Блок Александр Александрович - В. Н. Орлов. Гамаюн. Жизнь Александра Блока

ыставках. Все чаще ловил он пристальные, обожающие женские взгляды. "Если бы я умер теперь, за моим гробом шло бы много народу, и была бы кучка молодежи", - записывает он в дневнике.

   Из Москвы стали часто приходить умные, иронические письма от какой-то девушки, не пожелавшей назвать свое имя. Через некоторое время она собственной персоной явилась на Малую Монетную, не застала дома, назначила встречу. Блок пошел, скучая, - и не пожалел. Ей было двадцать лет, она была красивая, живая, элегантная, совсем как ибсеновская Гильда. Звали ее так же, как Снежную Деву: Наталья Николаевна. Фамилия - Скворцова.

   Они провели вместе два дня, не разлучаясь. Он показывал ей свой Петербург, катал на лихачах по городу и за городом, проводил в Москву.

   Началась интенсивная и нервная переписка. Она до нас не дошла (письма Н.Н.С. поэт уничтожил, его ответы не выявлены; случайно сохранились письма, относящиеся к предсмертным дням Блока). Но несколько неотосланных писем Блок вклеил в дневник и еще несколько отосланных скопировал. Из них и еще из некоторых источников можно более или менее ясно представить, как сложились их отношения.

   Она влюбилась в Блока без памяти и хотела бы соединить с ним свою жизнь. Он же написал о ней Любови Дмитриевне так: "Вот девушка, с которой я был бы связан очень "единственно", если бы не отдал всего тебе".

   Вторая Наталья Николаевна была, как видно, девицей балованной, самолюбивой, капризной и начитавшейся современных писателей. Обращаясь к известному поэту, она считала нужным писать заносчиво и возвышенно. Она, дескать, "унижается", признаваясь в своей влюбленности, вынуждена говорить "языком своих горничных", просит "освободить" ее от "унизительного чувства".

   На Блока такого рода тонкости уже не действовали - время "снежных масок" прошло. Из его ответа (в нескольких вариантах) следует: "Унижения нет". Любовь (светлое, солнечное) не унижает, а освобождает, и даже во влюбленности (темное, ночное) тоже нет ничего унизительного, хотя тут подстерегает угроза самоуничтожения, когда за призрак счастья принимаешь "мрачные, порочные услады вина, страстей, погибели души". Из блоковского ответа ясно: то, что происходит между ними, есть не любовь, а увлечение. "Но, боже мой, милая, Вы не этого хотите, и я не этого хочу".

   Чего же он хотел? Ответ - в том же письме к "Гильде". "Я не только молод, а еще бесконечно стар. Чем дольше я живу, тем я больше научаюсь ждать настоящего звона большого колокола; я слышу, но не слушаю колокольчиков, не хочу умереть, боюсь малинового звона".

   В нем все больше проступала строгость, даже суровость. "Он себе на шею четки вместо шарфа навязал и с лица стальной решетки ни пред кем не подымал".

   ... Конечно же, не в каком-то пьяненьком армейском полковнике было дело. Это перебор, следствие повышенной чувствительности, излишнего душевного напряжения.

   Весь "позорный строй" русской жизни внушает ему ужас, и он подмечает, ловит, накапливает его гримасы в повседневном быту. "Эти ужасы вьются вокруг меня всю неделю - отовсюду появляется страшная рожа, точно хочет сказать: "Ааа... ты вот какой?.. Зачем ты напряжен, думаешь, делаешь, строишь, зачем?"

   Блок верен своему правилу - охватывать и сочетать в одном переживании самые различные факты и явления. Ужасное - это обывательская толпа на Невском и "морда" модного писателя-порнографа Анатолия Каменского, потрафляющего вкусам толпы, это "Новое время", Суворин, Меньшиков и Розанов, это черная сотня с Сенной площади и Охотного ряда, это и ничтожный царь, беззаботно пьянствующий со своими конвойцами, это и мракобесное православие Гермогена и Илиодора, и входящий в силу Распутин, и департамент полиции, филеры и провокаторы, это и светские педерасты и разряженные дамочки, это и взятки, акции, купоны, банковские счета, беспощадная власть чистогана.

   Давно уже сложилось у Блока целостное представление о бездуховности, нравственном одичании, животной сытости торжествующего мещанства. На своем языке он называл это желтокровием. Широк диапазон этого представления. Желтое (он в этих случаях всегда писал: жолтое) - это все, что отвердело и застыло кондовым обычаем, мертвым догматом, все неподвижное, бестревожное, отказавшееся от борьбы, безразличное к будущему, а также и все ушедшее в резиньяцию и "эстетический идеализм", в декадентские презрение к "простой жизни".

   "Жолтое" обступало со всех сторон, иногда - оказывалось рядом.

   Так было в семье Менделеевых во главе с вдовствующей Анной Ивановной. Блок крепко не любил тещу, видел в ней живое воплощение духа внешней респектабельности при глубочайшей внутренней косности. Женщина напористая и властная, при жизни гениального мужа она находилась в строгом у него подчинении, а после смерти - что называется, развернулась. Под ее началом семья придерживалась очень правых убеждений и была погружена в бесконечные дрязги по поводу дележа большого наследства. Блок гордился, что оторвал от этой семьи свою Любу. (Вернее сказать, ему казалось, что оторвал.)

   Другой пример был еще красноречивей.

   Блока крайне тревожила судьба обретенной в Варшаве сестры. Ангелина приходила часто, относилась с доверием, показывала свои стихи, совсем неумелые. Он тоже привязался к девушке, встречался охотно: "мы с ней много и хорошо говорили", "с Ангелиной мне было хорошо", "у нее есть ко мне настоящее чувство".

   Среда, в которой росла и вращалась эта "нежная, чуткая, нервная и верующая" девушка, была охарактеризована Блоком двумя словами: "зловонная яма". Это была военная среда - мещанистая, хотя и с претензиями на светскость, реакционная, ханжеская, косная, где еще жил дух "старого дьявола" Победоносцева, где Руссо считали опасным революционером и не выписывали "Нину", потому что к ней прилагались "безнравственные" сочинения Леонида Андреева. Наивысший авторитет здесь - "преосвященный Гермоген", источник всяческой мудрости - салон графини Игнатьевой, одна из самых заметных ячеек православно-черносотенной камарильи, лучшие развлечения - верховая езда с конно-артиллерийскими офицерами и "балы во второй бригаде".

   Блок был озабочен будущим Ангелины; "Нет, ее нельзя так оставлять". Он поддерживал ее стремление на Высшие женские курсы (советовал естественный факультет), - семья, конечно, была против и вообще опасалась вредного влияния "декадента". Из попыток его мало что вышло: "Ангелина "правеет" - мерзость, исходящая от m-me Блок, на ней отразилась".

   Глядя на Ангелину, он все больше задумывался о судьбе молодого поколения: оно "еще не известно ни нам, ни себе", но "все-таки хорошая, хорошая молодежь. Им трудно, тяжело чрезвычайно. Если выживут, выйдут в люди".

   Кое с кем из молодых ему доводилось встречаться и переписываться. Настойчиво, последовательно старался он привить им свое понимание жизни и искусства.

   "Вы молоды и мало пережили. "Хаос в душе", беспредметная тоска и "любовь к безликому" должны пройти... Вспоминайте Толстого... Толстой всем нам теперь помогает и светит. "Декадентство" любите поменьше. Если любите мои стихи, хочу Вам сказать, что я прошел через декадентство давно... Это я Вам пишу потому, что Вы адресуете письма в "Аполлон" и, вероятно, читаете его; там рядом с хорошим - слишком много мертвого, вырожденного декадентства".

   "Прочтя написанное Вами, я убедился, что Вы не обладаете никакой ценностью, которая могла бы углубить, оплодотворить или хотя бы указать путь Вашим смутным и слишком модным в наше время "исканиям" "отравленных мгновений" или "одинокого храма" для молитв "несозданным мечтам непостигаемых желаний". Все это устарело, лучше сказать, было вечно старо и ненужно... Кто прозорлив хоть немного, должен знать, что в трудный писательский путь нельзя пускаться налегке, а нужно иметь хоть в зачатке "Во Имя", которое бы освещало путь и питало творчество".

   "Мне радостно, что Вы в моих стихах читаете радость; это и есть лучшее, что я могу дать... Если будете сильны и чисты, жизнь Вам откроется, Вы в нее войдете и поймете, что, несмотря на все, что было, что есть и что будет, она исполнена чудес и прекрасна",

   "Вы не думайте нарочито о "крошечном", думайте о большом. Тогда, может быть, выйдет подлинное, хотя бы и крошечное".

   "Ваше письмо меня серьезно обрадовало. Очень ярко бросается в глаза борьба, происходящая в Вас: борьба старого, нейрастенического, самолюбивого, узкого, декадентского - с новым - здоровым, мужественным, почувствовавшим наконец, что мир безмерно больше и прекраснее, чем каждый из нас".

   "Вы сами пока мне понравились больше стихов, а это, я думаю, всегда важнее. Без человека (когда в авторе нет "человека") стихи - один пар".

   "Кому не одиноко? Всем тяжело. Переносить эту тяжесть помогает только обладание своей атмосферой, хранение своего круга, и чем шире круг, чем больше он захватывает, тем более творческой становится жизнь".

   "Вы говорите: "Есть сладкая тоска стихов", "Без них - жить на свете тоска, просто дрянь". Я говорю Вам: понимаю Вас, но не хочу знать этого. Мы пришли не тосковать и не отдыхать. Человек есть будущее. Когда же начинает преобладать прошедшее... то человеку, младенцу, юноше и мужу в нас, грозит опасность быть перенесенным в Елисейские поля. Пусть там все благоуханно, пусть самый воздух синеет блаженством, - одно непоправимо: нет будущего. Значит, нет человека".

   Ах, если бы он сам был столь же последовательным, каким хотел видеть каждого из своих юных корреспондентов! И все же главным и решающим было выношенное в противоборстве тоски и надежды, отчаянья и веры убеждение: "Жить можно только будущим", "Я все больше верю в будущее: чем меньше в личное, тем больше в общее".

   И все уж не мое, а наше,

   И с миром утвердилась связь...

   А коли так, за будущее нужно бороться. Страшный мир источает смертельный яд. Но есть и верное противоядие: кровь не желтеет, когда человеком владеют борьба и страсть, огонь и тревога. "Мир движется музыкой, страстью, пристрастием, силой", "Надо, чтобы жизнь менялась".

   Блок нашел для себя точную формулу и боевой лозунг, - нашел в стихах Тютчева:

   Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,

   Хоть бой и неравен - борьба безнадежна!..

   И он так толковал эти стихи: "Смысл трагедии - безнадежность борьбы; но тут нет отчаянья, вялости, опускания рук. Требуется высокое посвящение".

   История внесла свою поправку в такое толкование мировой трагедии, участником которой ощутил себя поэт: в свете замыслов и свершений революции, сокрушившей старый мир, стало ясно, что борьба не была безнадежной.

   Трагическое мировоззрение Блока не имело ничего общего с плоским и вульгарным пессимизмом. Трагедийное искусство всегда ставит вопрос о смысле и цели жизни и всегда обращено к будущему. Оно не только не "отрицает жизни", но, напротив, проникнуто пафосом героического утверждения жизни в ее идеальной форме. Трагедийное - всегда волевое и мужественное. Трагический герой погибает в неравной борьбе за свой идеал, но весь смысл трагедии - в том, что в конечном счете жизнь торжествует в ней вопреки гибели героя. Он не склоняется покорно перед "роковой судьбой", но, руководимый волей к подвигу, мужественно борется с роком, самой гибелью своей открывая путь следующим поколениям.

   Пускай олимпийцы завистливым оком

   Глядят на борьбу непреклонных сердец:

   Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком.

   Тот вырвал из рук их победный венец.

   Блок чутко прислушивается к тому живому и обнадеживающему, что доносится до него пусть даже с чужой, еще не известной ему стороны.

   Так, в феврале 1912 года он открыл для себя чуть ли не ежедневно конфискуемую ("и от этого имеющую еще больший успех") большевистскую газету "Звезда": "Отрадно после консервативных органов - "Речи" и "Русского слова"... Все здесь ясно, просто и отчетливо (потому - талантливо) - пожалуй, иногда слишком просто..."

   Вскоре он прочитал в "Русском слове" боевую статью Горького "О современности" и нашел в ней ответ на свои неотступные мысли. "Никогда еще Русь не переживала столь опасного для нее времени, как в наши печальные дни" - так начал Горький. Первейший для него вопрос - "действенное отношение к жизни", и под этим углом зрения рассматривает он судьбы народа и интеллигенции: тогда как народ "поднимается вверх", интеллигенция "быстро спускается вниз, отрекаясь от участия в прекрасном деле строения новой жизни, отрицая смысл бытия и деяния". Особенно тревожно, нетерпимо положение в литературе, забывшей о том, что русский писатель всегда был учителем жизни, великомучеником правды и апостолом свободы. Вернуться на путь высокого служения зовет литературу "молодая правда русской жизни".

   Блок горячо откликнулся на этот призыв: "Спасибо Горькому и даже - "Звезде"... Запахло настоящим".

   Он не только прислушивался, но и не прочь был действовать.

   Судьба свела его с человеком, каких раньше он не знал. Это был показавшийся ему на первых порах "интереснейшим и таинственнейшим" А.В.Руманов, представитель редакции "Русского слова" в Петербурге, делец широкого размаха и американской складки. Как журналист он отличался смелостью и мертвой хваткой, всюду был вхож, вплоть до кабинета премьер-министра, всегда оказывался первым, иногда, впрочем, попадая впросак (так, однажды он был арестован за разоблачение тайн охранки).

   Блок назвал умеренно либеральное "Русское слово" консервативным органом. Но он допускал, что газета, "может быть, превратится в прогрессивный орган, если приобретет определенную физиономию". Кое-какие симптомы в этом смысле обнадеживали: из газеты был удален нововременец Розанов, оттеснен от руководства Влас Дорошевич, широко печатался Горький. Поэтому Блок заинтересованно отнесся к предложению Руманова систематически участвовать в "Русском слове" и в новой газете, которую Сытин предполагал издавать в Петербурге. Речь шла о коротких статьях литературно-публицистического характера.

   Переговоры тянулись довольно долго, но из них ничего не вышло. Да и слишком уж чужим человеком оказался Руманов, не приемлющий "социалистов всех оттенков" и напористо пытавшийся перетянуть поэта на свою позицию.

   ... Весь 1911 год Блок трудился над "Возмездием", которое из поэмы лирической разрасталось в произведение эпическое. В замысле поэма должна была на широком историческом фоне показать неотвратимый ход разложения старого мира и кризис его культуры, угасание и гибель последних "демонов" и мятежников обреченного индивидуализма. "Поэма обозначает переход от личного к общему" - так позже Блок определил ее общий смысл.

   Работа над "Возмездием" шла рывками, перемежалась периодами подъема и упадка творческой энергии. Сперва Блок писал быстро и был доволен написанным. Но к концу года дело не заладилось: "Мучительный вихрь мыслей, сомнений во всем и в себе, в своих силах, наплывающие образы из невоплощающейся поэмы"; "Совершенно слабо, не годится, неужели ничего не выйдет? Надо план и сюжет". Наконец план выяснился - четыре части: "Демон", Детство, Смерть отца, Война и революция, гибель сына на баррикадах Пятого года. "Кажется, план готов и вот-вот начну писать".

   Но тут-то поэма и остановилась надолго. Блока целиком захватил новый большой замысел.

   Началось это случайно и, казалось бы, ничего особенного не предвещало.

   Двадцать четвертого марта 1912 года Алексей Михайлович Ремизов рассказал Блоку, что есть у него знакомый, Михаил Иванович Терещенко, состоящий чиновником особых поручений при директоре императорских театров и подумывающий об организации собственного оперно-балетного театра. Человек молодой, энергичный, очень богатый (из известной семьи киевских миллионеров-сахарозаводчиков), но "простой и хороший". По почину Терещенки он, Ремизов, пишет для Анатолия Константиновича Лядова сценарий балета "Алалей и Лейла" по мотивам древнерусского сказочно-обрядового фольклора. А для другого знаменитого композитора, Александра Константиновича Глазунова, который любит средневековых провансальских трубадуров, хорошо бы сочинить балетный сценарий на эту тему, и взяться за него должен он, Блок, поскольку известно, что романтика средневековья ему мила и близка. К тому же, оказывается, Терещенке нравятся стихи Блока.

   На третий день Пасхи Блок сошелся с Терещенкой у Ремизова для делового разговора. Молодой миллионер произвел приятное впечатление. Предложение было принято, и через несколько дней Блок пишет Ремизову:

   "Если увидите Терещенку, скажите ему, пожалуйста, что я уже литературу о трубадурах узнал... Один балет я уже сочинил, только он не годится".

   Весь апрель и половину мая он обдумывает сюжет. В конце концов дело свелось к следующему. Старый трубадур тайно любит молодую и прекрасную ChБtelaine и слагает о ней песни. Красавица смущена и взволнована песнями, велит найти и привести трубадура. Тот является с закрытым лицом, поет. Госпожа роняет розу, певец в смятении открывает лицо. Ей кажется, что это луна посеребрила кудри юноши. Она бросает ему лестницу, но тут стража хватает старика, дама падает в обморок. В заключительной сцене закованного трубадура приводят к владельцу замка. Он поет свою песню, ChБtelaine не узнает его, говорит смеясь, что видела сон. Старика хотят отвести в темницу, но он падает мертвым у ног насмешницы.

   Из этого незамысловатого, действительно балетного "сюжета" постепенно выросло одно из самых глубоких и совершенных творений поэта - стихотворная драма "Роза и Крест".

   Уже в мае в "Соображениях и догадках о пьесе" появляется первый очерк будущего героя драмы - нескладного, некрасивого, всеми гонимого Бертрана. И песня, взволновавшая даму, оказывается уже не провансальской, а северной, завезенной с берегов океана, и говорит она, эта песня, о человеческом страдании. И само действие частично переносится в Бретань, - оживают впечатления минувшего лета, вспоминаются бретонские легенды. Становится очевидным, что дело идет уже не о балете. В дневнике появляется слово "опера". Блок погружается в изучение литературных памятников средневековья и множества исторических трудов.

   К середине июля "опера", уже принявшая стихотворную форму, была закончена и прочитана Терещенке, который все еще рассчитывал на Глазунова. Но у самого Блока закрадывается мысль, что получилась вовсе не опера, а драма. В характере Бертрана "есть нечто, переросшее оперу".

   Осенью он приступает к переработке, "располагая все вокруг Бертрана". Эта редакция была закончена 31 октября. Названия еще нет, - может быть, "Бедный рыцарь", или "Сон Изоры", или "Рыцарь-Грядущее"... Разговор все еще идет об "опере", Терещенко советует прочесть ее Станиславскому, потом думать о музыке (на Глазунова к тому времени надежды отпали). Однако Блок сразу же "понял окончательно", что пьесу нужно "всю переделать".

   Третья, окончательная редакция "Розы и Креста" была завершена 19 января 1913 года.

   Вся эта долгая и упорная работа шла в тесном общении с М.И.Терещенкой. "Милый и хороший", "с каждым разом мне больше нравится", - записывает Блок о новом приятеле. Они часто встречаются, разъезжают по городу и за городом в терещенковском автомобиле, гуляют, катаются с "американских гор" (очередное бурное увлечение Блока), говорят об искусстве, о религии, о жизни.

   Терещенко был человеком серьезным, глубоко образованным, много лет провел за границей, учился в Лейпциге, окончил Петербургский университет, увлекся театром, хотел учиться у Станиславского. И при всем том оставался рафинированным эстетом, признавал за искусством значение абсолютное, презрительно третировал всякую "политику".

   В комфортабельном доме Терещенки, сидя под врубелевским "Демоном", Блок спорил с хозяином ("потому что знал когда-то нечто большее, чем искусство"), но к сам поддавался искушению абсолютизации искусства. Он своевременно почувствовал опасность и сделал свои выводы. Потом (уже в 1919 году) он записал о Терещенке: "Мы с ним в свое время загипнотизировали друг друга искусством. Если бы так шло дальше, мы ушли бы в этот бездонный колодезь; Оно - Искусство - увело бы нас туда, заставило бы забраковать не только всего меня, а и все; и остались бы: три штриха рисунка Микель-Анджело; строка Эсхила; и - все; кругом пусто, веревка на шею".

   Ушли бы... Этого не случилось, но по причинам совершенно различным. Блок двигался к "Двенадцати", а Терещенко - к презиравшейся им политике, к идеологии русского империализма, к министерскому креслу во Временном правительстве. Как случайно сошлись они на житейском перекрестке, так легко и неприметно разошлись. Война разлучила их надолго; в последний раз они встретились в апреле 1917 года в Москве - завтракали в "Праге".

   ...Закончив "Розу и Крест", Блок дважды прочитал ее в кругу близких людей. "По тому, как относятся, что выражается на лицах, как замечания касаются только мелочей, вижу, что я написал, наконец, настоящее".

   Так оно и было. В драматическом творчестве Блока "Роза и Крест" - явление принципиально новое. Это уже не субъективистская "лирическая драма" и не облеченная в сценическую форму аллегория. Здесь действуют не олицетворенные идеи, но драматические характеры - живые, реальные люди, изображенные пластично и точно, с психологической верностью, поставленные в реальные жизненные связи и конфликты.

   Блок: "Одним из главных моих "вдохновений" была честность, т.е. желание не провраться "мистически". Так, чтобы все можно было объяснить психологически, "просто". События идут как в жизни, и если они приобретают иной смысл, символический, значит я сумел углубиться в них. Я ничего не насиловал, не вводил никаких неизвестных".

   Он хотел как можно яснее сказать о том, что стало для него самым важным в искусстве, - о человеке. Бертран - "главное действующее лицо, мозг всего представления" - это "человек по преимуществу", человек "со всем житейским", но - неудачник, лишенный "власти" над жизнью и потому униженный и искалеченный ею. (Заметим: Бертран - демократ, в жилах его "течет народная кровь".)

   В душевной драме Бертрана раскрывается генеральная лирическая тема Блока - трагедия современного человека. При всем том, что в "Розе и Кресте" во всей достоверности изображены люди, нравы, быт и события французского средневековья, Блок с особенной настойчивостью подчеркивал, что это не историческая драма, что психология действующих лиц - "вечная", то есть могла быть "во все века", и что он раскрыл ее на историческом материале только потому, что "еще не созрел для современной жизни" и не владеет "современным языком".

   И еще яснее, с еще более близким адресом: "Действующие лица - "современные" люди, их трагедия - и наша трагедия". Время действия (французский XIII век) - время "между двух огней", вроде как в России от 1906-го по 1914 год.

   ..."Работал хорошо", "Работал туго", "Я все еще не могу приняться за свою работу - единственное личное, что осталось для меня в жизни". Это - на протяжений нескольких дней.

   Единственное личное... Он думал: чем хуже складывается жизнь, тем лучше получается в творчестве. Но, может быть, он только притворялся?..

   Отношения его с женщиной, которую он любил "до слез", претерпевали новое сильнейшее испытание.

   После охватившей ее в 1908 году лихорадки и наступившего вслед за тем кризиса Любовь Дмитриевна притихла, ушла в себя и какое-то время пыталась восстановить семейную жизнь. Но хватило ее ненадолго.

   Обозревая впоследствии прожитое, она охарактеризовала годы 1909 - 1911, проведенные с Блоком, двумя словами: "Без жизни". А в 1912 году для нее наступило "пробуждение", и следующее четырехлетие уже обозначено знаменательной пометой: "В рабстве у страсти".

   Общая жизнь, едва наладившись, опять разладилась - и уже непоправимо. Да, в сущности, она и не налаживалась. Новый, 1911 год они встретили "за очень тяжелыми разговорами". В середине февраля положение обостряется настолько, что он решает искать себе отдельную квартиру. Камень преткновения между ними теперь - дурное отношение Любови Дмитриевны к Александре Андреевне. "Но отъезд не разрешит дела". И как итог - в. марте: "Она живет совсем другой жизнью".

   Чем дальше, тем больше Любовь Дмитриевна втягивалась в свою "другую жизнь". У нее опять началась театральная полоса, и снова, как четыре года назад, театр уводит ее от Блока.

   Весной 1912 года образовалось новое театральное предприятие под наименованием "Товарищество актеров, художников, писателей и музыкантов". Среди инициаторов, в большинстве участников труппы Комиссаржевской, была Л.Д.Блок. Режиссером был приглашен Мейерхольд, художниками - Н.Сапунов и Н.Кульбин (один из ранних русских футуристов, в миру военный врач в немалом чине). Близко к новому делу встал Михаил Кузмин.

   Энергичнейший Борис Пронин, несостоявшийся актер, но вдохновенный администратор, снял на летний сезон театр в Финляндии, в Териоках, а по соседству, на самом берегу моря, большую дачу, похожую на старый усадебный дом, с громадным парком. Там дружной коммуной и поселилась вся труппа во главе с Мейерхольдом. Жалованья никто не получал, все на равных правах пользовались полным пансионом.

   Блок стал ездить в Териоки. Первое впечатление: "Хотя у них еще ничего не налажено и довольно богемно, но духа пустоты нет, они все очень подолгу заняты, действительно. Все веселые и серьезные. У Мейерхольда прекрасные дети и такс".

   Открытие состоялось 9 июня. Невзрачное здание летнего театра было приукрашено, над крышей развевался флаг, расписанный Сапуновым: на лиловом фоне белый Арлекин, но не веселый, а с загадочной печальной улыбкой. Показаны были три "пролога", пантомима "Влюбленные", интермедия Сервантеса "Два болтуна", мимическая сценка "Арлекин, ходатай свадеб", затем шло отделение концертное. Все было очень нарядно, изысканно, новомодно.

   Блок: "Мне ничего не понравилось. Правда, прекрасную и пеструю шутку Сервантеса разыграли бойко. Спектаклю предшествовали две речи - Кульбина и Мейерхольда, очень запутанные и дилетантские (к счастью, короткие), содержания (насколько я мог уловить) очень мне враждебного (о людях, как о куклах, об искусстве, как "счастьи"). Впечатление у меня было неприятное, и не хотелось идти на дачу пить чай, так что мы только немного прошли с Любой вдоль очень красивого и туманного моря, над которым висел кусок красной луны, - и потом я уехал".

   Автор "Розы и Креста" хотел видеть в театре "здоровый реализм", психологию и человека, "и вообще чтобы было питательно", а ему показывали "чистое зрелище", заправленную пряностями окрошку из Гоцци и русского балагана, отлично выдрессированных кукол. Все это он называл "узорными финтифлюшками вокруг пустынной души".

   Первоначальная заинтересованность быстро развеялась: "Переменилось многое в духе предприятия... Вначале они хотели большого идейного дела, учиться и т.д. Понемногу стали присоединяться предприимчивые модернисты. Вместо большого дела, традиционного, на которое никто не способен, возникло талантливое декадентское маленькое дело... Речи были о Шекспире и идеях, дело пошло прежде всего о мейерхольдовских пантомимах".

   На Петров день (29 июня) в Териоках был назначен карнавал - "Веселая ночь на берегу Финского залива". Инициатором был одареннейший живописец и декоратор Николай Николаевич Сапунов - веселый, насмешливый, неистощимый на выдумку. Ему виделись ярко раскрашенные балаганы, забавные аттракционы, толпы ряженых, всякого рода шутки и сюрпризы. Так, например, в одном из балаганов публику должны были заморить долгим ожиданием, а когда дело близилось к скандалу, раздвинулся бы занавес, открыв другой, с намалеванной дурацкой рожей и надписью: "Вы, требующие исполнения испанской пьесы, не доросли еще до ее понимания. В награду за уплаченные деньги можете бесплатно увидеть свое собственное изображение". Много было придумано еще разных занятных штук...

   Четырнадцатого июня Сапунов по телефону зазывал Блока в Териоки - обсуждать карнавал.

   В последнее время они, можно сказать, подружились, часто встречались. Сапунов собирался писать портрет Блока.

   Он был на взлете, писал все лучше и лучше, по большей части темперы на свои излюбленные русские сюжеты - купеческие чаепития, трактиры, веселые дома, - щедрая, густая живопись быта, смелая гамма красок - желтой, синей, оранжевой.

   Блоку полюбился этот легкий, размашистый человек, замоскворецкий денди в ослепительных жилетах, с нарочито простонародным говорком, вызывающей смелостью суждений, бесшабашными повадками, преклонением перед стихами Лермонтова и Тютчева В нем было что-то "роковое и романтическое", хотя, если присмотреться получше, в глубине души он оставался "очень чистым и простым".

   От обсуждения карнавала Блок уклонился и в Териоки не поехал. Ему нечего было делать в атмосфере беспечного маскарадного и балаганного веселья: "Все идет своим путем. Скоро все серьезное будет затерто..."

   Когда он ночью 14-го записывал эти слова в дневнике, Сапунова уже не было на свете.

   В Териоках небольшая компания - Сапунов, Кузмин, две художницы и одна актриса - собрались в белую ночь покататься по морю. Если бы Блок приехал, он, возможно, принял бы участие в прогулке. Когда в трех верстах от берега менялись местами, лодка перевернулась. Все отделались испугом, Сапунов утонул. Тело его вынесло через две недели в Кронштадте.

   Сказал: "Я не умею плавать",

   И вот - отплыл, плохой пловец,

   Туда, где уж сплетала слава

   Тебе лазоревый венец...

   (Это стихи Михаила Кузмина.)

   Тень бессмысленной гибели художника, которого все любили, легла на дни и дела его товарищей, но ненадолго. Жизнь брала свое. Люди трудились, готовили один за другим новые спектакли. Репертуар был пестрый: Гольдони, Уайльд, Стриндберг, Кальдерон, Шоу, а для пополнения кассы - Джером и "кабаре".

   Любовь Дмитриевна играла много, старалась, как могла. Она так любила театр и так хотела стать актрисой, что не жалела для этого ничего: располагая после смерти отца известными средствами, она главным образом и финансировала териокское предприятие.

   Блок искренне пытался разглядеть в ней актрису. Она даже понравилась ему в "Виновны - не виновны". Правда, в этом случае дело было, может быть, больше в Стриндберге, чем в исполнительнице. Пьесу поставили по совету Блока, перед спектаклем Пяст прочитал лекцию о Стриндберге, среди публики была дочь "старого Августа". Мейерхольд и художник Юрий Бонди, выдвинув на первый план задачу декоративную, в сложной гамме сине-черных, желтых и багрово-красных тонов хорошо передали сурово-трагический и грозный характер творчества Стриндберга. Блок оценил спектакль высоко: "Весь Стриндберговский вечер произвел на меня такое цельное и сильное впечатление, что я мог бы написать о нем статью".

   Блок видел в своей жене "задатки здоровой работы", и все же в конечном счете отнесся к ее актерским претензиям беспощадно. Коль скоро дело касалось искусства, он не щадил никого. "Постоянно мне больно, что ты хочешь играть. Тут стыдное что-то. Спасает только гений, нет гения - стыдно, скучно, не нужно",

   К тому же вскоре ему стало ясно, что и не в театре, собственно, дело. С осени "Люба все уходит из дому", днями и вечерами до поздней ночи пропадает то у Мейерхольда, то в театре или кинематографе, то "на футболе", то в "Бродячей собаке", о которой еще будет сказано, - и всегда с одним и тем же спутником - участником териокского "Товарищества", молодым (на девять лет моложе ее!) студентом-юристом, начинающим актером и режиссером.

   В октябре Блок записывает: "Вечером за чаем я поднял (который раз) разговор о том, что положение неестественно и длить его - значит погружать себя в сон, Ясно: "театр" в ее жизни стал придатком к той любви, которая развивается, я вижу, каждый день, будь она настоящая или временная... Нам обоим будет хуже, если тянуть жизнь так, как она тянется сейчас. Туманность и неопределенность и кажущиеся отношения ее ко мне - хуже всего".

   Но ничего решено не было, так "хуже всего" и осталось навсегда.

   Любовь Дмитриевна уезжает в Житомир, где ее избранник отбывает военную службу, вскоре возвращается, но он без нее "пьет", и она снова едет - "без срока", говорит, что это "последняя влюбленность", чтобы Блок ее "отпустил по-хорошему".

   Однако, как и в истории с Андреем Белым, она "раздваивается", взывает к жалости и милосердию Блока и тем самым его обезоруживает. Чего стоит хотя бы такая его запись: "Милая сказала мне к вечеру: если ты меня покинешь, я погибну там (с этим человеком, в этой среде). Если откажешься от меня, жизнь моя будет разбитая. Фаза моей любви к тебе - требовательная. Помоги мне и этому человеку".

   И он помог - не отказался, хотя она договаривалась до немыслимого ("Уронила, не хочу ли я жить на будущий год "втроем""). "Требовательная любовь", как понимала ее эта эгоистическая женщина, выражалась в том, что, сидя в Житомире, она уверяла Блока, что поведение ее - "совсем не измена", потому что теперь она чувствует свою связь с ним лучше, нежели в последние годы, когда они были вместе.

   И как было не "помочь" ей? Ведь он сам не мог с ней расстаться: "В ней - моя связь с миром, утверждение несказанности мира. Если есть несказанное, - я согласен на многое, на все..."

   Все, кружась, исчезает во мгле,

   Неподвижно лишь солнце любви.

   Единственное, что оставалось ему, - взывать если не к ее сердцу, то к разуму, все еще апеллируя, вопреки очевидному, к якобы обретенной некогда "гармонии".

   "Сейчас пришло твое письмо. Сегодня ночью я видел тебя во сне. Я думаю о тебе все время. Не нужно и невозможно писать тебе длинно, что я думаю. В кратких словах: я убеждаюсь с каждым днем и моей душой и моим мозгом, которые к старости крепнут и работают все гармоничнее, увереннее и действеннее, что ты погружена в непробудный сон, в котором неуклонно совершаются свои события: на Кавказе ты ставила на карту только тело, теперь же (я уверен, почти нет сомнения) ты ставишь на карту и тело и душу, т.е. гармонию. Каждый день я жду момента, когда эта гармония, когда-то созданная великими и высокими усилиями, но не укрепленная и подтачиваемая и нами самими и чужими, врагами, - в течение десяти лет, - разрушится. То, что ты совершаешь, есть заключительный момент сна, который ведет к катастрофе или - к разрушению первоначальной и единственной гармонии, смысла жизни, найденного когда-то, но еще не оправданного, не заключенного в форму.

   Переводя на свой язык, ты можешь назвать эту катастрофу - новым пробуждением, установлением новой гармонии (для себя и для третьего лица). Я в эту новую гармонию не верю, я ее проклинаю заранее не только лично, но и объективно. Она - низшего порядка, чем та, которая была достигнута когда-то, и в том, что это так, я клянусь всем, что мне было дорого и есть дорого.

   Если ты сомневаешься в этом, то я - не сомневаюсь. Если ты веришь в установление новой гармонии для себя, то я готов к устранению себя с твоего пути, готов гораздо определеннее, чем 7 ноября 1902 года. Поверь мне, что это не угроза и не злоба, а ясный религиозный вывод, решительный отказ от всякого компромисса.

   Твое письмо лишь немногим отчетливее, чем прежние письма. Надо быть отчетливей, потому что каждый новый день теперь - есть действие, близящееся к тому или другому окончанию.

   Прошу тебя оставить домашний язык в обращении ко мне. Просыпайся, иначе - за тебя проснется другое. Благослови тебя бог, помоги он тебе быть не женщиной-разрушительницей, а - созидательницей.

   Александр Блок""

   Она ничего не захотела (а может, и не смогла) понять. Ее ответ - все тот же: бессмысленный лепет, что она, дескать, его "любит", но не может отказаться от обретенного "счастья", невнятные телеграммы, деловые распоряжения насчет высылки сундука с ее туалетами.

   В разгар всего этого личного неустройства, разрешившегося (вопреки тому, что он сказал в письме) компромиссом, Блок писал "Розу и Крест". Не следует, конечно, искать в драме прямого, зеркального отражения того, что происходило между ним и Любовью Дмитриевной. Но нельзя не заметить, что как раз в это время он был поглощен работой над произведением, главное в котором - трагедия человеческой любви, уже не небесной и не астартической, а именно человеческой.

   "Неумолимо честный, трудно честный" Бертран любит Изору вечной, беззаветной любовью, и в этой любви раскрывается сила и красота его простой человеческой души, - сила и красота самопожертвования. В финальной сцене, когда истекающий кровью Бертран стоит на страже любовного свидания Изоры с мальчишкой Алисканом, он жертвует жизнью ради минутного счастья любимой женщины, "открыв для нее своей смертью новые пути" (как говорит Блок в своих пояснениях к пьесе).

   Казалось бы, какие "новые пути" могут открыться перед женщиной, которая охарактеризована как "темная и страстная", "хищная, жадная, капризная", наделенная находчивостью и "здравым смыслом"? Но Блок, определяя "Розу и Крест" прежде всего как драму Бертрана, говорит, что во вторую очередь это также и драма Изоры. Не все просто и однолинейно в прекрасной графине. При всех ее "земных" качествах и свойствах есть в ней и душевная свежесть и цельность; она создана из "беспримесно-чистого и восприимчивого металла" и потому может и не разделить судьбы остальных обитателей графского замка. У нее еще может быть свое будущее, Пусть она неспособна понять и оценить "преданную человеческую только любовь, которая охраняет незаметно и никуда не зовет", пусть молодость и страсть бросают ее в объятья пошлого красавчика, но судьба ее "еще не свершилась", "о чем говорят ее слезы над трупом Бертрана".

   Нравственное начало, которым всецело проникнута "Роза и Крест", стало для Блока важнейшим критерием искусства. Теперь он меряет этой мерой все, что его окружает. Современное русское искусство отравлено "ядом модернизма", из него исчезло единственно насущное - правда. Развелось великое множество легких и изящных талантов, которые вредны, потому что впадают в эстетическую ложь, в "цинизм голой души".

   Средоточием и своего рода символом духа праздности и суесловья стала для Блока пресловутая "Бродячая собака", открывшаяся под новый, 1912 год как литературно-артистический клуб, а в дальнейшем превратившаяся в обычное кабаре. Она оставила заметный след в художественной жизни предвоенного времени. Учредителем и хозяином заведения был все тот же вездесущий Борис Пронин.

   "Собака" помещалась в самом центре Петербурга, в старинном доме на Михайловской площади. Посетитель в глубине второго двора, по соседству с помойной ямой, находил невзрачную дверь, спускался по узкой лестнице и оказывался в подвале, тесно уставленном столиками и диванами и кругом расписанном ярчайшими громадными махровыми цветами и сказочными птицами богатого оперения. Это была работа Сергея Судейкина. Вторую комнату, поменьше, украшало панно Сапунова, изображавшее женщину и лань.

   Все мы бражники здесь, блудницы,

   Как невесело вместе нам!

   На стенах цветы и птицы

   Томятся по облакам...

   Это о подвале на Михайловской площади написала молодая Анна Ахматова.

   Тут еженощно собиралось множество людей искусства, принадлежащих к самым разным лагерям и группам, но тон задавали акмеисты. На маленькой эстраде читали стихи и доклады, музицировали, танцевали, устраивали диспуты, импровизировали нечто театральное - кто во что горазд. Фантазия работала неутомимо.

   Кого только из писателей, художников, актеров не видели и не слышали эти низкие, пестро раскрашенные стены. Здесь чествовали "короля французских поэтов" Поля Фора и главаря итальянских футуристов Маринетти, Макса Линдера и Эмиля Верхарна. Здесь показывали себя первейшие петербургские красавицы и самые изысканные франты.

   Наши девы, наши дамы -

   Что за прелесть глаз и губ!

   Цех поэтов - всё "Адамы",

   Всяк приятен и не груб.

   Не боясь собачьей ямы,

   Наши шумы, наши гамы

   Посещает, посещает, посещает Сологуб, -

   дребезжащим голоском напевал "собачий гимн" собственного сочинения Михаил Кузмин.

   И, конечно, в подвал валом валила жадная до зрелищ и тем более до нравов богемы состоятельная публика. Этих посетителей здесь презрительно именовали "фармацевтами", но обойтись без них не могли, - иначе "Собака" прогорела бы. В особых случаях Пронин заламывал с "фармацевтов" неслыханные цены - по четвертному билету с персоны, - и те платили безропотно.

   Блок не был в "Бродячей собаке" ни разу, как ни завлекали его, и других "горячо убеждал не ходить и не поощрять".

   Правда, один раз он чуть было не принял участия в делах подвала, но этот случай лучше всего иллюстрирует его отношение к тамошним эстетам и снобам. "Люба просит написать ей монолог для произнесения на Судейкинском вечере в "Бродячей собаке" (игорный дом в Париже сто лет назад). Я задумал написать монолог женщины (безумной?), вспоминающей революцию. Она стыдит собравшихся".

   Как жаль, что монолог не был написан! Но, может быть, заправилы "Собаки" и не захотели бы его услышать.

   Значительным событием в жизни Блока было возникновение в октябре 1912 года нового издательства "Сирин", основанного М.И.Терещенкой и его сестрами. Блок вместе с Ремизовым принимал в делах "Сирина" самое близкое и постоянное участие, - Терещенки внимательно прислушивались к их советам,

   Чуть ли не ежевечерне приходил Блок на Пушкинскую, 10, где в обитых красным сукном комнатах, с широкими оттоманками и глубокими креслами, засиживался до поздней ночи за долгими и доверительными беседами.

   Ему казалось, что "Сирин" поможет оздоровлению литературной атмосферы. Задача издательства, писал он Андрею Белому, служить русской литературе и дать писателям возможность "работать спокойно".

   В сложившейся литературной обстановке, ознаменованной активным напором "наглеющего акмеизма" (слова Блока) и футуристических скандалов, "Сирин" ориентировался на "классику" символизма, выпускал собрания сочинений Брюсова, Сологуба, Ремизова и альманахи, в которых увидели свет "Роза и Крест" и (по инициативе Блока) "Петербург" Андрея Белого. Предполагалось издать и сочинения Блока, но этому помешала война (в 1915 году "Сирин" прекратил свое недолгое существование).

   Но самым важным и беспокоящим оставалась "Роза и Крест", вернее - ее судьба.

   В начале апреля 1913 года драма была прочитана публично в "Обществе поэтов", учрежденном акмеистом Н.В.Недоброво. Чтение состоялось в актовом зале Шестой гимназии, на Фонтанке. Собрало