Успенский Глеб Иванович - Разоренье

отсюда в ход. Да надо поспевать к Савве Плотнику: большое празднество, с трапезой; тут надо облаживать дела, не зевать. Видели, как дела-то?

   - А осень?

   - А осенью опять, господи благослови, перенос начинается из холодного места опять же в теплое обратно, и опять же празднество. Тут опять обежишь местов тридцать, ан гляди - и зима.

   - Ну а зимой как?

   - А зимой, братец мой, я к купцам в кучера. Особливо люблю купчих. Куда ей ехать? Лежишь да стихи духовные поешь на печи. Купцы народ - не поворот; что ему? Иной раз только и езды бывает, что от угару...

   - Как от угару?

   - Угорают ведь они, купцы-то, часто по зимам. Почесть каждый день они угорают. Ну запряжешь мерина, потаскаешь ребят по воздуху, чтоб отошло... Сами-то хреном более... Только всего и работы иной день... А иной, случится, с хозяйкой на рынок съездишь. На рынок ей - все одно как в театр - время провести. Наш брат, простой человек, захотел есть, пришел в обжорный ряд: "Почем? Режь!" - больше ничего... Засунул рубец за щеку и пошел к своему месту; а им этого не надо. Едешь в лавку шагом, разговариваешь с ней, купчихой: "не будет ли, мол, завтра морозу, как узнать?" Ну, говоришь ей - так и так... Собака пробежит, о собаке поговоришь; галка в случае, тоже и об ней честью... Чудаки они бывают, купчихи! Я у них зимой жить люблю... А как весна, я марш на перенос и пошел. Да что же?

   - Да, хорошо!

   - Ей-богу! Да и по святым местам как хорошо-то...

   - Хорошо!

   - Дюже хорошо... Столь дивно, так это... Ах, шут тебя возьми, табак-то весь.

   - На, возьми папироску, - сказал я.

   - Да, друг, дай... Весь табак-то...

   - Постыдись ты, беспутный, - заметила, увидев папироску, одна из странниц грубым, басоватым голосом. - Далеко ль тут осталось до угодника? Хошь бы ты малость потерпел... Грех ведь!

   - Грех, это верно. Только теперь я и курить примусь, и греха не будет, - хвастовито сказал молодец.

   - Будет!

   - Ан нет! То-то и есть. Они, - обратился он ко мне с веселой улыбкой: - они, эти богомолки, страсть как для моей души помогают. Ей-богу. Теперь, изволишь видеть: курить точно грех, это верно. Но коль скоро она меня осудила, на ком грех-то?

   Богомолка сердито молчала.

   - На тебе! - весело сказал ей молодец. - Видела? И выходит так, что ты идешь к угоднику-то с папиросой, а не я... Ловко, что ли?

   - Бог с тобой...

   - Видела? - продолжал молодец: - как вышло-то чудесно. Я вот покурю себе, накурюсь - и чист! а ты - с папироской... А не осуждай! Отлично мне, - продолжал он, обращаясь ко мне, - с этими, с богомолками, ходить... Я напьюсь, наемся, накурюсь, все справлю, а они идут, корочку да водицу, хвать - вся еда на них, потому не вытерпят, осудят, а я чист-чистехонек подхожу к господу, словно бы я и не ел и не пил ничего. От-тлично это выходит!

   - А ты-то не осуждаешь, что ли? - спросила его старуха.

   - Я-то? Никак. Чем я тебя осудил? Я тебя как называл: "старушка божия"; на мне грехов вот на этакой волосок нету, а вот на тебе есть... Теперича ты идешь к угоднику, и напилась ты, и наелась, и накурилась, а я чист. А кто ел-то? Я! Видели, как ловко вышло?.. Ха!..

   Молодой малый весело покуривал папироску, весело шел вперед и по временам с улыбкой говорил:

   - Ну-ка, старушка божия, закури еще папироску, - и закуривал сам.

   - Ах, старушка, как тебе не стыдно, идешь к угоднику и табачищем дымишь... Ведь это дьяволы в тебе дымят... Какой у тебя табак знатный! - мимоходом замечал он мне.

   Богомолка молча шла впереди и не отвечала. Пройдя с богомольцами верст десяток, мы почти не слыхали от них другого объяснения выражению; "то-то хорошо-то", кроме съестного. Изредка только кто-нибудь, пренебрегая съестным и желая коснуться предмета с другой, более высокой стороны, упоминал о звоне, о пении.

   - В котором часу звон-от, батюшка? - поохивая и покряхтывая, спрашивала богомолка богомольца.

   - В первом часу, матушка!- отвечал тот, произнося слова на старушечий манер и даже стараясь говорить женским голосом.

   - В полночь?

   - Пополуночи, матушка, в сам-мую пополуночи.

   И они оба вздыхали.

   По мере того как мы подвигались все ближе и ближе к городу, толпы богомольцев стали увеличиваться; по дороге все чаще и чаще стали проноситься экипажи и нарочно устроенные на случай праздника кибитки из рогож, трепавшихся по сторонам телеги; народу ехало много. На двенадцатой версте от постоялого двора в большую губернскую дорогу впадала другая такая же большая дорога, шедшая на Москву; и с этого впадения количество богомольцев и повозок с пассажирами еще более увеличивалось. Ходьба целого дня достаточно уже утомила нас, и мы приняли предложение какого-то ямщика, который громким голосом кричал, обращаясь к богомольцам:

   - Два места есть; православные, садись! Недорого возьму! Звон прозеваешь! Эй!

   За рубль серебром мужик согласился нас довезти до города, и мы, забравшись в просторный и круглый, как орех, тарантас, необыкновенно покойно сидевший на сломанных и перевязанных веревками дрогах, очутились в обществе купца и купчихи.

   После обычных вопросов: "не к угоднику ли, батюшка?", сказанных тоже старушечьим тоном, почему-то необходимым при разговоре об угодниках божиих и вовсе ненужным этому купцу, когда он в своей лавке продает гнилой товар, после этого вопроса, на который мы дали утвердительный ответ, опять послышалось знакомое нам:

   - То-то, говорят, хорошо-то!

   Это сказала купчиха и вздохнула.

   Купец, ее супруг, только вздохнул и, не имея, вероятно, возможности выяснить свой вздох словами, обратился к кучеру с вопросом:

   - Это как деревня-то называется?

   - Не знаю.

   - Это - Красные Дворы, - ответил купец сам себе, ибо давно знал эти места, как свои пять пальцев.

   Мы молчали.

   - А что, господа, - сказал купец: - в котором часу в обители начало звону будет?

   - В полночь! - отвечали мы.

   - В полночь! - сказал купец. - Как чудесно!

   Купчиха вздохнула. Она ехала к угоднику от стрельбы в голове.

   - В полночь! - повторил купец. - Правда ли, нет ли, не знаю, сказывают, всенощная оканчивается в двенадцатом часу, а через час служение?

   - Не знаю, - сказал я. - Мы в первый раз.

   - Гм! В первый... Сказывают, дюже хорошо.

   - Говорят, что хорошо.

   - Хорошо!

   Купчиха, ударясь о косяк виском, вздохнула и перекрестилась. Разговор пресекся. Съестной взгляд на вещи не приличествовал купцу по его состоянию и положению, а насчет звону много не наговоришь.

   - Это какая деревня-то? - спросил он опять ямщика.

   - Не знаю! - отвечал тот.

   - Это Мымриха...

   Разговор было опять пресекся; но неожиданно враг попутал купца, и он произнес:

   - Тут воров теперича наползло - господи, боже мой!

   - Где именно?

   - А вокруг обители, страсть одна! Тут воры шатаются целыми табунами, из одной обители в другую так и переваливают. Меня раз как обчистили; дело было так...

   Начался длинный, длинный рассказ про воров, сразу ожививший нашу, до сих пор довольно натянутую, беседу. Сначала купец рассказал, как его обокрали у Митрофания; потом купчиха начала рассказывать про свояченицу, которую среди бела дня обокрали наиобразцовейшим образом. Интересны были не процессы кражи, а оживление, с которым шел этот разговор.

   Видно было, что купец ехал поразмять кости, засидевшиеся за прилавком, и отвести душу, одеревеневшую от постоянного сосредоточения на том, что "уступить нельзя" и "самим дороже".

   Мы так подружились, что купец предложил нам отправить жену в странноприимный дом, а сам хотел остаться с нами где-нибудь в трактире.

   - Всё чайку попьем! - сказал он.

   - Перекрестись! - дернула его за руку жена: - аль не видишь? - колодец святой!

   Купец снял шапку, перекрестился и сказал:

   - Право, попили бы, господа?

   Далее шел разговор о нынешних и старых временах. Сущность разговора была та, что теперь пошло в ход мошенничество, тогда как прежде его и слыхом не было будто бы слышно.

   Между тем на дворе темнело сильно; ночь была жаркая, с тучами, без звезд.

   Вдали, в стороне уездного города, виднелись огоньки, и ярко горела внутренность соборного купола над мощами угодника.

   Фигуры богомольцев поминутно мелькали целыми толпами мимо нашего тарантаса.

   - Марья Кузьминишна! - дернув за рукав жену и указывая ей на купол, произнес купец: - Глянь: кумпол-то!

   Купчиха глянула и перекрестилась:

   - Уж как хорошо!

   - Дивно! - сказал купец; но намерения своего отправиться с нами в трактир не бросил.

   Когда тарантас наш заколесил по темным, изрытым канавами и ямами улицам уездного города, он опять сказал жене:

   - Право, тебе к Амелфе бы Тимофевне, в странноприимный! По крайности спокойнее.

   - Ну-к что ж!

   В голосе купчихи слышалось недовольство, несмотря на то, что муж говорил, повидимому, ласково; по всей вероятности, она коротко знала, что значат эти ласковые приглашения. Сдав жену в странноприимный дом, купец громко крикнул извозчику: "пошел!" и, судя по жесту, употребленному им при этом, намерен был провести время весело.

   - В первом часу звон-то? - спросил он у извозчика.

   - В первом.

   - Теперь девятый час. Пошел! Еще много времени, валяй к Синицыну!

   У Синицына был трактир, где мы нашли водку и жареную рыбу. Но оживленной беседы с купцом не состоялось: усталость клонила нас ко сну. Павлуша Хлебников совсем раскис, ничего не слыхал и не понимал, и когда мы, наконец, улеглись все трое в том же тарантасе на дворе, так как во всем городе не было угла, где бы уже не было набито битком, он заснул как убитый. Мы лежали рядом с купцом и молчали. О чем было говорить нам? Купец, видимо, настроивался на религиозный лад. На этот лад настроивалось, кроме нас, множество народу, лежавшего тоже в тарантасах и телегах, которыми был загроможден двор. Но, как они ни налаживались, ничего не выходило, кроме вздохов и вопросов о звоне.

   - Когда звон-то? - слышалось в одном углу.

   - В первом часу, - отвечало сразу человек пять.

   - В первом?

   - В первом часу звон.

   - Что это?

   - Про звон спрашивают.

   - Про звон?

   - Про звон.

   - Звон в первом часу.

   - Да я так и сказал.

   - А-а! Я не расслышал. А звон тут точно в полночь начинается.

   И потом:

   - О-ох, господи, батюшка!

   Или:

   - Хорошо! дюже хорошо!

   Я заснул.

   Когда я проснулся, звон был уже в полном разгаре. На дворе все копошилось и суетилось; тут купец причесывал гребнем мокрые волосы; там богомольцы умывались, утираясь полами и шапками; народу было везде множество, хоть было только шесть часов утра. Купца уже не было. Не беспокоя Павлушу, крепко спавшего, я пошел в монастырь.

   У монастырских ворот торговали свечами, иконами, книгами. Тут же была небольшая ярмарка: около палаток толпились красные полки деревенских женщин. Слепые пели стихи, нищие просили милостыню, торгаши кричали с покупателями. В монастырских воротах стоял стол со множеством стклянок и бутылок, наполненных деревянным маслом из лампадок, горящих над гробницею угодника. Простые деревенские женщины, больные, увечные, толстые купчихи толпами подходили и пили по стаканчику, не обращая внимания на то, что иногда в масле чернел кусок фитиля.

   - Ваше благородие! - весело произнес купец, встречая меня.- Что долго почивали?

   - Устал.

   - А канпанион?

   - Он еще спит.

   - Хе-хе-хе. Богомольцы! Разве так можно? А я уж приложился.

   - Уже?

   - Эво! А вы?

   - Я вот сейчас.

   - Пойдемте, я еще раз приложусь вместе с вами.

   В это время из толпы народа пробралась к нам купчиха и, запыхавшись, произнесла, обращаясь к мужу:

   - Приложился?!

   - Как же!

   - А в старом приделе?

   - В каком?

   - Где рака?

   - Это где же?

   - Да вон, вон, иди скорее! а то набьется народу...

   - Иди!

   - Пойдемте скорее! - сказал купец, торопясь идти.

   - Ай не были?- спросила купчиха меня.

   - Да народу много, не проберешься.

   - Ах, молодые люди! Уж на что мы, женщины, уж, кажется, "дряни" считаемся, а и то пробились... Идите скорее!

   Старая церковь была набита битком, так что народ большою массою толпился у входа. Толкотня и давка ужасные.

   - Купец, купец, - кричали купцу несколько богомолок. - Мы за тобой следом... Дай, батюшка, пробиться женщинам!

   - Господин купец! проведи женщину!

   - Идите! идите за мной!

   Купец был истинный герой в эти минуты. Он оживился, стал молодцом, выпрямился и с истинно варварским ожесточением вломился в толпу. Круто согнутыми локтями он валил народ направо и налево, не разбирая, женщина ли тут с ребенком, старик ли, монахиня, - он просто крутил среди толпы, как вихорь!

   Богомолки, держась одна за другую и охая, бежали по следу, который купец, как хороший пароход, оставлял за собой.

   Минут через пять он воротился весь красный и, расшвырнув толпу с крыльца в разные стороны, появился предо мной.

   - Приложились? - спросил я его.

   - От-тлично, два раза приложился!

   Купец встряхнул волосами и отер губы рукавом.

   - А вы-то?

   - Да теснота ужасная.

   - Пойдемте, я вас проведу в другом месте. Я еще там не прикладывался. Доска там показывается.

   - Что такое?

   - По-священному будет дека, а по-нашему - доска, стало быть, от гроба... Так приложиться надо к ней... Пойдемте!

   И опять он врезался в толпу с каким-то неестественным азартом, как будто в этом была его задача. И я заметил, что не один он любил расправить кости в этой свалке.

   Наконец он везде приложился.

   - Куда ж теперь?- сказал он в недоумении.

   - Пойдемте чай пить, - сказал я.

   - Грех бы?..

   - Как знаете.

   - Да уж пойдем, пойдем. Обедни начнутся в двенадцатом часу... Куда деться?

   Но выпив одну-другую чашку почти молча, купец сказал:

   - Нет, надо отстоять раннюю, отделаться да пойтить по рынку потолкаться... Поздняя-то обедня, ведь она до трех часов протянется...

   И ушел.

   Я посидел немного и пошел разыскивать Павлушу Хлебникова. В тарантасе его не было. Поднявшись во второй этаж каменного постоялого двора, я нашел его в широких новых сенях: он умывался. Перед ним стояла кухарка с корцом воды и чему-то смеялась, прикрывая рот рукою.

   Завидя меня, он молча махнул мне рукою, как бы говоря: "ступай, ступай!" Я не понимал, в чем дело.

   - Нет ли полотенчика? - сказал он, обращаясь к кухарке.

   - Нате! - послышался откуда-то девичий голос.

   Из раскрытого, выходившего в сени окна, из-под опущенной шторы, высунулись пальцы женской руки, с колечком на мизинце, и подали полотенце.

   - Покорно вас благодарю!

   Рука спряталась, а в комнате, из занавешенного окна которой она высовывалась, послышался смех молодых голосов.

   - Не хотят к обедне-то! - усмехаясь, прошептала кухарка.

   Павлуша, очевидно, тоже не спешил к обедне. Я оставил его и ушел на улицу...

  

  

   Была поздняя обедня. Главная соборная церковь, где находился угодник, была битком набита господами, наехавшими из окрестных деревень, городской аристократией, купечеством и теми из простонародия, которые успели пробраться заблаговременно. Церковные двери были заперты, и на паперти стояли частные пристава и будочники, пропуская благородных господ и провожая дам. Массы других богомольцев наполняли монастырский двор и большими толпами разлеглись вокруг высокой монастырской стены. Было глубокое молчание - молчание необыкновенно томительное, - в котором, кроме терпения, я не мог ничего видеть. Изредка слышался голос кликуши в толпе, и тогда возбуждалось внимание, но потом опять та же тишина, терпение и молчание.

   В проходе под колокольней толпа народу ломится в железные двери, стараясь проникнуть на колокольню, и ломится потому, что какой-то слепой горбун не пускает туда, напирая широкою, неуклюжею грудью на дверь. Богомолец сам начинает продираться на колокольню. За копейку его пускают. Вошел он в первый ярус, тут народ идет во второй, и он за ним. Кто-то хочет перелезть через перила на монастырскую крышу и перелезает; весь народ смотрит на смельчака, вслед за которым лезет другой; железные листы кровли гремят под их ногами. Частный пристав погрозил им пальцем с крыльца собора, и они сели на крыше на корточках. И опять томительное молчание. Вокруг монастыря лежат толпы баб и мужиков. Разговоров нет никаких: - про свое, про домашнее говорить еще успеют в дороге и дома. Сюда они шли добровольно, не так, как на барщину или по требованию станового: - зачем-нибудь им это было нужно. На колокольне раздались удары колокола; лежавшие подняли головы, встали, поглядели, почесались и легли.

   Я сидел за воротами постоялого двора.

   Рядом со мной, тут же на лавочке, сидели: сельский дьячок и солдат, оба пожилые; солдат был отставной.

   Дьячок задавал ему отрывочные вопросы, солдат отвечал ему тоже полусловами, растирая на ладони табак.

   - Какой губернии?

   - Новгородской.

   Молчание.

   - Новгородской? - переспрашивал дьячок.

   - Новгородской губернии, - повторял солдат.

   - Гм!

   И молчание.

   - Тихвинского уезда, - произносил он как бы в раздумье, спустя некоторое время: - Новгородской губернии, села Спасского.

   - Большое село?

   - Село у нас большое.

   И потом:

   - У нас село большое, большое село!

   - Большое?

   - Большое село... Семьсот дворов...

   - У-у-у!..

   - Да! Село богатое. Богатое село!

   И опять молчание.

   - Эта медаль где получена?

   - За Польшу!

   - За польскую кампанию?

   - За польскую.

   - То-то, я гляжу, новенькая.

   Солдат поглядел молча на свою медаль.

   - Мы тогда три месяца выстояли в Радомской губернии...

   - Что же? как?

   - Насчет чего?

   - Как, например, бунт этот... ихний?

   - Да чего же? Больше ничего - хотели своего царя!

   - Ах, бессовестные! - сказал дьячок, качая головой.

   - Ну, а как народ?

   - Народ - обнаковенно... ничего.

   - Ничего?

   - Ничего!

   Из подобострастия в голосе, которым дьячок расспрашивал солдата, и из торопливости, с которою он как бы наобум задавал ему ничего не значащие вопросы, я не мог не видеть, что дьячок боится потерять собеседника.

   Да и сам я боялся потерять его. Вследствие этого, когда солдат замолчал и стал укладывать кисет в карман, как бы собираясь уйти, а дьячок, уставившись на него, не знал, повидимому, о чем спросить, я тоже поспешил задать ему вопрос.

   - Ну, а прежде где вы стояли? - сказал я наудачу.

   - По губерниям больше.

   - По губерниям? - спросил я, и дьячок повторил то же.

   - Больше всё по губерниям стаивали.

   Нить разговора снова готова была прерваться; но солдат, должно быть умилосердившись над нами, произнес:

   - Во время крестьянства, так тогда много нас потаскали... По Поволожю...

   - Много? - спросил дьячок.

   - Потаскали довольно!

   - Что ж, усмирять, что ли?

   - Усмирять. Усмирение было...

   - Ну и что же, много было хлопот?

   - Нет, настоящего ничего почесть не было... чтобы, например, битвы али что... Так!

   - Ну как же вы?

   - Ну придем, получаем от помещика угощение...

   - Угощенье?

   - Как же! один нам выставил шесть коров!

   - Шесть?

   - Шесть коров; да, как же? выставил!

   - Н-ну?

   - Ну пришли. Стали за селом. Бабы, девки разбежались: думали - какое безобразие от солдат будет...

   - Ишь ведь бестолочь!

   - Разбежались все, кто куда... А мужики с хлебом-солью к нам пришли, думали - мы им снизойдем. Хе-хе!

   - То-то дурье-то, и-и!

   - Уж и правда, дурье горе-горькое! Я говорю одному: "Вы, говорю, ребята, оставьте ваши пустяки! Мы шутить не будем; нам ежели прикажут, мы ослушаться не можем, а вам будет очень от этого дурно..." - "Против нас, говорит, пуль не отпущено..."

   - Вот дубье-то!

   - Говорит: "не отпущено пуль..." Я говорю: "а вот увидите, ежели не покоритесь..."

   - Ну и что же?

   - Ну обнаковенно - непокорство... И шапок не снимают! Начальство делает команду: "Холостыми!" Как холостыми-то мы тронули, никто ни с места! Загоготали все, как меренья! "Го-го-го! Пуль-нет..." - "Нет?" - "Нет!" - "Ну-ко!" скомандовали нам. Мы - ррраз! Батюшки мои! Кто куда! Отцу родному и лихому татарину, и-и-и... А-а!.. Вот тебе и пуль нету!

   - А-а!.. Не любишь?

   - Вот те пуль нету!..

   - Ха-ха-ха!.. То-то дураки-то!.. Нету пуль! И заберется же в голову!

   - После-то уж схватились... да уж!..

   - Уж это завсегда схватятся!..

   - То-то глупые-то, прости, господи! - сказал дьячок. - Какую иной раз заберут в голову ахинею, хоть что хошь, ничего не выбьешь! Ведь какую кашу иной раз заварят! Вот в нашем селе и посейчас идет суматоха с мужиками... Того и гляди доведут до беды... Ей-богу!

   - А то что же? - сказал солдат. - Не будешь соблюдать, что показано, за это тебя по голове гладить не будут, будь покоен...

   - И, ей-богу, так! Вот хоть у нас...

   - Далеко ли?

   - Здешнего уезду, верст тридцать... Село Покровское. Так у нас, я тебе скажу, вот уж который месяц идет бестолочь... Просто покою нет! Да ведь что они денег-то извели! Ведь страсть! А почему? Шут их знает!

   - Порядку не знают. Больше ничего.

   - Именно! Теперь на одних ходоков сколько они прогусарили денег. Посылают ходока, такого же бессловесного, как и сами: ходит, ходит, придет ни с чем... А теперь как ходок в город - и простись!

   - Я одного такого ходока встретил, - сказал я. - Не знаю, от вас ли.

   - Где вы встретили?

   - В городе, недели полторы тому назад.

   - Ну наш, наш! Ну наш! Это наши!

   - Белокурый?

   - Ну наш, наш, Демьян! Теперь он в теплом месте сохраняется...

   - Из-за чего это у них все хлопоты? - спросил я.

   - А шут их разберет!

   - Как же так?

   - Да так... Вы разговаривали, что ли, с ним, ходоком-то?

   - Разговаривал.

   - Ну что ж он вам сказал?

   - Да он-то действительно что-то путался. Что-то про душу, про...

   - Ну вот-вот! - перебил меня дьячок. - Про душу! Вспомнили душу, изволишь видеть! - сказал он, обратившись к солдату.

   - Хе! - промычал тот.

   - Что же может сделать для них начальство? Ну сам ты посуди?

   Солдат не отвечал, хотя и произнес слово "обнаковенно".

   - Больше ничего, - продолжал дьячок: - что дали волю!

   - Это самое!

   - Д-да! больше ничего - воля! Прежнее время он с утра до ночи на работе. Он пришел домой, повалился, как камень, а в нынешнее-то ему уж час-другой и без дела придется... да! Ну ему и лезет в башку.

   - Этое самое!

   - Да как же? Прежде он одно дело кончил, пошел бы, куда хотел, ан управляющий кричит: "иди туда-то". А теперь он лошаденку свою загнал в сарай - и все его дело... И в кабак.

   - Да-а, в кабак! это ему первое удовольствие, весь пропился.

   - Дет-ти пьют! Дет-ти!

   - Цссс... Нет, этого в старину не было!

   - И в уме-то ни у кого об этом не было, не то что въявь... А как дали им волю, вот и забрусило, на разные манеры: душа, то-сё... Ну только, я так думаю, опоздали! да!

   - Поздна штука!

   - Да, поздновато!.. Опомнились! Становой им говорит: "на все есть закон; там сказано, чтоб этого не было, больше ничего", - нет, воротят, стоят на своем.

   - Да в чем же в самом деле вся эта история? - спросил я. - Кажется, дело началось из-за земли?

   - Видите, какое дело. Я вам сейчас расскажу...

   - И душа тут как-то к земле...

   - И душа! Вот как было дело.

   Дьячок придвинулся ко мне.

   - Из-за земли, изволите говорить? Это несправедливо. Уж ежели бы из-за земли, то им бы надо затевать дело раньше, в самом начале, когда крестьянство уничтожилось. В это время с ними господские доверенные действительно поступали неаккуратно. Земля им дана плохая; но так как страху они были научены, то и взяли еэ беспрекословно! Второе дело - придирка к ним большая: снопы развалились - штраф; целину пахали, борозды редкие - штраф, а мерзлую (раннюю весну их тогда выгнали) землю пахать, да еще целину, - и то спасибо, хоть и редкие-то. Но они и тут молчали. Другой раз троим досталось совсем понапрасну: гулял барин с собакой ночью, а караульщик увидал его, не разглядел и подошел с другим караульщиком к барину-то! У обоих на плечах дубины: ну барину-то и того... он бежать! они за ним, он - "караул!" Поднялся шум (время было непокойное), и покажись сгоряча-то, что они с злым, например, намерением... Похватали их! Началось дело... Много было против них греха - это говорить нечего - только ничего, ни-ни, ни боже мой, не было... Авось не привыкать им к этому?

   - Обнаковенно! - сказал солдат. - В прежнее время нешто - так-то?

   - Ну да! Еще в тридцать раз хуже... А тут все же мужику и на себя время стало оставаться; иной раз что по положению справит дома, уберется, да и без дела посидит... Ну и пошло ему в голову. После того, как я рассказывал вам, посадили караульщиков в острог, отец Алексей, наш священник, сам ходил к барину, объяснял ему, что, "мол, неправильно это вы", и кстати уж и про управляющего объяснил: "теперь, говорит, воля, этого нельзя дозволять управителю, народ, пожалуй, неудовольствие окажет..." После этого барин взял другого управляющего, и народу еще послободней стало; тут ему и полезло в голову... Особливо, ежели пропить нечего.

   - Да!

   - Да! Как в кабак-то не пойдет! Что он на печи-то лежа надумает?.. Только дозволь себе мечтать, так ведь, кажется, и не глядел бы на свет; ну вот и у мужиков то же самое... Гляжу я, идет ко мне под вечерок мужик. "Здраствуй, говорю, Игнатич! Что скажешь?" Думаю, что-нибудь по хозяйству, по домашности там. "Да так", говорит. И мнется. "Садись, скажи, мол, что-нибудь..." - "Да я так, говорит, ничего..." Чешет голову. Я молчу. "А что, говорит Игнатич, что я хотел тебя спросить: правда ли, нет ли, кто на Святую помрет, тот в рай попадет?" - "Что это, говорю, тебе пришло на ум?" - "Да так, говорит, ноне рано убрались, так оно таё"... Ну, обыкновенный ихний разговор...

   - Таё да таё! - сказал солдат. - Талды да калды.

   - Ну да... Ну, объяснил ему, чтоб он и не мечтал: "Царствие божие внутрь вас есть, и для него много надобно, а не просто - умер да и на!.." - "А, говорит, а душа?" - "Что душа? Ну, говори". - "Нет, ты, говорит, скажи. Я не знаю"... Ну объяснил. "Ну спасибо!" И стали ко мне, друг любезный, шататься, то один, то другой. И почему человек идет в землю, и как в аду, и что кому будет? Что за чудеса? думаю. "Что вас прорвало, ребята, говорю: я ведь не поп, я и ошибку могу дать; шли бы вы лучше по домам, потому у меня еще вон лошадь не убрана, а на все на это есть храм божий; слушай, что поют, читают, вот тебе и ответ". А иному просто скажешь: "Шел бы ты, любезный, домой на печку!" - "Да мне, мол, маленько в ум вошло". - "То-то в ум-то вам все лезет; шел бы ты лучше домой". - "Я, мол, так". - "Ну, и ступай с богом"...

   - Да! На печку!

   - "Уж куда, мол, нам с тобой рассуждать". Отвадил я их таким манером. Думал, конец, - хвать, ан далеко еще до конца-то. Стали они уж вот как: "Давай, говорит, спорить!" Эге! думаю. Встретится иной раз на улице. "А давай, говорит Игнатич, спор с тобой сделаем". - "Об чем?" - "О душе". - "Давно ли ты об ней узнал?" - "Когда ни узнал, да узнал, говорит. Недавишь узнал". - "Поздновато, говорю, ты спохватился". - "А то мы, говорит, как свиньи". - "Именно, говорю, похожи, и разговаривать мне с тобой не время. Извини". И уйдешь. "Нет, кричит вслед, это дело оставить нельзя". Ну, думаю, как знаешь. Оставляй, не оставляй, у меня своих хлопот полон рот. Да, право!

   - Чего еще? Всякий исполняй свое дело, свое положение, что следует.

   - Да, не до того. Отбиваешься так-то от них, а дело-то все не к концу, да! Что за чудо? Слышу, и у батюшки были, тоже спор предлагали, и у отца дьякона... Идет слух, человек пять на работу не пошли... И все "душа". - Да что вы за черти такие? какая душа? ведь подписали грамоту, слышали положение; чего еще? Нет, о душе что-то городят, работать не хотят. Что такое? Стали мы искать, кто такой это их завастривал. Потому ежели бы они одни, то им только в кабак от скуки ходить, а тут нет, тут ишь какую паутину распустили. И что за чудо: неповиновение стали оказывать! За землю, говорят, платить не надо. "Да ведь вы платили, ведь уж два года платили?" - "Ошибка была; по-божески, говорят, этого не выходит". - "Да ведь закон, порядок требует?" - "Ладно!" говорят. Вот и сказ!.. Что такое? Дальше - больше, дальше - больше, чисто бунт открывается! "Отчего ж вы тогда не претендовали?" - "Бог нам ума не дал". - "А теперь дал?" - "Теперь, говорят, дал". - "Ну, говоришь, гляди, ребята: становой тут как тут, как бы чего не вышло".

   - А это что же?

   - А это, изволите видеть, проживал у нас в деревне какой-то старичишко. И уж с давних времен все я его таким помню древним. То на пчельнике проживает, то так... Так, бездомовный. Был слух, что даже и в бегах он состоял. Вот этот-то старичишко их и помутил всех; может, слыхали, есть такие раскольники, называемые бегуны! По следствию-то вышло, что и этот старикашко тоже бегунской ереси... Бегать-то ему уж некуда, так вот он и стал разводить смуту. А бегунская ересь - это уж самая закоренелая. В епархиальных ведомостях было описание - так это страсть! Против начальства, против податей, против всего ломит "напрочь". Сам-мая злющая ересь эта. Вот старикашко-то тож этой ереси придерживался. "Живи, мол, сам по себе, отчет отдавай одному богу; у тебя душа, ты подумай о ней, сам-то в навозе весь, и душа твоя в навозе, душу твою платой обложили, за нее ты платишь, а не думаешь о ней". И всякое этакое. Вот как стало им посвободней-то, старикашко это и запел свою песню, и заворочало у них. И стали они: "Я человек!" А я им: "Да мне-то какая от этого корысть, прости господи? Мне-то что? хоть ты петух будь, так мне все равно". Право, ей-богу!.. А старикашко-то так растревожил этих мужиков - страсть! И возмечтали - и то им и другое, боже мой! Оно действительно человеку тоскливо; надо говорить по совести: с женой дерется, дома слова не слышно, праздник пьян - плохое житье... ну - старикашко-то тут и напутал. "А это, говорит, ты потому жену бьешь, что беден; а почему?" Надо говорить прямо - хитрая оказался шельма, этот старикашко! Я на допросе его был, так ведь как он, шельма, подводил одно под одно, просто чудо! По его словам, так кажному мужику барином надо быть. "Барин-то, говорит, вон как свою супругу любит - тебя, мужика, и на очи ей не пустит, а ты, говорит, подпоить тебя, так ты жену-то за руб серебром чиновнику продашь... А ты должен знать любовь!" Уж как подвел! Очень плутоватый был старичишко, нечего сказать! Ну и помутил народ, только в грех ввел. У самого старика весь, может быть, род ихний был в этой ереси воспитан, все они по лесам бегали, может, лет сто, а то и больше; ему все это знать до тонкости не диво, он, может, никогда и в крепостной работе-то не работал, жил по-своему, так ему и не в диковину все эти привередничанья, а наш-то мужик с тех пор и думать обо всем позабыл. На крепостном-то положении у него вся родня лет триста либо пятьсот была, так какая тут любовь? Что он тут понимает? До любви ли ему было, когда разложат да...

   - Гар-рячих! - вставил солдат: - штук пятьсот ввалят!

   - Да! От всего этого он во-она когда еще отвык и знал одно: "исполнять, что прикажут". Стало быть, что же он мог тут понять по человечеству? И вышло у нас - невесть что! Старикашко-то разлакомил их, а умом-то взять всего они не могут.

   - Опоздали маленько!

   - Да! Припоздали малым делом... И хочется быдто как по-человечьи, а не туда! Не выходит! Всего-то порядку-то, какой у старика был в мыслях, у них и нет! Пошло у них в головах от этого большое смятение... И душа тут, и земля, и бог знает что. Приехал становой. "Вы почему не ходите на работу?" - "Так и так, мы люди, теперь возьмите, ведь у нас душа и все такое". Становой обнаковенно: "Молчать!" Да что же? Ну, что же ежели мы все так-то заорем? Нешто это дело начальства? Он требует порядку, эти разные мозголовия прошли; ежели хочешь по-своему, убирайся в дремучий лес, а в порядке этого нельзя...

   - Каждому потрафить нельзя...

   - То-то я думаю, что не подходит. Становой исполняет свою должность, ты исполняй свою. "Я с вами, говорит, не разговаривать приехал; разговаривать иди в кабак, а не здесь. Почему вы нейдете на работу? Это что такое?" Начинают опять свое: "Мы сами - земля, за что ж нам платить? мы - прах". Разумеется, опять становой им кричит: "Молчать!" Просто измучили бедного! "Порядок, говорит, требует, чтоб вы шли, все это вздор, не мое дело, душу имей, какую хочешь, мне это наплевать, а по закону исполняй все, что следует!" Просто даже весь красный стал становой! пот с него льет; а главное - человек он хороший, и рад бы, да ничего не сделаешь. Какую он им душу? Откуда? Бился, бился, написал следователю... Что прикажешь делать?

   - Ну и пошло?

   - И пошло!

   - Ну и что ж они?

   - Всё стоят на своем. Как бы этого старичишку вытравили перво-наперво, они бы опамятовались. Это верно. Потому сами по себе они к этим философиям непривычны, а то старичишку-то они куда-то запрятали, а тот их и мутит. "Стойте, говорит, крепко, ребята!" Те и стоят... Ловкачи этакие есть: "Стойте, ребята, стойте, шушукают, хоть в острог!" И ничего не сделаешь.

   - Не знают порядку, больше ничего.

   - Да больше ничего и есть. Что такое ему надобно? Ведь человека, конечно, смутить можно. А по совести сказать, ну, что ему надо? Что он смыслит в душе? Живет он чисто как скот, надо говорить прямо. Придешь в избу-то, страшно поглядеть, как есть как свинья.

   - Чего уж!

   - Ей-ей, жену колотит, напьется, из дому все волочит в кабак, о себе не заботится, ни свечки, ни чашки, жрут почесть из корыта - куда ему толковать о душе? Он и в церкви-то стоит как столб, да это когда еще придет в церковь-то. Вон погляди, - сказал дьячок, указывая на валявшиеся близ монастыря толпы богомольцев, на людей, бесцельно шатавшихся по монастырской стене, по крышам, на колокольне. - Вот поглядите: кажется, все они пришли богу молиться, к угоднику, а видите, чем занимаются? Вы думаете, тут вера? Ему просто надо, чтоб ничего не делать, в чужом кабаке выпить...

   - Тут уж давича ломились в кабак-то, да заперт; говорят, после обеден отопрут.

   &nb