Успенский Глеб Иванович - Разоренье

gn="justify">   - Пойдешь или еще будешь? - сказала она Софье Васильевне, не глядя на Уткина.

   Торопливость, с которою Надя надевала перчатки, обнаруживая намерение уйти не дожидаясь, оторвала Софью Васильевну от разговора с Уткиным.

   - Так до завтра! - сказал Уткин, делая Софье Васильевне весьма ласковые глаза, и подруги ушли бы тотчас же, если бы в это время не произошло нечто особенное.

   Отодвигая сердитою рукою куст, на площадку перед беседкой выступил знакомый нам лавочник Трифонов.

   - Вот они, соколики! - заговорил он таким голосом, каким говорят люди, поймавшие вора. - Ишь жеребца какого припасли! Где тут еще-то? Их тут, поди, во всех кустах понасажено. Эй ты, тетерев!

   На этот зов откуда-то явился Павел Иваныч.

   - Правду говорил? - сказал Трифонов. - То-то я слышу: "корку, корку". А вот они тут какую корку... Чего глядишь? Ошарашь жеребца-то по рылу! Пакля! Кабы не разбудил, издох бы - не узнал!..

   Павел Иваныч и Софья Васильевна были в каком-то ужасе. Печкин не мог произнести слова и стоял бледный, как полотно. Уткин прочищал палкой и ногой дорогу в куст.

   - Ну что же? - командовал Трифонов. - Пехтерь! Производи свой порядок, получай жену-то! Докажи ей, шельме, права!

   Софья Васильевна вдруг как-то рванулась вперед, побледнела, хотела что-то сказать и вдруг заплакала, зарыдала...

   - Домой! - закричал внезапно, что есть мочи, Печкин.

   - Эх, ляпнул дело! - передразнил его Трифонов. - Трехони ее, бери под руку-то, подхвати!

   Печкин рванулся к жене, но Софья Васильевна, словно опомнившись, схватила руку Нади и побежала вперед по извилистой дорожке.

   - Не пойду! никогда! - крикнула она всей грудью, скрывшись за куст.

   И тут настало общее смятение. Трифонов, Печкин и множество зрителей бросились вслед за подругами по узеньким и извилистым дорожкам, цепляясь за кусты, ломая сучья, и надо воем садом раздавались крики:

   - А-га-а! "Ко-орку"!.. То-то я гляжу! Ай-да барыня!.. От мужа!.. Полюбился! Нет, по морде!..

   - Домой! - вопил каким-то неестественным басом Печкин.

   - Дурак! - слышался голос Трифонова. - Беги налево! Сволочь... Держи!.. Эй, молодец, захвати даму! бей в мою голову! Ничего, за косу... То-то "корку, корку"!.. Хе-е-е-е-е, бра-ат!..

   - Домой!..

   Долгое время множество народу вылетало на средину дорожки из боковых аллей, кричало, ругалось и снова исчезало в кустах и снова кричало... Софья Васильевна и Надя, бегом пробежавшие две-три улицы, пошли тише. Софья Васильевна едва двигалась, задыхаясь от испуга и быстрой ходьбы, и не могла произнести ни слова... Надя тоже молчала, но в уме ее еще как-то ярче вылетали слова: "Уйти, непременно уйти и - учиться, учиться, учиться!"

   Так они пришли домой и больше уж не ходили к Уткину.

  

  

   Возвращаясь домой, Надя несла в душе какое-то серьезно-радостное ощущение. Виделось впереди не веселое, но умное и дельное.

   - Ваня поправляется! - сказала ей мать. - Не знаю, что с ним, поднялся и сидит на кровати.

   - И говорит?

   - Говорит... Еле-еле!..

   Какая радость в этой области смерти!.. У Нади радостно билось сердце при этой вести, хотя она сама не знала, почему.

   - Господи! - сказала она, глубоко вздохнув и снимая шляпку, но, не кончив этого дела, вдруг почему-то принялась целовать у матери руки.

   А мать стала плакать...

   И никто из них не мог бы определить, почему все это делается?

   Жизнь, жизнь пробуждается где-то около них... и сулит им что-то... тоже жизнь!..

   Надя сбегала к Птицыным тотчас же; но ей сказали, что Ваня спит. Ей рассказали, что он устал сегодня: он требовал к себе свои инструменты, рассматривал ноты, бумажки, просил всё расставить по местам. Всё это исполнили. В полуотворенную дверь Надя видела спящего Ваню, около кровати которого на стульях стояла его скрипка без струн, валялись развернутые тетради нот... Как это было радостно! Поглядев, она ушла домой, долго не спала и встала рано.

   День был чудный. Она тотчас пошла к Ване.

   Он сидел на постели, худой, с ввалившимися глазами, с головой, при взгляде на которую воображению представлялся череп, с руками и ногами, напоминавшими не труп, а скелет...

   - Цела? - едва говорил он матери.

   - Цела, цела! - отвечала та, отирая тряпкой пыльную скрипку...

   В груди Вани вместо ответа слышались рыдания без слез. Он несколько раз всхлипывал от избытка глубокой радости и каждую минуту готов был упасть в обморок...

   Надя поддерживала его.

   - Голубчик мой! - говорила она ему (хоть он и не узнал, кто она такая). - Все цело!.. Я все соберу!

   - Bce, все цело! - говорила мать Вани. - Погоди, я вот отца приведу... Хочешь?..

   Ваня долго рыдал, склонив голову на грудь и не отвечая на вопрос.

   - Зе...млю!.. - наконец выговорил он и слабо, как мог, потянулся из рук Нади... - Зем-млю!..

   - Что ему?.. - спрашивала Надя... - Землю?.. Какую землю?..

   - Что тебе?.. - спрашивала мать.

   - Ему землю хочется поглядеть! - сказала кухарка и вполне поняла мысль больного.

   - Надо его поднять! - сказала Авдотья, - и к окошку поднести. Пусть поглядит на травку.

   Все трое подняли его, худого, с пролежнями до кровавого мяса на всем теле, с неразгибавшимися коленями, и без особенного труда поднесли его к окну. Он рыдал без слез и стонал.

   - Ну, вот, смотри, вот земля! - сказала ему мать. Все цвело и благоухало в глухой улице...

   Ваня зарыдал.

   - Зеленое!.. - пролепетал он.

   И слезы, крупные, как градины, затопили его лицо, усы, рубашку... Все плакали...

   Мокрая от слез, иссохшая рука Вани тянулась к подоконнику, как бы стараясь взять эту зелень в руки... Попросили прохожего нищего сорвать травку. Тот сорвал и подал Ване.

   Ваня сжал траву в руках, - и буквально целое море слез затопило его лицо.

   Все рыдали тихонько. Вошел старик отец и, едва взглянув на сына, тоже заплакал...

   Глаза Вани были закрыты, руки сжимали траву... Лились слезы, рыдания, и стояла тишина.

   Ваня умирал.

   Через минуту узнали и увидали, что он умер...

   Мертвого, с мокрым от слез лицом, его положили на постель... Трава с корнями, осыпанными землей, была в его руке...

   Какие это были чудные минуты для всех, кто только ни был тут, кто мучил и мучился, кто желал страдать и страдал сам!.. Это были слезы людей, убежденных, что они ужасные грешники, и узнавших хоть на одну минуту, что они ни в чем не виноваты... Жизнь вспомнилась вся, своя и чужая, вспоминалась целиком и вызывала только горячие рыдания.

   Все это старое, погибающее, проживши не один десяток лет, не имело и не могло иметь другой, более пленительной, более чистой минуты!

  

  

   Но минута эта кончилась очень скоро. Похороны Вани вытащили на сцену рассуждения о расходах, о скупости генерала, снова раздались упреки в том, что он спрятал деньги, что уморить человека он умел, а когда пришлось хоронить этого человека - стал упираться. Несмотря на всевозможные усилия генеральши похоронить Ваню как генеральского сына, несмотря на всевозможные крики и проклятия, которыми был осыпаем генерал Птицын, похороны были самые беднейшие и жалчайшие. - Все нищее, что привыкло не стесняясь плакать, идя за таким неказистым, простым деревянным гробом, как тот, в котором лежали кости Вани, все тронулось за ним большою рваною бедною толпою и плакало, не надеясь даже получить за это кусок какого бы то ни было пирога.

   Какая мертвая тишина стала в нашем углу после смерти и похорон Вани!

   Чтоб уйти от угнетающего смысла этой тишины, Надя забрала с собою к матери все книжки, все тетради Вани. Целые дни роется она в них, откладывая из массы хлама, в котором не последнюю роль играют "Таинственные монахи", "Кузьмы Рощины", проповеди "о грибной пище", арифметику, географию... Она усердно учится и читает, но в то же время какая-то неотразимая сила все сильней и сильней побуждает ее убежать отсюда. Она очень хорошо знает, что надо учиться, трудиться, знать, а вместо того хочется бежать. Смерть разоренного угла до того ясна, до того на каждом шагу доказательна, что Наде хочется нового места, чтоб иметь возможность свободно думать о новом, не похожем на отжившее, будущем...

  

  

  

   ¹ В этот дневник вошли материалы, которые должны были составить вторую часть "Разоренья". Подробно об этом сказано в примечании на стр. 7-8. Авт.

  

  

   "Случилось то, что рано или поздно, но непременно должно было случиться: третьего дня я прибыл в уездный город*** и очутился "на руках" (вот что особенно горько!), на руках старушки-матери. Мало она меня носила на этих несчастливых руках!

   Тихо шел я по пустынным улицам уездного города, слушал давно забытый звон к вечерне и думал, что теперь волны русской жизни плотно и надолго прибили меня к берегу. Потому надолго, что я устал, что мои ноги гудут и ноют, что мне хочется лечь спать. Потому надолго, что больные кости приобретены мною в продолжительном и бесполезном томлении о своем и окружавшем меня ничтожестве вообще и в беспрерывном содрогании пред могуществом плети и обуха.

   Я двадцать раз думал, что это "не так", теперь, кажется, уже не думаю. Теперь мне спать хочется и сил нет. Зерно апатии спеет в душе.

   Помню, во время дороги сюда случилось нам остановиться близ новой строящейся железной дороги. У одного из деревянных бараков я заметил целую толпу мужиков, которые валялись ничком, разбросав руки и ноги как попало. С первого взгляда их можно было принять за мертвецки пьяных; но оказалось, что они скорее напоминают рыбу, выброшенную на берег, обессилевшую и изнывающую на солнце.

   - Что с вами, ребята? - спросил я их.

   - Ослабши!.. - еле проговорил один из них, старик, с великим трудом поднимаясь на локте и стараясь согнуть колено... - Дюже асслабши! Кровь пущали...

   Старик повалился на спину, не удержась на локте, и я долго ждал, покуда он снова придет в себя.

   - Должно быть, много очень крови вам выпустили?..

   - Да, надо быть, что перепустил... передал...

   - Как же это так? Доктор-то есть у вас?

   - Ох, да есть он... О-о-о... Да свой у нас доктор-то, неученый... простой... У яво положенная препорция насчет эфтого... кровопролития... примерно... Есть стакан у него в гривенник... и есть у него в двугривенный стакан... О-о-охх... Ну-ну... хочешь ежели ты фунт крови твоей отлить - ну, гривенишный стакан нальет... А ежели ты два фунта пожелал... О-ох... Оссслабши... Перпустил...

   Что же? - прежде, бывало, я бы уж непременно вмешался в это дело, а если бы и не вмешался прямо, то уж во всяком случае настрочил бы хоть корреспонденцию, теперь же я только сказал мужикам: "Эх-ма, как же это вы так?..", спросил: "легче ли?" и, получив ответ: "надо быть, легче", надел шапку и уехал...

  

  

   "Но самое действительное средство, приковывающее меня к обезличению, это матушка и сестра. Я почти позабыл об их существовании; знаю, что несколько раз в течение десяти лет разлуки с ними я посылал им по нескольку рублей, но вообще что-то очень немного. Денег у меня было мало; а когда и случались, то большей частью тотчас же уходили на какое-нибудь такое дело (множество было их тогда), которое казалось мне и выше и нужнее потребностей матушки. Часто приходилось мне забывать ее нужды. Положим, что и свои я тоже не имел времени помнить, но теперь я мучусь этим. Какие результаты этих забвений?.. Результаты те, что я каждым шагом, каждым неосторожным движением моим могу разрушить все благосостояние матушки и сестры, доставшееся им собственными невыносимыми трудами, путем каких-то протекций и просьб, - благосостояние, которое хуже каторги, которое они, однако, считают счастьем и взамен которого я им ничего даже обещать не могу.

   Когда я явился к ним, радости не было границ; целуя меня и раздувая самовар, смеясь и плача, они рассказали мне, что живут отлично, что квартира у них казенная, что сестра - начальница женского училища и получает десять рублей, а мать - помощница и получает семь, что все "слава богу!"

   - И как, я тебе скажу, Вася, купечество нас полюбило, - говорила мать: - так это просто необыкновенно!.. Пирог ли, именины ли, всё - нас, всё - нас!.. И Надю как любят - не нахвалятся!..

   - Да, да! - подтвердила сестра: - мне даже уж скучно от этих приглашений... Я не знаю, за что они меня полюбили.

   - Как за что? Господи боже мой! Вон и Семен Андреич говорит: "как, говорит, не полюбить". Господи боже мой!.. Ты погляди-ко на нашу школу, какой порядок, так это на редкость... Да опять - всем им угодить нужно... Легко это?..

   В ответ на все это я, разумеется, мог только поддакивать, потому что знал, какая начинается чушь за пределами этого "угодить". Все были по этому случаю веселы; имя какого-то Семена Андреича звучало очень часто в рассказах сестры и матери. На флегматическом и бледненьком лице моей сестры часто мелькала какая-то недоумевающая тень, которая, впрочем, почти мгновенно исчезала, когда мать говорила: "Семен Андреич не соврет уж, стало быть..." Сестра тотчас же припоминала подлинные слова Семена Андреича и делалась веселее. "Правда, Вася?" - обращалась она ко мне. Я подтверждал. Я все теперь подтверждал!

   Из разговоров их я понял, что Семен Андреич - практическая уездная штука; что все его любят; что у него есть про запас деньжонки, несмотря на то, что он уездный учитель; что одевается он хорошо, никогда не пьян и избран старшиной в клубе. Купить что нужно - купит дешево; все знает и что понадобится - сделает. "Пять рублей мы у него раз занимали - с удовольствием дал. Как получили, отдали..."

   Словом, мать находила, что он отличный человек; сестра говорила: "да, он здесь первый..." А когда этот хороший человек пришел вечерком к нам, то матушка тотчас засуетилась и отозвала меня в другую комнату.

   - Ты извини, голубчик! - сказала она топотом: - ты при нем не скажи чего-нибудь про учителей.

   - Нет, нет...

   - Извини, милый мой! А то, пожалуй, кто его знает? - разозлится еще!

   - Нет, нет, будьте покойны.

   - Прости!..

   Семен Андреич - фигура уютная, плотная, впрочем весьма умеренная, покойная; не стар и не молод: выпить может пять бутылок - и пьян не будет; выступает не спеша; одет прилично, а главное - дешево. Впоследствии я узнал, что он очень любит это слово; в этот же вечер он взял себя за рукав и, глядя на сукно, рассказал целую историю, потом сосчитал все копейки, подвел итог всему, что и во что обошлось, и засмеялся. И действительно, вышло ужасно дешево.

   - А я, - сказал он, не спеша и усаживаясь на стул,- шел, признаться... (Тут он стал доставать платок и не нашел.) Куда же это я его сунул? в шапке? (Происходит отыскивание шапки, но платка нет.) Нет, в шапке нет... Не в пальто ли?

   - Вы поглядите в пальто, - говорит мать и со свечкой уходит вместе с учителем в кухню.

   Происходят поиски; платок отыскивают. Семен Андреич садится на прежний стул, расправляет платок и говорит:

   - А я, признаться, шел... (тут он обходится посредством платка, наконец запихивает его в задний карман и оканчивает) дай, думаю, зайду...

   - Вот и чудесно! Прямо к чаю! - сказала матушка.

   Семен Андреич засмеялся, поправил борты сюртука и покосился, впрочем без злобы, на меня.

   Я подался в угол. Разговоры его продолжались с тою же неторопливою манерою; но, несмотря на мое молчаливое присутствие в углу, он как будто стеснялся меня, как незнакомого человека, у которого неизвестно, что на уме.

   - Вася! - отозвала меня матушка: - ты поговори с ним поаккуратней! Извини, голубчик! Как бы не подумал: приехал, мол, из Петербурга критиковать.

   - Да я с удовольствием...

   - Пожалуйста! Так что-нибудь... Поласковей! Он у попечительницы бывает... как бы что-нибудь...

   - Не беспокойтесь, не тревожьтесь! - сказал я.

   Я собрался с духом и стал что-то говорить, даже смеяться. Должно быть, я угодил этому борову, потому что он ободрился и из круга уездных интересов мало-помалу стал довольно самоуверенно вламываться в области, ему, повидимому, весьма слабо известные.

   - Скажите, пожалуйста, - говорил он, с лукавой улыбкой поглядывая на мать и сестру: - что, ежели, например, написать статейку?

   - Что же? - мог я только сказать: - отлично!

   - Гм... Право? Как вы думаете?

   - Превосходно! - сказал я. - Что же?

   - Ничего?.. Гм! А тут, я вам скажу, много можно, ежели захотеть... Так, хоть постращать... Тут - и-и-и можно сколько! Я давно собирался, да все думаю... чорт с вами! А, ей-богу, как-нибудь надо... Например, ежели описать, как у меня шапку в клубе украли... А? как вы думаете?.. Ведь это что же? ежели хоть так, для примера я возьму, - ведь все-таки же два с полтиной, как бы то ни было... А подите-ка у нас, разыщите!

   Я решительно не знал, что говорить; однако говорил.

   - Ведь пишет же этот, как его... Белинский, что ли, в "Сыне отечества"!..

   - Едва ли Белинский... - начал я совершенно невольно.

   - Вася! - быстро окликнула меня мать и увлекла в другую комнату. - Не спорь! Не спорь с ним!

   Я замолк.

   Хороший человек ободрился, выпил бутылку водки, но пьян не был. По его приглашению и из боязни, чтобы не разозлился, и я пил, сколько мог. В конце концов речь перешла на взаимную любовь; матушку мою хороший человек любил, как родную, а относительно сестры сказал с особенной выразительностью:

   - Мы вот как дружны - дай бог всякому!.. Потому что мы оба профессора с ними, хе-хе-хе! Тоже пользу приносим, хе-хе-хе!

   - Что вы смеетесь? - сказала сестра: - разумеется, пользу! Правда, Вася?

   - Разумеется!

   Сестра сказала это с полным убеждением, так что Семен Андреич устроил у себя серьезное лицо и произнес, как-то потупясь и расставляя руки:

   - Да, само собой... Господи боже мой! Да кабы не пользу, так кто же бы стал бы! Господи боже мой, само собой!..

   Порядок был восстановлен, и снова пошли излияния. Теперь уже матушка заявляла, что любит его, как родного, и сестра тоже что-то было хотела сказать, но покраснела. В заключение и меня попросили любить его, как родного.

   Я на все был согласен, и счастливый вечер продолжился в том же порядке довольно долго.

   - Васенька! - сказала мне матушка по уходе гостя: - будешь ложиться, так поставь сапоги под кровать, а не в кухню... а то, пожалуй, кто-нибудь... подумает...

   Я готов был проглотить мои сапоги, лишь бы никто ничего худого не подумал про сестру до тех пор, пока доподлинно не узнают, что сапоги принадлежат "родному брату"...

  

  

   "...И при всех таких путах как, однако же, трудно удержать в душе эту совершенно обстоятельно доказанную потребность молчания. В Петербурге возможно достигнуть этого с гораздо большим успехом; среди ярких контрастов, составляющих столичную жизнь, может и разгореться до пламени и совершенно угаснуть несчастная болезнь - любовь к ближнему. Но здесь, среди народа, она только разгорается... Даже степи, еще только начинающиеся у истоков Дона, по временам сильно допекали меня. И кажется, чему бы тут донимать? Горизонт, не представляющий взору ничего, кроме длинной туманной нити земли и неба; упорный ветер, неутомимо несущийся навстречу одинокому нищему пешеходу, терзающий одинокую ветлу, бьющий о задок кибитки ровно, мерно, скучно... Что тут? А ведь с ума сойдешь! Ни лесочка, ни жилья на протяжении двадцати верст... Вот обогнала нас, словно обезумев от кнута, маленькая тощая лошаденка, запряженная в громадную телегу; в телеге помещается пять мужиков, и шестой - солдат - свесил ноги с задка... Все это пьяно, весело, все это орет, шатается, горланит, хлещет клячу и, повидимому, совершенно забывает о том, что сию минуту какой-то проходимец, благодаря щедрому угощению которого они и пьяны, отхватил у них нужные ихним семьям луга лет на пять вперед, положив таким образом начало будущему разоренью. Хорошо, что с этой пьяной телеги соскочило колесо и вся компания рассыпалась в разные стороны - по крайней мере ее можно обогнать и не видеть этих горьких людей, ворочающихся в грязи, со спутанными на лице волосами, не видеть этой почти истерически дрожащей лошадки.

   И опять рогожа бьет в задок, и ветер гудит навстречу.

   Подходит вечер; темно; мысль утомлена. Но вот, наконец, замелькали огоньки; среди пустыни вырастает громадное степное село; на темном небе чернеет несколько колоколен; у въезда, в кузне шумят мехи, летят искры. Пошла широкая улица, обставленная каменными домами; соломенные крыши неприметны в темноте; попадаются постоялые дворы и дома двухэтажные с резными крыльцами, поднимающимися с улицы прямо в середину второго этажа. Вот трактир с фонарями и сияющими окнами, в которых виднеются люди. Слава богу, жилое место!

   Но что же значит, что, завидев нашу кибитку с высоких резных крылец и отворотных лавочек, начинают бежать за нами толпы людей, и вся улица оглашается криками: "Раабооота!.. Эй, сдай проезжего!.. Эй! отдай!.." Что значит, что ямщик наш начинает гнать лошадей во всю мочь, махая над кибиткой и над тройкой концами вожжей и крича: "У нас свои есть, кому сдать! Своему сдадим!.."

   Он не замечает, что мы избиты толчками, задушены поклажей и сеном, выбивающимся со дна телеги; он вырывает "работу" из жадных до нее рук своих собратий и тащит нас в какие-то низенькие ворота, которые захлопываются тотчас же, как только мы вкатываем под темный навес крестьянского двора.

   - Какому разбойнику сдаешь? - слышно с улицы: - Барин! барин! он вас убьет...

   Но этот ропот толпы заглушается горделивыми возгласами ямщика, который, похаживая по двору с кнутом в руке и в расстегнутом полушубке, вопиет:

   - Эй, получи работу!.. Тетери сонные! Где вы тут?

   В голосе его слышно торжество. И это торжество начинается. Из всех углов, где в темноте пищат больные дети, вылезает множество разных нужд... Никто не спрашивает: кто мы, куда, зачем? - все внимание сосредоточено на трех рублях, врученных моими спутниками в задаток. Является множество людей, предъявляющих самые основательные права на долю в них. Старушка подползла к телеге и требует полтину. Человек в белой рубахе и жена его и еще два человека в белых рубахах с женами требуют тоже по полтине. Вылезает древний старик. Кряхтя и ощупью хватаясь за столбы навеса, пробирается он к телеге, долгое время молча трясет дряхлой головой, причем слышна хрипота в груди, и шепчет: "Родителю... старичку... колько-нибудь... хучь колько вашей милости..."

   В толпе раздается: "Братцы!.. Боже мой!.." - "Ловки вы! завтра, небось, базар!.." - "Ах, боже мой!.." - "Я лошадь даю! Поди к суседу - даст ли?" - "И пойду". - "И пойди!.."

   Пока пьют магарыч, пока запрягают лошадей, длинные сухие остовы которых выступают на середину двора медленно, уныло, с клочком недожеванной соломы во рту, - пока все это происходит, мы успеваем узнать, что во дворе у хозяина не чисто, что в два года у него пало три тройки, что ребенок болен, "пучит", что нужна растирка; а растирки настоящей нету. Развивается нестерпимая жажда уйти отсюда.

   На дворе уже черная степная ночь. Моросит дождик. Тьма ночи, сливаясь с черною, как смоль, степною грязью, образует что-то до того непроницаемое, что глазам становится больно. Лошади идут шаг за шагом. Помню, пришлось нам ночевать в кабаке среди поля. В кабаке, прилепившемся около мельницы, было грязно, неуютно; ни лампадки, ни ветки за образом, ни картинки на стене, словом - ничего, на чем бы мог остановиться глаз; голые стены, запах сивухи, стол, лавка и громадные дыры в полу - "от плясу", как объяснил целовальник. До глубокой ночи я не мог сомкнуть глаз: дождь стучал, и ветер ломил в гнилую раму; воображение, разыгравшееся на тему об этих пляшущих людях, до того измучило меня, что я не знал, как дождаться белого света, дня.

   Утро было прелестное. Против кабака на мельнице уже стучали поставы, и из амбаров неслась белая пыль, и шумели, как шелк, крылья множества прилетавших к амбарам и улетавших голубей. Солнце ярко и тепло пригревало сырую землю; вода шумно неслась с плотины и шумела внизу. Держась в стороне от водопада, дрожала лодка; два мужика в мокрых штанах и рубахах доставали из воды верши и вытряхивали на дно лодки мелкую сверкавшую рыбу. Все это более или менее выбивало из моей головы ночную муку.

   Я пошел было на мельницу, но в воротах амбара наткнулся на мужика, который рылся где-то у себя в сапоге и нищенским голосом говорил надсмотрщику:

   - Э-эх, бра-ат!.. А я думал - копеечку мне пожертвуешь на калачик?..

   - Нечего, нечего! - говорил надсмотрщик, смотря мужику на сапог и позвякивая деньгами в горсти.

   - Андреян!.. Э-э-эх, брат!..

   Я сейчас же ушел отсюда и наткнулся на сцену, которая спасла мне утренний отдых. На крыльце флигеля, выстроенного против мельницы, сидел, повидимому, главный приказчик. Засунув одну руку в карман бешмета, он другой рукой щекотал брюхо паршивому маленькому щенку, который валялся у его ног.

   - Э, злая бестия! - бормотал он. - Э! Уж и продувная только шельма уродилась... И как тебя, шельму, окликнуть? а?.. Ишь, ишь, зубастая тварь... О-о-о! Нечего, нечего! - подняв на минуту свое веселое лицо, крикнул он по тому направлению, где надсмотрщик стоял "над мужиком", выматывая из него деньги, и снова сосредоточился над щенком, который уже отбежал от него и, сидя на земле, беззаботно трепал свое ухо лапой...

   - Скажите на милость, - отнесся приказчик ко мне, как к старому знакомому: - что за чудо! Все думаю, как мне его назвать, ну не нахожу слов - и шабаш!..

   - Как-нибудь, - сказал я. - Подумайте.

   - Уж думали-с; уж очень хорошо обдумывали... Теперича, ежели бы он шерстью к серому - ну "Волчок"... Или бы толст был - ну "Шарик"... А то, шут его разберет, не то он дохлый, не то он... пес его знает!.. Развел блох - да и горя мало. И разбирай его фамилию... Нечего, нечего! - снова взволновавшись донесшимися с мельницы "э-эх, ма!", прогремел приказчик и потом тихим заботливым голосом принялся исчислять все придуманные им клички. Одна из них была до того уморительна, что, сказав ее шопотом, приказчик покатился со смеху. По крайней мере лет двадцать мне не приходилось ни слышать, ни самому смеяться таким смехом. Я стоял над ним, как под освежительной душей, и думал: "Как бы хорошо было мне теперь это миросозерцание!.."

  

  

   "...Как бы годилось мне это миросозерцание, в виду тех бесконечных "эх-ма", которые постоянно вылезают на свет божий из недр обыденной жизни.

   На другой день моего приезда сестра повела меня в класс. Признаться, я высказал было намерение не пойти, ибо пора мне знать науку, которою "все довольны"; но просьба сестры была так убедительна, она так страстно хотела моего одобрения, что я должен был идти. Семен Андреич был с нами.

   В классах была образцовая чистота и порядок; доска была только что вытерта мокрой губкой и блестела; на стенах висели картинки из священной истории: "Потоп", "Каин убивает Авеля" и проч. На передней скамейке сидели купеческие дочери в люстриновых платьях, подальше помещались одетые похуже.

   - Так лучше, - объяснила мне сестра. - Нехорошо, если кто-нибудь войдет и прямо увидит оборванных... а знают они почти одинаково... Вот посмотри, какие у всех тетрадки... Кузьмина! подите сюда.

   С задней лавки вышла деревенская девочка босиком; тетрадка ее оказалась прекрасная; с большим старанием были изображены в ней описания осени, зимы, масленицы.

   - Как же это ты, - сказала сестра, - пачкаешь тетрадь? Это не годится... Придет попечительница, посмотрит...

   Девочка потупилась и вертела в худеньких пальцах кончик платка, которым была повязана ее голова. Семен Андреич ласково дотронулся пальцем до ее подбородка и, поднимая ее потупленное лицо, говорил:

   - А ты не жмурься, отвечай!

   Пересмотрели еще несколько тетрадей, и во всех было "хорошо". Потом сестра вызвала несколько девочек к доске, заставила написать несколько строк из стихотворения: "Зима... Крестьянин, торжествуя" - и сделать разбор. Девочки взапуски принялись отыскивать предложения, дополнения, подлежащие; они видимо старались угодить сестре: краснели, комкали мел, тревожно оглядывались, если была ошибка, и громко выкрикивали все хором, порываясь от доски к сестре, если были убеждены, что скажут верно.

   - Видишь? - шептала сестра. - Директору очень-очень понравилось.

   Показав мне познания девочек, она, наконец, сама стала задавать им урок; и действительно, сестра не жалела груди и сил, толкуя девочкам известное стихотворение "Птичка". Громадных трудов стоило ей разъяснить ученицам стих: "В сиянье голубого дня". Ей нужно было сказать: что такое "голубой", что такое "голубой день". Растолковав это, нужно было объяснить, что, собственно, голубых дней не бывает, что тут необходимо понимать небо, но нельзя также думать, чтобы это было только небо, а что тут примешано и солнце, и свет, и много еще других вещей, которые все вместе составляют то, что поэт разумел под названием "голубого дня". Откашлявшись, сестра задала это стихотворение списать в чистые тетради, - и урок кончился.

   Сестра была утомлена; все, что она считала нужным сказать, она говорила не кое-как.

   - Устали? - спросил ее Семен Андреич, когда мы уходили.

   - Устала.

   - Да, уж признаться сказать, не даром деньги берем! Это уж нечего... Ведь это только не зная кричат: "мало! мало!" А поди-ко, вдолби им в голову-то... жизнь проклянешь! Вы знаете, что я вам скажу? - обратился он ко мне. - У нас какие есть мастера: ты ему твердишь, надседаешься - "подлежащее, подлежащее", а он тебя ж надует в лавке! Н-нет, батюшка, это хорошо разговаривать... Поди-ко, поворочай... Я, ей-богу, удивляюсь Надежде Андреевне, как оне еще справляются: ведь почти одне...

   - Да, - сказала мать, встретившая нас в сенях и услыхавшая конец разговора: - это правда... Ермаков так часто манкирует... постоянно!

   - Что! пьяница, прощелыга - уж извините, я прямо! - с снисходительным пренебрежением проговорил Семен Андреич. - Когда-нибудь дождется, турнут, вот и сказ... Я даже так думаю, не он ли у меня шапку-то... в клубе?

   Семен Андреич мигнул.

   - Ей-богу! Пожалуй, выпил лишнее, да и... Ему все равно.

   - Ну что вы... уж! - заступилась матушка.

   - Да я и не говорю, а что может быть... Бог с ним! Свинья - больше ничего... Обидно, что других заставляет работать из-за своего пьянства.

   Все эти сочувственные слова сестра принимала молчаливо, и хотя видно было, что она не считает их лестью, однако я заметил, что она ждет моего мнения. Признаюсь, мне было не легко пристать к общему хору хвалений. Но, подумав, я нашел, что если точное исполнение этой программы ведет к тому, что сестре дают комнату и свечку, то, стало быть, не согласиться с этим - значит поставить сестру на ту дорогу, где не будет ни комнат, ни свечей и где, в конце концов, она может услышать: "нет проезда!" Припомнил я также кое-что и из своей жизни по этому вопросу, из своих путешествий по пути несогласий; вспомнил, что и я тоже был учителем и пробовал смотреть на школу и науку как на вещи, объясняющие вообще "человека". Но, кроме того, что мои бока были помяты лишний раз, не думаю, чтобы были какие-нибудь другие результаты для школы и для меня. Пытливые взоры сестры, которая поминутно взглядывала на меня во время обеда, правда, мешали мне хорошенько подумать надо всем этим, но тем не менее, когда, наконец, она задала мне роковой вопрос: "Ну, как ты, Вася?.. Хорошо ли?" - в воображении моем накопилось столько утвердительных доводов, что я должен был сказать: "Хорошо!"

   - Только ты, в самом деле, не очень мучай себя... У тебя грудь слаба... - осмелился я пикнуть. Но когда сестра обрадовалась, то, право, мне кажется, я едва не сгорел от стыда.

   Гулял я как-то по улице и натолкнулся на следующую сцену. Около полицейского управления стояла телега; на дне ее лежала человеческая фигура, с ног до головы закрытая полушубком; на тротуаре стояла баба с кнутом в руках и, обращаясь к полушубку, говорила:

   - Ма-ашенник этакой!.. Злодей!.. Вот погоди, про-щелыжная душа!

   Человек, лежавший под полушубком, не шевелился. Я подошел к бабе и спросил: в чем дело?

   - Да вот, батюшка, вора привезла! Пущай его запрут в казамат, шельму этакую, бродягу! Двух лошадей свел, нечистая сила. Хорошо, углядели во-время - догнали, а не угляди мы?.. Этакая паскуда! Все ты увертывался, ну уж теперя покаешься. Уж теперя...

   - Авось бог милостив! - вдруг послышался голос из-под полушубка.

   - Ах ты, нечистая душа! - гневно возразила баба. - Что же это, всякому вору да... А-ах ты!

   - Нич-чево!.. Авось!.. Ты думаешь, бог-то для вас только?.. Нет, очнись! Ты думаешь, вора привезла - и всё тут?.. Нет, погоди маленько! У н-нас тоже против вас штучка есть!..

   Баба жестоко негодовала. Но тон человека под полушубком сделался от этого в высшей степени самоуверенным.

   - Нет, шельма, погоди! - гремело под полушубком. - Так бы я тебе, шельма, и дался, кабы у меня эфтого не было. Так бы я тебе и лег в телегу-то? - как же, сделай одолжение! Нашла дурака! Кабы эфтой штучки у меня против вас, чертей, не было, нашла бы ты меня... держи!

   Эта "штучка" до того заинтересовала меня и бабу, что последняя во все горло потребовала, чтобы он разъяснил эту штучку.

   - Кажи, шкура свиная, что у тебя есть? Чем ты можешь нам во вред?.. Кажи!

   Человек, лежавший в телеге, вдруг откинул полушубок и проворно сел в телеге, показывая нам почти голую спину.

   - А это что, живодерная шельма? - зарычал он, стиснув зубы, и стал тыкать себя в затылок пальцем. - Что это-о?

   Мы с бабой увидели, что затылок был у него разбит и волоса запеклись в крови.

   - Что? что? что, гн-нусавая? - ревел человек, повернувшись к нам лицом и держась обеими руками за край телеги. - Ай присела? Нет, еще за эту штучку-то тебя, шельму, надо расстрелять!.. Аннафему!

   Баба злилась, но молчала и видимо оторопела.

   - Ты ловить вора - лови, а оглоблей его громыхать в это место - не показано! - продолжал мужик. - Что в законе сказано?.. Шельма! Так бы я вам, чертям, и дался, ежели б вы мне не повредили! Ду-ура! Ведь и мы с умом! Я тебе, дуре, нарочно затылок-то подставил!.. Кобыла-а! Потому нам за это снисхождают! Съешь вот!..

   Сказав это, мужик снова юркнул под полушубок, снова закутался с головой и, в то время как баба не знала, что отвечать, весело говорил оттуда:

   - Х-ха!.. А то дурака нашли! Нет, брат, эта штучка - мое почтение! Вот как я тебе скажу... Шельма!.. Я тебе покажу мои права!

   Я пошел и думал о том, что у меня даже и таких-то прав нет, точно на воздухе висишь.

  

  

   "Время мое проходит большею частью в молчании, а со временем надеюсь и еще лучше освоиться с этим положением. И теперь я уже мало-помалу начинаю напоминать собой богомольца, который зазимовал у доброхотного дателя: пьет, ест, зевает, крестит рот, спит - и больше ни о чем не заботится. Записывая по вечерам кое-что в записную книжку, я уже сам разыскиваю старую матушкину юбку, чтобы завесить окно, а не дожидаюсь, пока матушка сама протянется с нею к окну через мою голову и не объяснит мне, что "как бы кто не увидал - подумают, сочиняешь, обидятся, разозлятся и того наплетут, что всю жизнь не разделаешься!.." Все это я теперь знаю и исполняю сам.

   Городишко оказывается самый обыкновенный; грязь, каланча, свинья под забором, мещанин, загоняющий ее поленом и ревущий на нее простуженным голосом: все это, вместе с всклокоченной головой мещанина и его рубахой, распоясанной и терзаемой ветром, составляет картину довольно сильную по впечатлению. Книг в городе можно отыскать много; есть книги даже хорошие, но боюсь их читать; чтение это не приведет к добру; читаю, что попадется: большею частью повести о любви, но и то редко. Большею частью стараюсь думать о вещах, отдаленных от действительности; на стене у меня висит картинка следующего содержания: на берегу громадного озера изображен крошечный человек, сидящий на корточках, в шляпе с широкими полями; в руках у него удочка; вдали колокольня, а внизу подписано: "Предприятие"... Вот я и думаю: где именно тут скрывается предприятие? Предмет, достойный наблюдения и размышления.

   По просьбе матушки я отправился недавно в гости к Семену Андреичу; живет "звериным обычаем", но собою доволен, и все у него есть. Я застал у него Ермакова, и если бы не полштоф водки, который уже стоял на столе и был почти осушен, я не знаю, что бы мы трое выдумали для разговора. Но Семен Андреич был под хмельком, а Ермаков совершенно пьян: поэтому мы все о чем-то разговаривали.

   - Ведь вот какая скотина! - говорил Семен Андреич: - нарежется и орет!.. Ну что ты этим ораньем хочешь доказать?.. Кроме вреда себе и другим...

   - Плевать! - прогремел Ермаков, обнаруживая громадный бас. - Плевать мне на вас на всех!

   Ермаков был человек крепчайшего сложения и, повидимому, большая сила из числа тех, которые в трезвом виде не убьют и мухи; но в пьяном виде он был страшен; ему было не более тридцати лет, но лицо уже достаточно распухло и отекло.

   - Черти проклятые! - ревел он, сжимая кулаки и косясь на меня.

   - Болван ты этакой! Ну, если Иван-то Егоров передаст Фролову, что ты болтал на крестинах у дьякона?- ведь пороху от тебя не оставят, дурак!

   Ермаков посмотрел на него, вдруг приподнял плечи, сжал кулаки и зубы и прогремел что-то до того ругательное, что даже Семен Андреич не нашелся, что ему возразить; он схватил Ермакова за плечо и, наливая другой рукой водку, кричал:

   - Да пей! Пей! Чорт!

   Ермаков выпил и облил свою щеку и жилетку.

   - Что льешь-то? Эх-ма!.. Пить не умеешь, а орешь.

   Из всего оранья Ермакова я мог заключить, что в этом гигантском теле прочно засел неисцелимый недуг протеста, который, благодаря нищенской жизни и под влиянием нищенских интересов окружающего, состарился в нем, прокис, оброс мохом. Миллионы раз "возмущаясь" такими мельчайшими мелочами жизни, как, например, то, что штатный смотритель делает "подлость", не пуская учителей курить в своей комнате, а заставляя их исполнять это на крыльце, и т. д. и т. д., - как не кончить одним ораньем и как не развивать этого оранья дальше и больше?

   Оранье и скрежет зубов раздавались