Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич - Знамение времени

   Людмила Чеберяк..

    

   Это единственный ребенок, оставшийся в семье Чеберяк после убийства Андрюши Ющинского: - старшие ее брат и сестра - Женя и Валя - умерли вскоре, после первых же допросов матери.

   Выясняется, что 13 марта, т. е. на другой день убийства Андрюши, Людя была отправлена денёчка на два к своей бабушке погостить и вернулась на четвертый день после убийства Андрюши.

   ...Вот вышла девочка лет десяти. Это та, которая перед присягой так горько плакала и все говорила: "боюсь, боюсь"...

   Ее за руку ввел судебный, пристав.

   Бледная, запуганная, вошла она в заду и стала перед судейским столом.

   Причесанные под гребешку, ее густые каштановые волосы {94}    заплетены в две тугие косички, которые чуть-чуть не до-ходят до пояса.

   Все тоньше и тоньше книзу, они на концах перехвачены желтыми бантиками.

   И когда она нервно поворачивает то ту да, то сюда свою измученную головку, косички сильно вздрагивают и бантики прыгают по спине, почти ударяясь о плечи...

   Она спокойно начинает рассказывать о том, как они катались на мяле, как прибежал Бейлис, погнался за ними, схватил Женю и Андрюшу - Женя вырвался, а Андрюша попался и его утащил Бейлис.      

   Куда делся после Андрюша, она не знает... И говорит так складно, гладко, ровно, торопясь, чтобы все сказать... Говорит, как стихотворение читает...

   Когда председатель что-либо спрашивает ее, хотя и близко. подходящее к рассказу, но нечто иное, она торопливо ско-роговоркой отвечает:

   - Что вы, что вы, а ни боже мой!

   Когда стали ее допрашивать, видела ли она все это сама, она заспешила, заторопилась; и вскоре вышло так, что сама она ничего не видала, а только слышала от своей покой-ной сестры Вали...

    

   Когда она впала в противоречие с показаниями девочки-свидетельницы, дочери Наконечного, и когда им была устроена очная ставка, и когда Наконечная сказала ей с упреком: "зачем ты врешь, надо говорить правду..." - личико ее скривилось, сморщилось, она побледнела, как смерть, навзрыд заплакала и торопливо закричала: "боюсь, боюсь, бо-юсь!.." Точно кошмар какой висит над ней, точно она из-ведала такую тяжелую руку изверга, что только при одном воспоминании чего-то, она сразу теряет душевное равнове-сие...

    

   - Чего же вы боитесь, девочка? Вы не бойтесь, - гово-рит председатель, - вас здесь никто не обидит, вы будьте вполне покойны...

   И, почувствовав, что ее здесь не будут бить, она успо-коилась.

   - Не грозил ли кто-нибудь вам? - спрашивает кто-то из гражданских истцов.

   - Грозил.

   {95}     - Кто грозил?

   - Полищук!..

   - Полищук? - все изумлены, - ведь он за Чеберяк и про-тив Бейлиса!

   - Что же он вам говорил?

   - Будет тебе, как Жене, если ты будешь показывать против Бейлиса.

   Полагают, что это обмолвка: не "против", а "за", веро-ятно, хотела она сказать.

   - А вы помните Полищука?

   - Помню.    

   - Узнали бы его?

   - Узнала.

   - А какой он?

   - Черный, весь черный.

   - Девочка, оглянитесь, здесь он, или нет?

   Девочка оглядывается.

   - Вот он...

   - Подойдите к нему.  

   Она медленно, осторожным шагом, поднимая, растопырив пальцы, правую руку вперед, идет прямо на Полищука, смотря на него широкими испуганными, полными ужаса, глазами.

   - Боюсь, боюсь, боюсь!.. - вдруг отчаянно закричала она и горько, горько заплакала, схватившись руками за лицо.

   А он, черный, как жук, недвижимо сидел на скамье, в упор смотря ей в лицо холодными, черными, злыми гла-зами.

   Девочку опять успокаивает председатель.

    

    

   Прихожу на заседание вечером. Батюшки, что это! Всегда полупустое отделение для публики, сегодня - полным полно.

   Нарядные дамы, девушки киевского общества, священ-ники. военные, чиновники - сколько здесь народа! Еле на-хожу место!.. Лорнетки, бинокли, в которые запрещают смотреть, и море перьев дамских шляп, слепящих {96} пространство, колыхаются, трясутся и мешают что-либо видеть перед собой...

   - Почему так много народа.

   - Сейчас будут допрашивать Веру Чеберяк.

   - Ну, теперь все понятно.,.

   Вот входит она, сутуловатая, темная шатенка, в огромной, широкополой, черной бархатной шляпе, сплошь оторочен-ной пером "под страуса", желто-оранжевого цвета... Огром-ный шишак из пера, того же цвета, неуклюже возвышается над полями.

    

   Лицо... лицо странное, но обыденное, однако навеки запоминаемое... Матового цвета, сильно обрубленное вниз по линии губ и подбородка, оно некрасиво, если вы смотрите прямо в него, и совершенно иное в профиль. Длинный, правильный, прямой, с легкой горбинкой нос, уходящий в черные дуги прекрасных бровей. Ресницы чуть заметно вздрагивают, при взгляде в упор, в эти черные, как сливы, маслянистые глаза, страстно, повелительно и зло поблески-вающие так неожиданно, так случайно... Широкая чернота под глазами свидетельствует нам о ней, как о женщине, всегда ищущей нервных, возбуждающих впечатлений... Тонкие руки, тонкие пальцы... Посмотрите, как скромна она, как потупляет она глаза, когда, с видом угнетенной мона-шенки, идет на свое место, на скамью свидетелей после передопроса... Смотрите, как спокойна, как выдержана она, когда свидетели при ней показывают, что убийство совершено в ее доме, что Женю отравила именно она...

    

   Иногда только голова ее слегка ныряет, когда уж очень ёкнет сердце, и то это заметно более по ее желто-оранже-вому султану, так чутко передающему все ее движения, чем по фигуре ее самой.

   Говорит она так же плавно, как ее дочь, - видимо, долго вместе упражнялись, - даже дикция, удары решительно те же... Господи, что она только не рассказала, и кого только она не запутала!..

   Больше, больше людей в эту кучу, словно кто-то все время твердил ей, когда она, без перерыва, почти два часа рассказывала все, что знала, что могла придумать.,. Умна она, хитра и изворотлива, как уж, как угорь... Как она ловко обходит все подводные камни, тонко предвидя возможные {97} вопросы. Ответы у нее всегда готовы... За словом она в кар-ман не лезет и быстро отвечает на все, что ни предложат ей...

   Что же она показала?.. Да все то же, что и дочка: Андрюшу не видела. Он к ним давно не приходил. Живет она скромно, тихо, аккуратно...Ни с кем не знакома, почти ни-кого не видает и сама нигде не бывает... Семьянинка - ка-ких мало... Любит своих детей до безумия - да, вот, двое умерли, - говорят, отравили их, пока сидела она в тюрьме... Тоскует она по ним... Жаль их... Но, вот, все-таки мелко начинает попадаться... Чувствуется враньё...

   Вот Людя - ее дочка - рассказывала, что когда Бейлис утащил Андрюшу, то она сейчас же рассказала об этом матери, а мать уве-ряет, что ничего об этом от детей не слыхала, а услышала только месяца через три...

   Вы понимаете, читатель? На глазах у детей Бейлис украл Андрюшу, и потащил его в печку, и дети, запыхавшись, прибежали домой и матери... ни гу-гу!.. Молчок... Сказали только папе... А папа, телеграфный чиновник, махнул ру-кой: пускай, мол, его тащит, эка беда! Пускай убьет его, этот Бейлис, съест!.. Мне-то какое дело!.. И не забудьте, что все это происходит на самой окраине Киева, где как среди всякого мещанского населения, при всякой возможности только тем и стараются заняться, что поболтать, сообщить новости... Строгие привычки в доме Чеберяковых!..

    

   - Вы в тюрьме перед этим судом сидели?

   - Сидела.

   - За что?

   - Так, пустяки, подчистка какая-то...

   Оказывается, подчистила она заборную книжку в мелоч-ной лавочке.

   - Почему же вас выпустили?

   - Еще обвиняют...

   Выясняется, что обвиняют ее за новую уголовщину... Будет отбывать наказание по совокупности...

    

   Крайне удивило меня это обстоятельство... Никогда не слы-хал, чтобы лицо уже осужденное, после того, как приговор вошел в законную силу, после того, как приговоренный стал уже отбывать наказание, его вдруг бы выпустили, ибо за ним стала известна новая уголовщина... Да ведь тогда весь уголовный элемент всегда бы был на свободе: осудили, {98} хорошо, сделайте одолжение! - У меня в запасе сколько угодно удачно сошедших краж, - заявил бы любой карманник, - и сейчас же "покаялся" бы еще в одном преступлении, и гу-ляй себе на свободе пока суд да дело, а там еще и еще... Не житье было бы всем уголовникам при таком толковании закона, а масленица. Или, может быть, это только в Киеве им дана такая привилегия?!. Крайне любопытно это обстоятельство... Надо бы в нем как следует разобраться г.г. юристам.

    

   Совершенно очевидно, что эта уголовная дама была вы-пущена из тюрьмы властями преднамеренно, так как на нее падало слишком тяжелое подозрение в соучастии в убийстве Андрея Ющинского, а так как царское правительство решило создать ритуальный еврейский процесс, то эту даму поспе-шили выпустить из тюрьмы под таким неслыханным пред-логом, чтобы она могла хорошенько замести свои следы. Она это и сделала: главного свидетеля убийства Андрюши, своего сына Женю, она довела до могилы; дочь ее, которая тоже вероятней всего знала всю эту историю, так же неожиданно умерла. Сама Чеберячка столковалась со всей своей шайкой, из которых половина были ее любовники, как и что по-казывать, а свою дочь Люду, которой она очевидно решила сохранить жизнь, она так забила и замучила вместе с сыщи-ком Полищуком, что та пребывала все время в ужасном страхе, боясь проронить слово. Это так было ясно реши-тельно всем, кто был на суде, и только преступные судьи делали вид, что они ничего не замечают и не догадываются, и что этот выродок рода человеческого не только не при чем в этом деле, но прямо-таки является чуть ли не жертвой этого процесса.

   А вот, когда зашла как-то речь о шампанском, послушали бы вы, какие нотки появились в голосе у этой уголовной женщины.

   - Почему вы знаете, что это было шампанское? - спра-шивает председатель.

   - Я не в деревне родилась, господин председатель! - от-вечает она.

   Да как ответила!..

   Как улыбнулась!..

   Как блеснула глазами!..

   Вот тебе и скромная жена чиновника, получающего 42 руб-ля в месяц!

   {99}     - А обыск у вас был еще до убийства, до пропажи Андрюши?

   Мнется. Старается улепетнуть от прямого ответа, но при-тиснутая, томно говорит:

   - Был!.. Это недоразумение!..

   - А краденые вещи вы принимали?         

   - Я? Что вы? Никогда этого не было...

   - А патроны, пули, порох у вас нашли?

   - У меня?

   - У вас.

   - Свидетельница, на все вопросы, уличающие вас, вы мо-жете не отвечать, - заявляет председатель, вовремя спасая эту явную преступницу от провала при перекрестном до-просе. Только в этот момент председатель, получивший после суда сразу большое повышение, вспомнил о "законности" и выручил Чеберяк. Это содружество председателя суда с уго-ловной дамой так и бросилось всем в глаза.

   - Могу?          

   - Можете, по закону.

   - Так как же насчет пуль, патронов?

   - Это к делу не относится! - говорит развязно Вера Че-беряк.

   - А вы поссорились с Павлом Мифле?

   Это тот, француз, которому она выжгла серной кислотой глаза, и который все-таки привязан к ней, как верный сто-рож и исполнитель ее желаний.

   - Да, он бил меня!..- тихо говорит она.

   - А не стали ли вы говорить, что это он убил Андрюшу?

   - Нет, это мне предлагали так говорить за сорок тысяч, вину на себя принять, для этого меня возили в Харьков, но я отказалась.

   - А вы ходили смотреть труп Андрюши?

   - Ходила.

   - Вы его опознали?

   -Да.

   - Но как?

   Молчит.

   - Не так ли было: вы с приставом и с Женей залезли в пещеру - там было темно, пристав не подносил к лицу {100} свечку, и не позволял близко наклоняться к нему, а вы вдруг сразу, не смотря в лицо, опознали его.

   -По вышивке, по вышивке на рубашке опознала, - зато-ропилась она. - Вышивочку эту я видала у его матушки, и говорю: вы дайте мне вышивочку, я такую же Жене вышью, а мне не дали, а я запомнила, хорошо запомнила ее... Ведь по ней бедненького и узнала, как раз в этой рубашонке он и одет...

   Выясняется, что вышивку эту она могла видеть года за три с месяцами до смерти Андрюши.

   Этакая удивительная память у госпожи Чеберяк - даже завидно стало. Более трех лет тому назад видела она вы-шивку, - минуточку смотрела, - а в пещере-то темно, свечей мерцающей освещается она... Лица не рассмотреть, а вот вышивку сразу узнала госпожа Чеберяк... Хорошая, твердая память у госпожи Чеберяк,..

    

   Председатель суда и прокурор делали решительно все, чтобы помочь Чеберяк выкарабкаться из ее отчаянного по-ложения и она, благодарная им, так ласково, так нежно смотрела на своих спасителей. Это трогательное единение представителей юстиции с прославленной воровкой и пре-ступницей г. Киева возмутило решительно всех. Публика положительно негодовала, и все в один голос говорили: вот одна из убийц Ющинского, ее необходимо тут же аресто-вать... Но суд был недоступен, он исполнял то, что ему  было предписано из Петербурга, покрывая собой явных преступников, убийц и виновников этого кошмарного дела.

    

    

   Несчастное и до большой степени отталкивающее от себя существо, этот господин Чеберяк... Его держат в черном теле. Вне всякого сомнения, что он отлично знает, сколько весит нежная рука его почтенной супруги, милостива ли она во гневе, и скоро ли она гнев кладет на милость...

   Господин Чеберяк - это несчастье для госпожи Чеберяковой... Тонкая сеть, сплетенная ею, может быть сразу про-рвана этим неповоротливым, недогадливым, суетливым чело-вечком, который из всех сил старается разжалобить суд, что {101} он безвинно-напрасно пострадал ради других, кто окровавил руки свои кровью Андрюши.

   Госпожа Чеберякова вся съежилась, когда вошел в залу ее домовладыка...

   - Теперь пропаду, - говорила вся ее фигура, и она вни-мательно, крайне внимательно слушала показания своего мужа ... (Нельзя не отметить этого крайне вопиющего нарушения всей деловой стороны процесса, которую с самого начала допустил председатель: вместо того, чтобы, по крайней мере важнейших свидетелей, обязательно после допроса рассаживать под охраной в различных комнатах, он всех оставлял в зале суда и таким образом все явные противоречия между показа-ниями свидетелей, очень важные для выяснения правды, совершенно уни-чтожались деятельностью председателя, и такие ловкие люди, как Чеберяк быстро выпутывались из всех затруднений, в которые они попадали. Со-вершенно очевидно, что все это делалось судом преднамеренно, лишь бы создать обвинение по тому процессу, который так был нужен царскому правительству со всеми черносотенцами России.).

   Вот, наконец, начались показания этого худого, бледного, тощего и развинченного на все гайки бывшего почтамтского чиновника. Он поет Лазаря о потерянной службе и реши-тельно ничего не знает ни о тех попойках, которые твори-лись у него дома, ни о целой стае молодых людей, которых его (!) супруга величала не иначе, как Костя, Васинька, Петька рыженький и т. д. Он ничего не знает и о том, что его жена находилась долгое время в связи с французским гражданином Мифле, которому она облила лицо серной кис-лотой и выжгла глаза за какую-то его вольность с другой женщиной.

   Он не знает также и того, что его почтенная и добродетельная супруга, будучи избита слепым Мифле за то, что ему доказали, что его любовница тут же, в его квар-тире, в его комнате, пользуясь слепотой французского гра-жданина, имеет особое удовольствие более чем кокетничать с жильцом Мифле - Петровым, который, вырвав ее, избивае-мую, из рук рассвирепевшего слепца, был сейчас же в на-граду за преданность переведен этой любвеобильной чинов-ницей на жительство в квартиру господина Чеберякова, где он и пребывает по сие время. А слепец бил госпожу Чеберякову "шоколадкой" - воровским орудием, существую-щим для оглушения жертвы: - это кусок железа фунта в че-тыре, зажимаемый в руке.

   Как видите, в этом благочестивом {102} доме и среди близких ему друзей воровские орудия в ходу даже для собственного употребления. Господин Чеберяк во-обще ничего не знает, а когда чем-либо мешал, то его подпаивали, чего-то подсыпали в пойло снотворного и он бла-гополучно отходил ко сну. Это тип тех мужчин, которые или не имеют никакой воли, или воля их столь  больна, что всякие извращения принимаются ею, как нечто особо интересное и радостное...

    

    

   Свидетель Бейлис и обвиняемая Чеберяк.

    

   Когда я вслушиваюсь все более и более в этот процесс, я все жду, что, вот, сейчас скажут:

   - Пригласите свидетеля Бейлиса... Входит Бейлис...

   - Бейлис, скажите, что вы знаете по этому делу?

   - Я жил рядом с Чеберяк...

   - Расскажите, что вы знаете про Чеберяк...

   Я на минуту представил себе: на скамье подсудимых сидят Вера Чеберяк, Сингаевский, Рудзинский... Латышев, за смертью, от суда и следствия освобожден...

   Как были бы довольны обвинители - ведь с таким мате-риалом, какие громовые обвинительные речи можно бы-ло бы произнести! Никакой суд присяжных не смягчил бы своего сурового приговора... Адвокаты? О, несчастные адвокаты! Они не нашлись бы что сказать. Никакие "луч-шие", о которых мечтала Чеберякова, не помогли бы: слишком ужасны, слишком тяжелы обвинения, и само преступ-ление так неизъяснимо жестоко и отвратительно...

   А теперь что мы видим? Что мы слышим? На чем скре-щиваются шпаги перекрестного, страстного допроса?

   Обвинители... О, они изо всех сил защищают тех, на кого так много падает косвенных и прямых улик.

   А защитники? Как опытные прокуроры, с тактом и дели-катностью к подозреваемым в совершении преступления, стоя твердо на страже законности, они шаг за шагом раз-облачают хитрости, увертки и изворотливость "свидетелей", явно причастных к убийству Ющинского.

   {103}   А Бейлис?

   Он с таким неподдельным любопытством рассматривает вещественные доказательства, фотографические карточки, наволочку и пр., все тянется оттуда, из-за решетки, стара-ясь хоть как-нибудь разглядеть своими подслеповатыми глазами то, что в сущности решает его судьбу, и с истин-ным изумлением слушает свидетелей, хлопает себя по ко-ленам, когда уже очень бывает интересно, и все время так и кажется, что и он тоже начнет задавать вопросы, чтобы помочь изловить этих и без того попавшихся воров и убийц.        

    

   Где был труп Ющинского до пещеры?

    

   Совершенно неожиданно молнией сверкнуло в одном из заседаний краткое новое показание свидетеля Добжанского...

   Его спросили по поводу одного показания Голубева. Добжанский с компанией как-то пошел прогуляться в рощу, уселись они на лужайке, неподалеку от пещеры, где нашли Ющинского, и стали выпивать, ведя беседу... Из пещеры вышли два студента и подошли к ним и стали говорить, что Андрюшу жиды замучили.

   - Почему вы думаете, что жиды?..-спросил один из компании.

   - Мы это очень хорошо знаем!..

   - Ничего вы не знаете и говорите совсем зря...

   - Как зря?..

   - Да так...

   - Мы это очень хорошо знаем!..-твердят свое студенты.

   - Очень хорошо... Ха-ха-ха! Да знаете ли вы, что труп Ющинского у Чеберячки три дня в ковре под диваном за-вернутым лежал?!

   - Что вы, что вы!..

   - Вот вам и "что вы": своими глазами я видел..

   Этот рассказ ошеломляет всех, находящихся в зале суда.

    

   Даже председатель заерзал на стуле, а прокурор покраснел, как пион. Расспрашивают свидетеля: не были ли они все пьяны во {104} время этого разговора? Оказывается, нет, - всего полбутылки втроем выпили...

   Студенты эти были: Голубев и еще кто-то... И Голубев и его товарищ подтверждают, что рассказано было именно так...

   - А когда мы шли все вместе назад, то нам показали лазейку в заборе, через которую будто бы труп Андрюши от Черебяковой выносили, - добавляет Голубев.

   - А можете вы удостоверить, кто именно это сказал, что труп Андрюши Ющинского три дня лежал под диваном у Чеберяковой, завернутый в ковер у нее на квартире? - спра-шивают у Добжинского.

   - Отчего же! Можем...

   - Кто же это?

   - Кирилл Антонов.

   - А кто еще с вами был, в присутствии кого это гово-рилось?

   - Другой был Андрей Цинковский...

   И все эти ошеломляющие новости сообщались так спо-койно, деловито, как будто это дело шло о дровах, что ли...

   В субботу, в одиннадцатый день заседания, опять появил-ся на сцене труп Ющинского в том же ковре.

   Допрашивали свидетеля Вышемирского. Это католик, ста-рик, ранее долго служил управляющим имением в Витеб-ской губернии. Вызванный защитой по другому поводу, он вдруг рассказал:

   - Спрашиваете, что я знаю про это дело? Сам ничего не знаю, а вот мой знакомый Равич, который раньше служил в том же имении винокуром, уезжая в Америку, рассказал мне, что жена его, Равича, имевшая бакалейную лавочку рядом с домом Чеберяковой, как-то зашла по делам в квар-тиру Веры Чеберяк и видела там труп Андрюши Ющинского, завернутый в ковер и всунутый в ванну.

   Эта неожиданность на минуту почти приостанавливает за-седание, - свидетель стоит, его никто не спрашивает, - до такой степени растерялся суд.

   Наконец выясняется, что еще ранее Чеберяк как-то про-сила лавочницу Равич спрятать у себя ящик с револьве-рами, что она и сделала, а потом здесь подоспело это убий-ство Андрюши, стали арестовывать, обыскивать. Равич {105} натолкнулась на труп Андрюши; они стали бояться, как бы все это не открылось, и потому решили, - да их к тому же упрашивали Чеберяки, - уехать в Америку. Равич рассказы-вал свидетелю, что билеты выправляла им Чеберячка, и что они уезжают в Америку на средства компании Чеберяковых...

   Как ни стараются сбить свидетеля, но он стоит на своем и повторяет все одно и то же и даже сердится, что его пе-респрашивают о том, что он отлично знает, и говорит всю правду потому, что давал присягу, - а, как верный католик, он с присягой не шутит. Председатель все время старает-ся его оборвать. Он заявляет, что ранее он тоже жил там же, на Лукьяновке. А два года тому назад, продав дом, пе-реселился в город, но прекрасно знает всю обстановку Лукьяновки.

   Спрашивают, почему ранее он ничего никому не рассказал?

   - А зачем же? - удивляется он. - Да это уж все знали: полиция хорошо знала, что убили Андрюшу у Чеберячки, это так потом по-другому стали говорить...

    

   Но как же так, подумал я, обыватель, мало знающий за-коны; как же это так! Судят человека, обвиняя его в лю-доедстве, он сидит за решеткой, на скамье подсудимых, и добродушно смотрит на всех, от души, почти навзрыд смеется, когда кто-то назвал его "цадиком" , т. е. по-нашему "стар-цем", особо уважаемым лицом, к которому ходят за сове-тами, каких много и в православии, и в каждой другой религии...

   А вот тут, рядом, свидетельствуют под присягой о том, где находился труп, как его несли, указывают, кто сказал, кто был свидетелем сказанного, кто видел труп и убийц своими глазами...

   Ведь все это говорится в официальном заседании окружного суда, при всех присущих ему регалиях.

   Мне казалось, что обвинители сейчас же потребуют к немедленному допросу тех, кто утверждал, что видел труп в квартире Чеберяковой своими собственными глазами, или прервут заседание, потребовав доследования. - Ведь, что-нибудь одно из двух: или это страшный оговор, который нельзя прощать людям, или это самая истинная правда, восстановляющая полную невинность Бейлиса и открыва-ющая действительных убийц Андрея Ющинского.

   {106}   Но, нет. Я ошибся. Пока бесследно прошли эти показания. В суд никого не позвали, и все сделалось так, как будто бы об этом никто ничего не говорил...

    

   XLIV

   Что означают многочисленные раны на теле Андрея Ющинского.

    

   Бывший начальник сыскной полиции, Красовский, для примера и уяснения множественности ран на теле Ющин-ского стал было рассказывать об убийстве некоей "Варьки Кобылы", совершенном здесь же в Киеве лет пять тому назад.

   Эта "Варька-Кобыла" принадлежала к воровской шайке и выдала организацию воров-громил. Они пошли на ка-торгу. И, как водится у этих людей, решили убить преда-тельницу. Кинули жребий. Тот, кому досталось выполнить это поручение, бежит с каторги, достигает Киева, отыски-вает прежнюю свою товарку, вновь дружится с ней, и, когда она совершенно вверяется ему, исполнитель поручения своих товарищей заманивает свою жертву в лес, и здесь предает ее сверхъестественным, хуже чем зверским, мучениям, пыт-кам, которых, может быть, не знали средние века, и нако-нец убивает ее, нанося ей множество - более сотни - ран... Ее нашли совершенно искромсанной, изрезанной на куски, и было с непререкаемой ясностью установлено, что именно до убийства, до последнего удара, она была пытаема этим злодеем с применением всего, что только могла придумать разнузданная, злодейская фантазия исступленного пре-ступника...

    

   Оказывается, такие факты весьма нередки в уголовной практике. Убийство с нанесением множества ран - это по-стоянный прием уничтожения предателей в уголовном мире. Преступники всегда крайне заинтересованы сведениями из своей среды. Они тщательно следят за уголовной хроникой. И, конечно, такое дело, как зверское убийство с нанесе-нием множества ран, не может быть обойдено печатью: наоборот, об нем всегда и много пишут. И естественно, что весь уголовный мир сейчас же узнает, что убит {107} такой-то за предательство, ибо множество ран - это условный знак, это своеобразный пароль, предупреждающий всех уголовников об опасности.

   Всякий, знакомый ранее с убитым таким образом лицом. принимает свои меры, чтобы не попасться в чем-либо, ибо никому неизвестно, в каких пределах было совершено разоблачение предателем. Вот, по объяснению сведущих в уголовных делах лиц, сделанных в кулуарах суда, тот мотив, те основания, которыми объясняется множествен-ность ран на убитом Ющинском.

   Его, в силу печально сложившихся обстоятельств, воров-ская шайка группировавшаяся возле квартиры Чеберяк, признала предателем и расправилась с ним по-свойски.

   Вот почему на трупе Андрея Ющинского найдено так много ран, и при чем здесь евреи - решительно никому не-понятно.

    

   Еврейская молельня.

    

   Но вот явился свидетель, который, очевидно, должен все доказать. Это чиновник особых поручений Мердер. Он во фраке. Так учтив, так деликатен, так вежлив, просто одно очарование... Говорит плавно, ходит размеренно, не спеша, вытаскивает из кармана какие-то бумаги, какие-то планы... Он весь готов к услугам. Только и слышишь:

   - Ваше превосходительство, если вам угодно...

   - Ваше превосходительство, если вы разрешите...

   - Ваше превосходительство...      

   И весь - дело, весь - исполнение возложенного поручения; ходит, показывает, рассматривает, объясняет...     

   И так он убежден, что говорит нечто важное, нужное,     несомненное и вполне доказывающее, как вы думаете, что?.. Ритуальные мотивы вообще, ритуальные приемы в частно-сти, ритуал, ритуал, ритуал... Посмотрим, что же он дал суду?

   Он многословно рассказывает о "преступлении", которое ему удалось открыть...

   Дело очень простое и, можно сказать, крайне типичное для современного положения России... 

      

   {108}   В Киеве давно живут богатые купцы - евреи Зайцевы, очень уважаемые и благочестивые люди. Старику Зайцеву, недавно умершему, пришла счастливая мысль направить часть нажитых им капиталов не на личные какие-либо цели, а на нужды общественные. Он пожертвовал большие день-ги, на которые возведена громадная больница для хри-стиан и евреев, "в память бракосочетания государя импе-ратора".

   Умирая, он завещал громаднейший свой кирпич-ный завод, - на котором служил несчастный Бейлис, - этой же больнице, на таких условиях, что доходы с него должны идти на содержание больницы. Завод отлично обо-рудован, имеет колоссальные запасы прекрасной глины и, стало быть, это благотворительное общественное дело по-ставлено на крепкие ноги.

   После смерти старика Зайцева его дети и почитатели собрали деньги для возведения богадельни возле больницы на двадцать человек престарелых евреев - на 10 мужчин и на 10 женщин. По плану, утвержденному правительственными властями, было еще указано одно помещение - "столовая".

   Строили это здание - русские рабочие.

   Когда все было готово, тогда было подано прошение для разрешения одну комнату, эту самую "столовую", превра-тить в молельню... Вот тут-то и начинается весьма плодо-творная деятельность чиновника особых поручений при киевском генерал-губернаторе, г. Мердера, ведающего ев-рейские дела...

   Это прошение навело его на размышления...

   Приезжает на место. Спрашивает у рабочих:

   - Что вы тут строили?

   - Еврейскую синагогу! - отвечают рабочие.

   - Синагогу?..

   - Точно так, синагогу...

   Осмотрел. Синагоги нет и синагога есть... Синагоги нет, потому что ее не разрешили еще, и она просто комната как комната - в два света, с особым местом для будущего алтаря - если разрешат. А пока что служений нет и по плану значится столовой...          

   И синагога есть - потому, что, если придет разрешение, устроят ее окончательно, придет раввин, прихожане, и синагога будет..

   {109}   - Зачем же, спрашивается, евреи так строили: и под столовую, и под синагогу?

   - Да потому, что - хотелось мне сказать - так повелевает сама русская жизнь.

   - А почему?

   - Тому следуют пункты.

   Сам г. Мердер заявил, что, во-первых, строители хотели выиграть время, во-вторых, что если бы они написали вме-сто слова "столовая" слово "молитвенный дом", то пошла бы писать вся губерния, и дело затянулось бы на несколько лет.

   Строительный комитет отослал бы чертеж в "специаль-ное ведомство" - очевидно, в тот департамент министер-ства внутренних дел, который заведует иноверными испо-веданиями, и все это должно было идти через губернское правление, на утверждение к генерал-губернатору и с его заключением в Петербург и потом тем же путем обратно... А кому из русских обывателей неизвестно, что этот путь бывает частенько несравненно более длинным, в смысле  времени, чем путь по экватору земного шара: кругом-кругом и снова домой...

    

   Я не знаю еврейских дел, но дела, которые мне хорошо, известны, дела старообрядцев и сектантов, явно свидетель-ствуют о том, что прежде, чем добиться не только откры-тия молитвенного дома, а просто записи умерших или рожденных в метрические книги, проходят целые длинные мучительные годы... Не могу предположить, чтобы современная наша администрация была более милостива в та-ких вопросах к евреям - Вот именно эти маленькие недо-статки механизма, эта-то бюрократически-административная волокита, совершенно не соответствующая темпу жизни России XX века, и заставляет многих часто по пустякам "обходить закон", в то же время не нарушая решительно ничьих интересов, осуществляя естественное право чело-века. А к этому праву, несомненно, относится всецело удовлетворение всеми и каждым, кто только пожелает, ри-туальной потребности, потребности молитвы, в кругу сво-их единоверцев, по тому обряду, который, по их понятиям, установлен самим господом богом... Вот какой единственный логический вывод можно и {110} должно сделать из всех пространных объяснений чиновника особых поручений г. Мердера..

   Но он, конечно, иного мнения и это мнение, в виде сво-его заключения, он желал сделать на суде, и сейчас же был остановлен председателем.. Как жаль, что строгость закона не позволила г. Мердеру высказаться - мы, вероятно услышали бы, - и весь свет внимал бы этим трелям, - что "столовая", по плану превратившаяся при постройке  в будущий "молитвенный дом", где, правда, служений никаких не отправлялось, есть явно безапелляционное и совершенно очевидное доказательство того, что... что... ев-реи употребляют христианскую кровь.. Ах, как жаль, что мы этого не слышали! Ах, как жаль, что г. председатель суда был так неумолимо строг к чиновнику особых пору-чений г. Мердеру.

    

   Но еще более жаль, что после провозглашения полной религиозной терпимости и свободы, после того, как два-жды была подтверждена высочайшим указом и манифе-стом эта религиозная свобода - и 17 апреля и 17 октября 1905 года, - однако, по сие время богаделки-старушки и ожидающие скорой кончины набожные старики-евреи долж-ны каждую неделю в своей комнате зажигать по несколько свечек, как заявил г. Мердер, и молиться каждый у себя в одиночку...     

   А рядом?..

   Рядом большое помещение, годное и приспособленное под "молитвенный дом", обращено в столовую для врачей, где "врачи изволят столоваться, завтракать".

    

   Хотел бы я знать, что сказали бы наши православные отцы и матери, которые, устроив какую-либо богадельню, пожелали бы открыть при ней церковь или часовню, и им вдруг отказали бы и устроили бы там вместо церкви, сто-ловую... для врачей.. Как бы возопили все митрополиты и архиереи, все святейшие синоды, консистории и пр. т. п. учреждения!.. (Потребовались в России огромная политическая революция 1917 г. и новая социалистическая большевистская революция октября 1917 г., . чтобы русский народ возымел бы силу провозгласить полное отделение церкви от государства и школы от церкви.).

   {111}   А евреи?

   Евреи должны, они обязаны молчать и терпеть, терпеть и терпеть...

    

   Беркины швайки.

    

   Долгое время занимают внимание суда и присяжных за-седателей Беркины швайки.

   Берко Гулько, рабочий-шорник, работал со своим инстру-ментом на заводе Зайцева: починял и пригонял на лоша-дей сбрую. Работа уменьшилась, а так как он испортил что-то в работе, то его рассчитали, оставив докончить работу шорника-христианина. Однако, пообещали: зайди еще через несколько дней - будет работа, дадим.

   Берко Гулько собрал свой инструмент - швайки, бурав-чики, шило, молоток, - все это тщательно завернул в мешок и на глазах у всех положил в шкафчик, стоявший в кори-доре. Этот коридор собственно и был в то же время шор-ной при конюшне. Что он именно так сделал, видел и под-твердил на суде его товарищ, рабочий-христианин, старший его годами, оставленный доканчивать работу.

   Берко зашагал в город. Зашел в шорню...

   - Нельзя ли поработаться?

   - Можно!.. Становитесь подмастерьем...

   Заработал Берко во всю... Инструмент хозяйский... Плата так себе - жить можно... Забыл Берко и об инструментах своих на заводе у Зайцева...

   - Ну, что ж, пускай себе лежат!.. Зачем они мне? Будет время, пойду поработаюсь...

   Но время создало совершенно иное...

   Началось дело Ющинского, арестовали Бейлиса... Стали ве-зде и повсюду искать, обыскивать... Добрались и до шкафчи-ка... Развернули мешок... Швайки... А!.. Вот оно что?.. Вот оно орудие убийства...

   Что же делают с ним? Вместо того, чтобы представить к следствию весь этот мешок, полиция вынимает швайки, и вот создается легенда, что именно эти-ми швайками был убит Ющинский... Свидетели показывают, что они все время лежали неподвижно в этом шкафчике; свидетелю-шорнику предъявляют их, он удостоверяет, что {112} именно эти швайки Берка оставил, уйдя с завода. Что из того? Все равно какая-то тень остается...

   - А сколько стоют эти швайки и весь этот инструмент, оставленный Беркой в мешке на заводе Зайцева? - задает вопрос товарищ прокурора шорнику-христианину.

   Тот подсчитывает в уме и, наконец, заявляет:

   - Рубля полтора...

   - Только-то!..-невольно вырывается у обвинителя, оче-видно крайне недовольного результатами этих долгих вы-числений,

   Вероятно, ожидалась более солидная сумма, которую Берке должно было бы жаль бросить без особых уважительных причин... И тогда?.. Тогда было бы испечено, новое доказа-тельство убийства Ющинского Бейлисом...

    

   Бедный Бейлис! За все отвечает он: и за корову (См. об этом на стр. 119.), и за швайки...

   Как хорошо, что шорный инструмент стоит дешево... Все ясно... Но к этим швайкам еще двадцать раз возвра-щаются, переспрашивая вновь и старых и новых свидетелей...

   Но что можно сделать с швайками, которые лежали и ко-торых никто не трогал?

   Конечно, ничего...

    

    

   Когда читали обвинительный акт, меня, помимо "Волкивны", заинтересовали особенно два персонажа; два еврея, приезжавшие к Бейлису, гостившие у него... Какая-то таин-ственность витала над ними, что-то воистину "мистическое", потустороннее окружило их странные облики...

    

   Помните, как описывались они: старые, страшные; дети трепетали, смотря на них. В больших, высоких шапках, в длинных одеяниях; и я мысленно всматривался в них, ри-суя в своем воображении их ветхозаветные образы. Вот они, с круглыми, пронзительными - обязательно "пронзительны-ми" - глазами, смотрят так, что на три аршина под землей видят. От них ничто не утаится! От них ничего не {113} скроется!.. Ходят они медленно, тихо поворачивая головы.

   Длин-ные, подуседые их бороды, как у самого Моисея,