Боборыкин Петр Дмитриевич - За полвека

фигуре, манерам, а главное, голосу и языку истых москвичей и одной и той же почти эпохи. Кавелин рано сблизился с Герценом, и тот стал его большой симпатией до их разрыва, случившегося на почве политических взглядов и уже в шестидесятых годах: после того момента, когда я попал в аудиторию к строгому экзаменатору.

   После бойкого претендента на кандидатскую отметку, собиравшегося в уланские юнкера, подошел я к столу и взял билет: "О личных отношениях супругов между собою" по Х тому.

   Я сказал то, что вспомнил из записок, которые мы подзубривали с Неофитом Калининым.

   Кавелин заметил мне - строгонько в тоне, что есть и другие виды супружеских отношений. Я ответил ему, что в записках, составленных по его лекциям, стоят только эти.

   Ему такой ответ не понравился, и он заставил меня взять еще билет. Это было: "О поколенном и поголовном наследстве".

   Тут он стал уже донимать меня, ловя на неточности формулировки разных определений, и кончил такой фразой:

   - Господин Боборыкин, вы пишете очень милые вещи, но я больше тройки поставить вам не могу.

   - Я и не требую, господин профессор, - сказал я, несколько взволнованный таким оборотом фразы. - Но позвольте вам заметить, что мое писательство не имеет никакого отношения к этому экзамену.

   Он изменился в лице, но больше ничего не сказал.

   Я вышел в коридор, а через несколько минут выкатил из аудитории студент - из дерптских буршей, высланный оттуда за дуэль, подбежал ко мне и, бледный, кинул мне:

   - Задница! Что ты наделал?!

   Он обвинил кругом меня в своем жестоком провале у Кавелина, которого я рассердил своим ответом, и он поставил ему единицу.

   Предстояло идти ко второму "пугалу" тогдашних юристов и администраторов, к В.Д.Спасовичу.

   Кто бы сказал мне тогда, что с этим профессором, которого на экзаменах боялись как огня, мы будем так долго водить приятельство как члены шекспировского кружка, и что он в 1900 году будет произносить на моем 40-летнем юбилее одну из приветственных речей?

   Спасович тогда заболел к началу наших испытаний и явился позднее. Дело было вечером. С подвязанной щекой от сильнейшего флюса, хмурый и взъерошенный, он сидел один, без ассистента, за столом, кажется, в той самой аудитории, где он зимой был председателем студенческого суда присяжных.

   Большая аудитория - в полутьме, с двумя свечами на столе. У дверей в коридоре - студенты, "идущие на пропятие", скучились и, совершенно как чиновники в "Ревизоре", смертельно боятся проникнуть в то логовище, где их пожрет жестокий экзаменатор.

   Я был одним из первых смельчаков.

   Спасович действительно своим тогдашним видом мог смущать даже и тех, кто оказался похрабрее Но этот устрашающий вид не помешал ему оказаться экзаменатором если и не во вкусе И.Е.Андреевского, то весьма справедливым и нисколько не придирчивым.

   Мне надо было брать два билета - по двум курсам, и их содержание до сих пор чрезвычайно отчетливо сохранилось в моей памяти: "О давности в уголовных делах", и о той форме суда присяжных в древнем Риме, которая известна была под именем "Questiones perpetuae".

   Хмурый экзаменатор, раздраженный зубной болью, по своей привычке все подталкивал меня своим "ну-с, ну-с", но ни к чему не придирался и по обоим ответам поставил мне по четыре, что было более чем достаточно для "администратора".

   Так как по главным наукам у меня в среднем была пятерка, то я мог быть спокоен насчет приобретения кандидатского диплома.

   А в самом университете как раз с первых чисел сентября началось усиленное брожение.

   Я помню сцену, когда один из студенческих вожаков, Н.Неклюдов (будущий шеф государственной полиции) догонял попечителя, генерала Филипсона, во главе группы студентов, вступал с ним в переговоры и ставил свой ультиматум.

   Всю эту смуту заварил новый министр Путятин со своими "матрикулами", которых русские университеты до того не знали, и студенты посмотрели на это как на что-то унизительное и архиполицейское.

   Но такие самые матрикулы издавна существовали в Дерпте, и я пять лет имел у себя книжку, с которой там, у немцев, все мирились и даже считали ее совершенно необходимой в учебном быту.

   Она называлась "Anmeldungsbogen" или - как студенты чаще называли - "Belegbogen". В ней прописывалась специальность студента (я, например, назывался "возделывателем химии" - chimiae cultor) и стоял перечень предметов его разряда. И так как мы там сдавали побочные предметы, когда нам вздумается, то тут же профессор и ставил отметку, а по окончании семестра делал другую отметку - о посещении студентом его предмета. Но на практике установилось так, что вы всегда получали отметку "изредка посещал" (zuweilen besucht), хотя вы и глаз никогда к нему не казали.

   И вот такие-то (или вроде того) матрикулы и подняли всю академическую бурю. Мы на радостях с Неофитом Калининым вкушали сладкий отдых от зубренья и несколько дней не заглядывали в университет. Мне захотелось узнать - получил ли я действительно средний балл, дающий кандидатскую степень, и пошел, еще ничего не зная, что в это утро творилось в университете, и попал на двор, привлеченный чем-то необычайным.

   Прежде всего я узнал в калитке стоявшего для наблюдения - кого же? Моего цензора Нордштрема, в шляпе и шинели, с лицом официального соглядатая. Но ведь он был чиновник Третьего отделения и получил это "особое" поручение, с драматической цензурой имевшее мало общего.

   И судьба подшутила над ним: в эту минуту над тысячной толпой студентов, на лестнице, прислоненной к дровам, говорил студент Михаэлис, тот приятель М.Л.Михайлова (и брат г-жи Шелгуновой), с которым я видался в студенческих кружках еще раньше. А он приходился... чуть не племянником этому самому действительному статскому советнику и театральному цензору.

   Я попал как раз в тот момент, когда с высоты этой импровизированной трибуны был поставлен на referendum вопрос: идти ли всем скопом к попечителю и привести или привезти его из квартиры его (на Колокольной) в университет, чтобы добиться от него категорических ответов на требования студентов.

   Толпа решила - идти, и вся она прямо со двора двинулась в порядке через Дворцовый мост по Невскому.

   Пошел и я туда же.

   День был ясный, теплый, точно праздничный. Ни около университета, ни на мосту, ни на площади Зимнего дворца - никто эту процессию не останавливал. Были тут и вольнослушательницы, и немало сочувствующих в штатском платье.

   По Невскому студенты шли по солнечной стороне, тихо, без пения, не вызывая никакого замешательства в движении пешеходов и экипажей.

   Публика оглядывалась, больше улыбалась и расспрашивала участников процессии. Ни одна лавка не закрывалась, и на всем протяжении Невского до Владимирской и дальше до Колокольной никто не разгонял студентов.

   Попечитель жил в одном из небольших домов, видных от решетки церкви. Тут я остановился, и все, что потом происходило у дома и по всей улице, с Владимирской было мне хорошо видно.

   Первый приехал в карете тогдашний начальник Третьего отделения граф П.Шувалов; вышел из кареты в одном мундире и вскоре поспешно уехал. Он-то, встретив поблизости взвод (или полроты) гвардейского стрелкового батальона, приказал ему идти на Колокольную. Я это сам слышал от офицера, командовавшего стрелками, некоего П-ра, который бывал у нас в квартире у моих сожителей, князя Дондукова и графа П.А.Гейдена - его товарищей по Пажескому корпусу.

   Стрелки выстроились. На балконе того дома, где жил попечитель, показалась рослая и плотная фигура генерала. Начались переговоры. Толпа все прибывала, но полиция еще бездействовала и солдаты стояли все в той же позиции. Вожаки студентов волновались, что-то кричали толпе товарищей, перебегали с места на место. Они добились того, что генерал Филипсон согласился отправиться в университет, и процессия двинулась опять тем же путем по Владимирской и Невскому.

   Во всем этом на взгляд стороннего зрителя не было ничего похожего на "бунт", на "разгром" и даже на воинственную "манифестацию". Для простой публики было даже невдомек, что, собственно, тут происходит?

   И когда студенческая толпа двинулась в обратный путь, вожаки - из тех, кого и я знавал в лицо, пришли в радостное возбуждение. Из них самый сильный по характеру был Михаэлис, потом Николай Неклюдов, Николай Утин, Чубинский, Покровский и др.

   Подневольное следование попечителя со всей студенческой братией по Невскому было, конечно, небывалым фактом. Но победа, увы, оказалась чем-то вроде поражения, потому что дальше пошло гораздо хуже. Демонстрация из-за матрикул перед главным входом окончилась побоищем. Действовали Преображенский и Финляндский полки. Здание было занято военным постом, что я сам видел, когда пришел узнать - как стоят дела. Сени - со стороны Невы - похожи были на кордегардию. Обер-полицмейстер Паткуль хвалился, однако, что он действовал, как настоящий джентльмен, и делал "все возможное".

   Началось следствие с арестами и разбирательствами, которое затянулось до половины зимы. Главная роль пришлась на долю проф. Андреевского. По его предмету, полицейскому, или (как в Мосете проф. Лешков уже величал его тогда) "общественному", праву - я подал и диссертацию. Материал для нее доставил мне один еще дерптский мой знакомый, служивший в министерстве государственных имуществ.

   Диссертация называлась так: "О мирских капиталах, вспомогательных и сберегательных кассах у государственных крестьян".

   Тема, как видите, весьма далекая от всех моих тогдашних первенствующих интересов как писателя. Но материал достался мне стоящий, да вдобавок еще отвечавший общему настроению - в сторону мира, деревни, крестьянства.

   Но прежде всего надо было бы еще раз повернее узнать: получим ли мы с моим Неофитом Калининым кандидатские баллы. Разброд в университете был полнейший. Фактически он не существовал. Отметки были у нас, несомненно, кандидатские. Диссертацию я быстро изготовил, уже переселившись с Васильевского острова в квартиру, где опять поместился с моими прошлогодними сожителями, в том самом квартале, где произошла студенческая манифестация, на Колокольной, также близ Владимирской церкви, в одном из переулков Стремянной.

   С университетом прямая связь прервалась. Здание "Двенадцати коллегий" стояла пустое. Студенчество рассеялось. Много было "сосланных" и "высланных", разбирательство затянулось очень надолго. Кроме всяких "кар", надо было позаботиться и о материальном положении студенческой массы.

   Всем этим заведовал популярный тогда "Иван Ефимыч", то есть все тот же профессор полицейского права - тоже пикантное совпадение.

   Чтобы добыть кандидатский диплом, надо было получить удостоверение о том, что диссертация моя просмотрена и одобрена профессором по этому предмету, то есть опять-таки все тем же вездесущим Иваном Ефимычем.

   Помнится мне мое посещение его квартиры. Это было вечером. Я нашел его в самом пекле его "административных" хлопот... Что-то вроде справочной конторы, с постоянным приходом и уходом студенческой братии. И маленькая юркая фигурка Андреевского, в беспрестанном движении, справках, ответах, распоряжениях, выслушивании всевозможных жалоб, требований, просьб.

   Дошла очередь и до меня. Конечно, он не помнит, что я ему отвечал на экзамене по двум предметам.

   - У вас лежит и моя диссертация, Иван Ефимович.

   Он вопросительно усмехнулся.

   Я постарался напомнить ему содержание ее. Он засуетился, стал искать в картонах и в полках этажерок.

   Видно было, что если она и попадала ему в руки, то не оставила в его памяти никакого заметного следа.

   - А как заглавие вашей диссертации? - спросил он, убедившись, что у него ее нет.

   - "О мирских капиталах и вспомогательных и сберегательных кассах у государственных крестьян".

   - Хорошо-с! Я так и напишу.

   Хранится это злополучное рассуждение в архивах Петербургского университета или нет, ~ я не знаю.

   Но я получил кандидатский диплом уже в январе 1862 года на пергаменте, что стоило шесть рублей, с пропиской всех наук, из которых получил такие-то отметки, и за подписью исправляющего должность ректора, профессора Воскресенского. Когда-то, дерптским студентом, я являлся к нему с рекомендательным письмом от моего наставника Карла Шмидта по поводу сделанного мною перевода учебника Лемана.

   Если б какой-нибудь казуист пожелал доказывать, что у меня диплом был от фактически не существовавшего университета, ему нетрудно было бы доказать это, так как действительно тогда университет, в смысле академической деятельности, не существовал.

   Я по необходимости забежал вперед. За это время университет успел перебраться отчасти в залы Думы, где открылись публичные лекции самых популярных профессоров.

   Это поддерживало связь его с обществом, со всем тем Петербургом, который сочувствовал молодежи даже и в ее увлечениях и протестах. Возмездие, постигшее студентов, было слишком сильно, даже и за то, что произошло перед университетом, когда действовали войска. Надо еще удивляться тому, что лекции в Думе могли состояться так скоро.

   И во мне они поддерживали связь с миром академической молодежи, и я (хоть и в самый разгар моих тогдашних писательских дебютов и всяких столичных впечатлений и испытаний) посещал эти лекции довольно усердно, и при мне разыгралась знаменитая сцена на лекции Костомарова. Но о ней я расскажу позднее в связи с другими фактами тогдашнего брожения.

   Сразу к октябрю 1861 года я был охвачен широкой волной личных "переживаний" писателя.

   "Однодворец" после переделки, вырванной у меня цензурой Третьего отделения, нашел себе сейчас же такое помещение, о каком я и не мечтал! Самая крупная молодая сила Александрийского театра - Павел Васильев- обратился ко мне. Ему понравилась и вся комедия, и роль гарнизонного офицера, которую он должен был создать в ней. Старика отца, то есть самого "Однодворца", он предложил Самойлову, роль старухи, жены его, - Линской, с которой я (как и с Самойловым) лично еще не был до того знаком.

   Для Ф.А. Снетковой в пьесе не было роли, вполне подходившей к ее амплуа. Она вернулась из-за границы как раз к репетициям "Однодворца". Об этой ее заграничной поездке, длившейся довольно долго, ходило немало слухов и толков по городу. Но я мало интересовался всем этим сплетничаньем, тем более что сама Ф.А. была мне так симпатична, и не потому только, что она готовилась уже к роли в "Ребенке", прошедшем через цензурное пекло без всяких переделок.

   Кроме Самойлова, из участников в моей вещи - рядом с бенефициантом - самый яркий талант был у Линской.

   Я уже видал ее в такой "коронной" ее роли, как Кабаниха в "Грозе", и этот бытовой образ, тон ее, вся повадка и говор убеждали вас сейчас же, какой творческой силой обладала она, как она умела "перевоплощаться", потому что сама по себе была чисто петербургское дитя кулис - добродушное, веселое, наивное существо, не имеющее ничего общего со складом Кабанихи, ни с тем бытом, где родилось и распустилось роскошным букетом такое дореформенное существо.

   Как начинающий автор, ставящий свою первую вещь, я нашел в Линской особенную приветливость без всяких претензий и замашек любимицы публики. Она только что перед тем вышла, уже пожилой женщиной, по любви за Аврамова, любителя из офицеров, который и добился места в труппе, и вскоре так жестоко поплатилась за свою запоздалую страсть, разорилась и кончила нищетой: четыре пятых ее жалованья отбирали на покрытие долгов, наделанных ее супругом, который, бросив ее, скрылся в провинцию, где долго играл, женился и сделался даже провинциальной известностью.

   Вообще тогда начинающему автору было гораздо легче... Система бенефисов делала то, что актеры всегда нуждались в новых пьесах. А бенефисы имели почти все, кроме самых третьестепенных.

   Поэтому никто с нами и не "важничал". Никто и не отказывался от ролей, потому что они получали тогда сверх жалованья "разовую плату" от трех до тридцати пяти рублей за роль. Это их заставляло браться за какую угодно роль.

   А мы, когда стали писать о театре, из принципа восставали против той и другой системы - и бенефисов, и разовой платы.

   Я сказал: "никто с нами не важничал" - за исключением премьера труппы, Самойлова. Он занимал совершенно особое, "генеральское" положение в труппе, и все ему сходило с рук.

   И первое мое серьезное столкновение на сцене случилось именно с ним; а больше я никогда, ни в Петербурге, ни в Москве, не имел за сорок лет таких коллизий.

   Роль "Однодворца" он благосклонно принял, но на считку не явился и, встретив меня на лестнице, небрежно кинул мне:

   - Они там собрались для считки. А для меня, дескать, никакой закон не писан. Я был уже предупрежден, что такое "Василий Васильевич", и уклонился от каких-либо замечаний. Но на второй или третьей репетиции он вдруг в одном месте, не обращаясь ко мне как к автору, крикнул суфлеру:

   - Я это место выкидываю. Вычеркни эти строки!

   И прочитал по тетради.

   Оставить без протеста такую выходку я, хоть и начинающий автор, не счел себя вправе во имя достоинства писателя, тем больше что накануне, зная самойловские замашки по части купюр, говорил бенефицианту, что я готов сделать всякие сокращения в главной роли, но прошу только показать мне эти места, чтобы сделать такие выкидки более литературно.

   Мой протест, который я сначала выразил Васильеву, прося его быть посредником, вызвал сцену тут же на подмостках. Самойлов - в вызывающей позе, с дрожью в голосе - стал кричать, что он "служит" столько лет и не намерен повторять то, что он десятки раз говорил со сцены. И, разумеется, тут же пригрозил бенефицианту отказаться от роли; Васильев испугался и стал его упрашивать. Режиссер и высшее начальство стушевались, точно это совсем не их дело.

   Режиссером был тогда очень плохой актер, неглупый человек, с некоторым образованием, Воронов, но без всякого значения и веса, совершеннейший театральный "чинуш". А начальник репертуара, знаменитый "Губошлеп", даже и не спросил меня "конфиденциально", что у меня вышло с Самойловым.

   На дальнейших репетициях я не произносил ни одного слова, и "премьер" вел себя так, точно будто никакого автора тут и не сидит. Репетировал он кое-как, без игры; и сыграл по-своему хорошо, но не "Однодворца", а просто бывшего управителя, по трафарету.

   И свое поведение он завершил поступком, который дал настоящую ноту того, на что он был способен: сыграв роль, он тут же, в ночь бенефиса, отказался от нее, и начальство опять стушевалось, не сделав ни малейшей попытки отстоять права автора.

   "Губошлеп" стал просить П.И.Григорьева, резонера труппы на амплуа "благородных отцов", взять на себя роль. Это прервало представление более чем на целую неделю и лишило пьесу главного исполнителя, с репутацией Самойлова.

   Григорьев справился с ролью как мог, но, разумеется, никакого бытового лица он не создал.

   Самым ярким пятном исполнения вышла игра Васильева. Он был "вылитый" гарнизонный офицер из кантонистов. Его фигура, тон, говор, движения, подергиванье плечами, короткое отплевыванье вбок при курении - все это была сама жизнь. Играл он свою роль с большой охотой, и ничего лучшего никакой автор, даже и избалованный, не мог бы желать и требовать.

   Васильев и Линская были украшением всего персонала петербургского "Однодворца". Остальное все оказалось весьма и весьма посредственным. От исполнения тех же ролей в Москве это отстояло, как небо от земли.

   В роли помещика, который выдал свою любовницу, гувернантку дочери, за офицера, Леонидов вышел каким-то ярмарочным игроком из бывших ремонтеров. Гувернантку - по-актерски выражаясь, "выигрышную" роль - я должен был по совету режиссера поручить Федоровой, сухой актрисе с высокой, сухой фигурой, низким голосом и отсутствием темперамента. Она состояла на "светском" амплуа, а карьеру свою начала в императорском цирке, куда при Николае I выпустили в наездницы "высшей школы" двух учениц Театрального училища - вот эту Федорову и еще Натарову, долго служившую в Александрийском театре на амплуа горничных и кухарок.

   Умный и далеко не бездарный актер Зубров оказался карикатурным в комическом - лице помещика Жабина. Г-жа Подобедова, тогда еще очень молодая и красивая, сделала из дочери самую обыкновенную "инженю".

   О теперешних требованиях, какие заявляют авторы и режиссеры, руководители театров, особенно в Москве, в Художественном театре, тогда смешно было бы и заикаться.

   На большую пьесу в пяти действиях полагалась одна неделя, и порядочных репетиций шло три-четыре.

   Обстановка самая заурядная, в старых декорациях, с старой бутафорией. Из-за всякого костюма выходила переписка с конторой, что и до сих пор еще не вывелось на казенных сценах. Чиновничьи порядки царили безусловно. На прессу по отделу театра надет был специальный намордник в виде особой цензуры при ведомстве императорского двора.

   Но если б не инцидент с Самойловым, я как начинающий автор не имел бы. повода особенно жаловаться. Публика приняла мою комедию благосклонно, поставлена она была в бенефис даровитого актера, сделавшегося к началу своего второго сезона в Петербурге уже любимцем публики.

   Впервые испытал я приятное щекотанье авторского "я", когда меня стали вызывать. Тогда авторы показывались из директорской ложи. Мне был поднесен даже лавровый венок, что сконфузило меня самого. Такое подношение явилось чересчур поспешным и отзывалось слишком дешевыми лаврами. Поусердствовала, кажется, одна моя тетушка и была виновницей карикатуры в "Искре", где прошлись насчет моих ранних трофеев.

   Критика тогда сводилась к двум-трем газетам. Сколько помню - рецензенты не особенно напали на "Однодворца", но и не помогли его успеху, который свелся к приличной цифре представлений. Тогда и огромный успех не мог дать - при системе бенефисов - в один сезон более двадцати спектаклей, и то не подряд. Каждую неделю появлялась новая большая пьеса.

   Но моя "история" с Самойловым, совершенно неожиданно для меня, попала в заграничные газеты, сначала в "Nord", а потом в "Independence Beige", где она была рассказана в очень сочувственном мне тоне. Тогда это было совсем вновь. Я и до сих пор не знаю, кто автор этой корреспонденции. Может быть, Загуляев, который тогда уже перевел Гамлета и стал уже писать по-французски. Тогда я с ним нигде не встречался, и личное наше знакомство завязалось уже после 1875 года, то есть после моего вторичного возвращения из продолжительного пребывания за границей.

   Вскоре после бенефиса Васильева, бывшего в октябре, я получил письмо от П.М.Садовского, который просил у меня мою комедию на свой бенефис, назначенный на декабрь. Это было очень лестно. Перед тем я не делал еще никаких шагов насчет постановки "Однодворца" на Московском Малом театре.

   Прошло всего, стало быть, восемь лет с Масленицы 1853 года, когда меня привез дядя из Нижнего гимназистом и дал мне возможность пересмотреть в Малом театре весь тогдашний лучший репертуар с такими исполнителями, как Щепкин и Пров Михайлович Садовский в ролях Осипа и Подколесина.

   Нижегородский гимназист и не мечтал тогда, что когда-нибудь будет "ставить" большую комедию на этой первой драматической сцене и сам Пров Михайлович обратится к нему с просьбою уступить ему ее на его бенефис.

   Москва всегда мне нравилась. И я, хотя и много жил в Петербурге (где провел всю свою первую писательскую молодость), петербуржцем никогда не считал себя. Мне было особенно приятно поехать в Москву и за таким делом, как постановка на Малом театре пьесы, которая в Петербурге могла бы пройти гораздо успешнее во всех смыслах.

   Меня привлекал и самый город, и те знакомства, которые я неминуемо должен был сделать в театральных и писательских кружках.

   До того, кроме Кетчера (когда я бывал у него по делу издания моего учебника, еще дерптским студентом), я не имел еще связей ни в том, ни в другом мире.

   Но я уже был знаком с издателями "Русского вестника" Катковым и Леонтьевым. Не могу теперь безошибочно сказать - в эту ли поездку я являлся в редакцию с рекомендательным письмом к Каткову от Дружинина или раньше; но я знаю, что это было зимой и рукопись, привезенная мною, - одно из писем, написанных пред отъездом из Дерпта; стало, я мог ее возить только в 1861 году.

   Катков и Леонтьев жили тогда еще не в доме университетской типографии, а на частной квартире в Армянском переулке. Меня пригласили запросто отобедать, и за столом я мог на свободе рассматривать этих "сиамских близнецов русского журнализма".

   Леонтьеву я привез поклон из Дерпта от С.Ф.Уварова, его товарища по Берлину в 40-х годах.

   Я уже знал по рассказам Уварова, что Леонтьев - горбун с характерцем не совсем приятным; настоящий "гелертер", с которым не очень-то легко было ладить.

   В кабинете редакции и за столом Леонтьев больше молчал или пускал короткие фразы, тяжело дыша, как горбоносец. Он при Каткове как бы умышленно стушевался и смахивал на родственника, живущего в доме, как это водилось так еще часто в московских домах.

   Катков тогда смотрел еще совсем не старым мужчиной с лицом благообразного типа, красивыми глазами, тихими манерами и спокойной речью глуховатого голоса. Он похож был на профессора гораздо больше, чем на профессионального журналиста. Разговорчивостью и он не отличался. За столом что-то говорили об Англии, и сразу чувствовалось, что это - главный конек у этих англоманов и тогда самой чистой воды либералов русской журналистики.

   Пьесу мою они обещали прочесть, но не напечатали. Я не хотел их торопить и вряд ли был у них еще раз в тот приезд, когда ставил "Однодворца".

   Театр слишком меня притягивал к себе. Я попал как раз к приезду нового директора, Л.Ф.Львова, брата композитора, сочинившего музыку на "Боже, царя храни". Начальник репертуара был некто Пельт, из обруселой московской семьи французского рода, бывший учитель и гувернер, без всякого литературного прошлого, смесь светского человека с экс-воспитателем в хороших домах.

   Тогда Москва имела отдельную, самостоятельную дирекцию, на одинаковом положении с Петербургом. Но общие порядки были все такие же, только в Москве драматическая труппа сложилась гораздо удачнее; был еще жив М.С.Щепкин, а с репертуаром Островского явилась целая группа талантливых бытовых исполнителей. И чиновнический гнет чувствовался гораздо меньше.

   Начальник репертуара повез меня к директору, который не выехал еще в казенную квартиру и остановился в отеле Мореля, теперь уже не существующем, на углу Петровки и Кузнецкого переулка.

   Начальство приняло меня любезно и тотчас же сообщило, что в выпускном классе Самарина в Театральном училище объявился большой талант - воспитанница Познякова, и Самарин разучивал с ней как раз роль героини моей драмы "Ребенок".

   Это была вторая радость для молодого драматурга: появиться перед московской публикой в бенефис Садовского в главной роли комедии и найти так неожиданно "новоявленный" женский талант для лица Верочки, которое я создавал, с большим внутренним настроением, всего полтора года назад.

   И.В.Самарин, с которым я только что познакомился, повез меня вечером в Театральное училище, помещавшееся тогда не в здании на Неглинной, где оно теперь, а на задах театральной конторы, с входом со двора, на углу Большой Дмитровки и Столешникова переулка.

   В танцевальной зале с плохим освещением собралась молодая труппа, уже хорошо налаженная на предыдущих репетициях "Ребенка". Она состояла из учениц школы и двух-трех только что выпущенных актеров. Из них один, Лавров, недавно умер.

   Надзирательница, встретившая нас, была чрезвычайно красивая молодая особа, и ее фигура среди воспитанниц в голубых платьях и белых пелеринах придавала этому "классу" что-то интимное, чрезвычайно женственное, точно какой репетиции домашнего спектакля.

   Принесли диван, несколько стульев, стол - и расставили их посреди залы. Публика поместилась вокруг надзирательницы около тех мест, где посадили нас с Самариным. Некоторые воспитанницы уселись прямо на пол.

   Самарин подвел ко мне героиню, восходящую звезду Малого театра. Ей надо было еще доучиться до выпускного экзамена весной.

   Гликерии Николаевне Позняковой шел тогда шестнадцатый год. Она была ровно на десять лет моложе автора "Ребенка". Красотой она не брала. Простое милое лицо с мелким овалом и небольшим немного вздернутым носом, с ясным выражением тоже неэффектных глаз. Но во всем что-то мягкое, свое, бытовое, чрезвычайно русское и в фигуре, и в движениях, и в прическе - во всем. С первых ее слов, когда она начала репетировать (а играла она в полную игру), ее задушевный голос и какая-то прозрачная искренность тона показали мне, как она подходит к лицу героини драмы и какая вообще эта натура для исполнения не условной театральной "ingenue", а настоящей девической "наивности", то есть чистоты и правды той юной души, которая окажется способной проявить и всю гамму тяжелых переживаний, всю трепетность тех нравственных запросов, какие трагически доводят ее до ухода из жизни.

   Ничего такого я еще ни на русских, ни на иностранных сценах не видал и не слыхал. Это было идеальное и простое, правдивое, совершенно реальное и свое, родное, олицетворение того, что тогда литературная критика любила выражать словом "непосредственность".

   Голос этой девушки - мягкий, вибрирующий, с довольно большим регистром - звучал вплоть до низких нот медиума, прямо хватал за сердце даже и не в сильных сценах; а когда началась драма и душа "ребенка" омрачилась налетевшей на нее бурей - я забыл совсем, что я автор и что мне надо "следить" за игрой моей будущей исполнительницы. Я жил с Верочкой и в последнем акте был растроган, как никогда перед тем не приводилось в театральной зале.

   Это было нечто совсем, из ряду вон, действительно открытие прирожденного таланта и такой "женственности", о какой можно было только мечтать. Точно судьбе угодно было создать для автора "Ребенка" такую актрису. Но, повторяю, я забывал о себе как авторе, я не услаждался тем, что вот, после дебюта в Москве с "Однодворцем", где будут играть лучшие силы труппы, предстоит еще несомненный успех, и не потому, что моя драма так хороша, а потому, что такая Верочка, наверно, подымет всю залу, и пьеса благодаря ее игре будет восторженно принята, что и случилось не дальше как в январе следующего, 1862 года, в бенефис учителя Позняковой - Самарина. Он тогда же попросил у меня "Ребенка", и я, конечно, был вдвойне порадован таким предложением.

   Вечер в Театральном училище - во всей моей долгой драматической карьере - останется единственным. Больше, даже и в слабой степени, он нигде не повторялся.

   Как все это вместе было мило, просто, молодо, трепетно! И обстановка залы, и публика, и угощение чаем нас с Самариным, и полная безыскусственность самого зрелища. Ни декораций, ни костюмов, голые стены, диван, два стула, столы. Точно в шекспировское время, когда на сцену ставили шест с надписью: "это - море" или "это - сад".

   И обаяние искренности и правды было таково, что все это решительно забывалось и царила душа молодого существа, ее поэзия, ее страдания - то, что так трогательно и местами сильно прорывалось в звуках девического голоса, в слезах и возгласах.

   Как бы "зачарованный" этим нежданным впечатлением, я нашел и в Малом театре то, чего в Петербурге (за исключением игры Васильева и Линской) ни минуты не испытывал: совсем другое отношение и к автору, и к его пьесе, прекрасный бытовой тон, гораздо больше ладу и товарищеского настроения в самой труппе. Только роль жены помещика, чрезвычайно удавшегося Самарину, в исполнении Рыкаловой осталась бесцветной; да она и в пьесе не особенно рельефна; все остальное "разошлось" (как говорят на сцене) прекрасно: Самарин, Садовский, молодой тогда актер Рассказов (офицер), Живокини (комическое лицо Жабина) и Ек. Васильева, которая из гувернантки сделала чудесное лицо. Оно стало ее коронной ролью в тот сезон и позднее.

   Тогда она была в полном расцвете своего разнообразного таланта. Для характерных женских лиц у нас не было ни на одной столичной сцене более крупной артистки. Старожилы Москвы, любящие прошлое Малого театра, до сих пор с восхищением говорят о том, как покойница Е.И.Васильева играла гувернантку в "Однодворце".

   В драме у ней с годами являлась некоторая искусственность тона, но в комедии она держалась вполне реального тона и в диалоге умела высказать большую тонкость интонации, привлекала умом и гибкостью дарования.

   "Наивность" пьесы, дочь помещика, сумела выдвинуть А. И.Колосова (жена бездарного актера) - любимица публики с милой, игривой наружностью и заразительной веселостью в более комических ролях.

   Старуха - жена однодворца в игре Талановой вышла посуше, чем у Линской; но зато - по бытовому тону и говору - настоящий тип из тогдашней деревенской жизни. Эта "Ханея Ивановна", как ее звали в труппе, напомнила мне мое детство. Она была из крепостной труппы князя Шаховского, открывшего в Нижнем первый публичный театр. Девицей она носила фамилию Стрелковой, и ее меньшая сестра сделалась известной актрисой в провинции. "Ханея" и на столичной сцене сохранила все повадки бывшей "вольноотпущенной", нрава была не особенно покладливого, но со мною, как с племянником моего дяди, обращалась в особенно почтительном тоне, вроде как, бывало, у нас в доме старухи, жившие на покое, из разряда так называемых "барских барынь".

   Словом, труппа сделала для меня все, что только было в ее средствах. Но постановка, то есть все, зависевшее от начальства, от конторы, - было настолько скудно (особенно на теперешний аршин), что, например, актеру Рассказову для полной офицерской формы с каской, темляком и эполетами выдали из конторы одиннадцать рублей. Самарин ездил к своему приятелю, хозяину магазина офицерских вещей Живаго, просил его сделать скидку побольше с цены каски; мундира нового не дали, а приказано было перешить из старого.

   Декораций ни одной новой, если не считать то, что, по ремарке автора, комнату в домике однодворца следовало обклеить старыми газетами.

   Вряд ли все расходы конторы, считая декорации и костюмы, обошлись более чем в двадцать пять рублей. Но мы тогда не были так чувствительны, как теперь авторы, критика, публика. Все сводилось к игре, к тону и к кое-какой бытовой постановке, где это было безусловно нужно.

   Режиссером Малого театра был тогда Богданов, старик, из отставных танцовщиков, приятель некоторых московских писателей, служивший перед тем в провинции, толковый по-старинному, но не имевший авторитета. Он совсем и не смахивал на закулисного человека, а смотрел скорее помещиком из отставных военных.

   Как и в Петербурге, надо было сладить большую пятиактную вещь в одну неделю. Садовский только на предпоследней репетиции пустил в последней сцене горячие интонации, а на самой последней воздержался и, обратясь ко мне, сказал при всех:

   - Сегодня я полным ходом не пущу, а то, пожалуй, завтра на спектакле и пороху не хватит.

   Ничего подобного самойловским замашкам по бесцеремонному обращению с текстом Пров Михайлович не позволял себе, держался, как всегда, тихо, говорил мало, не вмешивался в мизансцены, хотя и был как бенефициант хозяином спектакля. Совсем вблизи я его видел впервые. Таким я и должен был его найти в жизни. Никто больше его не был таким бытовым типом, как он. И при этом ничего специфически актерского ни в манерах, ни в тоне, ни в обращении с людьми. Точно какой серьезный, но с юмором, московский обитатель Замоскворечья или Козихи (где он и жил в собственном домике), вряд ли имеющий что-нибудь общее с миром искусства и в то же время такой прирожденный художник сцены.

   Самарина Юн, как и Шуйского, и тогда уже недолюбливал. Те были "ковровые" актеры на оценку таких бытовиков, как он. Репертуар Островского провел грань между "рубашечными" и "ковровыми" актерами. Самарин рядом с Провом Михайловичем представлял из себя Европу, сохранил представительность, манеры и, главное, тон и дикцию бывшего первого любовника с блестящим успехом долгие годы.

   И он был типичный москвич, но из другого мира - барски-интеллигентного, одевался франтовато, жил холостяком в квартире с изящной обстановкой, любил поговорить о литературе (и сам к этому времени стал пробовать себя как сценический автор), покучивал, но не так, как бытовики, имел когда-то большой успех у женщин.

   Со мною он держал себя не только без всякой претензии и рисовки, но как артист и преподаватель театрального искусства, готовый выказать мне всякого рода поддержку и внимание.

   За бенефисный вечер Садовского я нисколько не боялся, предвидел успех бенефицианта, но не мог предвидеть того, что и на мою долю выпадет прием, лучше которого я не имел в Малом театре в течение целых сорока лет, хотя некоторые мои вещи ("Старые счеты", "Доктор Мошков", "С бою", "Клеймо") прошли с большим успехом.

   Когда прекратились вызовы актеров и дошла очередь до меня, я должен был восемь раз сряду появляться в ложе, и на этот раз не в директорской, а в министерской, в той, что слева от зрителей.

   А впереди меня ждало еще первое представление "Ребенка" с такой Верочкой, как Познякова - Луша, как ее звали тогда за кулисами.

   Только что я вернулся в Петербург, как надо было приступить к разучиванию "Ребенка". Но тут опять Петербург сулил мне совсем не то, что дала Москва.

   Правда, Ф.А.Снеткова была даровитая артистка и прелестная женщина, но по фигуре, характеру красоты, тону, манерам - она мало подходила к той Верочке, которая рисовалась воображению автора и охарактеризована во всей пьесе. Остальной персонал был также не к выгоде пьесы. Вместо Шуйского, взявшего роль отца Верочки, - П.А.Каратыгин, совсем уже не подходивший к этому лицу ни в каком смысле. Роль учителя в Москве взял на себя Самарин, потому что он был бенефициант. Он уже отяжелел тогда для "любовников", но все-таки мог справиться с своей ролью лучше, чем совсем молодой петербургский актер Малышев.

   Фанни Александровна почему-то ужасно боялась за роль Верочки. Это было первое новое лицо, в котором она выступала по возвращении из-за границы осенью. Мы с ней проходили роль у нее дома, в ее кабинетике, задолго до начала репетиций. Она очень старалась, читала с чувством, поправляла себя, выслушивала кротко каждое замечание. Но у ней не было той смеси простой натуры с порывами лиризма и захватывающей правды душевных переживаний Верочки.

   В день спектакля перед поднятием занавеса, когда мы с нею ходили в глубине сцены, весьма примитивно изображавшей помещичий сад, она, поглядев на меня вбок своими чудесными глазами, сказала серьезно, почти строго:

   - Не понимаю, Петр Дмитриевич, - как вы, в такую минуту, можете быть так веселы!..

   Я уверил ее, что совсем не рисуюсь; но у меня совсем не было той авторской лихорадки, которая так похожа на ту, что мы в гимназии и университете называли "экзаменационной дрожью".

   Снетковой роль очень нравилась; но она, вероятно, сама почуяла, что у нее не та натура и не тот вид женственного обаяния; да и внешность была уже не девушки, только что вышедшей из подростков, а молодой женщины, создавшей с таким успехом Катерину в "Грозе".

   Ее и в Верочке хорошо "принимала" публика; но она все-таки не могла поддержать так пьесу, как это случилось на дебюте Позняковой; в бенефис Самарина моя драма прошла, как говорится, "по-середнему" и репертуарной не сделалась. Рецензии, кроме той, которую написал П.И.Вейнберг в "Веке" еще до появления "Ребенка" на сцене, - были строгоньки к автору. Снисходительно-барственный И.И.Панаев (я с ним не был никогда лично знаком) в фельетоне "Современника" (под псевдонимом "Новый поэт") пожалел "юного" автора за его усилия создать драму из сюжета, лишенного драматического содержания.

   В этом он вряд ли был прав. Сюжет был гамлетовский, с мотивом, который вел к сильному душевному переполоху. Но "юный" автор слишком много впустил лиризма и недостаточно сгустил ход драмы, растянув ее на целых пять актов.

   Когда я явился к Писемскому, то он с юмором спросил меня (уже по напечатании пьесы в "Библиотеке для чтения"):

   - Да от чего, собственно, умирает ваша героиня? От какой болезни? Неужто только с горя?

   Тогда я еще не настолько изучил "Гамбургскую драматургию" Лессинга, чтобы ответить ему его словами:

   - Героиня умирает от пятого акта.

   Да я и сам хорошенько не представлял себе, от какой собственно болезни моя Верочка ушла из жизни на сцене - от аневризма или от какого острого воспалительного недуга. Мне дороги были те слова, с какими она уходила из жизни, и Познякова произносила их так, что вряд ли хоть один зритель в зале Малого театра не был глубоко растроган.

   В эволюции моего писательства, я думаю, что драма эта была единственной вещью с налетом идеалистического лиризма. Но я не с нее начал, а, напротив, с реального изображения жизни - в более сатирическом тоне - в первой моей комедии "Фразеры" и с большей бытовой объективностью - в "Однодворце".

   "Ребенок" как раз написан был в ту полосу моей интимной жизни, когда я временно отдавался некоторому "духовному" настроению. Влюбленность и жизнь в семействе той очень молодой девушки, которая вызвала во мне более головное, чем страстное чувство, настраивали меня в духе резко противоположном тому научному взгляду на человека, его природу и все мироздание, который вырабатывался у меня в Дерпте за пять лет изучения естественных наук и медицины.

   И на первых двух частях романа "В путь-дорогу" этот временный идеализм еще отлинял; но потом я от него совсем освободился.

   Тогдашний Петербург, публика Александринского театра, настроение журналов и газетной прессы не были благоприятны такой интенсивной драме с гамлетовским мотивом, без яркого внешнего действия и занимательных бытовых картин.

   К амплуа того актера, который попросил у меня "Ребенка" на свой бенефис, пьеса также не подходила.

   Это был Теодор Бурдин, желавший показать этим, что он ценит дарование автора и же