Боборыкин Петр Дмитриевич - За полвека

ситете. В военную службу никто из них не поступил.

   Для меня как для будущего бытописателя не лишенными интереса оказались и их воспоминания, рассказы, анекдоты кадет о лагерной службе и все их ближайшие приятели, служившие в разных частях гвардии.

   Светский круг знакомств сложился у меня с первой же зимы довольно большой, главным образом через Дондукова, с семейством которого я в Дерпте так сошелся, и через мою двоюродную сестру С.Л.Боборыкину, тогда круглую сироту, жившую у своей кузины, княгини Шаховской, жены известного тогда крупного деятеля по финансово-экономической части А.И.Бутовского, директора департамента мануфактур и торговли.

   Сонечка Боборыкина считалась красавицей. Когда она была еще в Екатерининском институте и я навещал ее студентом, моя мать сильно побаивалась, чтобы я со временем не женился на ней. До этого не дошло, и когда я нашел ее в доме Бутовских роскошной девицей, собирающейся замуж, у нас установились с ней чисто приятельские отношения. Я не был уже влюблен в нее, а она имела со мной всегда шутливый тон и давала мне всякие юмористические прозвища.

   В доме ее кузины, в огромном казенном помещении около Технологического института, давали танцевальные вечера, и с многими дамами и девицами я познакомился как писатель. Но это не было там особенно привлекал тельным званием.

   В ту же зиму Сонечка вышла за офицера некрасивой наружности, без всякого блеска, даже без большого состояния, одного из сыновей поэта Баратынского, к немалому удивлению всех ее поклонников. Они поселились в Петербурге, и у меня стало зимним домом больше.

   В том, что теперь зовут "интеллигенцией", у меня не было еще больших связей за недостатком времени, да и вообще тогдашние профессиональные литераторы, учители, профессора, художники - все это жило очень скромно. Центра, вроде Союза писателей, не существовало. Кажется, открылся уже Шахматный клуб; но я в него почему-то не попадал; да он и кончил фиаско. Вместо объединения кружков и партий он, кажется, способствовал только тому, что все это гораздо сильнее обострилось.

   В обществе чувствовалось все сильнее либеральное течение, и одним из его симптомов сделались воскресные школы. Вскоре их ограничили, но в мою первую петербургскую зиму это превратилось даже в некоторых местностях Петербурга в светскую моду. Учили чумазых сапожных и кузнечных мальчиков фрейлины, барышни, дамы, чиновники, военные, пажи, лицеисты, правоведы, разумеется, и студенты.

   И меня в первый раз повезла в школу Гальванической роты (около Садовой) большая барыня (но с совершенно бытовым тоном), сестра графини Соллогуб, А.М.Веневитинова, на которой когда-то Гоголь мечтал, кажется, жениться. Она ездила туда со своей девочкой, и мы втроем обучали всякий народ обоего пола.

   Там-то я и познакомился сначала с П.В.Анненковым. Преподавал ли он сам - не знаю, больше наезжал и состоял, вероятно, в одном из комитетов.

   Поддерживал я знакомство и с Васильевским островом. В университет я редко заглядывал, потому что никто меня из профессоров особенно не привлекал: а время у меня было и без того нарасхват. Явился я к декану, Горлову, попросить указаний для моего экзамена, и его маленькая, курьезная фигурка в халате оставила во мне скорее комическое впечатление.

   А "властителя дум" у тогдашнего студенчества почти что не было. Популярнее были Кавелин, Утин, Стасюлевич, Спасович. О лекциях, профессорах в том кружке, куда я был вхож, говорили гораздо меньше, чем о всяких злобах дня, в том числе и об ожидавшейся к 19 февраля крестьянской "воле".

   В кружке, куда я попадал, главную роль играли Михаэлис и один из братьев Неклюдовых, бывших казанских студентов. Иван, старший, весь ушел в книжки и лекции и сделался потом образцовым сенатским чиновником.

   Младший - Николай, перешедший также из Казани, увлекался разными веяниями, а также и разными предметами научных занятий. Он из математика превратился в юриста и скоро сделался вожаком, оратором на вечеринках и сборищах. Та зима как раз и шла перед взрывом беспорядков к сентябрю 1861 года.

   Но пока еще ничего особенного не происходило. Оба эти вожака, Михаэлис и Неклюдов, выделялись больше других. Они должны были сыграть роль в массовом движении через несколько месяцев.

   Двух других студентов - "деятелей" с влиянием, бывавших везде, я хорошо помню из той же эпохи. Одного из них я зазнал годом раньше. Это были Чубинский и Покровский. Оба очутились потом в ссылке.

   Чубинский водил приятельство с Аполлоном Григорьевым, еще когда тот состоял одним из редакторов "Русского слова" графа Кушелева-Безбородко. Покровского я помню уже перед самым уличным движением в сентябре.

   У братьев Бакст собирались часто. Там еще раньше я встречался с покойным В.Ковалевским, когда он носил еще форму правоведа. Он поражал, сравнительно со студентами, своей любознательностью, легкостью усвоения всех наук, изумительной памятью, бойкостью диалектики (при детском голосе) и необычайной склонностью участвовать во всяком движении. Он и тогда уже начал какое-то издательское дело, переводил целые учебники.

   Роль "старосты" в смысле движения играл Михаэлис - натурой и умом посильнее многих, типичный выученик тогдашней эпохи, чистокровный "нигилист", каким он явился у Тургенева, пошедший в студенты из лицеистов, совершенно "опростивший" себя - вплоть до своего внешнего вида - при значительной, почти красивой наружности.

   В этом кружке, кажется, он один был запросто вхож к Чернышевскому, вероятно через М.Л. Михайлова, так как, он был родной брат г-жи Шелгуновой.

   Николай Неклюдов и тогда уже смотрел кандидатом в пансионеры Петропавловской крепости, куда и попал позднее. В нем температура его "разрывных" взглядов и стремлений сказывалась всегда и в приподнятом тоне его высокого певучего голоса, и в выражении красивых, темных глаз. Юноша этот легко увлекал толпу товарищей и отличался смелостью вожака и даже трибуна.

   И кто бы подумал, что настанет такой момент, когда его тело (в звании товарища министра внутренних дел) вынесут из какого здания? Из бывшего Третьего отделения, куда я ходил когда-то в театральную цензуру к И.А.Нордштрему.

   Несколько раньше (Неклюдов был уже не то обер-прокурор, не то товарищ государственного секретаря) судьба столкнула нас на прогулке в Киссингене.

   Мы не видались более двадцати лет. Я его помнил еще молодым мировым судьею (после его студенческих передряг в крепости) и видел перед собою очень утомленного, болезненного мужчину неопределенных лет, сохранившего все тот же теноровый студенческий голос.

   - Видите, Неклюдов, - сказал я ему, - какие жизнь шутки шутит.

   Идя рядом по аллее, он вбок посмотрел на меня вопросительно.

   - Вот хоть бы взять и нас обоих? Вы с тех пор, как мы встречались на острову, - из красного сделались розовым, а потом и совсем побелели. А я все краснел по сие время. Может быть, дойду и до густо-красного колера?

   Он ничего на это не заметил.

   Но и я еще тогда не ожидал, что той же судьбе угодно будет устроить вынос его тела из дома государственной полиции.

   И то сказать, еще Герцен острил, что в Петропавловской крепости меняются не только "образы мыслей", но и "образы мыслителей".

   Вот в таких кружках, какой я посещал, и по городу у педагогов, чиновников, неслужащих дворян (которых было больше, чем теперь) и шло движение, кроме редакции журналов, вроде "Современника". Но столичная жизнь в более осязательных своих проявлениях не давала достаточно чувствовать, что мы накануне великого дня 19 февраля. Журнальный мир не был объединен общностью своих интересов. Крепостное право, кроме "Вести", никто не поддерживал. Каждый почти журнал стоял за освобождение крестьян с землею: но это не носилось в воздухе. Да и средств не имелось еще налицо для более ярких проявлений общественного чувства.

   Пишущая братия сидела по редакциям. Не устраивалось ни обедов, ни банкетов, ни чтений в известном духе. Все это было бы гораздо труднее и устраивать. Правительство, как всегда, делало из мухи слона. Неизвестно, по каким донесениям своих агентов оно вообразило себе, что ко дню объявления воли произойдут уличные беспорядки.

   И оно не решилось объявить о ней в самый день подписания манифеста, а позднее, в Прощеное воскресенье на Масленице, что пришлось уже в марте.

   Да никто среди молодежи и не говорил о том, что готовятся какие-нибудь манифестации. Столица жила своим веселым сезоном. То, что составляет "весь Петербург", оставалось таким же жуирным, как и сорок четыре года спустя, в день падения Порт-Артура или адских боен Ляояна и под Мукденом; такая же разряженная толпа в театрах, ресторанах, загородных увеселительных кабаках.

   Кто радовался освобождению - а таких было немало, - делали это тихо, келейно.

   В ту "историческую" зиму едва ли не в одном движении по воскресным школам сказался пульс либерального Петербурга... да и оно должно было стихнуть после разных полицейских репрессий.

   Всего прямее следовало бы ему сказываться в общей товарищеской жизни тогдашнего писательства; но этого, повторяю, не было. Иначе в эти три месяца до 19 февраля, наверно, были бы сборища, обеды, вечера, заседания, на которые я, конечно бы, попал.

   Если взять хотя бы такого писателя, как П.И.Вейнберг с его общительными и организационными наклонностями, и сравнить его жизнь теперь, когда ему минуло 76 лет, и тогда, как он был молодой человек 31 года и вдобавок стоял во главе нового, пошедшего очень бойко журнала.

   Этот журнал, свои дела, женитьба поглощали его совершенно. Я видал его в конторе, на Невском, в театрах (и то редко); но не помню, чтобы он устраивал что-нибудь общелитераторское, в чем сказывалась бы близость великой исторической годовщины, расколовшей историю России на две эпохи: рабовладельчества и падения его.

   Был дом литературного мецената графа Кушелева-Безбородко, затеявшего незадолго перед тем журнал "Русское слово".

   Он кормил и поил пишущую братию, особенно в первые два года. Журнал (к зиме 1860-1861 года) взял уже в свои руки Благосветлов. Прежняя редакция распалась, А.Григорьев ушел к братьям Достоевским в журнал "Время".

   Но разливанное море, может быть, и в ту зиму еще продолжалось. Я туда не стремился, после того как редакция "Русского слова" затеряла у меня рукопись моей первой комедии "Фразеры".

   От того же П.И.Вейнберга (больше впоследствии) я наслышался рассказов о меценатских палатах графа, где скучающий барин собирал литературную "компанию", в которой действовали такие и тогда уже знаменитые "потаторы" (пьяницы), как Л.Мей, А.Григорьев, поэт Кроль (родственник жены графа) и другие "кутилы-мученики". Не отставал от них и В.Курочкин.

   Вообще, я уже и тогда должен был помириться с тем фактом, что нравы пишущей братии по этой части весьма и весьма небезупречны. Таких алкоголиков - и запойных, и простых, - как в ту "эпоху реформ", уже не бывало позднее среди литераторов, по крайней мере такого "букета", если его составить из Мея, Кроля, Григорьева и Якушкина, знаменитого "ходебщика", позднее моего сотрудника.

   Даже такой на вид приличный и даже чопорный человек, как Эдельсон, приятель Григорьева и Островского (впоследствии мой же сотрудник), страдал припадками жестокого запоя. Но он это усиленно скрывал, а завсегдатаи кушелевских попоек делали все это открыто и, по свидетельству очевидцев, позволяли себе в графских чертогах всякие виды пьяного безобразия.

   Я счастлив тем, что инстинктивно воздерживался от прямого знакомства с такими "эксцессами" представителей литературы, которой я приехал служить верой и правдой. Сколько помню, я не попал ни на один такой безобразный кутеж.

   Но распущенность писательских нравов не вела вовсе к закреплению товарищеского духа. Нетрудно было мне на первых же порах увидать, что редакции журналов (газеты тогда еще не играли роли) все более и более обособляются и уже готовы к тем ужасным схваткам, которые омрачили и скором времени петербургский журнализм небывалым и впоследствии цинизмом ругани.

   Нечего, стало быть, и удивляться тому, что день, когда появился манифест 19 февраля, прошел в петербургском писательском мире без всякого торжества, как самый заурядный последний день Масленицы.

   Опасения правительства до поздних часов ночи оказались пуфом.

   А с утра по Невскому, по Морским, по другим улицам и в центре, и на окраинах разъезжали патрули жандармов. Этим только и отличалось масленичное воскресенье от последних дней той же кутильной недели. Те же балаганы, катанье на них, вейки-чухонцы, снованье праздного подвыпившего люда. Ничего похожего на особые группы молодежи, на какую-нибудь процессию.

   Этого даже и в воздухе не было. Не помню, чтобы и на Васильевском острову собирались какие-нибудь студенческие группы.

   Дообеденные часы я, как страстный любитель сцены, провел в Михайловском театре на какой-то французской пьесе, мною еще не виданной. Помню, сбор был плохой. В буфетах тогда можно было иметь блины, и я спросил себе порцию в один из антрактов.

   И до театра и после него (еще засветло) я проехал по Невскому и Морским, и в памяти моей остался патруль жандармов, который я повстречал на Морской около пешеходного мостика, где дом, принадлежащий министерству внутренних дел.

   И тогда же до обеда я попал в мой студенческий кружок, в квартиру, где жил Михаэлис с товарищем. Там же нашел я и М.Л. Михайлова за чаем. Они только что читали вслух текст манифеста и потом все начали его разбирать по косточкам. Никого он не удовлетворял. Все находили его фразеологию напыщенной и уродливой - весь его семинарский "штиль" митрополита Филарета. Ждали совсем не того, не только по форме, но и по существу.

   Сильнее и ядовитее всех говорил Михайлов. Он прямо называл все это ловушкой и обманом и не предвидел для крестьян ничего, кроме новой формы закрепощения.

   Тут в первый раз тон и содержание его протестов показывали, что этот человек уже "сжег свои корабли"; но и раньше я догадывался, что его считают прикосновенным к революционной организации после его поездки за границу, в Лондон.

   Так оно и случилось, и вскоре по Петербургу были уже разбросаны прокламации, автором которых и оказался Михайлов.

   Кажется, больше я его уже не встречал, и только после приговора мне дали взглянуть на карточку, где он снят в шинели и фуражке арестанта в ту минуту, когда его заковывали в кандалы.

   Надо было окончательно с первым великопостным колоколом засесть за чтение лекций и учебников.

   Раздобыться лекциями по всем главным предметам было нелегко. А из побочных два предмета "кусались" больше главных: это курсы Спасовича и Кавелина.

   Николай Неклюдов свел меня в аудитории с одним вольнослушателем Неофитом Калининым. От него я и пользовался многими записками. Мне предстояло сдавать с четверокурсниками. Экзамены начинались с мая. Времени, по моему расчету, хватало. Как бывший камералист, я уже сдавал экзамены из политической экономии, слушал части статистики, финансового права, уголовных законов Российской империи. Я смотрел на себя, уже как на писателя с большим университетским прошедшим, с привычкой к более серьезной работе. То, как я делал когда-то по химии и медицинским наукам, - все это стояло гораздо выше чтения лекций по предметам, не требовавшим никакой особенной остроты памяти или специальных дарований. Словом, готовился я с полной уверенностью в успехе и даже "с прохладой", в первые недели Великого поста продолжал выезжать по вечерам; бывал в концертах и на живых картинах.

   Политической экономией начинались экзамены. Прочитал я учебник Горлова и еще две-три книги. Когда-то И.К.Бабст поставил мне в Казани пять с плюсом, и его преподавание было новее и талантливее, чем у Горлова.

   Настало и то "майское утро", когда надо было отправляться на Васильевский остров и начинать мытарства экзамена. Предметов одних главных оказалось чуть не десяток: политическая экономия, статистика, русское государственное право, государственное право иностранных держав, международное право, финансовое право, торговое право и еще что-то.

   Некоторых профессоров - например. Ивановского, Андреевского, Михайлова - я и в глаза не видал и слышал очень мало о том, как они экзаменуют, к чему надо больше и к чему меньше готовиться.

   Политическая экономия, худо ли - хорошо ли, вошла в чемодан памяти. Через день надо было отправляться.

   И вдруг опять вести из Нижнего: отчаянные письма моей матушки и тетки. Умоляют приехать и помочь им в устройстве дел. Необходимо съездить в деревню, в тот уезд, где и мне достались "маетности", и поладить с крестьянами другого большого имения, которых дед отпустил на волю еще по духовному завещанию. На все это надо было употребить месяца два, то есть май и июнь.

   Я сам видел необходимость ехать в Нижний, но после экзамена. А тут приходилось поставить все вверх дном.

   Как быть?

   Еду в университет, ищу ректора, добрейшего П.А. Плетнева, наталкиваюсь на него в коридоре, излагаю ему мое затруднительное положение, прошу разрешить мне сдать все экзамены в сентябре, когда будут "переэкзаменовки".

   Он затруднился дать мне такой отпуск собственной властью, что меня несколько удивило, и тут же послал меня к попечителю.

   - Иван Давыдович (Делянов) примет вас и сделает все, что можно.

   Отправляюсь в дом Армянской церкви, где жил Делянов, и меня сейчас же принимают.

   - Так и так - необходим отпуск и позволение держать в сентябре.

   Иван Давыдович, ходивший со мною по кабинету мелкими шажками, остановился, положил руку на мое плечо и, подмигнув, сказал так сладко:

   - Мой друг... у вас найдется знакомый доктор... добудьте свидетельство.

   Я понял - какое.

   И вот - в первый и в последний раз в моей жизни - я пошел на такую процедуру: добывание лжесвидетельства - по благосклонному наущению попечителя округа. Больше мне никогда не приводилось выправлять никаких свидетельств такого же рода.

   Кто-то расписался в том, что у меня злокачественный "катар" чего-то, я представил этот законный документ при прошении и прервал экзамены, не успев даже предстать перед задорную фигурку профессора Горлова, которого так больше и не видал, даже и на сентябрьских экзаменах, когда он сам отсутствовал.

   С моим благодетелем по части лекций Неофитом я условился (если он также будет почему-либо держать в сентябре) усиленно готовиться вместе денно и нощно начиная с июля, для чего и просил его подыскать мне квартирку на острову.

   Приходилось поступать на амплуа хозяина и ходатая по владельческим интересам моих сонаследниц.

  

  

   Имение Обуховка--Дворянское гнездо--Вольная для крепостных--И вот я опять студент--Экзамены на кандидата--Кавелин--Матрикулы--Студенческие волнения--Диссертация и диплом--Столкновение на сцене--Леонидов--Москва всегда мне нравилась--Театральное училище в Москве--Васильева--Садовский--Мой "ребенок"--Щепкин--Я не метил в революционеры--Добролюбов--Человек-червяк!--Литературные журналы--Достоевский

  

   Деревню я знал до того только как наблюдатель, и в отрочестве, и студентом проводя почти каждое лето или в подгородней усадьбе деда около Нижнего (деревня Анкудиновка), или - студентом - у отца в селе Павловском Лебедянского уезда Тамбовской губернии.

   Крестьянство всегда интересовало меня. Студентом я стал входить с ним в большее общение и присматриваясь к хозяйству отца и как студент медицины, когда начал полегоньку полечивать его крестьян.

   Крепостное право было в полном разгаре на всем протяжении моих детских и юношеских лет - вплоть до акта эмансипации в начале 1861 года. Но я не могу сказать, чтобы я делался очевидцем самых тяжелых сторон рабовладельчества. Ни у деда - довольно-таки строгого помещика, ни еще менее у отца моего я не был свидетелем таких фактов крепостничества, которые залегают в душу на всю жизнь. Еще в городе в доме деда (со стороны матери) припоминаются сцены, где права "вотчинника" заявляли себя, вроде отдачи лакеев в солдаты и арестантские роты, обыкновенно за кражу со взломом; но дикостей крепостного произвола над крестьянами - за целых десять и более лет, особенно у отца моего - я положительно не видал и не хочу ничего прикрашивать в угоду известной тенденции.

   Тогда всех нас, юношей, в николаевское время гораздо сильнее возмущали уголовные жестокости: торговые казни кнутом, прохождение "сквозь строй", бесправие тогдашней солдатчины, участь евреев-кантонистов. На все это можно было достаточно насмотреться в таком губернском городе, как мой родной город, Нижний. К счастью для меня, целых пять лет, проведенных мною в Дерпте, избавили меня почти совершенно от таких удручающих впечатлений.

   Но летом 1861 года я сам должен был выступить в звании "вотчинника", наследника двух деревень, и, кроме того, принужден был взять на себя и роль посредника и примирителя между моими сонаследницами, матушкой моей и тетушкой, и крестьянским обществом деревни Обуховка (в той же местности) - крестьянами, которых дед мой отпустил на волю с землей по духовному завещанию, стало быть, еще до 19 февраля 1861 года.

   Поехал я из Нижнего в тарантасе - из дедушкина добра. На второе лето взял я старого толстого повара Михаилу. И тогда же вызвался пожить со мною в деревне мой товарищ З-ч, тот, с которым мы перешли из Казани в Дерпт. Он тогда уже практиковал как врач в Нижнем, но неудачно; вообще хандрил и не умел себе добыть более прочное положение. Сопровождал меня, разумеется, мой верный famulus Михаил Мемнонов, проделавший со мною все годы моей университетской выучки.

   Впервые мог я, уже в качестве владельца, ознакомиться с крестьянским бытом, и как раз в имениях, где помещики никогда не жили.

   Имение Обуховка (более трехсот душ), отошедшее на волю по завещанию моего деда, было ему пожаловано (тогда еще только в количестве ста с чем-то душ) при воцарении императора Павла как "гатчинскому" офицеру, сейчас же переведенному в Преображенский полк.

   Мы с детства всегда считали эту Обуховку благословенным краем. Оттуда привозили всякие поборы - хлебом, баранами, живностью, маслом, медом; там были "дремучие" (как мы думали) леса, там мужики все считались отважными "медвежатниками", оттуда взяты были в двор несколько человек прислуги. И няня моей матери была также из Обуховки, и я был с младенческих лет полон ее рассказов про ее родную деревню, ее приволье, ее урочища, ее обычаи и нравы.

   Первое мое впечатление было такое: из леса, которым мы ехали довольно долго, мы попали прямо против длинного деревенского "порядка" - больше все из новых изб. Незадолго перед тем Обуховка наполовину выгорела.

   Этой постройкой из леса, который ни формально, ни фактически мужикам не принадлежал, начались первые же разбирательства, в которые я был - против моего желания - втянут, как защитник интересов моих сонаследниц.

   Крестьяне жили неплохо, хотя и на постоянной барщине. При мне справлялись свадьбы, стоившие всегда не меньше ста и полутораста рублей на угощенье. По завещанию деда они получили, кроме усадебной земли, по три десятины на душу, что в том крае считалось высшим наделом.

   Управлял Обуховкой приказчик из бывших камердинеров моего деда, потихоня, плутоватый и тайно испивающий. Он жил в барском "флигеле" на людской половине. А комнатки на улицу пошли под меня.

   Сейчас же я очутился в совершенно чуждой и жуткой для меня сфере застарелых счетов между конторой и миром, с пререканиями, наветами, обличениями и оправданиями.

   Совсем вновь встал я лицом к лицу и к деревенскому парламенту, то есть к "сходу", и впервые распознал ту истину, что добиваться чего-нибудь от крестьянской сходки надо, как говорится, "каши поевши". Как бы ясно и очевидно ни было то, что вы ей предлагаете или на что хотите получить ее согласие, - мужицкая логика оказывается всегда со своими особенными предпосылками, а стало быть, и со своими умозаключениями.

   Обуховские дела брали у меня всего больше времени, и, несмотря на мое непременное желание уладить все мирно, я добился только того, что какой-то грамотей настрочил в губернский город жалобу, где я был назван "малолеток Боборыкин" (а мне шел уже 25-й год) и выставлен как самый "дошлый" их "супротивник".

   То же испытал я позднее и с крестьянами тех двух деревень, которые отошли мне по завещанию моего деда.

   При одной из них я нашел хутор с инвентарем, довольно плохим, скотиной и запашкой, кроме леса-"заказника". Имения эти дед мой (без всякой надобности) заложил незадолго до своей смерти, и мне из выкупной ссуды досталась впоследствии очень некрупная сумма.

   Тут я увидал, тоже впервые, что во мне нет никакой хозяйственной "жилки", что я не рожден собственником, что приобретательское скопидомство совсем не в моей натуре.

   Как бывший студент-"камералист", я мог бы заинтересоваться агрономией. Поля, лес, быт мужиков, сельскохозяйственные порядки - все это и писателя могло в известной степени привлекать; но всему помехой было положение владельца, барина, "вотчинника". А отсутствие более сильных хозяйственных наклонностей не давало того себялюбивого, но естественного довольства от сознания, что вот у меня лично будет тысяча десятин незаложенной земли, что у меня есть лес-"заказник", что я могу хорошо обставить хутор, завести образцовый скотный двор. Словом, отсутствовало то помещичье-приобретательское чувство, которому Л.Толстой - он это говорит в своей "Исповеди" - предавался не один десяток лет.

   Я был прирожденный "citadin", городской житель, то, что потом я сам в русской печати окрестил термином "интеллигент".

   И меня с первых же недель потянуло назад, в Петербург, где я принужден был бросить экзамены.

   Соседи мои так и посмотрели на меня. Я попал в целое "дворянское гнездо". Поблизости к Обуховке стояло большое село Ш-во, и там я нашел три помещичьих усадьбы. Один из братьев Рагозиных был и моим мировым посредником, сам хороший, рациональный агроном, мягкий, более гуманный, с оттенком либерализма, который сказывался и в том, что он ходил и у себя и в гостях в русском костюме (ополченской формы), но без славянофильского жаргона. К нему надо было обращаться по всем моим делам с крестьянами - и обуховскими, и моими временно-обязанными.

   Николай Иванович помогал мне своими советами и, как посредник, считался скорее сторонником крестьян; но ему хотелось бы видеть во мне молодого владельца, который "сел бы" на землю и превратился в рационального хозяина, а потом послужил бы земству, о чем уже начали поговаривать, как о ближайшей реформе.

   Дамы и девицы в трех усадьбах смотрели на меня только как на петербургского молодого человека, выбравшего себе писательскую дорогу. Это считалось не особенно привлекательным и почетным; но не было и никакой враждебности. Общий культурный уровень был не особенно выше среднего. Кое-что почитывали, занимались музыкой, говорили по-немецки и по-французски. Но даже и у самого развитого и либерального Николая Ивановича - моего посредника - не было заметно особенного желания делать что-нибудь для народа вне хозяйственной сферы. Школ и больниц я что-то во всей округе не помню в помещичьих имениях.

   Мои собственные владельческие дела шли очень медленно. Хозяйничать я не сбирался; но - "пока что" - надо было как-нибудь да вести так называемое "барское" хозяйство. Барщины уже не было. Главный и неотлагательный вопрос был написание уставной грамоты. И тут я и вошел в долгие переговоры с миром. Сходка - не знаю уже на что рассчитывая - упиралась безусловно, на выкуп не шла, даже и на самых льготных условиях, и дело это тянулось до тех пор, пока я принужден был дать крестьянам обеих деревень даровой надел (так называемый "сиротский"), что, конечно, невыгодно отозвалось в ближайшем будущем на их хозяйственном положении.

   Забегая вперед на целый год, я покончу здесь с моей судьбой как землевладельца. Я должен был взять приказчика; а со второго лета хозяйством моим стал заниматься тот медик З-ч - мой товарищ по Казани и Дерпту, который оставался там еще несколько лет, распоряжаясь как умел запашкой и отдачей земли в аренду. Но дефицит по изданию "Библиотеки для чтения" заставил меня к 1864 году заложить мою землю с лесом в Нижегородском дворянском банке за ничтожную сумму в 15 000 рублей (теперь она стоила бы гораздо более ста тысяч), и она пошла с аукциона менее чем за двадцать тысяч. Тогда цены на земли не были еще высоки, и один из моих соседей, брат посредника, воспользовался таким выгодным случаем и купил землю (вероятно, с переводом долга) за несколько тысяч рублей.

   И вышло так, что все мое помещичье достояние пошло, в сущности, на литературу. За два года с небольшим я, как редактор и сотрудник своего журнала, почти ничем из деревни не пользовался и жил на свой труд. И только по отъезде моего товарища 3-ча из имения я всего один раз имел какой-то доход, пошедший также на покрытие того

   многотысячного долга, который я нажил издательством журнала к 1865 году.

   Не считаю лишним сказать здесь с полной искренностью, что в те годы, когда я неожиданно стал землевладельцем и, должен был сводить свои счеты с крестьянами, я не был подготовлен в своих идеях и принципах к тому, например, чтобы подарить крестьянам полный надел, какой полагался тогда по уставным грамотам. Не знаю, сделал ли я бы это, если б имение не было заложено. Как раз три четверти выкупной ссуды, освободившей меня от долга, и представляли бы собою дополнительный надел - до полной нормы, если б я им отдал их землю даром.

   Не в виде оправдания, а как фактическую справку - приведу то, что из людей 40-х, 50-х и 60-х годов, сделавших себе имя в либеральном и даже радикально-революционном мире, один только Огарев еще в николаевское время отпустил своих крепостных на волю, хотя и не совсем даром. Этого не сделали ни славянофилы, по-тогдашнему распинавшиеся за народ (ни Самарин, ни Аксаковы, ни Киреевские, ни Кошелевы), ни И.С.Тургенев, ни М.Е.Салтыков, жестокий обличитель тогдашних порядков, ни даже К.Д.Кавелин, так много ратовавший за общину и поднятие крестьянского люда во всех смыслах. Не сделал этого и Лев Толстой!

   И Герцен, хотя фактически и не стал по смерти отца помещиком (имение его было конфисковано), но как домовладелец (в Париже) и капиталист-рантье не сделал ничего такого, что бы похоже было на дар крестьянам, даже и вроде того, на какой пошел его друг Огарев.

   Рабовладельчеством мы все возмущались, и от меня - по счастию! - отошла эта чаша. Крепостными я не владел; но для того, чтобы произвести даровое полное отчуждение, надо и теперь быть настроенным в самом "крайнем" духе. Да и то обязательное отчуждение земли, о которое первая Дума так трагически споткнулась, в сущности есть только выкуп (за него крестьяне платили бы государству), а не дар, в размере хорошего надела, как желали народнические партии трудовиков, социал-демократов и революционеров.

   Мои временнообязанные получили даровую землю, только в недостаточном количестве - разница количественная, а не по существу. Прибавлю (опять-таки не в оправдание, а как факт), что они могли тут же арендовать у землевладельца землю по цене, меньшей той, что с них потребовали бы "хорошие" хозяева, а не молодой писатель, который так скоро стал тяготиться своей ролью владельца.

   Первая моя экскурсия в деревню летом 1861 года длилась всего около двух месяцев; но для будущего бытописателя-беллетриста она не прошла даром. Все это время я каждый день должен был предаваться наблюдениям и природы, и хозяйственных порядков, и крестьянского "мира", и народного быта вообще, и приказчиков, и соседей, и местных властей вроде тех, кто вводил меня во владение.

   В Петербург я возвращался уже с некоторыми плюсами, в моем знакомстве с тогдашней дворянско-мужицкой жизнью. Но надо было торопиться. На подготовку к кандидатскому экзамену оставалось неполных два месяца.

   И вот я опять студент, да еще житель Васильевского острова.

   Вольнослушатель Неофит Калинин, с которым меня познакомил Николай Неклюдов, приготовил мне квартирку у какой-то немки в нескольких шагах от того дома, где он жил, - кажется, в 10-й линии.

   И началось "зубренье". Странно выходило то, что всего сильнее мы должны были готовиться из двух побочных предметов - из уголовного права (с его теорией) и гражданского - оттого, что обоих профессоров всего больше боялись как экзаменаторов - В.Д.Спасовича и К.Д.Кавелина.

   Ни того, ни другого я еще лично не знавал: Спасовича видел на "пробном" суде присяжных (когда судили студента за растрату), а Кавелина видал в аудиториях.

   Курс Спасовича был двойной: право с его теорией и история судебных учреждений, начиная с древности.

   Тогда уже вышел его учебник, составленный очень подробно и набитый изложением разных теорий вменения; моему коллеге Калинину все это довольно-таки туго давалось. И многое приходилось перечитывать по два и по три раза.

   Читали мы целый день - до поздних часов белых ночей, часов иногда до двух; никуда не ездили за город, и единственное наше удовольствие было ходить на Неву купаться. На улицах стояло такое безлюдье, что мы отправлялись в домашних костюмах и с собственным купальным бельем под мышкой.

   Иногда - к концу нашего сидения - приходили приятели Калинина из студентов или бывших студентов. У него я познакомился с В.В.Чуйко (критиком), только что вернувшимся из-за границы.

   Но я все-таки не мог уйти совершенно от интересов и забот драматического писателя, у которого уже больше года его первая пьеса "Однодворец" томилась в Третьем отделении вместе с драмой "Ребенок".

   Цензор потребовал от меня переделки двух актов - второго и третьего. Его смущала сцена супружеской неверности. Адюльтер считался тогда вообще запретным плодом, и тень моего Ивана Андреевича Нордштрема содрогнулась бы, если б она попала на представления некоторых нынешних пьес на казенных сценах.

   Пришлось урвать у заучиванья лекций добрую неделю, чтобы вовремя представить опять "Однодворца" и добиться его разрешения к началу сезона.

   Нам, "администраторам", желавшим сдавать на кандидата, дали для сдачи всех главных предметов (а их было около десятка) всего один день?

   Через такой эксперимент я еще не проходил во всю мою долгую студенческую жизнь в двух университетах.

   В Дерпте, когда я сдавал первую половину экзаменов ("rigorosum") как специально изучающий химию, я должен был выбрать четыре главных предмета и сдать их в один день. Но все-таки это было в два присеста, по два часа на каждый, и наук значилось всего четыре, а не восемь, если не десять.

   И тот дерптский экзамен был неизмеримо серьезнее, почти как магистерский, и в другой форме, не школьнически перед столом экзаменатора, стоя - студенты в мундире, - а сидя, в виде как бы продолжительной беседы.

   Отправились мы в университет первого сентября. Мой коллега Калинин слушал всех профессоров, у кого ему предстояло экзаменоваться; а я почти что никого, и большинство их даже не знал в лицо, и как раз тех, кто должен был экзаменовать нас из главных предметов.

   Большая аудитория (какая по счету - уже не помню), светлая, обставленная во все стороны столами. К правой стороне - целых три экзаменатора: Горлов (политическая экономия и статистика) не явился, и за него экзаменовал один из тех, кто сидел на этой стороне аудитории. Я никого не знал в лицо. Спрашиваю, кто сидит посреди - говорят мне: профессор финансового права; а вот тот рядом - Иван Ефимович Андреевский, профессор полицейского права и государственных законов; а вон тот бодрый старичок с военным видом - Ивановский, у которого тоже приходилось сдавать целых две науки разом: международное право и конституционное, которое тогда уже называлось "государственное право европейских держав".

   Так и я стал обходить их по порядку.

   Сейчас же мне бросилось в глаза то, что уровень подготовки экзаменующихся был крайне невысок. А сообразно с этим - и требования экзаменаторов. У И.Е.Андреевского, помню, мне выпал билет (по тогдашнему времени самый ходовой) "крестьянское сословие", и я буквально не говорил больше пяти минут, как он уже остановил меня с улыбкой и сказал: "Очень хорошо. Довольно-с". И поставил мне пять, чуть не с плюсом.

   То же было и у финансиста; а Ивановский, прослушав меня так минут по пяти на темы "морских конвенций" и "германского союза", поставил мне две пятерки и, в паузу, выходя в одно время со мною из аудитории в коридор, взял меня под руку и спросил:

   - А как вы, молодой человек, думаете поступить по сдаче кандидатского экзамена? Какую дорогу избираете?

   Я понял это, как намек на то: "Не хотите ли быть оставленным при университете по одной из моих кафедр?"

   Я ответил, что выбрал себе дорогу писателя и уже выступил на это поприще около года назад.

   Ивановского любили, считали хорошим лектором, но курсы его были составлены несколько по-старинному, и авторитетного имени в науке он не имел. Говорил он с польским акцентом и смотрел характерным паном, с открытой физиономией и живыми глазами.

   Так же быстро был мною сдан и экзамен из политической экономии и статистики, и, таким образом, все главное было уже помечено вожделенной цифрой 5. Оставалось только торговое право у бесцветного профессора Михайлова; и оно "проехало благополучно".

   Такой экзамен напомнил мне николаевское время в Казани, а последерптской "предметной системы" и гораздо большей серьезности испытаний - казался чем-то довольно-таки школьным, гимназическим.

   И не мог я не видеть резкого контраста между такой плохой подготовленностью студентов (державших не иначе как на кандидата) и тем "новым" духом, какой к 60-м годам начал веять в аудиториях Петербургского университета.

   Но одно дело - увлечение освободительными протестами, другое - усидчивый труд или, по крайней мере, общая развитость и начитанность. Некоторые студенты из петербургских франтиков прямо поражали меня своей неразвитостью. Они буквально не могли грамотно построить ни одной фразы, и нет ничего удивительного, что меня остановил Андреевский после пятиминутного ответа.

   И забавнее всего было то, что такие "бакенбардисты" (термин из "Гамлета Щигровского уезда") начинали сейчас же торговаться.

   - Я не могу вам поставить больше трех, - деликатнейшим тоном говорил такому индивиду все тот же Андреевский.

   - Нет-с, господин профессор! Я на этом помириться не могу! Мне необходима по меньшей мере четверка.

   И такие спорщики преобладали.

   На побочные науки были даны другие дни. Обязательным предметом стояла и русская история. Из нее экзаменовал Павлов (Платон), только что поступивший в Петербургский университет. Более мягкого, деликатного, до слабости снисходительного экзаменатора я не видал во всю мою академическую жизнь. "Бакенбардисты" совсем одолели его. И он, указывая им на меня, повторял:

   - Как же мне быть, господа? Вот они (это я) как отвечали - и я ставлю им пять. Могу ли я, по совести, ставить вам столько же?

   По русской истории я не готовился ни одного дня на Васильевском острову. В Казани у профессора Иванова я прослушал целый курс, и не только прагматической истории, но и так называемой "пропедевтики", то есть науки об источниках вещных и письменных, и, должно быть, этого достаточно было, чтобы через пять с лишком лет кое-что да осталось в памяти.

   Из всеобщей истории отвечал я М.М.Стасюлевичу на билет об "Аугсбургском исповедании".

   Оставалось два самых "страшных", хотя и побочных, предмета: гражданское и уголовное право.

   Кавелин считался еще более строгим экзаменатором, чем Спасович, хотя почему-то боялись его меньше.

   Экзамен происходил в аудитории, днем, и только с одним Кавелиным, без ассистента. Экзаменовались и юристы, и мы - "администраторы". Тем надо было - для кандидата - добиваться пятерок; мы же могли довольствоваться тройками; но и тройку заполучить было гораздо потруднее, чем у всех наших профессоров главных факультетских наук.

   С К.Д. Кавелиным впоследствии - со второй половины 70-х годов - я сошелся, посещал его не раз, принимал и у себя (я жил тогда домом на Песках, на углу 5-й и Слоновой); а раньше из-за границы у нас завязалась переписка на философскую тему по поводу диссертации Соловьева, где тот защищал "кризис" против позитивизма.

   Молодой драматург, подходивший к столу брать билет из гражданского права у профессора, считавшегося, несмотря на свою популярность, очень строгим, не мог предвидеть, что более чем через десять лет сойдется с ним как равный с равным.

   Кавелин видел меня тогда, кажется, в первый раз, но фамилию мою знал и читал если не "Однодворца", то комические сцены, которые я напечатал перед тем в журнале "Век", где он был одним из пайщиков и членов редакции.

   Передо мной сдавал (на пятерку) студент-юрист Скалон, впоследствии известный кавалерийский генерал. Не знаю, для чего ему понадобился кандидатский диплом, так как он тогда уже говорил товарищам, что сейчас же поступит в лейб-уланский полк.

   Кавелин порядочно-таки "пронимал" его, заставил брать второй билет; прохаживался и по всему предмету. Все мы, чаявшие своей очереди, сейчас почуяли, что ответом в несколько минут тут не отвертишься.

   Кавелин был тогда очень крепкий, средних лет и небольшого роста мужчина, с красными щеками, еще не седой, живой выдвижениях. Он носил - после какой-то болезни - на голове шелковую скуфью. Глаза его, живые и блестящие, зорко и экзаменаторски взглядывали на вас. Он не сидел, а двигался около стола, заложив руки в карманы панталон. Был он в вицмундире.

   Впоследствии, когда я после смерти А.И.Герцена и знакомства с ним в Париже (в зиму 1868-1870 года) стал сходиться с Кавелиным, я находил между ними обоими сходство - не по чертам лица, а по всему облику,