Боборыкин Петр Дмитриевич - За полвека

ство налицо: будь это иначе, редакция такого радикального журнала, как "Отечественные записки" Некрасова и Салтыкова, не печатала бы моей вещи. Но, разумеется, я не мог смотреть на эту эмиграцию снизу вверх; не мог даже считать ее чем-нибудь серьезным и знаменательным для тогдашнего русского политического движения. Тут собрался разный народ: "с борка да с сосенки". Это было тотчас после польского восстания и каракозовского выстрела. Трудно было и распознать в этой кучке что-нибудь вполне определенное в смысле "платформы". Было тут всего понемножку - от коммунизма до революционного народничества.

   Группа в три-четыре человека наладила сапожную артель, о которой есть упоминание и в моем романе. Ее староста, взявший себе французский псевдоним, захаживал ко мне и даже взял заказ на пару ботинок, которые были сделаны довольно порядочно. Он впоследствии перебрался на французскую Ривьеру, где жил уроками русского языка, и в Россию не вернулся, женившись на француженке.

   К этой же "мастерской" принадлежал, больше теоретически, и курьезный нигилист той эпохи, послуживший мне моделью лица, носящий у меня в романе фамилию Ломова. Он одно время приходил ко мне писать под диктовку и отличался крайней первобытностью своих потребностей и расходов.

   Выражение из его жаргона, что отец и мать у него "подохли", - мною не выдумано. Он, вероятно, и не стал бы отрицать его. Совершенно неожиданно явился он ко мне в Нижнем, где он проживал, кажется, в виде поднадзорного обывателя. Это было уже гораздо позднее. Хмуро-добродушно он намекал мне в разговоре на то, что в моем романе имеется лицо, довольно-таки на него похожее. Но "идейных" разговоров я ни с ним, ни с его парижским товарищем не водил. Видал я их и у моего тогдашнего приятеля Наке, когда тот отсиживал в лечебнице, приговоренный за участие в каком-то заговоре, где оказалось наполовину провокаторов. Это было в конце наполеоновской эпохи.

   Эта парижская эмиграция была только первая ласточка того наплыва русских нелегальных, какие наводнили Латинский квартал в Третью республику, в особенности с конца 80-х годов, а потом - после взрыва нашего революционного движения 1905 года.

  

  

   Лондон в истории русской эмиграции сыграл, как известно, исключительную роль. Там был водружен первый по времени "вольный станок", там раздавался могучий голос Герцена; туда в течение нескольких лет совершалось и тайное и явное паломничество русских - не одних врагов царизма, а и простых обывателей: чиновников, литераторов, помещиков, военных, более образованных купцов.

   Лондон долго не делался главным центром нашего политического изгнанничества. Герцен привлекал всех, но вокруг него сгруппировалась кучка больше западных изгнанников: итальянцев, мадьяр, поляков, немцев, французов. Из эмигрантов с именем были ведь только двое: Огарев и Бакунин. Остальные русские писатели, как Чернышевский или Михайлов, только наезжали. И с оставлением Герценом Лондона он потерял для русской свободной интеллигенции прежнюю притягательную силу. Кажется, первые годы после переезда Герцена на континент вряд ли осталась в Лондоне какая-нибудь политическая приманка; по крайней мере ни в 1867 году, ни в 1868 году (я жил тогда целый сезон в Лондоне) никто мне не говорил о русских эмигрантах; а я познакомился с одним отставным моряком, агентом нашего пароходного общества, очень общительным и образованным холостяком, и он никогда не сообщал мне ни о каком эмигранте, с которым стоило бы познакомиться.

   Одного настоящего эмигранта нашел я, правда, в 1867 году, хотя по происхождению и не русского, но из России и даже прямо из петербургской интеллигенции 60-х годов. О нем у нас совсем забыли, а это была оригинальная фигура, и на ее судьбу накинут как бы флер некоторой таинственности.

   Про него я упоминаю в моих лондонских очерках в книге "Столицы мира" и здесь вкратце напомню о нем. Это был А.И.Бенни (Бениславский), сын протестантского пастора из евреев и кровной англичанки, родившийся и воспитанный в русской Польше. Он рано выучился бойко говорить и писать по-русски, примкнул к нашему радикальному движению начала 60-х годов и отправился по России собирать подписи под всероссийским адресом царю о введении у нас конституции. Он сделался сотрудником газет и журналов и писал в моем журнале "Библиотека для чтения", был судим по какому-то политическому процессу и, как иностранец, подвергся высылке из России. Я его нашел в Лондоне в сезон 1867 года. Он знакомил меня с тогдашним литературным Лондоном; но ни о каких русских эмигрантах он мне ничего не говорил. Судьба этого неудачника довела до печального конца: шальная пуля папского зуава ранила его, когда он был корреспондентом при отряде Гарибальди. И он умер от своей раны в римском госпитале, сойдя в могилу с какой-то тенью подозрений, от которых его приятель Н.С.Лесков защищал его в особой брошюре, вышедшей вскоре после его кончины.

  

  

   Пролетело целых двадцать лет, и весной 1895 года я поехал в Лондон "прощаться" с ним и прожил в нем часть сезона.

   В этот перерыв более чем в четверть века Лондон успел сделаться новым центром эмиграции. Туда направлялись и анархисты, и самые серьезные политические беглецы, как, например, тот русский революционер, который убил генерала Мезенцева и к году моего приезда в Лондон уже успел приобрести довольно громкое имя в английской публике своими романами из жизни наших бунтарей и заговорщиков.

   В России я его никогда нигде не встречал, да и за границей - также. Он засел в Лондоне, как в самом безопасном для него месте. Тогда французская республика уже состояла в "альянсе" с русской империей, и такой видный государственный "преступник" был бы не совсем вне опасности в Париже. Он сравнительно скоро добился такой известности и такого значительного заработка как писатель на английском языке, что ему не было никакой выгоды перебираться куда-нибудь на материк - в Италию или Швейцарию, где тем временем самый первый номер русской эмиграции успел отправиться к праотцам: Михаил Бакунин умер там в конце русского июня 1876 года.

   Моим чичероне по тогдашнему Лондону (где я нашел много совсем нового во всех сферах жизни) был г. Русанов, сотрудник тех журналов и газет, где и я сам постоянно писал, и как раз живший в Лондоне на положении эмигранта.

   Ему хотелось, кажется, чтобы я познакомился с "устранителем" генерала Мезенцева. Я не уклонился от этой встречи и не искал ее. Между нами была та связь, что он стал также романистом (под псевдонимом Степняка), но я - грешный человек! - до тех пор не читал ни одной его строки. Так я и уехал из Лондона, не познакомившись с ним. Должно быть, судьбе не угодно было этого, потому что в то воскресенье, когда г. Русанов пригласил меня к себе (у него должен был быть еще и другой не менее известный изгнанник, князь Кропоткин), я уехал на остров Уайт (еще накануне) и нашел у себя по возвращении его письмо со вложением двух депеш: от Степняка и от князя Кропоткина, с которым я также до того нигде не встречался. Его личность, судьба и руководящая роль меня больше интересовали. И я был приятно изумлен, найдя в его-депеше к г. Русанову искреннее сожаление о том, что нездоровье помешало ему быть у него и познакомиться с автором тех романов... и тут стояло такое лестное определение этих романов, что я и теперь, по прошествии более двадцати лет, затрудняюсь привести его, хотя и не забыл английского текста.

   Тем и завершилось мое знакомство с нелегальным Лондоном, и я точно не знаю, какую роль столица Великобритании играла для русской эмиграции в самые последние годы, вплоть до нашей революции.

  

  

   Теперь, не покидая Франции, вспомню о знакомстве с теми эмигрантами, которые жили там подолгу. Один из них и умер в Ницце, а другой - в России.

   Это были доктора Якоби и Эльсниц, оба уроженцы срединной России, хотя и с иностранными именами.

   Первого из них я уже не застал в Ницце (где я прожил несколько зимних сезонов с конца 80-х годов); там он приобрел себе имя как практикующий врач и был очень популярен в русской колонии. Он когда-то бежал из России после польского восстания, где превратился из артиллерийского офицера русской службы в польского "довудца"; ушел, стало быть, от смертной казни.

   Его старшего брата, художника В.И.Якоби, я знал еще с моих студенческих годов в Казани; умирать приехал он также на Ривьеру, где и скончался в Ницце в тот год, когда я туда наезжал.

   Его брата, врача, звали Павел Иванович. Первая наша встреча случилась в Париже в конце 60-х годов в Латинском квартале у моего ближайшего собрата В.Чуйко, жившего тогда в Париже корреспондентом русских газет.

   Я нашел этого, мне совсем незнакомого компатриота в самый разгар его разносов, направленных на личность и на политическую роль Герцена. Это было еще, кажется, до переселения Герцена в Париж. Я уже слыхал, что у него вышли столкновения и сцены с новой русской эмиграцией. Не зная фактической подкладки всей этой истории (дело вертелось, главным образом, около возвращения какого-то капитала), я не мог принять участия в этом разговоре; но весь тон Якоби, его выходки против личности Герцена мне весьма не понравились. Не знаю, остался ли он и позднее в таких же чувствах к памяти Герцена, но его разносы дали мне тогда оселок того, как наши эмигранты способны были затевать и поддерживать бесконечные распри, дрязги, устную и печатную перебранку.

   Прошли года. К концу 1889 года, когда я стал проводить в Ницце зимние сезоны, доктора Якоби там уже не было. Он не выдержал своего изгнания, хотя и жил всегда и там "на миру"; он стал хлопотать о своем возвращении в Россию. Его допустили в ее пределы, и он продолжал заниматься практикой, сделался земским врачом и кончил заведующим лечебницей для душевнобольных.

   Тогда я с ним встречался в интеллигентных кружках Москвы. Скажу откровенно: он мне казался таким же неуравновешенным в своей психике; на кого-то и на что-то он сильнейшим образом нападал, - в этот раз уже не на Герцена, но с такими же приемами разноса и обличения. Говорили мне в Ницце, что виновницей его возвращения на родину была жена, русская барыня, которая стала нестерпимо тосковать по России, где ее муж и нашел себе дело по душе, но где он оставался все таким же вечным протестантом и обличителем.

  

  

   В Ницце годами водил я знакомство с А.Л.Эльсницем, уроженцем Москвы, тамошним студентом, который из-за какой-то истории во время волнений скрылся за границу, стал учиться медицине в Швейцарии и Франции, приобрел степень доктора и, уже женатый на русской и отцом семейства, устроился прочно в Ницце, где к нему перешла и практика доктора Якоби.

   Вот тогда я с ним и познакомился, и знакомство это длилось до самой его смерти, случившейся в мое отсутствие.

   Сын немца, преподавателя немецкого языка и литературы в московских учебных заведениях (а под старость романиста на немецком языке из русской жизни), А.Л. сделался вполне русским интеллигентом. И в своем языке, и в манерах, и в общем душевном складе он был им несомненно.

   Специальное ученье и долгое житье в Швейцарии и Франции вовсе не офранцузили его, и в его доме каждый из нас чувствовал себя, как в русской семье. Все интересы, разговоры, толки, идеалы и упования были русские. Он не занимался уже "воинствующей" политикой, не играл "вожака", но оставался верен своим очень передовым принципам и симпатиям; сохранял дружеские отношения с разными революционными деятелями, в том числе и с обломками Парижской коммуны, вроде старика Франсе, бывшего в Коммуне как бы министром финансов; с ним я и познакомился у него в гостиной. Не думаю, чтобы его можно было считать правоверным марксистом, хотя в числе его ближайших знакомых водились и социал-демократы.

   Сколько помню, он был близок с Плехановым, а дочь его дружила с одной из дочерей этого - и тогда уже очень известного - русского изгнанника, проживавшего еще в Швейцарии.

   Как врач Эльсниц был скорее скептик, не очень верил в медицину и никогда не настаивал на каком-нибудь ему любезном способе лечения. Я его и прозвал: "наш скептический Эльсниц". И несмотря на это, практика его разрасталась, и он мог бы еще долго здравствовать, если б не предательская болезнь сердца; она свела его в преждевременную могилу. На родину он так и не попал.

   В Ницце мы видались с ним часто; так же часто навещали мы М.М.Ковалевского на его вилле в Болье. С Ковалевским Эльсниц был всего ближе из русских. Его всегда можно было видеть и на тех обедах, какие происходили в русском пансионе, где в разные годы бывали неизменно, кроме Ковалевского, доктор Белоголовый с женой, профессор Коротнев, Юралов (вице-консул в Ментоне), Чехов, Потапенко и много других русских, наезжавших в Ниццу.

   Старший сын Эльсница занял его место и как врач приобрел скоро большую популярность. Он пошел на французский фронт (как французский гражданин) в качестве полкового врача; а младший сын, как французский же рядовой, попал в плен; дочь вышла замуж за французского дипломата.

  

  

   В некотором смысле можно было бы отнести к эмиграции и таких двух русских, как покойные М.М.Ковалевский и Г.Н.Вырубов.

   Ковалевский прожил лучшие свои годы за границей на вилле, купленной им в Болье в конце 80-х годов. Может быть, иной считал его также изгнанником или настоящим эмигрантом. Но это неверно. Он не переставал быть легальным русским обывателем, который по доброй воле (после его удаления из состава профессоров Московского университета) предпочел жить за границей в прекрасном климате и работать там на полной свободе. Для него как для ученого, автора целого ряда больших научных трудов, это было в высшей степени благоприятно. Но нигде за границей он не отдавался никакой пропаганде революционера или вообще политического агитатора: это стояло бы в слишком резком противоречии со всем складом его личности.

   О нем я пишу особенно в воспоминаниях, которые я озаглавил: "Жизнерадостный Максим". Наша долгая умственная и общественная близость позволяла мне говорить о нем в дружеском тоне, выставляя как его коренную душевную черту его "жизнерадостность".

   Другой покойник в гораздо большей степени мог бы считаться если не изгнанником, то "русским иностранцем", так как он с молодых лет покинул отечество (куда наезжал не больше двух-трех раз), поселился в Париже, пустил там глубокие корни, там издавал философский журнал, там вел свои научные и писательские работы; там завязал обширные связи во всех сферах парижского общества, сделался видным деятелем в масонстве и умер в звании профессора College de France, где занимал кафедру истории наук.

   Все это проделал по доброй воле, без малейшего давления внешних обстоятельств, мой долголетний приятель и единомышленник по философскому credo Г.Н.Вырубов, русский дворянин, помещик, дитя Москвы, сначала лицеист, а потом кандидат и магистрант Московского университета.

   Очень редко бывает у нас, чтобы русский, не будучи беглецом, эмигрантом, нелегальным жителем, не имеющим гражданских прав в чужой стране (я таких в Париже не знавал ни одного на протяжении полувека), кто бы, как Вырубов, решив окончательно, что он как деятель принадлежит Франции, приобрел звание гражданина республики и сделал это даже с согласия русского правительства. Еще незадолго до того в турецкую войну он приезжал в Россию и заведовал санитарным отрядом на Кавказе, за что получил орден Владимира, а во Франции был, кажется, еще раньше награжден крестом Почетного легиона.

   О нем следовало бы поговорить в разных смыслах, а здесь я привел его имя потому, что и он фактически принадлежал к эмигрантам, если посмотреть на этот термин в более обширном значении. Можно только искренно пожалеть, что такая замечательная личность была слишком малоизвестна в России, даже и в нашей пишущей среде.

  

  

   В заголовке этих воспоминаний стоит также имя Толстого.

   - Какой же он эмигрант? - спросят меня.

   В прямом смысле, конечно, нет; но если взять всю совокупность его деятельности за последние двадцать лет его жизни, его пропаганду, его credo неохристианского анархиста чистой воды, то - не будь он Лев Николаевич Толстой, он давно бы очутился в местах "довольно отдаленных", откуда мог бы перебраться и за границу. Весь его умственный, нравственный и общественный склад был характерен для самого типичного эмигранта.

   Наша полицейская власть даже и его желала бы заставить молчать и лишить свободы. Единственный из всех, когда-либо живших у нас писателей, он был отлучен синодом от церкви. И в редакционных сферах не раз заходила речь о том, чтобы покарать его за разрушительные идеи и писания.

   Можно сказать, что и в среде наших самых выдающихся эмигрантов немного было таких стойких защитников своего исповедания веры, как Толстой. Имена едва ли только не троих можно привести здесь, из которых один так и умер в изгнании, а двое других вернулись на родину после падения царского режима: это - Герцен, Плеханов и Кропоткин.

   С Толстым я был лично знаком, но давно уже с ним не видался. Вполне сочувственного отношенияк его проповеди я не мог разделять и не видел серьезного мотива являться к нему в качестве гостя или репортера в Ясную Поляну. Но наши сношения оставались чрезвычайно мягкими и благодушными. Я не видал между нами ни малейшего повода к какому-либо личному неудовольствию, к каким-либо счетам. Напротив, Толстой (насколько мне было это известно из разговора с его ближайшими последователями) всегда относился ко мне как к собрату-писателю с живым интересом и доказал это фактом, небывалым в летописи того "разряда" Академии, где я с 1900 года состою членом.

   Покойный профессор Сухомлинов, бывший тогда "председательствующим" в нашем отделении, вскоре после моего избрания сообщил мне, что Толстой, которому надо было поставить шесть имен для трех кандидатов, написал шесть раз одно имя, и это было - мое.

   В конце прошлого, 1916 года я задумал и кончил этюд: "Толстой как вероучитель", где я даю мою объективную и, смею думать, беспристрастную оценку его натуры, мировоззрения и всего его credo с точки зрения научно-философского анализа и синтеза.

   В первой половине этого "опыта оценки" я привожу все то, что у меня осталось в памяти о человеке, о моих встречах, беседах и наблюдениях над его жизнью и обстановкой в Москве в начале 80-х годов, когда я только и видался с Толстым.

  

   Рагац (Швейцария)

   Июнь 1917 года.

  

  

  

   В лице только что скончавшегося П.Д.Боборыкина исчезла видная фигура, вносившая оживление во всякую среду, в которой она вращалась; исчез европеец не только по манерам, привычкам, образованности и близкому знакомству с заграничной жизнью, на которую он смотрел без рабского перед нею восхищения, но европеец в лучшем смысле слова, служивший всю жизнь высшим идеалам общечеловеческой культуры, без национальной, племенной и религиозной исключительности.

   Король Лир называет себя "королем от головы до ног". Боборыкин мог бы с полным правом сказать про себя, что он "литератор с головы до ног" - от молодых ногтей до последних лет жизни, когда к его имени неизменно стал присоединяться эпитет "маститый". На могиле его в Ментоне, вдали от родины, которую он знал и любил, следует написать одно слово - "Литератор", так как он был у нас один из немногих писателей, который, несмотря на житейские испытания, умел отвоевать себе полную независимость от всякого служебного заработка. Пред ним - чрезвычайно одаренным лингвистом, с широкими естественнонаучными и медицинскими знаниями, с богатым знакомством с движением человеческой мысли в различных областях, с отзывчивостью на правовые и общественные вопросы - могли быть открыты разнообразные пути живой и выдающейся деятельности. Но он пошел туда, "куда звал голос сокровенный", избрав бесповоротно и неуклонно тернистую стезю служения родной литературе. Отважно принятое им на себя в свои молодые годы издательство и редакторство "Библиотеки для чтения" подорвало то материальное обеспечение, с которым он вступил в жизнь. В 60-х годах этот журнал, после ловкого редакторства Сенковского, которого безуспешно заменили Дружинин и Писемский, был совершенно заслонен "Отечественными Записками" и "Современником" и стал неудержимо падать, разорив Боборыкина и обременив его на многие годы крупными долгами, требовавшими от него особого напряжения трудовой силы. И все-таки он остался верен литературе - ей одной. Отсюда, в значительной степени, его особенная писательская плодовитость, вызывавшая иногда иронические отзывы хозяев периодических изданий ("Опять набоборыкал роман", - ворчал по его адресу Салтыков), что не мешало им нередко спешить купить его новое произведение, так сказать, "на корню". Однако то, что в творчестве своем он не мог свободно располагать своим временем и смотреть на него, обеспечив себя другими постоянными занятиями, лишь как на отхожий промысел, не отражалось на свойствах его таланта.

   До конца жизни П.Д. стоял на своем посту наблюдателя и изобразителя сменявшихся общественных настроений, что требовало особой зоркости и не допускало промедления, так как надо было закрепить не то, что было, а что есть, не прошлое, а живую действительность настоящего. К этому настоящему он никогда не относился со спокойным созерцанием, без волнения и в некоторых случаях - справедливой тревоги. Это так соответствовало не только его темпераменту, выражавшемуся в быстрых движениях, восклицаниях, горячих спорах, но и в том, что его беседа, когда дело касалось его искренних убеждений или годами сложившихся мнений, отличалась, если можно так выразиться, особенною взрывчатостью. Вдумчивая отзывчивость на злобу дня и ее отражение в жизни требуют большой наблюдательности. И этим качеством Боборыкин обладал в высшей степени. Жизнь общества в данный момент, костюмы, характер разговоров, перемены моды, житейские вкусы, обстановка, обычаи, развлечения и "повадка" представителей тех или других общественных слоев или кружков, внешний уклад жизни русских людей у себя и за границей изображены им с замечательной точностью и подробностями.

   Будущий историк русской жизни, который захочет, подобно Гонкуру или Тэну в их описаниях старого французского общества, исследовать внешние проявления этой жизни, неминуемо должен будет обратиться к романам Боборыкина и в них почерпнуть необходимые и достоверные краски и бытовые черты. Торопливая плодовитость Боборыкина, несмотря на указанные мною ценные качества, несколько отражалась на существе его произведений, которые в будущем заинтересуют более историка быта и настроений, чем историка литературы. Спеша уловить общественное явление или настроение и изобразить его в мельчайших подробностях, П.Д. поневоле отступал от завета известного художника Федотова, который говорил:

   "В деле искусства надо дать себе настояться, художник-наблюдатель то же, что бутыль с наливкой: вино есть, ягоды есть, нужно только уметь разливать вовремя". Покойный не имел времени давать себе настаиваться. Отсюда - тонкий анализ подробностей без синтеза целого и, как последствие этого, отсутствие ярких, цельных, остающихся в памяти образов, обращающихся в нарицательные имена, вроде Базарова, Обломова и т.п. Желание закрепить на своих страницах тот или другой характерный для своего времени тип увлекало Боборыкина из области творчества в слишком реальное и откровенное фотографирование, что создавало ему подчас больших недоброжелателей. А его любовь создавать новые словечки вызывала плоские насмешки, на которые, особенно в первое время его деятельности, была щедра наша газетная критика, умышленно забывавшая о положительных достоинствах его произведений. Отсутствие ярких образов искупается у Боборыкина блестящим и дышащим правдой изображением не отдельных лиц, а целых организмов, коллективные стороны которых оставляют целостное впечатление. Таков, например, его большой и лучший, по моему мнению, роман - "Китай-город". В этом отношении он очень напоминает Золя с его "Au bonheur des dames" и "Debacle", хотя оба эти романа появились, если я не ошибаюсь, позже "Китай-города". Нужно ли говорить о том благородстве мысли и о той твердой вере в задачи культуры и морали, которыми проникнуты произведения Боборыкина? Позитивист по миросозерцанию и либерал-шестидесятник по убеждениям, он последовательно оставался предан этому до гробовой своей доски, бодро неся свои преклонные годы и не проявляя никаких признаков моральной старости и безразличия к происходящему на мировой арене. И к людям он относился с сердечной добротой, не удовлетворяясь в личных сношениях простым знакомством, а стремясь сблизиться с теми, которых он уважал, почти до степени доверчивой дружбы. В этом отношении его постигали немалые разочарования, но он никогда не порицал виновников таковых, а, выражаясь канцелярским языком, "оставлял их без рассмотрения".

   Когда наступит время для подробной биографии Боборыкина, конечно, придется коснуться и его фельетонов, в которых он высказывался уже лично от себя. В них найдется много ценных замечаний и глубоких соображений по вопросам научным и философским, причем он высказывался со смелой прямотою. Достаточно в этом отношении указать хотя бы на его фельетон "Новая группа людей", помещенный когда-то в "Новостях", в котором он, вооруженный большими знаниями по психопатологии, указывал на вредные последствия выдвигавшегося в то время псевдонаучного понятия о психопатии как основании для невменяемости и пагубное влияние слушания таких дел при открытых дверях суда на нервных юношей и истерически настроенных обычных посетительниц судебных заседаний. Эти его мысли совпали впоследствии со взглядом законодательства на необходимость предоставить суду право и возможность закрыть доступ в публичные заседания праздному и болезненно-восприимчивому любопытству.

   Боборыкину часто приходилось прибегать к приемам так называемого натурализма, но и тут он не может заслужить упрека в преступлении границы между правдивым реализмом и порнографией. Сходя в могилу и оглядываясь на богатое литературное наследие, оставленное им, он не мог бы в этом отношении упрекнуть себя ни за одну страницу. Он часто изображал страсти в их последовательном развитии, но у него нельзя найти столь излюбленного у нас в последнее время изображения пороков.

   Да будет легка земля этому доброму человеку, ревностно послужившему своей родине во всю меру своих сил и способностей.

  

  

  

  

  

  

   Абдул Азис

   Абу Э.

   А-в (скрипач нижегородского театра)

   Авдеев М.В.

   Аверкиев Д.В.

   Аврамов М.В.

   Адельман Г.-Ф.

   Акимова С.П.

   Аксаков И. С.

   Аксаков К.С.

   Аксаков С.Т.

   Александр II

   Александр III

   Алферьев

   Альбов М.Н.

   Амедей

   Андреев Л.Н.

   Андреевский И.Е.

   Анненков П.В.

   Антокольский М.М.

   Антонович М.А.

   Антропов Л.Н.

   Анфантен Б.П.

   Аракчеев А.А.

   Арналь

   Ариосто Л.

   Аристов Е.Ф.

   Арцыбашев М.П.

   Асенкова В.Н.

   Аскоченский В.И.

   Асмус Г.М.

   Атропов (студент Дерптского университета)

  

   Б. (доктор из Казани)

   Бабст И.К.

   Базунов А.Ф.

   Бакст В.И.

   Бакст О.И.

   Бакунин М.А.

   Балакирев М.А.

   Бальзак О. де

   Бальмонт К.Д.

   Бантышев А.О.

   Баратынская А.Д.

   Баратынский И.А.

   Баррьер Т.

   Басен Л.

   Б-вин (московский студент)

   Безобразов В.П.

   Бейль А.

   Белинский В.Г.

   Белоголовый Н.А.

   Белосельские-Белозерские

   Бенедикс Р.

   Бенедиктов В.Г.

   Бенеке Ф.-Э.

   Бенни А.И.

   Бенни Ш.

   Беранже П.-Ж.

   Берви В.Ф.

   Берг Н.В.

   Берлиоз Г.

   Бернардский Е.

   Беррье П.А.

   Бертон П.Ф.

   Берцедиус И.Я.

   Бетховен Л. ван

   Бибикова А.И.

   Бирон

   Бидарев М.

   БиддерГ.Ф.

   Бисли Э.С.

   Благовещенский Н.А.

   Благосветлов Г.Е.

   Блан Л.

   Б-ны (помещики)

   Боборыкин В.В.

   Боборыкина А.Д.

   Боборыкина С.А.

   Боборыкина С.Л.

   Богданов А.Ф.

   Бодлер Ш.

   Бозио А.

   Бокалович

   Боккачио Дж.

   Бондуа П.

   Бородин А. П.

   Бороздина В.

   Бороздина Е.

   Боткин В.П.

   Брадке Е.Ф.

   БрайтДж.

   Браманте Д.

   Брандес Г.

   Брассер А.

   Брессан Ж.Б.

   Бригге (братья)

   Броган (сестры)

   Броган О.

   Брянский Я.Г.

   Булахов П.П.

   Булахова А.А.

   Булгарин Ф.В.

   Булич Н.Н.

   Бульвер Э.Д.

   Бурдин Ф.А.

   Буренин В.П.

   Буслаев Ф.И.

   БутковЯ.П.

   Бутлеров A.M.

   Бутовский А.И.

   Бутурлин М.П.

   Бутурлина А.П.

   Буффе М.

   Бухгейм Р.

   Буцковский Н.А.

   Бушуев - см. Мемновов Г.Н.

   Бюхнер Л.

  

   В. (псаломщик в церкви русского посольства в Вене)

   Вагнер Р.

   Валевский А.Ф.

   Валуев П.А.

   Вальтер Ф.

   Вальтер Ш.

   Варнек К.А.

   Васильае П.В.

   Васильева С. В.

   Васильева Е.Н.

   Вейнберг П.И.

   ВейльоЛ.

   Вельтман А.Ф.

   Веневитинов Д.В.

   Веневитинова (Бирон)

   Веневитинова A.M.

   Венси А.И. де

   Венский Д.А.

   Берне В.

   Верстовский А.Н.

   Веселаго Ф.Ф.

   Весеньев И. - см. Хвощинская СД.

   Виардо П.

   Вильде Н.Г.

   Вильдебрант

   Вильмессан

   Виноградов В.И.

   Владимиров Ю.

   Владимирова Е.В.

   Владыкин М.Н.

   Волков Е.Е.

   Волынский А.Л.

   Вольнис Л.

   Вольтер Ф.М.

   Вольф М.О.

   Вольф А.

   Вонлярский В.А.

   Воронов Е.И.

   Воскобойников Н.Н.

   Воскресенский А.А.

   Всеволжский И.А.

   Вырубов Г.Н.

   Вырубова Н.Г.

   Вышеславцева А.А.

  

   Г. (корреспондент "Голоса" в Вене)

   Галахов А.Д.

   Галеви Л.

   Галльмейер Ж.

   Гальперин

   Каминский И.Д.

   ГамбеттаЛ.М.

   Гарибальди

   Гарин (Михайловский Н.Г.)

   Гарнье-Пажес Л.А.

   Гарридо Ф.

   Гаррисон Ф.

   Г-в (студент)

   Ге Н.Н.

   ГеббельХ.Ф.

   Гегель Г.Ф.

   Гейден П.А.

   Гейне Г.

   Гейстингер М.

   Гемпель

   Гензельт А.Л.

   ГенслерИ.С.

   Гербарт И.Ф.

   Герцен А.И.

   Герцен Л. - см. Огарева Е.А.

   Гессе Г.И.

   Гете И.В.

   Гладстон В.Э.

   Глазунов А. К.

   Глинка М.И.

   Гоголь Н.В.

   Голенищев (откупщик-меценат)

   Голицын Ю.Н.

   Гольц Н.О.

   Гольцев В.А.

   Гонкур (братья)

   Гончаров И.А.

   Горбунов И.Ф.

   Горлов И.Я.

   Горький М.

   Гофман Э.Т.А.

   Градовский А.Д.

   Грановский Т.Н.

   Гребенка Е.П.

   Гревингк К.И.

   Грибоедов А.С.

   Григорович В.И.

   Григорович Д. В.

   Григорьев А.А.

   Григорьев Н.П.

   Григорьев П.Б.

   Григорьев П.И.

   Григорьев П.П.

   Грильпарцер Ф.

   Гринева-Крестовская (актриса)

   Грузинский (князь)

   Гумбольдт А.

   Гусева Е.И.

   Густав

   Гуцков К.

   Гюго В.

   Гюйо Ж.М.

  

   Дависон Б.

   Дайон - Бусико

   Даль В.И.

   Данзас

   Данте А.

   Дарвин Ч.

   Даргомыжский А.С.

   Девриен Ф.Ф.

   Делоне Л.А.

   Делянов И.Д.

   Деммерт Н.А.

   Державин Г.Р.

   Дешан

   Дизраэли Б.

   Диккенс Ч.

   Добролюбов Н.А.

   Доде А.

   Дондерс Ф. К.

   Дондукова М.Н.

   Дондуковы

   Дондуков- Корсаков В.М.

   Дондуков-Корсаков М.А.

   Дондукова-Корсакова М.М.

   Достоевский М.М.

   Достоевский Ф.М.

   Дружинин А.В.

   Дудкин - см. Озеров Д. И.

   Дудышкин С. С.

   Дусе К.

   Дьяченко В.А.

   Дюбюк А.И.

   Дюма А. (отец)

   Дюма А. (сын)

   Дюмон

   Дюрвиль Ж.-С.

   Дюпюи А.

   Дюр (супруги)

  

   Е. (князь)

   Евгения Монтихо

   Егоров Н.

   Екатерина II

   Елачич Ф.О.

   Елена Павловна

   Елизавета Алексеевна

   Елисеев Г.З.

   Ешевский В. В.

  

   Жане П.

   ЖаненЖ.

   Жерар Ш.-Ф.

   Живокини В.И.