Успенский Глеб Иванович - Разоренье

казал большой ум, не допустив хозяина осаживать и натягивать вожжи, мы приехали к небольшому домику в три окна, стоявшему неподалеку от мельницы.

   В одном окне светился огонек, несмотря на то, что был час двенадцатый ночи и вся деревня спала мертвым сном.

   - Ишь,- сказал Иван Николаич,- жена-то у меня - копье неизменное, булат! - сидит, ждет!

   Тут он слез, отворил скрипучие прочные и высокие ворота и ввел лошадь с телегой во двор; на дворе было тихо и даже казалось теплее: так он был защищен от ветров плотными навесами.

   В жарко натопленной кухне, перед комнатой с чистыми полами, лавками и столом, нас встретила жена Ивана Николаича, высокая черноволосая женщина с прекрасными черными глазами. Не показывая виду, что она рада приезду мужа, она сказала ему шутливо-сердитым голосом:

   - Н-ну, лысый, куда лезешь!.. Что полы топчешь. Чай, их мыть надо? Раздевайся в кухне...

   - Ты меня с такой грубостью не встречай! - ответил Иван Николаич, возвращаясь в кухню. - Потому, знаешь, где я был?

   - Шут тебя знает!

   - То-то и есть! Я, может, нонешний день все с девушками был-то... с хорошенькими, хочешь - ай нет?.. Ты ведь что такое? - болтал он, скидывая сапоги. - Теперь ты что? - холера! Сибирская язва, вот как в ведомостях пишут, - больше ничего! Захочу - сейчас обротаю, сведу на толкучку, а сам на молоденькой... Хе-хе-хе!..

   - Да ты-то что, лысый хрен?.. Ты думаешь, и я дремала? У меня, погляди-кось, какие припасены гусарики! - шутила жена, собираясь подавать самовар, который уже кипел. - Шут ты гороховый!

   - Хе-хе-хе! - помирал Иван Николаич. - Уж и огневая баба!.. Хе-хе-хе... Нет, мы ничего, дружно! Деток нам бог с ней не дал, ну... его воля! А что так - ладно! Иван не был?

   - Был... а ты рубашку передень! Утром был.

   - Принес?

   Так они пошутили и поговорили о делах.

   Самовар был подан в чистой горнице, из которой была видна еще и другая, также чрезвычайно чистая, с спальным пологом. Несмотря на то, что мебель была топорная и выкрашенная тёмнокрасной масляной краской, чистота в комнате была примерная; на стенах картинки известного содержания, у подоконников бутылки с наливкой. Иван Николаич сидел за чаем в одной рубашке, нанковых панталонах и босиком. В комнате было тепло, да он и так не боялся холоду: послышалось ему, что кто-то стучится в ворота, он встал и, надев только какие-то неуклюжие калоши с соломенной подстилкой, вышел в одной рубахе на двор. "Ветер!" - произнес он, воротясь, и снова уселся за чай. Он пил чаю много и с таким аппетитом и умением возбудить жажду в госте, что и я не отставал от него. Разговоры поэтому были отрывочны и вялы. После чаю дело зашло опять про земство.

   - Нет, вот что, ваше благородие! - сказал Иван Николаич, шлепнув широкой ладонью об стол. - Дюже, я тебе скажу, мутит меня самому в это дело, в земство, впереть! Ей-ей! Дюже-дюже, я тебе доложу... Об мире я не опасаюсь: ведро вина - сейчас тебя куда угодно; тут мы и посредственника со старшиной отставим; а вот как бы подальше чего не вышло... это вот? И боюсь!

   - Чего же боитесь-то?

   - У-у, боже мой!.. Как не бояться, друг ты мой... Не об разговоре - это что! Это я могу: говаривал на своем веку с архиереями - старостой был! А что, пожалуй... сильны они! Ну а только уж и повредил бы им... Большую бы нанес им ущербу! Изволишь видеть, какое дело... приходит зима, время голодное. Мужику есть нечего. Посейчас он уж лебедку жует... Следственно, требуется хлеб. Так? Хорошо! Ну теперь гляди, какое положение: посредственник впихнет старшину в гласные - рука ему, вот они и купят хлеб у себя... чуешь? Иван-то Петров, старшина, с коих пор у мужиков же хлеб скупал для барина-то... Видел?.. Посредственник - он тут "чур меня" - в стороне, под видом благочестия... Он говорит: "Как угодно. Я полагал бы так и так, лучше Ивана Петрова нету..." Ну и - получай! Уж цену ва-аз-зьмут ха-аро-шую! Уж это верно! Вот в чем обида! Вот тут-то бы я им и не дал! Мы можем хлеб по настоящей цене доставить, мы помним бога, так-то! Мы не позволим себе, чего не надо: нам этого не нужно. Мы век копеечками жили и проживем; рублей не оченно много видали, каменных палат нету...

   - Чего же вы боитесь?

   - Эх, друг ты мой... Уж мы - травленые волки! Как не бояться...

   Иван Николаич на минуту задумался и потом, понизив голос, сказал:

   - Был я церковным старостой в Рожествене... называемо село Рожествено... Храм древний, причт бедный, ничего не стоит. Помочь нечем... Только что и жили бездождием да градобитием... Тут молебны бывали, а то в год одни крестины да двое похорон - приход слабый! Гляжу я, ан в книгах в церковных эдак вот сказано: "Берутся из сего храму пять тысяч на ассигнации... для, например, победы-одоления французов... ну, по покорении, отдадим..." Я с простоты-то и бултыхни к губернатору: "Так и так... Фракция теперича наша... сами без хлеба... пожалуйте назад, например, деньги..." Да к губернатору. Свету, свету, каков есть свет белый, не взвидел я с этого! Волокут в губерню. "Ты что же это... так и так... а?.. Франция - а?.. Ах ты..." Еле-еле уплел!

   Иван Николаич сел на свое место.

   - Не бояться! - нет, брат, тут скажи слово-то да оглянись! Так-то, друг, как вас? Василий Андреич? Так-то!

   Перед сном Иван Николаич долгое время ходил по сеням, по двору - оглядывая, все ли заперто, не влез ли вор; поглядел, накормлена ли собака, и спустил ее с цепи...

   Под чуткий лай верной собаки мы заснули покойно.

  

  

   "На следующий день, взамен всего, что я знал недоброжелательного к бедному человеку, что слышал и вчера и сегодня и слышу каждый день, мне пришлось увидать народного благодетеля. Это была барыня. Добрые качества ее души бросались в глаза всякому, кто хотя только проходил мимо ее усадьбы. Такой прохожий непременно видел в окнах флигелей для прислуги - людей в красных кумачных рубахах, с жирными лицами, высовывающимися из-за ярко вычищенных самоваров; мог подивиться породистым лошадям, которых плотные и рослые кучера, один за одним, вели к водопою. Кучера обыкновенно были одеты в отличнейшие армяки, в которых не только не было ничего обужено и окорочено, но, напротив, - все "пущено слишком", так что подолы волочились по земле, а рукава, щедро набитые ватой, распирали мощные кучерские руки в разные стороны до того, что жеребцы часто вырывались из их рук или поднимали их вместе с своими мордами высоко над землей; при этом кучера имели на головах блестящие шляпы и выкрикивали "тпру!" такими неистовыми басами, что в тот же день получали от барыни прибавку. Ничего общего с теми людьми, которые норовят купить у мужиков хлеб по грошу и продать им же по рублю, барыня не имела - в зтом я убедился во время своего визита. Это была белокурая женщина, лет тридцати от роду, высокая, худая, необыкновенно доброе существо, жившая в деревне по убеждению, что праздно жить нельзя, что надобно трудиться и делать пользу ближнему. Муж ее, с которым она была не в ладах, жил в Петербурге. Но так как в том кругу, в котором барыня родилась и в котором жила в столицах и за границей, понятия о труде не идут далее уменья связать косынку, а понятия о пользе ближнему получаются посредством подарка этой косынки бедной чиновнице, получающей пенсию, то все добрые намерения барыни состояли в том, что называется "благотворительностью", со всеми атрибутами, обставляющими ее. В качестве такого рода особы она любила, чтобы ею были довольны и признательны, по возможности, до гроба... "Я не знаю, - сказала она мне: - быть может, я вам мало назначила... за труд? я не знаю". Я сказал, что "много доволен", да и барыня, видимо, знала, что цену она дала хорошую. Потом она постоянно читала французские книги, главным образом по части морали, и находила, что все это очень бы было полезно русским мужикам, у которых нет, например, прекрасного чувства благодарности. Так как это чувство в особенно больших размерах и приятных формах развито у иностранцев, то поэтому она была окружена немцами, которые только и делали, что благодарили ее с утра до ночи и оканчивали каждую почти фразу так: "это только мужик русски - не понимайт свой благодарнись..." Благодарные получали прямую выгоду.

  

  

   Спустя несколько дней произошло открытие школы. За несколько дней перед этим крестьянским детям было велено собираться в школу, где их будут поить чаем и угощать баранками. Барыни в этот день не было дома, и угощением заведывала одна из немок в большом кисейном чепце, который возбуждал в детях самый веселый смех, сильно сердивший распорядительницу. Поэтому ругательные фразы вроде "свинья", "чушка" я довольно рано услыхал из моей комнаты при училище, ибо будущие ученики стали стекаться в школу чуть ли не до петухов. Обещанное угощение началось, однако, не ранее как по окончании обедни. Школа наполнилась множеством ребят, вслед за которыми робкою поступью прокралось и несколько родителей, в глубоком молчании засевших в дальний угол и принимавших все меры к тому, чтобы не рассердить немку, которая раздавала баранки. Робкими глазами смотрели они на распорядительницу, столь же робко, как и дети, утирая рукавами носы.

   - Мая-а!.. - запищал один мальчишка на своего соседа мужика, и вслед за тем под столом упал кусок баранки. - Пил-ламил!

   Мальчик заплакал.

   - Это что такое? - спросила немка, грозно взглянув на мужика и мальчика...

   - Мою баланку узял...

   - Я ее вам-с хотел!.. - пролепетал мужичок, поднимаясь. - Дюже много... Куды ему съесть?.. У! - сказал он мальчишке: - обрадовался!..

   Мальчишке дали другую баранку.

   Чай пили охотно и много. Распорядительница только успевала наполнять чашки, пододвигаемые к ней с видом необыкновенного уныния на лице. А между тем посторонние посетители, взрослые, здоровые, прослышав об угощении, прибывали с каждой минутой толпами. Дворовые, как люди более или менее навостренные, с вежливостью раскланивались с немкой и старались заискать в ее расположении.

   - Какое биспакойство! Экую ораву напоить! - говорил какой-нибудь из них, подсаживаясь на уголке и перехватывая на лету чашку, которую искала чья-то другая рука.

   Слова мальчишек: "мая-а!" замирали в волнах комплиментов, отпускаемых дворовыми немке, в хрустении баранок и кусков сахару и стукотне ног входящих посетителей. Распорядительница сердилась и тыкала чайником куда попало.

   - Коммерзум! - возгласил хромой солдат, которого я видал в городе, проворно шагая по комнате своей деревянной ногой.

   Это непонятное слово относилось к другому отставному солдату, садовнику, высокая сухая фигура которого выдвигалась между крошечными ребятами за одним из столов. Садовник ответил хромому тоже каким-то непонятным словом, и потом они по-приятельски пожали друг, другу руки.

   - По-черкесски, сударыня! - сказал хромой солдат немке. - Что будешь делать! Тоже видали на своем веку... И в теплых, сударыня, и в холодных землях побывали, всяких людей повидали!

   - Молчи! - сердито буркнула немка, проносясь мимо солдата с чайником.

   Солдат, очевидно, был под хмельком.

   - Виноват, сударыня! - заговорил он, попятившись. - А что видали на своем веку много! Ну, позвольте вам сказать, такой госпожи, такого ангела не видал, как барыня наша! Да ты поди, всю вселенную изойди, не встренешь! Перед истинным создателем говорю, не найдешь!

   Немка опять оборвала солдата. Он сел за стол, но не молчал.

   - Ну что она видит заместо своей доброты? - продолжал он, беседуя с садовником. - Она делает обзор хозяйству, намочится по эстих пор... Будем так говорить.

   - Само собой! - сказал садовник.

   - Следственно, надоть ее уважать али нет?.. Что же мужик?.. Он, неумытое рыло, и под гору и на гору едет на барской лошади, не слезает!.. "Да ты бы, нечесаная ты пакля, хуть бы на гору-то слез. Хушь бы барыню-то пожалел! а ты, такой сякой!" Ну ангел, ангел - не барыня!

   Разговорчивость все более и более охватывала солдата на потеху немцев, которые столпились у дверей с сигарами в зубах и развлекались этим кормлением. Из рассказов и разглагольствований солдата я узнал, что барыня дала ему клочок земли и помогла строиться. Наплыв новых посетителей вытеснял тех, которые успели уже более или менее угоститься чаем, и таким образом, спустя несколько времени, были вытеснены хромой солдат и садовник. Они вежливо поблагодарили распорядительницу, помолились на образ и вышли.

   Я пошел вслед за солдатом; мне хотелось потолковать с ним.

   - Ну что? - сказал я ему, когда он, простившись с садовником тоже, должно быть, по-черкесски, заковылял было в сторону.

   Солдат узнал меня.

   - Ах, барин-голубчик! Жену-то? Нашел, как не найти. Э-эх, сударь!.. Верный мне сон снился, когда я сюда шел. Так-то! Барыня вон добрая землицы дала... хочу норку рыть - в караульщиках заслужу... да хушь и не рыть! Ей-богу!

   - Отчего же?

   - Эх, сударь! меня, друг ты мой, изувечили, видишь как? А бабу мою шибко поиспортили! Я думал - она мне жена, а она... видишь что! Стал быть, что ж мне? Она и не помнит, какой такой есть муж... Уж она отвыкла от ефтого!

   Мы шли по грязной деревенской улице.

   - И баба-то какая была, суды-ирь!.. Что веселые мы с ней были, что ловкие - ах!.. Меня забрили, она - и того... с горя да с горя, то с одним, то с другим! Ну и истрепали... Теперь что? - Рвань! больше ничего... Устрелись тепериче - и мне горе, и ей тоже беда. Хочет как жена - да я ей чужой! да любовник тутотко, по ночам постукивает, тоже, стало быть: "выходи, не то убью!" И меня-то боится - потому дочка есть, а чья? - и господь ведает... И дочка-то почесть сумасшедшая, по одиннадцатому году... Кормить ее мне надо - ну, бабе стыдно, и бьет дочку, чтоб мне в угоду... Да и прежде, когда еще только по вольному обращению пошла, и то все била ее... "Как вспомню про тебя... (стал быть, про меня) - так бить ее... проклятую!.." ну а тоже - любит... Так у нас: - только мучение! К вину приучена... хочет-хочет, в хозяйстве ничего не умеет... бьется-бьется - толку нету, и выпьет! Кажется, пошел бы да в речку, ей-богу, право! Ну все будто надеешься... авось господь!..

   Солдат шел молча и дышал тяжело.

   - Вот где мое гнездо будет, коли бог даст! - сказал солдат, остановившись около одного пустыря, начинавшего застраиваться.

   Небольшой лоскуток земли был обнесен низеньким плетнем; в одном углу стоял крошечный сруб величиной с будку, а к нему примазывалась, из простой земли и навоза, другая половина будущего дома. На пустоши валялось два-три бревна да несколько охапок соломы.

   Мы стояли за плетнем и не подходили к дому.

   - Строюсь кое-как... Что бог даст! Авось и жена... Вон жена-то - эва она!

   Из-за сруба, не обращаясь лицом к нам, вышла сгорбленная женщина с лопатой в руках и пошла туда, где должен быть огород. Она была грязно одета, еле плелась, хромая на одну ногу, которая была обвязана грязными тряпками.

   - И самое-то жаль! - сказал солдат. - Гулянки-гулянки, а тоже, поди, любовники-то колачивали как! Совсем ровно дурашная стала... Скучит да пьет... Э-эх-ма-а!

   Солдат махнул рукой и с горьким вздохом попросил у меня табачку.

   Я пригласил солдата к себе, и он сделал то же в свою очередь.

  

  

   Расставшись с солдатом, пошел я опять в школу; но там уже заседали кучера; ребят и немки не было. Сидеть в своей пустой каморке, в которой только раздавался стук маятника, было тоже не весело, и я опять пошел к Ивану Николаичу.

   - Поедем, барин, в город! - сказал он мне. - К ночи домой. Прокатишься...

   Я был рад как-нибудь занять время, и мы поехали.

   - За хорошенькими! - сказал Иван Николаич жене, выезжая со двора. - Теперь месяца на два завалюсь!

   - Хушь совсем не приезжай! - ответила та с крыльца и долго стояла, провожая нас.

   В городе мы заезжали в лавки, ходили довольно долго по базару, где Иван Николаич закупил чай, сахар, свечи и проч.

   - Теперича, милый друг, - сказал он, "справив" свои дела, - заверну я к куму, а ты к маменьке поди, проздравь, праздник!.. Вечером заеду.

   По случаю воскресного дня у матушки был пирог, и по обыкновению присутствовал Семен Андреич. Он уже плотно закусил и выпил и почему-то сильно волновался.

   - Признаюсь, - говорил он матушке: - по мне, как вам угодно, а что ежели на вашем месте, я бы его на порог не пустил. Как угодно!

   - Да почему же его не пускать? - возражала сестра.

   - Да просто потому, что... что с пьяницей за компания?

   - Он не пьяный приходил! - защищала сестра.

   - Ну что ж из этого? - как бы в самом деле имея средства опровергнуть сестру, самоуверенно вопрошал Семен Андреич. - Что ж из этого следует, что не пьян? Не пьян, а напьется - вот и пьян, очень ясно! Я только не понимаю одного, как можно... Да вот Василий Андреич,- обратился Семен Андреич ко мне с видимой надеждой получить подкрепление. - Вот вы рассудите... Помните, Надежда Андреевна как-то говорила, что спрашивала она Ермакова о каком-то сочинителе... Бог его знает, какой он там, а в том дело, что Ермаков этот, эта скотина, пьяная харя, лезет сегодня сюда...

   - Он принес книгу... Он мне обещал принести, а вы его обругали.

   - Этакую скотину следует ругать-с! Следует! Ежели же вам нужна книга, вы скажите мне, и я вам дам. У меня книги есть. Будьте покойны. Если пьяная образина может вам носить книги, то само собой естественно, что и я тоже могу принести. А заводить знакомство с пьяницей... воля ваша!

   - Да он не был пьян! Что вы?

   - Надя! Надя! поди-ка сюда... мне нужно тебе сказать словечко, - торопливо выходя в другую комнату, сказала матушка, все время смотревшая на Семена Андреича и на сестру с боязнью, плохо прикрытою улыбкой.

   Сестра ушла, а Семен Андреич не переставал волноваться.

   - Да по мне - как угодно! - говорил он почти грубо.

   Я чуял, что в семье начинается какая-то тягостная рознь, и не знал, как дождаться Ивана Николаича.

  

  

   "Занятия в школе сначала пошли довольно живо и успешно. Не ограничиваясь азбукой, мы стали толковать о разных предметах и явлениях, относящихся исключительно до нашего села: мы разобрали такие обыкновенные вещи, как волостное правление, кабак, сходка, нищий и т. д. Но с помощью одной родственницы барыни, пожелавшей участвовать в этих беседах, более или менее ясный выводы наши стали загромождаться кисло-сладкими тенденциями, которые преподавательница вычитывала из каких-то переведенных на русский язык немецких книжонок, рассылаемых и раздаваемых с.-петербургскими благотворительными дамами. Все это, выдержавшее, к удивлению, по четырнадцати и более изданий, уверяет народ (за одну только копейку!) в том, что пьяница мужик, послушав один раз хорошую пасторскую проповедь, перестал пить и достиг до такого благополучия, что при конце жизни был сделан старшим лакеем у графа N. В учениках началась апатия и принужденность, которая, вместе с осенними непогодами, растворившими грязь до степени первобытной хляби, сделала то, что число учеников уменьшилось; приходившие из соседних деревень бросили ходить, быть может до поры до времени, а дети жителей нашей деревни стали ходить вяло. Занятия, таким образом, стоят почти на одной азбуке и чтении. Быть может, устанут барыни; быть может, и азбука сделает какое-нибудь дело. Все это хотя и держит меня на месте, но не особенно веселит. Участь сестры тоже не радует меня, тем более что по случаю распутицы в город проезду нет, и мне совершенно неизвестно, отвлекли ли ее кое-какие книги, которые я дал ей, уезжая в последний раз из города, от бесплодных волнений среди великого русского зла - самодурства, как видно имеющего опутать нашу семью благодаря Семену Андреичу.

   Все мои горести несу я обыкновенно к Ивану Николаичу.

   Кроме необыкновенного аппетита, с которым пьется чай в его чистых, теплых и уютных комнатах, Иван Николаич весьма приятен как человек, заинтересованный судьбами отечества. Русская история знакома ему не только по лубочным рисункам, продающимся на базарах, не только из книг и книжонок, попадающихся ему при помощи уездного протопопа, но в значительной степени пополнена толками народа, семейными преданиями, перешедшими от прадедов и прабабушек. Как ни темноваты эти сведения, но Иван Николаич умеет по-своему доказать ими свою любимую мысль о том, что Россия - государство богатейшее, если бы за ним "уход". Опоражнивая чашку за чашкой, мы ни на минуту не покидаем исторической почвы. Вспоминает Иван Николаич рассказ бабушки о том, например, что однажды императрица Екатерина, желая пресечь мотовство, повелела генералам отрубить шлейфы у двух пышно одетых дам, разгуливавших мимо дворца и оказавшихся женами мелких подьячих. Генералы отхватили саблями шлейфы по самую спину. Ввиду развивающегося мотовства, примеры и источники которого представляются Иваном Николаичем в подробности и во множестве, нам нельзя не одобрить этой меры... Покуда супруга Ивана Николаича, занимающаяся чаепитием покойно и строго, полощет чашки, вытирает и наполняет вновь, мы успеваем перебраться к 12-му году, к Синопу, Севастополю. Оказывается, что Иван Николаич сам видел раненого севастопольского солдата и собственными ушами слышал от него рассказ о том, что Севастополь погиб "занапрасно" и что ничего бы этого не было, если бы начальство послушалось одного простого солдатика, который со слезами умолял "дозволить ему распорядиться"... "Я их всех к обеду прогоню!" - "А оттого, что простой!" - говорит Иван Николаич в крепком огорчении, пихая пустую чашку жене.

   Я так много навидался в жизни трусливых, почти бессознательных людских виляний в убеждениях, что эта прямота Ивана Николаича - какая бы она ни была, эта искренность - делают меня самым внимательным его слушателем. Искренность его очень велика. Среди огорчения о погибели Севастополя ему говорят, что с мельницы пришел мужик. Иван Николаич идет сейчас же, и в голосе его, которым он говорит с мужиком, уже не слышно огорчения... Он знает, "что к чему", и если не проглядит убытка государственного, то и на мельнице тоже маху не даст...

   Досидевшись до позднего вечера, мы расстаемся. Иногда Иван Николаич идет меня провожать до дому. Собаки, хватающие нас на улице, грязь, в которой вязнут наши ноги, наводят нас на разговоры более современные: о земстве, о выборах, ибо Иван Николаич не теряет мысли разрушить намерения посредника и старшины насчет хлеба... Прямота и искренность, кажется, уломают его на это дело, тем более что окружающее сильно помогает им.

   Так, однажды поздно вечером, возвращаясь с Иваном Николаичем домой, мы заслышали в темноте стоны и как бы какое-то вытье.

   В грязи лежала женщина и долгое время не могла ответить на вопросы Ивана Николаича: злейший лихорадочный пароксизм бил и трепал ее.

   - Куда ж ты, глупая, поплелась? - укоризненно говорил Иван Николаич, поднимая ее.

   Баба говорила что-то, щелкая зубами, что делало почти непонятной ее речь. Но Иван Николаич понял.

   - Ах, поганые черти, что выдумывают! ах, проклятые собаки!.. Это наш кузнец-немец выдумывает. Лечить народ взялся! Как начнет лихорадка бить, иди, вишь, к нему, в окно постучись, он тебе запишет, в котором часу трепало! Без этого и лекарства не отпущают... Ах, собаки, прости господи! Пойдем, бабка, помогу!

   Иван Николаич помог бабе встать, доплестись до конторы и достучаться немца, который спал. Дорогой он сообщил, что немца выписали в качестве кузнеца, а он оказался не знающим этого дела и предложил себя в качестве медика. По доброте барыня на все согласна, и, уступая вежливому обращению немца, прогнать его не может.

   - Сколько у нас этих искусников было - счету нет. Разорят барыню... И всё по часам! Как приехал, сейчас подавай ему часы стенные, да-а... с гирями! И пошел нехорошими словами ругаться, да на часы поглядывать, да в карман себе попихивать...

   Поглядишь на такие вещи и невольно скажешь Ивану Николаичу:

   - Выбирались бы вы, Иван Николаич, отсюда, да и рассказали бы там все, как есть.

   - Ах, брат ты мой! Рассказать!.. Пожалуй, что и расскажешь, а пожалуй, что и язычок прикусишь... Это дело надо ладить "не с бацу"!..

   Проговорив что-нибудь подобное, Иван Николаич обыкновенно почему-то задумается и потом, повидимому совершенно ни к чему, приплетет какую-нибудь историю из своих воспоминаний. Вдруг вспомнится ему, что ребенком играет он в отцовском кабаке и с ужасом смотрит на громадного мужика, которого все шопотом называют "палач". Неизвестно почему, палач разъезжал в то время по уезду; но страх был к нему всеобщий. Похаживая во хмелю по кабаку, он похлопывает по полу своим кнутищем и предлагает какому-то пьяненькому мужичонке получить "задаром" два целковых; желающий должен взять бумажки в зубы, подставить палачу спину и вытерпеть три удара кнутом, не крикнув и не выронив деньги изо рта. На глазах Ивана Николаича хмельной мужичонко подставил спину и мертвым повалился с одного удара, стиснув зубы так, что их с трудом разжали двое взрослых детей покойника, чтобы вытащить два рубля.

   Иван Николаич не может забыть этой смерти, этого размаха кнутом, со свистом облетевшим всю избу.

   - Как же можно с бацу-то! - бормочет он...

  

  

   После случайной встречи моей с хромоногим солдатом во время открытия школы он сделался единственным и постоянным моим собеседником по окончании работы.

   - Нет, барин, видно придется камушек на шею нацепить да поискать бучила хорошего!..

   Так, почти всегда одинаково, слегка раздраженно начинает он свою речь, влезая с своей деревяшкой ко мне в переднюю и одновременно торопясь запереть дверь, снять с лысой головы шапку и обтереть не хромую ногу. - Здравия желаю! все ли в своем здоровье? - произносит он уже по-солдатски, бодро.

   - Слава богу!

   - Ну слава богу! А я, признаться, ваше благородие, все бучила ищу хорошего... Ей-богу-с! Хочу просить в губернии: "дозвольте, господа судьи, Филиппу Андрееву, хромому, не своею смертью помереть..." Ей-ей!

   Этот шутливый тон, когда-то бывший большим природным сокровищем Филиппа, теперь только привычка, даже и не скрывающая горя, которое лежит у него на душе. Свернутый с пути господским сюртуком, имевшим когда-то, всемогущие права, хромой солдат был измучен и изуродован нравственно и физически до последней возможности; вместо гнезда, которое думал он свить для своей старости, попал в новое море мучений. Помощников у него нет, потому что жена отвыкла от работы, расслабла от кабачной жизни и пьет. На шее солдата сидит и женина дочь, девочка больная, полусумасшедшая, избитая в детстве матерью в припадках отвращения к пьяной жизни и, кроме девочки и матери, на той же шее сидит бессрочный солдат Ермолай, пьяница и душегуб, любовник жены, который отрывает ее от дела, мутит все в доме и разоряет и от которого ни муж, ни жена отделаться не могут: оба боятся его, а жена, кроме того, привыкла к нему, жила с ним три года... По природе добрый, Филипп ничего не может поделать в этом содоме. Иногда даже сам подгуляет "на свои" с женой и любовником.

   - Нет ли рюмочки, ваше благородие, солдату? - продолжает он хотя и с оттенком шутки, но уже совершенно болезненно. - Ей-богу! что ни сдумаю, что ни сгадаю - н-на!.. Что же мне? Драться я не охотник: слава богу, на войне, по приказу, дрался, а самому охоты нету!.. Да и не слажу я с этаким верзилой... Гляньте-ко: Еруслан! Звезданет по уху - дух вон! И поджечь избу для него все одно - тьфу! Этакой собаке что угодно можно...

   Выпив рюмку, он как будто приободряется и, повидимому желая отплатить за нее, как будто беззаботно говорит:

   - Аль у вас печки не топили еще?.. Что же это вы, ваше благородие, не скажете? Да я вам ее раскалю духом-с! Какой холод... как можно?

   Печка затапливается среди разговоров совершенно посторонних: о дровах, о дороговизне, о доброте барыни; но когда она, наконец, разгорелась, солдат уселся на полу около нее и уже не свернет никуда с повествования о своей участи.

   - ...И по дому-то, ваше благородие, - болезненно лепечет он, - ежели что - и то она с неумелых-то рук до поту бьется! Иная бы вот как обернула, а она мечется, покуда вот этак-то за сердце схватится да на бок... Больная-с, куда ей! Девчонка полоумная, как ворон глазами пучит из-за печки... Опять слабость ейная, бьется-бьется, а Ермолка гакнул: "пойдем!" - идет! выпьет, раскиснет... Моего веку немного осталось... Скоро поколею, все одно! Ну и что хошь! Что и сам с хромой ногой наладишь - все тож прахом! Да и ладить-то не приходится... Целовальнику и посейчас из-за избы-то по шею задолжал... Поглядит, поглядит, да, пожалуй, и отымет избу-то. Прочие соседи рекомендуют: "бей!"... Ах, господи! Не могу я, старый человек, на это польститься! Она и так чуть ходит, боже мой!

   Солдат помешает в печи кочергой, помолчит и снова тянет свою историю.

   - Подумаешь, подумаешь, - говорит он в раздумье, - а выходит так, что не минешь, пожалуй, напишешь государю императору письмецо!.. Пожалуй, что не обойдешься! Обидно, обидно в эдаком виде себя представлять, а пожалуй, что придется попроситься, христа ради, в богадельню!

   Но в этих намерениях несчастный солдат, очевидно, не находит успокоения. Собираясь уходить, он снова приходит к мысли, что камень да бучило - хорошие, единственные средства для его спасения.

   Солдат ушел. Настала ночь, тишина и темь; степной ревучий ветер, облетая с шумом стены моего жилья, доносит множество самых тревожных звуков, в которых слышен и как бы набат отдаленный и неумолкаемый, и волны, и крик... История солдата, подновляемая новыми событиями, вместе с шумом ветра долго не дает заснуть.

  

  

   Скоро к нашему обществу присоединилось новое лицо. Барыня взяла ко мне в служители некоторого человека, по имени Ивана.

   Иван был корявый человек небольшого роста с рябым, некрасивым лицом, большим щучьим ртом и неприятными глазами, из которых на одном сидело громаднейшее бельмо, а в другом мелькало нечто трусливо-наглое и робко-лукавое. Барыня из милости и сострадания взяла его только до весны, так как весной Иван хотел идти в соловецкие монастыри и поступить в монахи: "хошь безделицу для души похлопочу", объяснял он это намерение, стараясь низвести свою хрипоту до степени голоса младенца. Серый глаз, нырявший при этом из угла в угол и, казалось, не знавший, куда деться, и поддельный голос могли привести к заключению, что человек этот питает какие-нибудь нечистые намерения. Но это было не так. Иван просто был пьяница, пьянствовавший сряду тринадцать лет, допившийся до постоянных галлюцинаций, которые не покидали его и в трезвом виде и почти убедили его, что он продал свою душу дьяволу на тридцать лет. Он так привык быть в обществе бесов, что в трезвом виде не знал, о чем разговаривать, и плел в оправдание свое такой вздор, который, судя по глазу, нырявшему из угла в угол, казалось, удивлял его самого. Так, например, объясняя, почему он сидел шесть месяцев в рабочем доме, он обвинял в этом жену и чиновников, у которых та тринадцатый год живет в няньках в губернском городе, к выражал это обвинение так: "Они, ваше благородие, хотели, чтоб я был вором-с... да-с! А я им согласия не дал-с! Потому я никогда матушки царицы небесной не забуду... да-с! Пущай это им будет известно, свиньям!.. чтоб я был вором-с!" Кроткая хрипота, которою говорились подобные фразы, отнюдь не соответствовала тому реву и безобразничанью, которое Иван обнаруживал в пьяном виде... Судя по этим проявлениям, можно было видеть, что в молодости Иван был великий самодур. Начав свою карьеру маляром, он в короткое время пошел так блистательно, что даже женился на хозяйской дочери. Такой неслыханный успех развил его самодурство до громадных размеров; но в ту же минуту Иван, полагавший себя на высоте своевольства, получил неожиданный удар: жена не прожила с ним двух месяцев, как ушла к родным, а потом поступила нянькой в хороший купеческий дом. Иван "на зло" стал пьянствовать и безобразничать, полагая этим кому-то насолить; но на жену это не действовало. Она жила в купеческом доме, копила деньгу и умела при помощи хозяев сажать Ивана в часть, в рабочий дом всякий раз, когда он являлся требовать к себе ее или денег. Скромная женская практичность повалила эту громаду самодурства: Иван мало-помалу дошел до убеждения, что он в дураках, но вернуться на путь благоразумия снова уже не мог. Пьяница из него вышел совершеннейший. Заручившись копейкой от доброхотного дателя и окурком папиросы, он без зазрения делал всякие гадости на улицах, перед окнами, перед прохожими; ругательства его в это время раздавались на три квартала. Если же заручки не было, то, отыскивая доброхотного дателя, он умел вдруг упасть перед прохожим купцом в грязь, мычать, чавкая ртом, как немой, рвать на груди кожу, драть лохмотья халата, смотреть в небо выкатившимся бельмом - и сразу поднимался с земли, когда копейка попадала в ладонь. Доброхотный датель обыкновенно не успевал дойти до угла, сделать пяти шагов, как за минуту рыдавший Иван, рассмотрев даяние, оскаливал свой щучий рот и обдавал доброхота на три квартала полновеснейшим ругательством.

   Из города, где жила его жена, его выжили, и он шатался кое-где, то задумывая работать, то идти в монахи. Последнее намерение брало верх, ибо нервное расстройство от множества белых горячек достигло высшей степени. По его рассказам, бесы познакомились с ним лет двенадцать тому назад; сначала был "приставлен" к нему один, который начал с того, что уговорил Ивана отхватить ножом собственный палец. Иван это исполнил, и с тех пор за ним ежеминутно шатаются двое и делают с ним, что хотят; так - они примутся его "сбивать с ноги". Кричат: "держи левую ногу! эй, левую ногу держи!" Иван держит и попадает в яму со всякою нечистью. Они водят его целые ночи по разным вертепам, показывая пьяниц, которые лежат в темном подвале, как дрова, заплесневелые и зеленые, и от них несет холодом, от которого у Ивана захватывает дух... Приводят его к морю гущи, из которой торчат головы и вопиют: "Ваня! вот "которое" нам будет за трубочки с табаком да за водочки!" Во время таких путешествий поминутно попадаются собаки с человеческими лицами, которые его спрашивают: "где твой ангел?" и начинают ругать, а жену хвалить. Стоит ему заглянуть в какой-нибудь угол, - и там тотчас же вырастают носы по пяти сажен длины и тоже ругают. Однажды Иван валялся пьяный около корыта, где мок в овсянке овчинный рукав; этот рукав целую ночь ругал его: "камбала!", очевидно, намекая на его кривой глаз. Несколько раз неизвестные люди хотели его украсть, а на место его положить "пса", которого прятали под полой и на голову которого надевали Иванову шапку "для сходства". В ужасе от таких сцен он обращался к богу, бросался в церковь и начинал бить поклоны; но угодники отмахивались от него руками, говоря: "не нужно! не надо! вон пошел!" Лик божией матери чернел и уходил вглубь, а глаза белели. Иван распростирался на земле; но из полу прямо в рот ему лезли трубочки с табаком, и какие-то люди жгли ему пятки, говоря: "поддай ему жару! он мать проклял родную!" Бывали минуты глубочайшего отчаяния; но выручали те же расстроенные нервы: в самом страшном приливе тоски ему вдруг являлось в небе видение - крест и евангелие, или под ногами распростиралось небо со звездами, и Иван восклицал: "Матушка, царица небесная! Никогда я тебя не забуду! Стало быть, поживем еще маленечко!" И начинал ту же историю вновь.

   К нам Иван поступил в припадке величайшего уныния и, боясь быть выгнанным, покуда не пил, не переставая, однако же, слышать голоса, проклинавшие его и выходившие откуда-нибудь из графина или с потолка. Иногда неожиданно он совал в щель между половицами папиросу, так как солнечный луч, ударявший в пол, представлялся ему в виде головы, которая говорила: "нет ли покурить?" Ночью галлюцинации увеличивались до последней степени; стоило погасить свечу, стоило Ивану остаться в темноте, задремать, как тотчас же начинались таинственные явления.

   - Прочь! - кричит Иван в темной комнате. - Убью, как собаку! Пес эдакой!

   Иван вскакивает и бросается куда-то.

   - Иван, Иван! - кричу я. - Куда ты?

   Окрик останавливает его.

   - Ах ты, господи, боже мой, - кричит он, опускаясь на пол. - А-а-а! Замучили они меня, черти проклятые! Смерть моя! Сейчас хотел бежать за топором, убить его... Как же, помилуйте, которую ночь пристает: "Ты душу мне продал. Пойдем!" Ах ты, шельма, сволочь!..

   Иван тяжело дышит и долго сидит в большом волнении.

   - Действительно, - говорит он, как бы что-то соображая, - однова был торг, торговались. Ну, тогда обман вышел, это я верно знаю, потому что я ему тогда согласия не дал! Верно! Я ему говорю: "Поди к купцу Брускову... (на площади дом-с)... выноси деньги... пятьдесят серебром..." А он в ту пору уперся: "Обругай, говорит, нечистыми словами храмы божий, тогда вынесу!" Ну, а я ему наплевал на это, потому храмов божиих мне ругать неохота. Это я верно - вот как - знаю!.. Еще свою шапку тогда продал, а от него не брал ни гроша медного... Каков есть грош... Ах ты, собака поганая! Что тут делать? "Продал" - да и шабаш!

   - Ты к доктору, Иван, сходи...

   - Были-с, ну, пожалуй, что тут докторам-то не ухватить! - шепчет и хрипит Иван со вздохом и, помолчав, прибавляет еще более глубоким шопотом:- тут дело-то помудреней будет-с! Сказать по совести, а ведь я, ваше благородие, шесть недель креста на шее не имел, утерял, вот в чем-с! Так тут доктора не могут-с... Уж ежели шесть недель без креста я прошатался, то уж, сами знаете, все одно - татарин, собачье мясо, некрещеный! Тут не доктор-с, тут к митрополиту надо писать, чтоб по крайности хошь перемазали бы...

   Иван долго рассуждал на эту тему и, уходя, говорит предупредительно:

   - Вы, ваше благородие, замыкайте дверь... Неравно что со мной... Шут его знает!

   Иногда я запираю дверь; но шум и крик Ивана вместе с ветром, который звонит и хлещет, не дают мне покою.

  

  

   "С появлением Ивана разговоры у печки сделались гораздо продолжительнее, так как к тоскливым жалобам хромоногого солдата на свою семейную каторгу присоединились жалобы Ивана. И хотя несчастия последнего несколько разнились от несчастий солдата, но они сделались дружными собеседниками, благодаря тому, что Иван, подобно солдату, тоже хотел собраться да "шепнуть государю императору словечка два", и еще благодаря тому, что Ивану, познакомившемуся с делами хромого, была полная возможность излить свою ненависть на собственную жену, которую он ненавидел.

   - Я, брат, знаю их, каковы они, жены-то наши! - хрипел Иван, сидя на полу у печки против солдата. - Они ловки нашего брата в землю по самую по шею забивать! Ты у меня спроси-и: что я был и что стал?

   - Да уж что!

   - Да-а! Знаешь Константинова, Петра?

   - Ну?

   - Ну первый маляр по губернии? Пять домов?

   - Ну?

   - Ну я его по щекам бил!

   Сказав это, Иван торжественно замолкает, сверкая на нас глазами.

   - Я своими ручками бил его по морде! Ученик он мой был, видишь вот! Поди спроси у него: сколько, мол, раз Иван Лазарев вам голову прошибал? Поди! - что он тебе скажет? А теперь я сам у него копеечки напрошусь! Он - миллионщик, а я... Вот они бабы-то!

   Солдат вздыхает.

   - У меня тридцать человек рабочих пикнуть не смели! У меня... ах! Ах, бож-же мой! - вдруг обрывая гневную речь, как бы от сильной боли хватаясь за ухо, стонет Иван. - А-ах, как завы-ыл!..

   - Кто? кто такой?

   - Да кто же?.. Пошел из-за спины, завы-ыл, завыл так, альни под сердце подвернуло! Ах, боже милостивый!

   - Да это ветер! что ты? - успокоивал солдат.

   - Знаем мы его, какой он ветер! Учены очень! - говорит Иван, мало-помалу освобождаясь от видения. - Они, жены-то, довольно хорошо нас этому обучили, слава богу! Прраклятые!

   Несмотря на добродушие солдата, несмотря на его полное понимание невозможности поправить что-нибудь в своем положении, открытая вражда Ивана к жене, подкрепляемая аргументами, подобными вышеприведенным, действовала на солдата весьма странным образом.

   - Да что ж, ей-богу, - стал поговаривать он, - терпишь, терпишь... Сегодня вот опять вломился: "посылай!"

   - Ермолка, что ль? - спрашивал Иван.

   - Стало, он!

   - По шее его! Больше ничего, одно! Дуй, как собаку!.. - советовал Иван гневно.

   - Да что же в самом деле? Мне тоже требуется свой покой, право, ей-богу! "Ты, Ермолай, хушь бы подумал, говорю, ведь и ты тоже, чай, будешь на суде-то?.." - "Посылай!.." - только и слов... И жена: "Пошли, Филиппушка, нам, пропащиим!" Уж я посылал, посылал...

   - Ловки они нашего брата разорять, собаки... Огреть хорошенько - да и сказ!

   - Да что в самом деле! - как-то неопределенно произносил солдат, обращаясь ко мне и не то жалуясь, не то соглашаясь.

   В таких разговорах мы п