Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич - Знамение времени

адемиком Коковцовым нелепостью...

   Чего же больше?

    

   - Если бы мне сказали, - заявил в своей экспертизе Коковцов, - что найден совершенно обескровленный труп ребенка, если бы мне доказали, что это убийство, что это обескровливание совершил еврей, и спросили бы у меня, что это такое: я скорей предположил бы, что еврей решил съесть этого ребенка, для чего и обескровил его, но {171} никогда не мог бы даже подумать, что это сделано с ритуаль-ной, богослужебной целью, для чего он собрал кровь этого ребенка, - настолько врожденно отвращение евреев к упо-треблению всякой крови. Из двух нелепостей, я предпочел бы меньшую.

   Вот что сказала наука.

    

   Что-то скажут господа присяжные?

   Но что бы они: ни сказали - уже суд над ритуальностью в деле убийства Андрея Ющинского произошел: приговор уже вынесен. С еврейского народа, на этот раз усилиями рус-ских ученых, снят позор кровавого навета и имя ученой России спасено от стыда и поношения.

    

    

   Третий эксперт, Тихомиров, почти во всем присоединя-ется к профессорам Коковцову и Троицкому, и делает некоторые дополнения, интересные для дела.

    

   Обвинители все время козыряли "замученным от жидов" отроком Гавриилом. Эксперт Тихомиров разъясняет, что в вопросе ритуальных убийств среди евреев более всего заинтересовано католическое духовенство, ибо здесь наблю-даются церковные интересы, а русская православная цер-ковь совершенно не принимала никакого участия в этих обвинениях. Католическая церковь имеет ряд святых по-добного рода, и отрок Гавриил был униатским святым в Польше. Когда униаты были воссоединены с церковью, то  и этот святой, был оставлен вместе с ними. Но не был, и до сих пор не канонизирован, православной церковью: это местный святой, которому только недавно епископ Антоний Волынский составил молитвы и службу. Документов о его жизни не имеется никаких, ибо все, что было, сгорело и осталась только одна польская надпись о мучениях.

   Само собой понятно, что этого еще слишком мало, чтобы утвер-ждать то, что утверждается теперь об отроке Гаврииле.

   Ссылку на средние века, как на что-то доказательное, профессор совершенно отрицает. Помимо процессов ведьм, {172} в средние века судили животных, а под пытками мучимые евреи признавались в каких угодно нелепостях.

   В заключение профессор решительно заявляет, что о том, что Ющинский убит в ритуальных целях, об этом и говорить не приходится: никаких признаков, никакого ритуала здесь нет.

   Таким образом все эксперты от науки, - конечно, эксперта от мракобесия г. Пранайтиса мы в счет не берем, - все трое, в один голос, заявили во всеуслышание, что никаких на-меков на ритуальное убийство Андрея Ющинского здесь нет и не может быть, также как и в самом учении евреев нет обряда человеческого жертвоприношения.

    

   Исповедь народа.

    

   Тихо, взволнованно начал говорить, московский раввин Мазе, вызванный в суд экспертом по делу Бейлиса.

   Ему предложили ограничить себя.

   Зачем? Почему?

   Ведь вот перед нами он, истинный потомок древнего Израиля; кому-кому, а ведь ему этот суд над Библией, над Талмудом - ближе и дороже всего.

   Ведь давно все знают, что судят не Бейлиса, а еврейскую веру, еврейское учение, так тесно связанное с судьбами самого еврейского народа.

   Суд без подсудимого.

    

   Послушаем же того, кто считает себя призванным самим господом свидетельствовать по совести всю правду, свидетельствовать перед богом и людьми, поведав всю глубо-чайшую правду о религии своих предков, своих современ-ников.

   И он, небольшого роста, вставши на стул, чтобы его было видно из-за пюпитра, все громче и громче свидетельствует здесь о религиозном сознании своего народа, о священных обрядах, нравах и обычаях его.

   Здесь, в киевском окружном суде, и оттуда перед всем миром, льется от сердца к сердцу исповедь народа, народа всюду гонимого, униженного телесно, в страданиях и {178} несчастиях сохранявшего всю мощь и силу своей духовной красоты.

    

   С первых же слов, взволнованных и страстных, переходя-щих в гнев пророка, когда говорит он о кощунственных прикосновениях к слову божию, - в зале воздается настро-ение жгучее, хватающее за сердце.

   Вот там, за креслами суда, пробуют смеяться, улыбаться, но нет, знаю я, и ваше сердце потребует покоя и ваша душа смутится пред словами безбоязненного исповедания веры, исповедания человека, готового на жертву жизнью за счастье и благо своего родного народа, за всю драго-ценность души его, за всю его культуру, мировоззрение, понимание...   

   И я невольно перенесся в отдаленные времена жизни.

   - Не так ли стояли прежде, в далекие мрачные века, они, эти сотни тысяч замученных и погибших людей, о чьих душах вспоминает в молитвословиях своих рассеян-ный повсюду народ, народ израильский!

    

   Не так ли и они тогда, давно-давно, исповедывали свою веру, исповедывали пред лицом тех, кто дым и пламень костра предпочитал всякой юстиции, кто в кровавых бесов-ских муках, кто в убиении тысяч людей - детей, стариков и женщин - видел проявление высшей справедливости...

   Кто были эти мучители потомков библейских праотцев?

    

   Это были христиане, действовавшие к позору человечества, под непосредственным внушением Рима и его легатов, один из потомков которых пришел теперь сюда и осмелился вновь открыто клеветать на неповинных людей, забыв, что именно его духовные предшественники, - это они, пьяные от крови, брели от костра к костру, в бешеных и позорных плясках, под крылом своих черных сутан, кругом кругом, носились хороводом, освещенные зловещим заревом костра, заглушая своим сатанинским пением стоны, крики и мольбы погибаю-щих в дыме и пламени людей...

   И теперь это черное крыло принеслось сюда и осенило нас. Но времена прошли, им не вернуться, и мечта о пыт-ках остается праздной, безумной мечтой отдельных изуверов.

    

   Но что это: я не скажу, что слышу, я чувствую, я вижу плач, чуть приметный шелест губ... Закрытые лица, уткнувшиеся в руки, тихие, неслышные слезы сидящих в {174} публике дочерей страдальца-народа... Как не заплакать им? Ведь тут "пред богом и людьми" дается ответ в том, что составляет для них истинный завет божий, глубочайшее святая-святых...

   Тихое воздыхание... Молитва... Молитва глубокая, сердеч-ная, в тайне скрытая, там, во внутреннем храме человека...

   А там, посреди залы, льется ровный, мерный голос уче-ного служителя алтаря, который текст за текстом, строка за строкой, разбирает все то, что возложили непомерной тяже-стью те, кто, в своей нечеловеческой злобе, подделывал текс-ты, изменял слова умышленно, объяснял их неверно... А   для чего все это?..

   Единственная цель.  

   - Крови, крови хотим, - вопят везде и всюду эти человеконенавистники, в антисемитизме находящие удовлетво-рение разгулу самых темных, животных страстей своих.

    

   А что же там, за судейским столом, в креслах знатных посетителей сидящих сзади суда, почему не смеются там более? Почему все, глубоко внимая, слушают так, как надлежит это, серьезным, взрослым людям?..

   Не потому ли, что теперь всем становится ясным - и будем надеяться, что вскоре стыдно станет вспоминать об этом, - что чудовищное обвинение в ритуальных жертвоприноше-ниях среди еврейского народа есть гнусная сказка средних веков, навеянная кошмаром католического изуверства и об-щей некультурностью...

   Глубокий знаток Библии, Талмуда, Каббалы и многих иных книг еврейской письменности, раввин Мазе понятно, ясно, толково разъясняет все то, что интересовало судей и стороны в этом беспримерном, изумительном процессе.    И все, решительно все, - я в этом убежден, - в глубине души своей почувствовали облегчение...

   Ведь вот можно все узнать, все понять и раскрыть настоя-щий смысл...

   И так хотелось встать и крикнуть голосом совести:

   - Разве здесь вещать нам богословские споры?..

   В зале душно, жарко...

   Объявлен перерыв...

    

   И вдруг, грузно, по-стариковски, поднимается из своего {175} укромного уголка гражданский истец Шмаков, знаток Биб-лии, пантеист и ярый антисемит...

   Он добродушно, немного улыбаясь углом губ, слегка по-дозвал к себе раби Мазе и начал, весь погруженный в ка-кую-то важную для него мысль, строго и добродушно беседовать с ним, отыскивая тексты, что-то сличая, сверяя...

    

   И так хотелось бы знать, что в ХХ-м веке люди могут, лю-ди должны относиться друг к другу по-людски и споры науки, вынесенные теперь в суд, оставить ученым людям...

   Но нет, эти утопические мысли далеки от действительности...   

   Политика классовых отношений венчает дело. И в то вре-мя, когда здесь поднята человеческая мысль за пятьдесят веков, когда в киевском окружном суде разбираются книги древнееврейской письменности, там, в глубине окраин, в тишине и смятении местечек идет широкой волной антисе-митская агитация и, может быть, уже намечены не жертвы библейских первенцев, о которых так много говорилось в суде, а жертвы безумия, свирепости и ужаса подонков толпы, в которых расшевеливают этой агитацией зверя, под-нимающегося из бездны мрака затемненной человеческой души...    

    

   Речь прокурора.

    

   Мы понимаем, что положение г. прокурора в процессе Бейлиса было крайне затруднительное. Действительно, со-здать из ничего нечто - это ведь такая хитрая штука, на которую не то что деловой человек, но и не всякий кудесник, не всякий маг и волшебник, бывает способен.

    

   Прокурор приложил все старания, чтобы выполнить воз-ложенное на него. Но в этом выполнении мы постоянно встречаемся с его упоминанием, что он так возмущен этим делом, так негодует, что не может говорить спокойно... Вот эта черта, им самим о себе подмеченная, окрашивала все выступление г. прокурора в определенный цвет политиче-ской, страстной, нервозной  речи, тон которой, до нашему мнению, совершенно не соответствовал, бесстрастности обви-нения государственной власти, блюстителя закона и {176} представителя этой власти в высоком учреждении суда. И это несоответствие тона сейчас же сказалось и в деталях речи: так прокурор несколько раз говорил о подкупах евреев, о давлении еврейства, которое он чувствует даже на себе са-мом, и, вместе с тем, никаких доказательств подкупов и за-силья он не привел и был совершенно здесь голословен...

   Совершенно произволен был прокурор и там, когда ре-шился значительную группу свидетелей защиты назвать  лжесвидетелями. Мы не понимаем, как, каким образом мог он это сказать. Ведь, совершенно же ясно, что всякий сви-детель, дававший показания под присягой, до тех пор, пока он не опорочен по следствию и суду, пока на нем нет вер-дикта, что он действительно лжесвидетельствовал, не может быть никем, тем более представителем закона, третирован как лжесвидетель. Дело сторон критиковать свидетельские показания, сопоставлять их и делать выводы, но обвинять свидетелей в таком тягчайшем преступлении никто не может. Ведь только некультурность и забитость этих свидетелей из простонародья, виновных тем, что они опрокидывали своими показаниями многие из построений обвинителей, - заставляет их молчать и не искать законного удовлетворе-ния за публичное оскорбление в общественном правитель-ственном учреждении чиновником государственной службы.

    

   Нервозность тона сделала то, что господин прокурор, по-чти ничего не сказавший о Бейлисе, о его виновности, все-таки нашел возможным в реплике поднять руку и, протя-нув ее по направлению к скамье подсудимых, заявить, что он убежден, что Бейлис - убийца Андрея Ющинского. Гос-подин прокурор так же назвал нескольких лиц, которые, по его мнению, причастны к убийству. Вот это нам решитель-но непонятно! Что-нибудь одно из двух: если они причаст-ны к убийству, а об этом же мог не знать прокурор до су-да, ибо судебное следствие относительно Шнеерсона, Дубовика и еще одного, фамилию которого представитель госу-дарственного обвинения назвать не решился, - ничего не прибавило нового, то совершенно непонятно, почему они не привлечены. А если для этого нет никаких данных, - что на самом деле и есть, - то зачем об этом говорить?

    

   В то же время нельзя не удивляться, как, каким образом были оставлены почти без всякого прокурорского внимания {177} такие персонажи процесса, как Сингаевский, Рудзинский Латышев, Чеберякова с друзьями? Нам кажется, что про-цесс дал так много не только косвенных, но почти прямых улик против этих лиц, что их вполне достаточно для серь-езного расследования судебной властью...

    

   Речь г. Замысловского.

    

   Гражданский истец Замысловский принял очевидно на себя задачу, что называется "взять быка за рога" и, разбив все обвинения третьих лиц, ясно доказать всем, что Андрея Ющинского съел, вернее сказать упился его кровью, не кто иной, как Бейлис. И чем больше я его слушал, то все ощутительней чувствовалась потребность исполнить завет, данный нам, обывателям, г. прокурором: закричать что есть силы, благим матом: господа, мол, честные люди, остановите сего витязя союза русского народа, ибо если его послушать, да начать так людей на каторгу посылать, так лучше уж всем добровольно на каторгу уехать... И ему самому ехать надо в первую голову... Замысловский сам, очевидно, сознавал это: в начале речи и у него несколько зазрила совесть, пока не освоился он с своим положением и сам не убедил себя, что он прав, что его устами возглашается сама истина. Есть такой грех у многих людей: говорит он, говорит, и сам се-бя слушает, соловьем заливается. Сострит что-либо - всем тошнехонько, а он-то смеется-закатывается: вот, мол, как остроумно, чорт возьми!..

    

   Начал говорить сей гражданский истец и заволновался: - белый-белый, где твой румянец! Все сошло.. А иссине-белые губы дрожат... И только та же злая, почти хищниче-ская, улыбка играла время от времени у его широкого рта, открывая прямые, твердые, белые зубы...

   - Должно быть трудненько, - подумал я, - обвинять не-винного человека!..

   А когда у него вдруг упал голос, когда он должен был первый раз произнести роковое: - вон он Мендель, это он убийца, - а Мендель сидит, нервно перебирая руками, и удивленно, широко смотрит на него, словно говорит:

   {178}   - Что ты, мол, батюшка? В своем ли уме? Или, того, спя-тил, что ли?..

   Когда он обернулся и встретил этот растерянно-укориз-ненный взгляд Бейлиса, какое-то смущение было во всем нем, то мне невольно хотелось воскликнуть:

   О, витязь, витязь...

   Что с тобой?..

    

   Но воскликнуть не пришлось, ибо сей славный витязь земли русской быстро справился с собой и пошел, пова-лил, как по-писанному:

   - Все улики ведут к Зайцеву на завод... Последние при-жизненные следы пребывания мученика Андрюши были у завода Зайцева, а послесмертные - шли от завода Зай-цева...

   В публике переглядывались...

   - Что он болтает?.. Как ему не стыдно?.. Почему его не остановят?..

    

   И в самом деле, как же так: ведь совершенно же было установлено, что самые последние следы были у дома Чеберяковой, туда заходил Андрюша с Женей после того, как они купили сала и оставили дома пальто и книжки. Нет, это все забыто... На все это наплевать... Надо долбить свое, во что бы то ни стало... А правда ли это, или неправда, стоит ли об этом задумываться?..

   - Послесмертные следы от завода...

   - Позвольте-с, как же так?..

   - Голубев показывал...

   - Что показывал?..

   - Какую-то проблематическую лазейку из усадьбы, находящейся чуть ли не за полторы версты от завода Зай-цева, при чем промежуточная местность совершенно не-проходима, благодаря оврагам...

   Что там! Пустяки!.. Все вали в одну кучу...

   Но ведь, помните, все это уже опровергнуто: все эти странные гвозди, лазейки...

   Ведь следователь по особо важным делам, приглашенные им понятые, все в один голос сказали, что эти предполо-жения - сплошная ерунда... Нет, так как все эти {179} обвинения представил член союза русского народа черносотенец Голубев, - здесь закон и пророки.

   Как странно смотреть на все, что здесь происходит!..

   А господин Замысловский? Тому, как стене горох. Сыпет и сыпет свое, наперекор всем возможностям...

   И вот, говорит, Андрюшу могли убить только на заводе Зайцева, а Бейлис - управляющий там. Скажите, г.г. при-сяжные, ну кто может убить без ведома управляющего?

    

   Ведь вот, подумаешь, наивность какая: словно так и бы-вает: захочет кто-либо убить, сейчас приходит к управляю-щему и говорит:

   - Так что, Микита Николаич, убить тут нам человечка надоть, так ты уж, барин, того, не взыщи: часочка на два отлучимся, а как справимся - сейчас за дела...

   И вот так все в этой речи: крутит, крутит, что-нибудь да и выкрутит...

   И число-то двенадцатое роковое, и ружьецо Андрюши почти роковое, и тринадцати ран в висок - тоже роковое...

   Все рок и рок... Словно живешь во времена Еврипида что ли...

   А о Бейлисе что?

   Да ровно ничего...          

   До смешного ничего...

    

   Надо поражаться, как берутся гражданские истцы обви-нять человека в таком тяжелом преступлении при отсут-ствии всяких улик и при несомненной закулисной тща-тельной работе частных лиц в пользу обвинения....

   И как ни старался я уловить значение, логическую мысль, основания этой речи - не мог, ибо каждая посылка, г. Замысловского немедленно же разбивалась, как только чуть вспомнишь о свидетельских показаниях.

   И Замысловский, на мой взгляд, - совершенно осканда-лился, хотя им и были приложены громадные усилия из ничего создать нечто.

    

   Впрочем, он ведет верный расчет: демагогически вдал-бливая мысль о том, что здесь все подкуплены, что только он и его товарищи - Шмаков и юнейший из мудрых Дурасевич - бескорыстные труженики, что только они сидят здесь на суде целый месяц и ничего не получают, а что все остальные: - и свидетели, и защита - все это слуги {180} еврейства! Он рассчитывал, конечно, этими дешевыми при-емами заставить поверить присяжных заседателей ему, а поверят, мол, в одном, поверят и во всем. Но его ожидания не оправдались...

    

   Речь Шмакова.

    

   Странный человек - этот Шмаков, один из представителей гражданского иска в деле Ющинского-Бейлиса.

   Пожилых лет, дряхлый старик, седой как лунь, он фана-тик-антисемит. Везде и всюду выступает он против евреев и, кажется, умрет с проклятиями на устах этой нации.

   Что они сделали ему?

   Конечно, ничего... Шмаков - это яркий представитель отживающего дворянского режима.

   Любитель книг и своеобразной науки, освещающей ему все вопросы с узко-националистической точки зрения. Он ненавидит все, что идет вразрез с жизнью того старого порядка, к которому он привык. Еврейский вопрос - это то зеркало общественной жизни, в котором для него отражает-ся все ему неприятное, беспокоющее, новое, волнующее...

    

   Евреи - это какое-то универсальное пугало для г. Шма-кова. "Они все могут". "Они всевластны, вездесущи и все-могущи". Идя от нынешнего времени в глубь веков, он не оставляет в покое не только историю христианской эры, но сварливо ворчит и на библейские времена, где он находит все то же, для него неприятное, что и в современном еврей-стве. Шмаков до такой степени фанатизирован своей юдофобской- идеей, что, идя последовательно, готов, - это ясно видно, -  расправиться и с Библией, и с Евангелием, и с другими священными книгами еврейского происхождения, расправиться круто, так как в них он видит залог того бедствия, которое он именует "еврейским засилием".

    

   - И зачем нам вся эта еврейская схоластика? Что об-щего в психологии между славянином и евреем? Для чего нам книги евреев почитать священными? С какой стати?.. Но вдруг обрывает свою речь и исподлобья посматривает на председателя. Он с удовольствием раскритиковал бы здесь {181} и Христа, и псалмопевца Давида, и Моисея, и пророков библей-ских, всех этих Авраамов, Исааков, Иаковов, и самого бога, ибо все это евреи, - а для чего нам все это еврейское, когда мы - русские, славяне!

   Мешает ему председатель, а то задал бы он звона всем этим священным книгам, взятым напрокат у евреев!.. Ослепленный этой идеей, он, забывая все, идет напролом, нисколько не считаясь ни с правдой жизни во-обще, ни с обстоятельствами настоящего дела в частности. Ведя весь допрос по делу Бейлиса крайне пристрастно, Шмаков и в речи своей, и в реплике, остался верен себе. Главная часть его обвинений была направлена в сторону установления признаков ритуала.

   Понимая Ветхий завет крайне односторонне, совершенно не соображаясь с исто-рической библейской этнографией, не зная, или не умея сопоставить тексты, дать им именно то толкование, которое соответствует современному уровню знания, Шмаков по-стоянно смешивает то, что говорится, например, о живот-ных, с тем, что указывается для людей. Ему безразлично, что все его выводы явно противоречат и здравому смыслу, и историческим знаниям: ему до этого нет никакого дела, ему нужно во что бы то ни стало доказать нелепую мысль о том, что евреи употребляют человеческую кровь при приготовлении мацы, и ничем иным он не интересуется.

   Так как он все-таки понял, что обвинять Бейлиса нет никакой возможности, вся вина которого сводилась лишь к тому обстоятельству, что он - еврей, г. Шмаков сейчас же выста-вляет оригинальную версию убийства, что Ющинский убит не Бейлисом, а Бейлисом и Чеберяковой. Он хитро улыбается при этом, - вот, мол, открыл я какую Америку...

   И действительно, как все просто у него, у этого явно больного, наяву бредившего евреями старика: Бейлису как еврею, нельзя проливать кровь, убивать, а Чеберяковой, как христианке, можно, и они добрые соседи, друг другу оказывают услуги. Бейлису понадобилась человеческая кровь, он сейчас к соседке:

   - Кума, а кума... У тебя время есть?

   - А что, куманек, что нужно-то?

   - Да тут, пустяки, крови мне для мацы нужно, а резать мне самому нельзя, Моисеев закон запрещает, так ты уж помоги, кума, мы возблагодарим...

   {182}   - Ну, что ж, куманек, можно...Мы с тобой друзья ведь!..-

   И любвеобильная госпожа Чеберяк огненным взором окинула черную бороду Менделя...

   - Ну, так когда же?

   - А что, скоро надо-то?

   - Да, надо бы скоро!..

   - Резать-то кого, курицу что ли?

   - Нет, Андрюшку надо зарезать...

   - Андрюшку, говоришь, ну что ж, зарежем Андрюшку, что он, беспутный, все болтается здесь...

   Вот собственно сокровенный смысл, этой неслыханной, во-истину сумасшедшей версии господина Шмакова...

    

   До какой глупости могут дойти еще господа антисемиты в своих действительно изуверных предположениях, сказать не только трудно, но и невозможно... Для этих господ все допустимо, они не знают предела, который устанавливается разумом, совестью, чувством порядочности, велением науч-ного знания... Для них, как для пьяных, море по колено: говори, плети, инсинуируй как можно больше, как можно чаще, и чем хуже, тем лучше... Ибо от клеветы всегда что-либо останется, что-либо прилипнет даже к совсем неповин-ным людям...

   Речи Шмакова были до крайности утомительны, изнывающи и - совершенно ни для кого не убедительны...

   Стыдно было слушать, как этот старец, убеленный седи-нами, во время реплики пустил в ход такую непристой-ность, как клятвенное заверение присяжных, что он, ста-рик, честью своей и совестью заверяет, что убийцей Ан-дрея Ющинского был Мендель Бейлис, и он поднял руку  и показывал на него, этого несчастного человека, сидевше-го там, за решеткой, на скамье подсудимых, и очевидно не знавшего, что ему делать, как быть, как защитить себя от этих нападок, этих утверждений...

    

   Но совесть присяжных защитила его, нерушимой стеной оградивши Менделя Бейлиса от всех тех, кто жаждал ви-деть его осужденным, кто хотел насладиться его мучениями и жестокими страданиями...

   {183}         

    

   Речи защитников.

    

   Я не буду разбирать здесь каждую речь защитников в отдельности. Постараюсь суммировать впечатление. Глубо-кая убежденность, глубокая искренность звучала во всех их речах, столь крепко, долго и мужественно стоявших на страже интересов не только подсудимого Менделя Бейлиса,  но и на страже охранения чести и достоинства двух наций: русской и еврейской.

   Если речь старого льва адвокатуры Карабчевского была широка, художественна по своим приемам построения, но несомненно трудна для состава присяжных этой сессии киев-ского окружного суда: если речь Грузенберга напомнила мне плач и рыдание, печаль народа, всеми попираемого; если она, как и пространная речь-реплика Григоровича-Барского, по-дробно разбирала все улики, все мелкие штрихи, выяснившие-ся во время процесса, и более всего обнаружившие следы пре-ступной деятельности Чеберяковой и всех ее многочисленных друзей и поклонников; если вдохновенное, почти пророче-ское слово глубоко верующего защитника Зарудного блестя-ще разбивало все укрепления г.г. прокурора, гражданских истцов и распутывала все хитросплетения Пранайтиса и Шмакова в области кровавого навета и ритуала жертвопри-ношения, то страстная, воистину элегантная по форме, глу-бокая по содержанию и анализу речь и реплика В. А. Маклакова вознесли весь этот процесс, всю защиту на ту политическую высоту, с вершины которой сразу стал видным тот общественный кошмар, тот яд, и ужас  произвол и насилие, которые так ярко демонстрировались в этом процессе.

   И это вознесение процесса на политическую высоту, возможную в рамках судебного разбирательства, несомнен-ная заслуга перед Россией В. А. Маклакова. Мы хотели бы слышать еще более глубокий анализ, мы хотели бы видеть установленной непосредственную связь между деятельностью реакционного царского правительства и этим процессом, как красочным проявлением третьеиюньского столыпинского режи-ма, но мы понимаем, что в рамках царского суда сделать боль-ше, чем сделал это В. А. Маклаков, пожалуй и невозможно.

    

   {184}   Речи защитников, очевидно, произвели сильное впечатле-ние на присяжных, напряженно их слушавших. Это не могли не учесть господа обвинители, поспешившие сейчас же клятвенно уверять, что Бейлис виноват. Жалкое поло-жение тех, кто в подтверждение своих слов не может при-вести никаких фактов и должен бить себя в грудь, бо-житься и клясться и прибегать к "звону колоколов", дабы заглушить им справедливый голос народной совести.

    

   Защита с достоинством ответила на эти выпады. Она еще более углубила, еще более развила свои доводы; и думаем, что эти искренние слова сделали свое целительное дело, очистив, освежив сознание тех, кто именем закона призван был в киевский окружный суд вязать и разрешать не толь-ко Менделя Бейлиса, но и весь тот общееврейский вопрос, который кипел и клубился возле этого неслыханного, кош-марного дела...

    

    

   Последнее слово обвиняемого.

    

   Нервно, быстро поднялся Мендель Бейлис, когда предсе-датель предложил ему сказать свое последнее слово... Все так же хватался он за барьер решетки, сжимая и разжимая свои бледные руки.

   Скороговоркой, тихо сказал он свои последние слова, смотря прямо в глаза присяжным. Он просил отпустить его домой.

   - Я устал, - говорил он. - Мне хочется видеть семью, я ни в чем не виновен... Отпустите меня...

   И он так же торопливо сел, как и встал.

    

   Спокойно, бесстрастно смотрели ему в глаза присяжные заседатели, и решительно нельзя ничего было сказать, что они думают, что чувствуют, как относятся они к тому, чья участь была в их руках.

    

    

   Постановка вопросов.

    

   Постановка вопросов вызвала страстные юридические пре-ния, при чем надо отметить, что прокурор совершенно не {185} говорил: он был на все согласен, да и как не согласиться, ибо более каверзных, более подло формулированных вопро-сов нельзя было и придумать. Прокурор был в восторге и, конечно, ничего не возражал... Ратовали и бились гражданские истцы и защита.        

    

   Первый вопрос вызвал у всех полное недоумение; в са-мом деле, центр тяжести этого вопроса, очевидно, в признании или непризнании самого факта убийства. И вот в него искусственно вплели определения места: "на заводе Зайцева". Ясно, что надо было иметь много юридического навыка, чтобы, отвечая утвердительно на факт убийства, от-городиться от ответа о месте убийства. Именно этого и не случилось. Совершенно очевидно, что присяжные заседатели настолько были поглощены заботой об ответе на вторую часть вопроса - убит или, не убит, - что о первой мало и ду-мали, так как всем тем, кто был на процессе, каждому по-нятно, что утверждать, что убийство было совершено на заводе Зайцева, - решительно немыслимо, так как для этого не было и нет никаких удостоверений и фактов, а есть фан-тазия и догадки столь не убедительные, что, конечно, они никем не могли быть приняты во внимание. Центр тяже-сти, конечно, был во втором вопросе, где были сосредоточены все признаки ритуальности, и именно на него-то, очевидно, так и рассчитывали г. г. обвинители.

    

   Защита была несогласна и с редакцией второго вопроса, но все ее ходатайства суд оставил без последствия. Указание защиты на неправильность внесения в вопросы религиоз-ных мотивов тоже оставлены без последствий, несмотря на то, что это утверждение с такой очевидностью вытекало из всех тонких юридических соображений, представленных вполне исчерпывающе и Грузенбергом и Зарудным.

   Но суд не пожелал считаться с их аргументацией, и во-просы были утверждены.

    

    

   Вот, наконец, процесс закончен. Всеми сказано все, что могли, что хотели сказать те, кто взял на себя выяснение различных сторон процесса. Наступило последнее, все {186} завершающее действие процесса, - наступило время для на-путственного резюме председателя. Но закону это слово долж-но быть воплощением объективности, справедливости. Пред-седатель должен бесстрастно и спокойно напомнить присяж-ным заседателям все обстоятельства дела, все "за" и все "против" обвинения, не перегибая палку ни в ту, ни в дру-гую сторону. Здесь же последнее слово председателя было не чем иным, как новой обвинительной речью. Дышащее злобой, явно и бессовестно подтасованное, это слово рассчиты-вало на то, что присяжные ему внемлют и обвинят Бейлиса.

   Председатель тщательно скрыл все, что сколько-нибудь го-ворило в пользу Бейлиса, и так  нагло переврал данные научной экспертизы, что решительно вся присутствовавшая в зале суда публика негодовала и лишь там, за судейским столом приятно и довольно ухмылялись.

    

   Слово председателя всегда очень важно в процессе, и в этом процессе, где состав присяжных был такой обыватель-ский, серый, - имело особенное значение. Присяжные слу-шали его с неослабеваемым вниманием.

    

   Когда закончилось резюме, когда после слов последнего напутствия, вопросный лист был, наконец, вручен старшине присяжных заседателей и они удалились к себе в комнату - громадное большинство присутствующих было уверено в печальном конце процесса, в осуждении Менделя Бейлиса. Многие до такой степени были уверены, что, не желая пере-живать в высшей степени тяжелые минуты объявления об-винительного приговора невиновному человеку, уехали из здания суда, не рассчитывая на твердость своих нервов.

    

   Просьба о дополнении резюме.

    

   Лишь только последний присяжный скрылся за дверьми совещательной комнаты, защита попросила суд возобновить заседание для дачи дополнительных разъяснений.

   Суд вышел.

    

   Грузенберг, от имени всей защиты, заявил суду, что они видят существенную неполноту в резюме г. председателя суда и просят его дополнить резюме. Грузенберг тут же {187} указал около десятка таких пунктов. Суд удалился на со-вещание и склонился к тому, чтобы вызвать вновь присяж-ных заседателей и дополнить резюме. Такое распоряжение уже было сделано судебному приставу. Тогда гражданские истцы и прокурор, ранее не возражавшие, очевидно думав-шие, что все дело ограничится только занесением в прото-кол, попросили слово и стали горячо протестовать против требований защиты.

   Суд, приняв во внимание эти протесты, тут же посове-щавшись, вновь изменил свое решение и заявил, что от-меняет свое прежнее постановление, отказывает защите в дополнении председательского резюме и делает распоряже-ние о занесении в протокол указаний защиты.

   По существу, конечно, вряд ли бы дополнительные разъяснения г. председателя изменили мнение г.г. присяжных за-седателей, но важно - и очень важно - лишь то, что сам суд признал неполноту напутственного слова председателя, что и занесено в протокол процесса.

   Каждому само собой понятно, сколь важно это разъяснение защиты и признание, суда.

    

   LХХVII.

   Перед приговором.

    

   Томительно долги тянулось время, пока совещались, при-сяжные заседатели. Всюду шли различные толки, и нервное напряжение достигло своего последнего предела.

   Полиция ввела бывшие наряды городовых, околоточных надзирателей и тайных агентов, рассыпавшихся повсюду в здании суда. Появились в полном вооружении жандармы. На улице показались конные стражники, казаки, городовые.

    

   Панихида, как раз в это время, служившаяся в Сергиев-ском соборе по Андрее Ющинском, стянула многолюдные толпы, враждебно друг к другу настроенные. Вскоре пока-зались на улицах группы учащихся, рабочих, горожан. С трех часов дня на площади присутствует губернатор, вице-губернатор, полицеймейстер и другие представители власти. Полиция энергично рассеивает толпы, не давая никому собираться, останавливаться.        

   {188}   В суде у всех проверяют билеты, и безбилетных, которых набралось множество, несмотря на то, что они заявляют о своей несомненной принадлежности к "Двуглавому орлу", - самим энергичным образом выпроваживают из суда и го-родовые следуют за ними до выходных дверей.

   Вот ввалилась большая группа "двуглавцев" с известным фанатизированным, эпилептическим юношей Голубевым во главе... Они идут радостные, сияющие...

   - Пришили, пришили его... - слышны восклицания неко-торых из этих черносотенцев, объясняющихся на воровском жаргоне стольного града Киева...

   Так были уверены они в осуждении Менделя Бейлиса...

   Вот засуетились пристава... Вот повалила публика на свои места... Ввели Бейлиса, ввели в последний раз туда за решетку, на скамью подсудимых...

   Он бледен как смерть, взволнован, но владеет собой...

   Вошли судьи.

   Публика стоит.

   Тишина необычайная, жуткая, тревожная... Многие кре-стятся, плачут...

   - Суд присяжных идет! - раздается властное, восклица-ние: - прошу встать!

   Все не шелохнулись, все и без того стоят..

    

   Приговор суда присяжных.

    

   Старшина подал вопросный лист председателю. Быстро  просмотрели первый вопрос.

   Там, сзади судейских кресел сплошная стена чиновников, военных...

   Все охвачены волнением...

   Вот один, смотрите, как тянется он к председателю, как хочется ему узнать, прочесть заветные слова...

   Он бледен и большой открытый белый пластрон его манишки еще более оттеняет эту смертельную бледность лица...

   Вот председатель - тоже бледный, взволнованный - переворачивает лист, а тот, наклонившийся, вдруг выпрямляется, шатается, я думаю, что он вот-вот упадет и его лицо {189} покрывается зеленоватым оттенком, который бывает у тех, кто  впадает в глубокий, долгий обморок...

   На него страшно смотреть...

   Надежда рождается в груди и сердце бьется еще сильней..

    

   А присяжные?

   Только некоторые из них стоят понурыми, а вон те смот-рят открыто в лицо всем и новая уверенность окрыляет душу...

   Старшина читает, читает ровно, долго - вопросы такие длинные, - и когда на первый вопрос ухнуло: "да, доказано!" - жуткое шуршание пронеслось повсюду и бледность лиц стала еще страшней, еще ужасней...

   Вот читается второй вопрос, еще более длинный, и ка-жется, целая вечность проходит здесь перед нами в этой духоте судебного заседания.

   И наконец:

   - Нет, невиновен!..

   Отчетливо и громко произносит старшина...

    

   И Мендель Бейлис, стоявший все время, как столб, вы-тянувшийся, выросший, плотно схватившийся за барьер ре-шетки места подсудимого, сразу исчезает - безмолвно па-дает, на скамейку, на пол, опять вскакивает, хватается за  барьер, и опять падает, и лишь глухой стон, стон без слез говорит нам, что он еще жив...

   Ему дают воды. Все молчат. Жутью веет в зале... Бей-лис кланяется присяжным, благодарит их и опять падает.

   Зала, оцепенелая, вдруг пробудилась, зашевелилась, воз-ликовала...

    

   Председатель, отпуская домой, благодарит присяжных за их громадный труд... Его слова почти не слышны, они деланы, натянуты и злобны...

   Присяжные торопливо уходят...

    

   Двуглавцы, союзники - огорчены, пришиблены, растеряны. Они не ожидали такого результата и их самоуверенность быстро испаряется.

   В публике истинное ликование. Многие крестятся. Вче-рашние поклонники и поклонницы обвинителей, сейчас, со словами: "Слава богу! Слава богу! Оправдали!!", - передают друг другу, счастливую весть и так радостно смотреть на них, что теперь, хоть в эту последнюю минуту, их совесть {190} озарена сознанием добра и справедливости, и что, м