вместо Ивана, на расспросы о нем объявил, что он вместе с хромым солдатом погнался куда-то за ворами.

   - За какими ворами?

   - Да за Ермолкой, за полюбовником жениным. В прошлую ночь ночевал он у них... Ну и стянул, увместях с Феколкой, деньги солдатские... Руп, что ли то... И ушли вместе с бабой куды-сь... Надо быть, на прощоновские колодези... Солдат-то хватился поутру, ан денег нет, а они с бабой ушли! Ну и погнал вдогонку. Да что, глупый совсем старик! Куды ему отнять? Это его Ванька поджег, он бы сам ни вовек - куда ему! А они, вашскбродие, в кабаке сначала зарядились, солдат-то накатился, боже мой, как! Мужика нанял - во весь дух!.. Барыня им попались - в город ехали, так даже очень удивились этому, что такое со стариком? Ей-богу-с!

   Это известие весьма удивило меня.

   - И стоит за этакой сволочью гнаться! На его месте я бы сам ей руп дал: иди, любезная, право. Что за такой, за паскудиной таскаться? Известная потаскуха, бродяга... Пирожное еще будет, ваше благородие!

   Долго просидел я в этот вечер у Ивана Николаича и когда воротился, то нашел Ивана мертвецки пьяным. Он был весь в грязи и валялся в передней без чувств; рубаха его была изорвана, а лицо и руки покрыты ссадинами и синяками. Мне просто страшно сделалось в компании с ним. Очевидно, что было большое пьянство, большая драка, разыгралось какое-то невероятное буйство, в котором сорвано множество обид и огорчений.

  

  

   Ранним утром, чуть свет, я был разбужен торопливым и нетерпеливым стуком в дверь, разбудившим даже Ивана.

   - Погодишь, не умрешь! - рыча с похмелья и отворяя крючок у двери, бормотал он.

   В передней застучала деревяшка солдата.

   - Эко грохаешь! - хрипел Иван; но солдат ему не отвечал и прямо вошел ко мне.

   На нем лица не было.

   - Что с тобой?

   - В дому не чисто, ваше высокоблагородие! - пролепетал он, вытянувшись в струну и как бы задыхаясь.

   - Что такое?

   - Очень не чисто, ваше благородие, жена померла!

   - Ай померла?- воскликнул Иван в великом испуге.

   - Померла! - прошептал солдат. - Ну не очень чисто скончалась... Очень... неаккуратно...

   - Да в чем дело? Будет, говори!

   Несмотря на испуг и трепет, солдат кое-как объяснил, что вчерашнего числа, после того как они с Иваном "выволокли" жену из прощоновского кабака, солдат привез ее домой, ругая дорогой, говоря ей, что она довела его, старого человека, до того, что он подрался, подрался из-за того, что она обокрала его, нищего, унесла последнее... Жена все молчала. Приехав домой, он взвалил ее на печь и сам лег туда же, предварительно привязав одним концом веревки за дверь, чтобы кто не вошел, а другой конец с пьяных глаз взял с собой на печку, обвязал им женину ногу и крепко держал веревку в руке, чтобы проснуться, когда она побежит. Жениной девчонке, которую тоже ударил несколько раз, он наказал смотреть за мамкой, ежели сам задремлет.

   В глухую ночь он слышал пронзительный крик - голос походил на девчонкин, но очнуться не мог, потому что голова "дюже" была тяжела.

   - Прочухался под утро, - шептал солдат. - Глянул к полатям... ан она... и веревка эта самая!

   - Ах, дело-то не чистое! - хрипел Иван, очнувшись от хмеля. - А-а, братец ты мой!

   - Очень не чистое дело!

   Все мы помолчали.

   - Эх, водочка-а, матушка! - утирая градом полившиеся слезы, говорил солдат: - два раза я от тебя погибель имею, под шапку из-за тебя попал... теперь, может, душу...

   - Ах, бедовое дело! - охал Иван. - Девчонка-то что ейная?

   - Убегла девчонка!.. Кабы не пьян был, я б окликнул... Она, надо быть, видела, как мать-то... ну и убегла. Как не убечь!

   Солдат был крепко убит и почти не разговаривал с Иваном.

   Почему-то мы сочли нужным пойти на место происшествия. В селе уже знали о нем. У дверей изб толпились женщины, закутавшись от дождя свитами. Редкая из них осмелилась подступить к толпе мужчин, обступивших солдатскую избу в глубоком молчании

   - Эй! Хромой! - послышалось с солдатского двора, когда мы все трое подходили к нему. - Где ты шатаешься, старый пес? Иди!

   Это кричал Ермолай.

   - Нашел время шататься! - продолжал он. - Тоже порядок спросят... Надо ее выволочь оттеда, для господ... для воздуха. Эй, ребята! помоги!

   Какой-то старичок, на лице которого выражалось полное убеждение, что это дело мирское и его оставить нельзя, отделился из толпы; вместе с хромым солдатом они вошли в избу. Скоро оттуда вылетела на двор веревка.

  

  

   - Пожалуй что утрафишь в хорошее место из-за этого дела! - толковал Иван в ожидании следствия и сам же отвечал на это: - куда угодно! в Сибири - тоже люди, и рад-радехонек!

   Но этот ответ не успокоивал его, да и не один Иван, все село было в величайшей тревоге. Собственно страшен был не суд, не начальство, а та какая-то беспредельная тоска, которая сразу навалилась на всех после этого происшествия. Что-то тяжелое висело над головами всех и не давало покою. По ночам можно было заметить огоньки, чего прежде не было, что бывает, когда грозит туча, несчастие. Солдат два дня стоял на карауле при жене и не показывался, ожидая начальства. Иван не посещал его и, испытывая общий душевный ужас, мучился ночью более обыкновенного.

   - Что, ваше благородие! - говорил он, тихонько пробираясь ко мне. - Как ни вертись, а надо быть, что промахнул я им душу-то!.. По совести оказать, чудится мне, что и в другой раз мы с ним торговались... Тут уж он мне: "Что угодно! Не токмо храмы божий, а хушь, говорит, дрова обругай, соглашусь!" Тут-то, должно быть, я и ахнул... Должно быть, что так! Потому и им не из чего звать попусту... Уж ежели кричат: "пойдем", стало быть, что-нибудь есть! Ничего не сделаешь!.. Коли, бог даст, отверчусь от этого дела, надо писать просьбу. Надо!

   Наконец всем полегчало: приехало начальство: судебный следователь, лекарь и фельдшер с ящиком анатомических инструментов. Толпа около солдатской избы собралась громадная; на этот раз даже бабы, поодаль от мужиков, образовали довольно порядочную группу. Посреди двора возвышался шалаш, забросанный соломой, под которым лежала покойница. У ворот плетня стояли без шапок солдат и Ермолай, оба застегнувшись на все уцелевшие пуговицы. Трезвое лицо Ермолая было обыкновенное, форменное, солдатское лицо; только разбойничьи глаза его как будто стали меньше; он как-то хитро поглядывал ими и видимо робел... Хромой солдат был уныл и как будто отощал; тем не менее косицы его были приглажены, а когда подошло начальство, то вместе с Ермолаем он совершенно по-солдатски произнес:

   - Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

   - Здравствуйте, ребята! - сказал следователь, взглянув на вытянувшегося и бледного солдата. - Староста! Сафрон!

   - Староста! Эй! Иди! - гудели в толпе.

   - Самоварчик, брат, нельзя ли... а?

   - Можно-с!

   - Пожалуйста, поскорей... Ступай! Так это твоя жена-то?

   - Так точно, ваше высокоблагородие, наша-с! - отвечали Ермолай и солдат вместе.

   - Иван Петрович, - перебил лекарь, - скажите, чтоб и яиц всмятку.

   - Эй, Сафрон, Сафрон!

   Такой разговор облегчил душу солдата, ибо, очевидно, не приговаривал его к смерти; он поправил деревяшку и кашлянул. Вообще судьи, видимо, не имели намерения чем-нибудь страшить этот народ. Повидимому, такие трагические развязки истории господских сюртуков были для них вещью столь же обыкновенною, как обыкновенны они и в самой действительности. Они уселись на бревнушках и обрубках, достали карандаши, бумагу, велели открыть покойницу, при виде которой толпа шатнулась назад. Лекарь и фельдшер стали приготовлять место для анатомирования, требовали воду, лавку и проч., а судебный следователь понемногу расспрашивал народ.

   - Так распутничала? - спрашивал следователь.

   - Было-с... - говорил свидетель.

   - Точно, ваше благородие... Весьма по глупости своей... Большая была неряха!

   - Ты что скажешь?

   - Больше ничего-с! Непорядочная была-с покойница...

   - Ничем не жаловалась?

   - Кто ж ее знает? это надо у баб спросить... Эй, бабы, подь сюда!..

   Бабы убежали прочь.

   - Сердцем, ваше благородие, жаловалась, - произносит хромой солдат: - схватится так-то и упадет...

   - Сердцем? Ну еще не можешь ли что-нибудь сообщить?

   - Что ж, ваше благородие? - говорил солдат убитым голосом... - Жили дружно-с... Больше ничего... Что уж!

   - Ты кто такой?

   - Отставной-с... Что ж, дело божие! Ево воля... Моей причины нету; служил царю чисто - двадцать лет отслужил...

   - Да ты сядь, старик, - говорит следователь.

   - Постоим, ваше высокородие! - просветляясь от ласкового слова, говорит солдат веселее. - Я двадцать лет стоял-с, привык-с. Во дворцах стаивали...

   - Во дворцах? - закуривая папироску, переспрашивает следователь.

   - Как же-с! В тиатре тоже и во дворцах. Тут стоишь, дыхания своего не слышишь, не шевельнешься... Однова во дворце задремал, да и уронил ружье, так думал - умру-с!

   - Как же можно! - поддакнул Ермолай.

   - Как пошло по царским покоям ухать-с, от удара... так!..

   - Эй, ну-ка поди сюда! - перебивает солдата лекарь: - подними-ка покойницу-то!

   - Выволочь ее оттедова прикажете? - вызывается Ермолай.

   Покойницу тащат на лавку; солдат помогает нести ее за ногу, Ермолай взял ее подмышки. Проходя мимо следователя и находясь под страхом суда, он желает заслужить у барина и ласково говорит:

   - На карауле, вашескбродие, большая строгость! Теперича в Итальянской опере стоишь - ровно железный сделаешься... навзничь прикажете?..

   - Клади навзничь.

   - Слушаю-с!

   - Ты кто такой? - обращается следователь к Ермолаю.

   - Бессрочный... Ермолай Семенов.

   - Ну ты что?

   - Да что ж, ваше высокоблагородие? Что народ-с... Недаром он про нее... Что было, то было! - произносит Ермолай с умышленною ласковостью.

   - Распутничала?

   - И весьма-с! Что правда, то правда... Утаить нельзя... Поведение имела вредное...

   Ермолай взглядывал на хромого, но тот молчал и стоял навытяжку.

   Допрос продолжался, и никого виновного, кроме собственной глупости бабы, в ее самовольной кончине не нашлось. Затем покойницу вымерили вдоль и поперек и изобразили все это в аршинах и вершках; развязали тряпки, которыми были обвязаны ее пальцы на руке и на ноге, и узнали, что руку она разбила кирпичом во время поденщины, а ногу зашибла ей скотина во время работы. Слово "работа" стало звучать в устах свидетелей столь же часто, как и "распутство". Все это хотя и не убавляло мнения насчет глупости бабы, но тем не менее было записано, и затем приступлено к анатомированию.

   - Десятый час! - говорил доктор фельдшеру.

   - Сию минуту, сию минуту! - торопился фельдшер, вытирая тряпкою пилу.

   Скоро слух зрителей был в высшей степени неприятно поражен скрипом пилы по черепу безжизненно мотавшейся головы. И вместе с этим звуком вдруг откуда-то раздался пронзительный краткий детский крик.

   - Девочка кричит! - зашумел народ. - Догоните, братцы!.. Уйдет!

   - Для начальства-а-а-а-а!..

   Несколько человек бросились отыскивать девочку, но не нашли.

   Крик ее был так краток, что нельзя было с точностью определить места, откуда он раздался.

   Скоро следствие кончилось.

   - Проворней, ребятки, проворней! - торопливо моя в ушате руки, говорил фельдшер: - собирай мозги-то... да не руками! Прикинется болеть, дурак!.. Солому возьми в руки, да так с соломой и вали в нутро... Зашьется!.. Все одно - прах!..

   Судебный следователь и доктор ушли, не дождавшись фельдшера...

   - У твоей жены ожирение сердца, - сказал следователь солдату, уходя: - начальство принимает это в уважение...

   - Слушаю, ваше высокоблагородие!

   - Я похлопочу, нельзя ли будет предать ее земле по христианскому обряду... Не тужи!

   - Что уж тужить, вашокобродие? На христианстве благодарим, а что... все одно! Тут мне жить не место...

   - Отчего же?

   - Сами знаете, место опоганено... Что ж! Не усидишь...

   - В этакой-то погани, вашескбродие! - подбавил Ермолай.

   Следователь сказал еще что-то успокоительное и ушел.

   - Куда ты, старый хрен, уйдешь? - осторожно подходя к солдату, прохрипел Иван: - много ты с костылем ухватишь?

   - Да уж надо! Так ли, сяк ли, а не будет дела на поганом месте...

   - Дура-а! - продолжал Иван. - Давай-ко лучше вместе возьмемся... Погляди, как делами зашевелим!

   - Опоганено! - сказал солдат.

   - Ну, а девчонка?..

   - Нешто она моя?.. Пущай родители получают... Я сам калека... Да, пожалуй, и девчонка уважит не хуже матки... Ну их!..

   - Кабы наша была, - сказал Ермолай: - все-таки нельзя оставить... Будет вам балакать-то... Пойдем, хромой!.. Ночку выстояли, росинки во рту не было... Пойдем!..

   Все начали понемногу расходиться.

  

  

   "Покойницу зарыли, перекрестились и замолкли о ней совершенно...

   Продолжительные страдания исчезли, таким образом, бесплодно, не оставив ни одной капли вражды к причине их. Не испытав и сотой доли этих страданий, я, признаюсь, не мог вполне ясно и отчетливо представить и понять их глубину; но благодаря кратким и редким разговорам солдата и встречам я видел, что они велики, выше всего, что таится в этих затылках, жаждущих быть разбитыми для собственной пользы, и вообще во всех этих пришибленных существах. Веревка, которую я видел на дворе солдата, говорила мне, что ею прекращена такая нравственная боль, при которой утрачивалась надежда на какое бы то ни было избавление. И от всего этого мне стало как-то жутко... "Неужели, - думалось мне: - даже такие страдания не оставляют ничего кроме молчания, бесследно уходят в землю, только страшат и еще ниже пригибают головы?"

   Я считал это ответом на тот вопрос, который задавал себе, едучи в деревню, относительно работы темной мысли над своим положением... Пожалуй, и теперь я не подыщу другого ответа; но одна неожиданная встреча, происшедшая спустя несколько дней после кончины солдатской жены, сделала этот ответ несколько менее безотрадным.

   Я расскажу эту встречу.

   Мне давно хотелось поглядеть на девочку, оставшуюся после покойной, как на экстракт всей массы страданий во всей этой истории. Я поджидал к себе солдата, чтобы сказать ему об этом: но солдат, находясь под пьяным влиянием Ивана и Ермолая, сам загулял и во хмелю спустил избу целовальнику, укрепившись в намерении идти "куда-то"...

   - Вашбродь! - кричал он однажды, выйдя из кабака без шапки, когда я шел к Ивану Николаичу: - пожалуйте рассудить дело! В честную компанию.

   В кабаке было много народу, и все почему-то засмеялись, когда мы вошли.

   - Ладно, ладно! - говорил солдат всем. - Я своего дела не оставлю... Я это все ворочу!.. Вашбродь! Отвечайте нам: могу я целовальника засудить? Тепериче хочу я судами деньги наживать... дело мое пустое вышло...

   - Ну засуди! - сказал целовальник.

   - Изволь, - как бы с охотой сказал солдат. - Изволь, друг ты мой... Барин, глядите, так ли будет?..

   Тут солдат как-то установил себя с деревяшкой перед стойкой, как перед судьей, и сказал целовальнику:

   - Позвольте с вас взыскать сто серебром...

   Все покатились со смеху.

   - За что?

   - А я вам сейчас объясню... Погоди грохотать-то! Примали вы мой дом, а там у меня часы остались... оптические... Пожалуйте!..

   - Это какие оптические?

   - Больше ничего - серебряные с двумя доскам... Штучка маловатая, а цена ей - сто целковых. Вынимай деньги! Вышло ай нет? Барин! - обратился солдат к публике и ко мне, выходя из позы истца.

   Со смехом ему ответили, что не вышло...

   - Ах, в рот те галку!.. Ну постой, я другую.

   - Да будет тебе, крупа! - сказал целовальник, стукнув его по затылку. - Пропивай остачу-то да ступай на ярмарку, причитай: "безногому..." Судиться!

   - Ну да ладно, - начал было солдат, повидимому намереваясь разыграть новую сцену, однако остановился и сказал: - а что, братец, ведь и так на ярмарку, пожалуй, ударишься? Барин! Пожалуй, что не сходней ли будет этак-то?.. "А-а, безру-укам-му, а-а, биз-зно-гам-му", - пропел он, как поют нищие, громко и отчаянно.

   - Вот так-то!.. - одобрил целовальник среди смеха публики. - Как есть нищий!

   - Да и так нищий, - подтвердили в толпе. - И зачем избу продал, старый шут?..

   - Что ему в избе-то делать, хромому, - сказал целовальник и прибавил, обращаясь к солдату:- допивай, что ли, остачу-то.

   - Уж и велика же остача!.. - слышалось в толпе.

   На следующий день, когда мы с Иваном Николаичем собирались ехать в город, на двор вошел солдат и попросился с нами.

   - Есть слушок, будто в части девчонка-то, - сказал он. - Все надыть поискать...

   По всей вероятности, он уже успел истратить "остачу" от дома, взятого целовальником, был трезв, грустен, жалел об избе и не знал, что с собой делать...

   - А пожалуй, что по ярмаркам пойдешь... с девчонкой-то, - говорил он в раздумье дорогой. - Ничего не сделаешь!

   Мы приехали в город под вечер и прямо отправились в часть. У разрушенного каменного подъезда ветхого и ободранного здания части мы встретили пожарного солдата, который курил трубку и сквозь зубы бурчал: "нельзя!", относя эти слова к нескольким обывателям, стоявшим близ него.

   - Блаженная? - отнесся он к нам. - Здесь! Надо к частному идти...

   - Ну будет ломаться-то! - прервал его Иван Николаич: - авось и на пятачок выпьешь!

   И дал ему пятачок. Солдат снял кепи и произнес:

   - Дай бог ей, очень она нас выручает, блаженная эта. Вот двое суток, как нашли ее: нет-нет - и попадает безделица... А очень любопытствуют видеть...

   По приметам блаженная оказалась солдаткиной дочерью. Ее поймали на дороге какие-то мужики и доставили в часть. Рассказывая историю находки, солдат вел нас по темному узкому коридору с ямами в каменном полу и с отвратительным казарменным запахом.

   - Она у нас в темной сидит... - объяснил солдат. - Многие обижаются, что, например, блаженная, ну начальство... сами знаете... Вот тут!

   Мы очутились перед маленькой запертой дверью, в которой было прорезано небольшое четвероугольное окно; солдат снял фуражку, просунул туда голову и шопотом сказал:

   - Машуша, здесь ты?..

   Ответа не было, только кто-то завозился в темноте. Солдат повторил вопрос.

   - Жиды пришли?.. - послышался изможденный и донельзя слабый детский голос.

   - Я, я, Филипп пришел!.. - говорил солдат робко.

   - А у меня петух есть... - ответил голос и слабо, как самый маленький петушок, пропел: - "кукурику-у!.."

   - Тронулась девка-то! - вздохнув, сказал солдат и попросил у пожарного огарочка поглядеть.

   - Все больше на жидах, - объяснил пожарный, зажигая огарок: - "жиды, говорит, Христа распяли, а петух запел - он и воскрес..."

   - И воскрес! - ответил из тюрьмы больной и ласковый голос. - И матка...

   Зажгли свечку, и солдат приотворил нам дверь в темную. Здесь в обществе пьяной бабы, которая спала на лавке спиной к нам, и совершенно трезвого мужика, молча сидевшего в уголке и покорно ожидавшего, "что будет", на полу, грязном и мокром, сидела Машутка. Жиденькие белые волоса падали, как попало, на голые плечи; худенькими руками крепко сжимала она какую-то грязную тряпку, из которой высовывался конец деревянной ложки. Она была в одной узкой и испачканной грязью рубашке.

   - Питушок у мине... - лепетала она, прижимая тряпку к груди и глядя неподвижными, но не в меру оживленными глазами. - Запоет он - все передушитесь, жиды... Запой, запой жа-а... Ра-а-диминькай!.. Христос-то воскрес тады... Сю минутучку запоет... Бежите отсюда, жиды... Луччи вам убечь...

   Девочка продолжала лепетать слова и фразы в таком роде, советуя нам уйти поскорее, потому что петух запоет сию минуту: - мать воскреснет, а мы все задушимся... Мы посмотрели на нее и с тяжелым сердцем пошли вон, не зная, что предпринять.

   - Жаль и кинуть! - в раздумье тосковал солдат, когда мы вышли на улицу и остановились потолковать.

   Среди такого раздумья к нам подошел полицейский солдат и еще кто-то из толпы.

   - А, старина! - сказал Иван Николаич одному какому-то понурому старичку. - Цел еще?

   Старичок не ответил, но поклонился Ивану Николаичу и стал около нас молча.

   - Вы родитель ей будете? - сказал пожарный солдату.

   - Да, пожалуй, что на то найдет...

   - Так вы ее долго у нас не держите... Вот что я вам скажу: она блаженная - блаженная, а тоже кормить зря не будут... начальство - нельзя!

   Солдат задумался.

   - Ну, - сказал Иван Николаич: - думайте! Думай, старик, а то вышвырнут, хуже будет... Жаль ведь... Надумаете - идите к Миронову в лабаз, оттуда вместе тронемся.

   Мы с солдатом стали думать. Понурый старичок стоял около нас и слушал. Солдат не мог придумать ничего лучше того, что рекомендовал ему целовальник: он хотел как-нибудь перезимовать зиму, а с весны положить блаженную в тележку и тронуться с нею по ярмаркам. Никакого другого, более практического плана для них обоих нельзя было придумать.

   - Ничего не поделаешь, - порешив, заключил было солдат.

   Но в это время понурый старичок не спеша тронулся с своего места и, поровнявшись с солдатом, глядя в землю, буркнул:

   - Вот чего... Бросить это надо... Не приходится младенцев божиих по толкучкам таскать... Не подходит это, так-то-ся!

   Руки старик держал назад и, говоря это медленно и с расстановкой, слегка подергивал плечом в одну сторону и не поднимал головы.

   - Кормиться надо, старина!.. Душа просит прокорму, - сказал солдат.

   - Корму хватит... От господа корм-то идет... А ежели ты имеешь веру, отдай блаженную нам... Прокорм будет! Не место толковать-то... в нумерок хушь...

   Не дожидаясь ответа, старичок попрежнему медленной походкой пошел в сторону, направляясь, повидимому, к харчевне. Солдат охотно поплелся за ним, обрадованный неожиданным прокормом, и я не мог отстать от них, в первый раз услыхав сочувствие к невинным страдальцам, считаемым "блаженными", которых бросать не приходится.

   Все трое мы вошли в грязную харчевню с заднего крыльца. В узеньком и низком коридоре, обклеенном какими-то канцелярскими бумагами, с маленькими дверьми в душные и грязные "особенные комнаты", стоял, разговаривая с половым, молодой красивый парень в отличнейшем полушубке, с гармонией в руках. Он, видимо, подгулял, был весел и не замечал, что картуз его сидел на затылке козырьком набок. При появлении старичка он сунул гармонию половому, сдернул шапку и, сделав постную физиономию, тоном сидельца заговорил, обращаясь к старику:

   - Изготовлено все-с! Пятнадцать пудов муки пшеничной, два ведра вина-с, масла...

   Старичок взглянул на него и молча прошел в нумерок. Малый как будто трусил, оглянулся на смеющееся лицо полового и скромно уселся в уголке нумера. Мы трое разместились по бокам небольшого стола. Старик не претендовал на мое присутствие. Он долго копошился, усаживаясь, покряхтывал, пожевывал губами, поднимал и опускал седые брови и вообще серьезностью лица доказывал, что в голове у него есть нечто весьма важное, по крайней мере для него, хотя в глазах его, тусклых и маленьких, приметна была некоторая тупость. Мы все молчали и ждали, что будет. Солдат, повидимому, был отчасти изумлен тем, что об угощении не было и помину, хотя дело очевидно происходило в харчевне...

   - Вот чего, служба, - заговорил старец, прекратив свои таинственные прелюдии: - отдай ты девочку нам...

   - Кто вы будете?..

   - Здешние, подгородние, прощоновские жители... И скажу я тебе, что девицу эту ты отдай нам, по тому случаю, что нам мученики требуются... Они наши пред господом заступники, а мы, прощоновские, главнее о небесном благополучии имеем попечение, а в земное веры у нас нету!..

   - Не стоит того дело! - подвернув ловко обутую ногу под лавку, подтвердил молодой малый, сплюнул и тряхнул волосами.

   Но старик ничем, даже взглядом, не одобрил этой сочувственной фразы молодца, а продолжал:

   - Требуются нам предстатели и защитники на небеси по тому случаю, что на земли у нас их нету... Верно я говорю?

   Нельзя было хоть отчасти не согласиться с этим взглядом старца, припомнив, что на земле бывают случаи, когда предстательствуют затылки.

   - Что такое твоя девочка? Умудрил ли тебя господь понимать это дело? Дитё божие, ангел непорочный, мученица невинная... Следственно, ежели мы у господа награду ищем, то отнюдь не можем оставлять ее зря... Отдай ты нам ее в обитель, ибо имеем мы обитель собственную, и угодник наш, новоявленный мученик Мирон, при нас тоже состоит...

   Старик перекрестился; молодой малый, заслушавшийся было гармонии, вскочил и сделал то же.

   - От него, Мирона мученика, получили мы в эфтом понятие, его слушаем и веруем. Отчего мы, простые христиане, всю жизнь муку видим, отчего между нами ссоры и драки, буйства и зависть? По тому случаю, что мы во грехе, на уме у нас мирское - как бы лучше, как бы сытнее, как бы больше... "Кого мы боимся? Боимся начальства, суда человеческого, а того не видим, что и он тоже во грехе и в блуде, и сам тоже норовит для мамоны... а не что-либо... На него ли положим надежду?" Его это слова! И было тогда нам сказано: "Бросьте все, припадите к богу: на земле, как мухи паскудные, перегибнете, а на небе награда будет". Оно так и выходит... Вот ты хром и нищ, - сказал старичок солдату, - на земное или на небесное ты надежду имел?

   - Грешен! - сказал солдат: - собственно что для прокорму...

   - Как же вы... - ласково и как бы укоризненно попытался произнесть молодой малый, но старец продолжал:

   - Так оно и выходит! Послушай тепериче, что я тебе скажу... Неспроста мученик Мирон этак-то говаривал. От юности своей имел он большое понятие и к нашему мужицкому мирскому делу не подходил. "Господи! - возопил он единожды перед миром, когда его силком на тягло посадили. - Не могу я в браке быть... Дозволь служить тебе, но не дьяволу". И в ту же ночь господь супругу его прибрал... С этих пор мученик покинул мир и ушел в пустыню и пятнадцать лет лежал в шалаше на одном месте. Вбил он себе колья под кожу, по семи вершков длины, и так стало, что обросли те колья кожею, а ино место стали раны и язвы. Завелись в этих язвах черви, и ежели случится какой червь упадет оттуда, вывалится, то угодник его вторительно в язву кладет... И немало мы дивились, грешные, на этакого мученика. Видим мы: не имеет он грехов, ни блуда, ни пьянства, не жаден; за одно за это стали мы его почитать, потому все те грехи мы оставить не можем... Видим мы, что и мучения и роптания наши тоже ничего супротив его не составляют: нам голодно, - а он голодней нас во сто раз; нам холодно, - а он голый под рогожей лежит!.. И стали мы ходить к нему. "Помолись о нас грешных... дай совет..." И тут говорит он на наши глупые мужицкие жалобы: "Век вы свой покою не сыщете, ежели вокруг себя искать будете... Не о земле, но о душе подумайте! Ты, говорит, бежишь жаловаться в волость на мужа, а ты на жену; наказывают вас и усмиряют, а лучше вам от этого не будет! А по-моему так: замешалось промежду вас земное, брось, уйди от него; позабудь земную обиду и защиту, а припади к богу, у него ищи..." Не видали мы на земле проку и ходили к нему. И носили ему от трудов своих: кто грошик, кто сколько, кто и так. Пятнадцать годов учил он нас, и бывало так, что уйдет жена от мужнего греха или сын от отцовской неправды, уйдут в пустыню... Ну слаба была вера, ворочались обратно из пустыни... на лютую жизнь. Видел это мученик и говорил: "Всех я вас спасу, ежели уверуете в слова мои..." На шестнадцатом году, в весну, полднями слышен был звон в небеси... "Отхожу!" сказал мученик. Вынул он в ту пору из-под кожи колья кровавые и роздал нам их... И взял сам один колышек, вбил его подле себя в землю и сказал: "Будет здесь колокол (стало быть, монастырь), ну не в скором времени, а сначала будет дом общий". И помер, ровно дитё, тихо. Тут и вышло, как он нас спас: все-то грошики, все копеечки - все в ямку зарыты, и набралось тех грошиков пятьсот рублей... Помня заповедь, стали строить дом. Теперь он готов, в два этажа, на две половины, мужскую и женскую. Стал к нам бежать народ, стали молиться о душе своей, и живем под богом... Работаем вместе, вместе кормимся... И тебя прокормим, да и о душе своей вспомнишь. Так-то! Вот мои слова.

   - Ох, надо! - сказал солдат со вздохом.

   - То-то надо! А девочку мы сохраним в покое, в угождении - потому надо нам веру поднять; вот что: стечение большое, надыть строить другую храмину, а без веры толку не будет... да опять и то сказать, случается и грех в обители... И молитва слаба... Да! Сразу нельзя... И угодник, по повелению его, перенесен нами в обитель по осени, нониче для того ж. Сам он, батюшка, в видении объявил: "Скоро надыть мне прийти к вам, укоренить веру... Пущай на кости и язвы мои поглядят и укоренятся в молитве... не даром я мучился". В ночное время его мы, друг любезный, приняли из могилы в нетлении; благоухание от него, друг ты мой, большое, надо говорить прямо; но открывать - не открываем: пусть придет синод, откроет с честью; такое дело без синоду делать нельзя, ждем ответу, а бумага давно послана!.. Так-то, служба... Тебя мы прокормим, а девочка блаженненькая - пример для нас, глупых... "Вот как, мол, мучаются, ежели у господа желают получить..." Ибо, говорю тебе, не имеем веры в земное, но молитвою желаем заслужить на небеси...

   - Да по мне что же? - говорил солдат. - Хоть бы как пробиться...

   - Лучше нашего места не будет! - тряхнув кудрями, произнес малый. - Поверьте!

   Рассказ и философия старика показались мне несколько странными: я никак не мог примирить толков его о неусыпной молитве с веселым и румяным лицом молодого малого, который, очевидно, тоже принадлежал к обители. Мне хотелось потолковать с ним.

   - Вы тоже в обители? - спросил я у него, когда солдат и понурый мужичок вышли из нумера, ибо солдат потребовал "по грехам" магарыча.

   - Как же-с, слава богу, второй год... Живем - лучше не надо... ну молитва, по совести сказать, слаба...

   - Слаба?

   - Дюже слаба. И очень плоховатое моление!

   - Почему же?

   - Да изволите видеть, как вам сказать... Первое дело, по книжной части слабы, путаемся кое-как. Ну а другое опять... Я вам про себя скажу. Убег я к ним от отчима... Бедность и мучение от него - страсть! Убег я, думаю: "отдам душу богу!.." И другой этак-то, и третий, и женский пол... Собрались мы так-то, да как взялись работать не на себя, а на обитель, - ан у нас страсть что всего: пищу имеем хорошую, всего много; что в дому нуждался, в обители все есть - на!.. И блуд-с! - прошептал малый, прищуриваясь: - верно-с! Младенцы даже появились... Ничего не сделаешь!.. Молитва-то поослабела... Иван Федосеич, старичок-то, они главные у нас, серчают! "Вы, говорит, все больше о мамоне..." И то совести сказать, придешь с работы, поужинаешь, прямо на печь... Ну и грех! И бабы-с! Которая от мужа ушла, сейчас она уж... а не то, чтобы мучению себя предать... Ну Иван Федосеич и серчают... "Надо веру поднять... Слаба молитва". Чудаки они! - робко улыбнулся малый. - А что житье - лучше не надо!

   - Зачем же вы вырыли Мирона?

   - По той причине-с, что мирское нас оченно обуяло-с... Стали душу забывать, - Иван Федосеич объясняют... Оно и точно, грех... Вот и вырыли, чтобы к богу оборотить... Вот извольте поглядеть, каков полушубок?

   Полушубок был отличный, романовский.

   - Обительский... Сапоги тепериче, шапка - всё обительские... Ежели б своей силой, ни во век не сбился бы завесть, а тут у всех... Потому что выработаем, всё несем на всех. Полушубки-то завели, а душу-то позапамятовали! Вот и вырыли-с... А то на Илью один наш обительский подгулял, высунул голову в окно, да и кричит народу: "наш-то бог получше вашего... вот - что!" ну, а ведь это не ладно... потому зависть... Которые нашей вере не передались, страсть как завидуют. Так-то...

   На расспросы мои молодой малый с удовольствием сообщил, что, положив посвятить жизнь делу небесному, они тем не менее кое-что уделяют и земному, то есть исправно взносят что следует, и начальство покуда их не трогает, тем более - что многие из деревенских начальников сами "передались" в их веру и отдали на построение обители свое имущество. Приходский батюшка не раз грозил им Сибирью, но покуда что, а не слыхать, "и не будет этого, - сказал малый уверенно, - потому что бумага послана прямо к митрополиту". К бумаге приложен акафист и житие Мирона, написанные дьячком и волостным писарем, "то есть ах как!" Писарь бросил жену, мещанку нехорошего поведения, и уже передался им; а дьячок все ходит к ним, попивает меды и брагу, жалуется на свою участь и поговаривает: "аль и мне передаться в измену?" Вообще оказывалось, что спасение души покуда ничем не стесняется; что житье, слава богу, сытное; что недостает только настоящей веры да иноческого сану и всего "чину". Всего любопытнее было мне видеть, как сытное житье и спасение души, хорошие полушубки и загробные услады, путаясь в воображении малого, невольно выдавали его симпатии, склонявшиеся, главным образом, к полушубкам, к довольству и сытному житью... Во всей этой истории мне было весело видеть, что неудобства будничной жизни хотя смутно, но ценятся, и хотя темными путями, через гроба, загробную жизнь, самоумерщвление и самоистязание, все-таки выводят по временам к тому, что действительно нужно народу и без чего он раб и нищий.

   - Барин! - прервал мои размышления молодой малый. - А что я вам скажу...

   Он подсел ко мне и шопотом, почти над самым ухом, проговорил:

   - А ну-ко, ваше благородие, да обман все это?

   - Что такое обман?

   - Да это, Мирон-то? Третью неделю мы его в обители держим, а ведь, по совести сказать, благоухания нету!

   Я с изумлением смотрел на его как бы оробевшее лицо.

   - Что вы скажете? Покуда из синоду бумаги не будет, открывать его не посмеем, а что попробовала у нас одна бабочка секретом туда заглянуть, говорит: "одна земля, все обман! не верьте!.." Вот что поговаривают-то! Как бы, пожалуй, наше дело не вышло дрянь!..

   Малый весьма озабоченно тряхнул головой.

   - Как дрянь? - сказал я. - Да ведь вам хорошо жить? Ты сам говоришь, что никто из вас так хорошо не жил дома, как здесь?

   - Разговору нету об этом!

   - Так, стало быть, стоит попрежнему только работать дружно!

   - Тогда-то? - перебил меня малый. - Нет, не будет! Разбежимся все... Н-нет, барин! За угодником шли; за ним покой имели... Полагали, как предстателе... да вдруг обман? Стало быть... что же?.. Коль велик мой грех? Правда-то, стало быть, не наша! - вот что я скажу!.. Да лучше я как собака. Да я тады сам передамся начальству... У-уй-ду-у!.. То есть убегу, повинюсь. "Как угодно... без пощады!.." У-уй-ду-у!

   В недоумении слушал я эти слова молодого парня. - Довольно долго говорил он о душе, о пшеничной муке, о язвах, видениях, предсказаниях, добрых обительских девках; но все это не уничтожило во мне ощущения, похожего на ощущение от удара обухом. Под влиянием этого ощущения я не помню, как подошли старик и солдат, что они тут еще толковали. Было во всем что-то такое, что действовало на душу весьма утомительно. Я посидел немного, потом простился с компанией и, получив от малого приглашение "побывать в обители", с уверением, что "угощение выставим настоящее", ушел.

   Был девятый час вечера и темно; движение на улицах совершенно почти прекратилось, только лаяли собаки, охраняя наглухо запертую и мертвую тоску, да звонкими голосами визжали песню две мещанки, идя вдоль улицы и, повидимому, тщетно разыскивая хотя самого ничтожного развлечения. Нужно было торопиться к Ивану Николаичу. Но я еще забежал к матери и сестре - узнать о них что-нибудь.

   Войдя в кухню матушкиной квартиры, я услыхал чей-то басистый раскатистый, как у дьяконов, голос. Это был Ермаков. Он был трезв, кроток и даже стыдлив, чему много способствовал его костюм, который хотя и был приведен в возможный порядок, но решительно не мог поддержать благоприличия, овладевшего хозяином. Матушка и сестра, напротив того, казалось, утратили значительную долю сдержанности и наружного спокойствия, сделавшихся для них крайнею необходимостью. Матушка как-то похудела, и черный чепец ее как будто увеличился в размерах.

   - Ах, Вася, Вася!.. - заговорила она, качая этим чепцом. - Что ты нам наделал, голубчик мой!.. Ах, Вася!

   Руки ее выронили чулок на худые колени, и голова упала на грудь, как бы от долгой усталости.

   - И з