Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич - Знамение времени

;   - До судебного следователя...

   - Как же он тут "сидел"? - спрашивает какой-то сотруд-ник: для ускорения мы лазили подвое.

   - Вот так, - говорит нам охотно паренек, светивший фонарем. И он быстро садится на землю, на те, может быть, листья, {75} за которых сидел Андрюша: скорчился, уперся согнутыми ногами в стенку, притулился спиной к другой, весь со-гнулся, руки занес назад и опустил беспомощно голову.

   Так постепенно здесь образуется новый промысел объяс-нения и показывания пещеры, приходящим и приезжающим сюда любопытным. Это новая доходная статья жителей Лукьяновского предместья города Киева.

   - А тут вот, в печурочке, тетрадки были... - говорит нам этот же мальчик.

   И мы, осмотревши, вылезли на "белый свет", который не только нам, но и фонарщику Шаховскому милей, чем вся правда, чем вся подноготная этого дела...

   Но правда придет, и мы ее узнаем...

   Все перепачканные глиной, мы бежим догонять суд; они осматривают забор, доски, гвозди, через который, согласно утверждений черносотенного студента Голубева, якобы несли труп из завода Зайцева.

   - Здесь, этой дорогой-то, по буеракам-то нашим, и че-ловеку-то одному не пройти, а не то што труп нести...-го-ворит кто-то из полицейских...

   Возбуждается вопрос о необходимости пройти прямым путем от печки зайцевского завода к пещере...

   - Нужно идти... Идем сейчас...

   Вечереет... и сразу начинает темнеть.

   - Нет, сейчас нельзя, мы все простудимся, я уже чув-ствую насморк, - с жаром заявляет прокурор, обвинитель Бейлиса...

    

   Он все время осмотра местности крайне нервничал, суетился, бегал, раздражался, вступал в пререкание с пред-седателем: и видно было, что он крайне недоволен резуль-татами осмотра. Все говорило за то, что убийц Ющинского надо искать в квартире Чеберяк, а не на заводе Зайцева и это раздражало прокурора, и одно время казалось, что он откажется от обвинения Бейлиса и примется за разоблаче-ние Сингаевского, Рудзинского, самой Чеберяк и всех других ее друзей.

   Но этого не случилось, и он вдруг сделался каким-то странным, почти полупомешанным, что-то говорящим вслух, невпопад - на это все невольно обратили внимание... И вот он настойчиво требует отложить осмотр этой дороги до другого раза, так как явно чувствует приближение насморка...

   {76}     Понимаете, господа читатели, насморк чувствуется, а тут предлагают идти тем путем, где будто бы несли труп  Ющинского! Стоит ли из-за этого беспокоиться?..

   И осмотр этого пути отлагается до другого раза... Кстати сказать: он  так к не состоялся.

   В полутьме маячат стражники... Вот проводят Бейлиса под сильным конвоем и сажают в тюремную карету... Садят-ся присяжные в четырехместные коляски.

   Гудят автомобили... Выезжает суд... Скачут стражники вокруг экипажей присяжных... Мчимся все мы... Везде на-род, везде полиция, патрули пешие и конные, и небо кропит нас дождем, точно слезой омывая тяжелые думы...

    

   Ужасы черты еврейской оседлости.

   В ХХ-м веке, завет Христа, что "несть эллина и иудея", теперь приходится менять у нас в России и говорить везде и всюду, что "есть эллин и иудей", ибо того желает хри-стианнейший, православный царь, а за ним все попы, ми-нистры, дворяне, капиталисты, полиция и черносотенцы.

    

   Ограничение прав жительства, ограничение прав образования,  попытки ограничения прав в торговле и даже в кре-дите, за который, как всем хорошо известно, кредитующий-ся расплачивается значительными процентами, ограничение везде и всюду - вот то, к чему стремятся для евреев вла-деющие и господствующее элементы нашей современности...

   Но, помимо этого, оказывается, в самих ограничениях есть еще особые ограничения, в самой черте оседлости есть еще внутренняя черта оседлости, есть огненные круги, за кото-рые человек, виноватый лишь тем, что он родился евреем, не может переступать, не нарушая закон.

    

   Из показаний Шнеерсона и других евреев я первый раз в жизни услыхал, что в городе Киеве еврей, спокойно жи-вущий в одном квартале, не может жить в другом... Когда усомнился в этом, не ослышался ли я, и стал расспраши-вать, то я узнал еще более странные вещи, совершенно не вмещающиеся в моем мозгу: я узнал, что есть улицы, на одной стороне которых жить еврею можно, а перейдя через {77} улицу, на другой тротуар, он уже совершает преступление, либо ему там жить нельзя!.. Нет, я этому не верю, ибо это, действительно, какие-то чудеса в решете, и нам, русским людям, имеющим право свободного передвижения, даже делается невозможным понять той психологии, которая должна выработаться при этом вечном страхе совершения противо-законного действия, почти преступления, за которое могут взыскивать...

   Только на минуту подумать, что я в Петербур-ге, или в Москве, начиная приискивать себе квартиру, дол-жен точно помнить всю эту хитрую механику: туда не пой-ди, здесь не ночуй, тут не снимай квартиру, там не заси-живайся у знакомых, - да только от одной этой мысли го-лова начинает пухнуть, и надо положительно преклоняться пред мужеством этого долготерпеливого народа, насыщен-ного таким громадным патриотизмом к своей родине, к Рос-сии, что они, при всех этих горестных обстоятельствах, еще живут среди нас, а не бегут куда-либо, закрывши глаза, отряхнувши, по древнему обычаю, прах от ног своих.

   Что их держит? Что их приковывает здесь, где их гонят, где их преследуют? Почему возвращаются они из Америки, чтобы "коснуться родной земли", как вычитал я в одном из писем хорошо обеспеченного еврея-семьянина, решивше-го, через двадцать, лет жизни в Соединенных Штатах, пере-браться в какой-то захолустный городишко черты еврей-ской оседлости.

   Право, эго загадка, над которой следует задуматься.

    

   Отец Автоном.

    

   Благообразный иерей, убеленный сединами, повествует нам о том, что ему известно, как евреи замучивали христианских детей, и что если бы открылась земля, то нашлось бы много  "христианских косточек"... очевидно "ритуального происхо-ждения" - хотел подчеркнуть о. Автоном. Но здесь отец архи-мандрит был остановлен председателем.

   Архимандрит рассказал на суде два случая, про один из которых он процитировал слова следователя, ведшего рас-следование по этому делу:

   {78}     - И все это вы врете, - заявил следователь якобы пострадавшему.

   Другой, будто бы, разбирался в суде и виновный пошел в каторгу.

   - Но в чем же виновный?

   Оказывается, в обоих этих случаях говорится о еврейских мальчиках, перешедших в православие, и в одном случае, по показанию о. Автонома, мальчик был убит, а в другом случае - такого мальчика щипали и били...

   Что же это доказывает?

   Доказывает только то, что религиозные фанатики везде есть...

   Но какое же это отношение имеет к ритуальному убий-ству, с целью извлечения крови для причащения?..

   Решительно никакого... Право же, это очевидно даже мла-денцам, и надо прямо поражаться, как этот о. Автоном мог быть вызван свидетелем для того, чтобы рассказать то, что он и подтвердить ничем не мог, и все время только и оты-грывался на "кажется", да "может быть".

   Но, вот, скажут, какие евреи фанатики - окрестился маль-чик, - сейчас же бить его!..

   - Вы еврей?..-задает совершенно неожиданно вопрос товарищ прокурора о. архимандриту,-вы из евреев?..

   Отец Автоном, немного смущаясь своего явного происхо-ждения от праотцев древнего Израиля, тихонько заявляет:

   - Да, одиннадцати лет меня крестили...

   - Ну, а когда вы были евреем, - спрашивает Грузенберг, -  вы от ваших родителей, родственников, или от еврейских  учителей слыхали когда-нибудь, что евреи крадут христиан-ских мальчиков, убивают их и приобщаются кровью хри-стианских младенцев?..

   - Нет, никогда не слыхал - взволнованно ответил о. архимандрит.

   - А от кого ж вы слыхали это?

   - Этому меня обучали православные учителя...

   В публике большое движение.

    

   - Вот оно что! - недоуменно восклицает мой сосед. А мне так и хотелось спросить:

   - Ваше преосвященство, а вас лично не крали, не били, не убивали?..

   {79}     Конечно, он мне ответил бы, что нет, нет и нет... Значит, если мы даже поверим о. Автоному, то мы на-верное уж знаем, что хотя бы только из двоих выкрестив-шихся еврейских мальчиков - одного крали, другого- не крали; одного били, другого не били. Потом у меня заворошился другой навязчивый вопрос:

   - А что, если бы, скажем, в Киеве христианский м а л ь ч и к одиннадцати лет перешел бы в еврейство, принял иудейское вероисповедание, что было бы тогда?

   Били бы кого-нибудь или не били? Писали бы о еврей-ском засилии или не писали?

   Как жаль, что о. Автоному никто этих вопросов не пред-ложил. Ведь он мог бы, вероятно, нам на них ответить с большой точностью...

    

    

   Посадили Бейлиса в тюрьму... Сидит он, томится, тяжело ему... И вот, тюремное начальство, заботясь о том, чтобы его не обижали арестанты, - переводит в камеру "скрываю-щихся" арестантов. Что же это за люди, что же это за аре-станты, которые даже в тюрьме должны скрываться от своих же товарищей по несчастию?

   Это те, которые на воле занимались добровольным или служебным сыском, а потом сами проворовались, или, со-вершив то или иное уголовное преступление, попали, в ожидании суда, в тюрьму. Здесь они чувствуют обыкновенно себя в большой опасности от арестантской среды, которая всегда готова с подобными субъектами расправиться самосудом...

   Находясь в тюрьме, эти любители сыска охотно продол-жают заниматься тем же своим ремеслом.

   В делах расследования уголовных преступлений нередко применяется прием, когда особо интересного арестанта пе-реводят в компанию этих проворовавшихся сыщиков, до-носчиков, продажных людей, провокаторов и пр. т. п. мо-лодцов. Поручают, тому или иному лицу подружиться с ним, войти в доверие, а потом... потом дать следствию то, что ему необходимо.

   {80}     Так случилось и здесь. Бейлиса почему-то перевели в эту камеру.

   С Бейлисом начинает знакомиться арестант Козаченко, который был на воле, кажется, добровольным, агентом сыск-ной полиции.

   Бейлис совершенно вверяется ему. Они сильно "дружат". И вот, Козаченко обучает Бейлиса, как можно через над-зирателя снестись с волей, написать письмо жене...

   Чадолюбивый Бейлис, которому не давали свидания и который тосковал о семье, обрадовался, сейчас же написал письмо.   

   Вот оно:

   "Дорогая моя жена, подателем сей записки уведоми меня, как здоровье ваше и детей, что на свободе слышно, до каких пор я буду безвинно страдать, хлопочет кто-либо за мной или нет, и прошу заплатить за труд этому человеку и напишите мне записку, как и все здоровье твое и детей моих. Мендель Бейлис".

   Написал записку Бейлис. Подписался в ней собственной рукой и отдал, через Козаченко, надзирателю. Куда же по-нес надзиратель это письмо Бейлиса? К жене? К детям? Нет, - к тюремному начальству.

   Что делает с письмом тюремное начальство? Оно снимает с него копию, делает вид, что ничего не знает, не возбу-ждает ни административного, ни судебного взыскания про-тив наивного Бейлиса... Посылает с тюремным солдатом эту записку жене Бейлиса. Та обрадовалась, та счастлива...

   Получила письмо от мужа. Он сам писал ей, своей рукой... Читает деткам... От папы письмо!

   - Папочка жив, папочка здоров!-Он скоро будет с нами!

   - Скоро ли?

   - Каков-то наш папочка теперь?..

   Дрожащей рукой пишет "дорогая жена" своему Менделю ответ на этой же записке. Что же она пишет, эта бедная женщина, действительно несчастная страдалица?

   Она почти не находит слов...

   Вот что она написала:

   "Дорогой муж мой, мы, слава богу, здоровы, я и дети. Пинька ходит в гимназию, а Дудик и Тевка пока еще дома и я не имею за что их учить. Дорогой, не беспокойся, бог {81} даст и ты освободишься. Бог знает правду, что ты невинно сидишь.  Больше я тебе не имею что писать. Будь здоров.

   Твоя жена. Эстер Бейлис".

    

   Она тысячу раз благодарит этого хорошего, доброго че-ловека, этого тюремного солдата, который, как ангел-благовестник, принес ей и радость, и счастье, и утешение.

   - Да благословит его всемогущий бог!

   Ах, если бы она знала, что от этого выйдет, какое горе, ка-кое зло, какие муки ковали эти руки ее дорогому Менделю!..

   Не радовалась бы она этой весточке из-за тюремной решетки...

   - Но надо отблагодарить этого хорошего человека!..

   И она, бедная, еле кормящаяся, от всех своих щедрот героически отвалила тюремному солдату... пятьдесят копеек!..

   Что же делает солдат?

   Он несет ответ "дорогой жены" своему начальству. Началь-ство снимает с ответа копию, а подписанное рукою жены письмо передают Бейлису. А полтинник? Полтинник отда-ется по начальству, А начальство все время сообщает об  этой переписке, кому следует.

   Бейлис рад. Бейлис читает письмо... Угощает своего прия-теля Козаченко чаем...

   - Ну, что ж?- думает он: - пускай попьет... Он такой хороший...

    

   Бейлис мысленно переносится в свою семью и обнимает. и целует, и ласкает своих детей, свою "дорогую жену"...

   Но вот наступает тяжелое время. "Друга" его Козаченко уводят в суд - его судят за подлог, и... оправдывают...

   Бейлис плачет, - это установлено на суде, - ему жалко расстаться со своим закадычным другом...

   Напоследок друг Бейлиса решил оказать ему важную услугу: пронесть и самолично передать письмо жене.

   У Бейлиса болели глаза, сам он писать не мог. Написал кто-то из арестантов. Ему наспех прочли. Подпиши письмо,- говорит "друг".

   - Почему же не подписать? Дорогой жене будет еще прият-ней, да она будет уверенней, что это письмо именно от него...

   Взял и подписал своим именем и фамилией полностью, совершенно не подозревая, что в эту минуту он подписы-вая себе, сам своей рукой, почти смертный приговор.

    

   {82}     Конечно, и это письмо попадает сейчас же начальству"  которое препровождает и письмо и Козаченко сначала в полицию, а потом к прокурору: только через сутки Коза-ченко был допрошен и рассказал чудовищные небылицы следователю.

   Он заявил, что Бейлис просил его отравить "Лягушку" и "Фонарщика", т. е. как раз тех из свидетелей, которые наи-более твердо и даже неопровержимо устанавливают дока-зательства в пользу невиновности Бейлиса и несомненной принадлежности к этому делу других лиц...

   Помните Наконечного - это и есть "Лягушка", а "Фонар-щик" - это Шаховской.

   С величайшей подробностью, словно обрадовавшись своей воле, Козаченко рассказывает следователю о поручении, будто бы данном ему Бейлисом.

   Но что же написано в этом письме?

   Вчитайтесь в него внимательно.

    

   "Дорогая жена, человек, который отдаст эту записку, си-дел со мной, вместе в тюрьме, сегодня он по суду оправдан. Прошу тебя, дорогая жена, прими его, как своего человека, если бы не он, я бы давно в тюрьме пропал, этого человека не бойся, он может тебе очень много помочь в деле моем. Скажи ему, кто на меня еще показывает ложно. Иди с этим, господином к г. Дубовику (Это управляющий кирпичного завода. В. Б.-Б.). Почему никто не хлопочет! Ко мне приезжал присяжный поверенный Виленский. Он про-живает Мариинско-Благовещенская, 30. Он хочет меня за-щищать бесплатно, я его лично не видел, а передало начальство. Пятый месяц я страдаю, видно никто не хлопочет, всем известно, что я сижу безвинно, или я вор, или я убийца, каждый же знает что я честный человек. Я чув-ствую, что я не выдержу в тюрьме, если мне придется еще сидеть. Если этот человек попросит от тебя денег, ты ему дай на расход, который нужен будет. Хлопочет ли кто-ни-будь, чтобы меня взяли на поруки под залог... Это враги мои, которые на меня ложно показывают, то они отомщаются за то, что я им не давал дрова и не дозволял через завод ходить. Городовой свидетель, что они отгораживались; же-лаю тебе и деткам всего хорошего, всем остальным {83} кланяюсь. Г. Дубовику, г.  Заславскому передай поклон. Пусть хлопочут освободить меня. 22 ноября". Потом идет припис-ка: "Я Мендель Бейлис, не беспокойся, на этот человек можно надеичи как и сам".

    

   Вот оно, все это страшное письмо... Человека засадили за тюремную решетку; человек пишет, что больше не вы-держит тюрьмы. Радуется, что его кто-то берется даром за-щищать... Печалится, что о нем никто не хлопочет - хоть бы на поруки взяли! - Призывает городового в свидетели, что ему попросту мстят, а тут вычитали бог знает что, иди лучше сказать, дали хоть на минуту веру объяснениям письма Козаченко.

   Скажите, есть ли в этом письме хоть намек на то, что утверждает Козаченко? Его нет, и никакими микроскопами такого намека нельзя отыскать. Или эта жалоба, этот вопль на свое тяжелое тюремное существованием - вспомните слова:

   "я чувствую: я не выдержу в тюрьме!.. Я сижу безвинно, или я вор, или я убийца, каждый знает, что я честный че-ловек" - является материалом, который послужил для того вывода, который был сделан?

    

   Конечно, не стоило решительно никакого труда опроверг-нуть эти показания - и их опровергли еще на предваритель-ном следствии, но вот вопрос, который невольно возникает у каждого беспристрастного человека:      

   - Почему письмо, переданное нелегально арестантом, тюремное начальство разрешило отнести своему подчинен-ному солдату? Почему же следственная власть остановилась только на допросе Козаченко? Почему она не разрешила  ему, что называется "ломая комедию", проделать все то, что будто бы просил Бейлис, ну что ли до того момента, когда, пройдя, по его уверениям, через ряд лиц, предполагаемых соумышленников Бейлиса, - не получил бы он из еврейской больницы стрихнин для отравления "Лягушки" и "Фонар-щика"? Ведь тогда бы факт, действительно, был бы уста-новлен и виновные давно были бы на каторге...

    

   Но этого ничего не было сделано, так как совершенно ясно,  что никто этой клевете и чепухе не верил и не верит, а вме-сте с тем весь этот воистину негодный, материал был внесен в обвинительный акт, очевидно, для колоритности процесса...

   - Но где же сам Козаченко?

   {84}     Его вызывали свидетелем, но он не явился.

   - Где же он?

   - Это никому не известно...

   Чем занимается теперь Козаченко, мы не знаем, во убе-ждены, что он где-либо спокойно здравствует и даже благо-душествует среди своих близких...

   - А Мендель Бейлис?

   А Мендель плакал, когда разлучался с своим "другом" в тюрьме... Плакал от любви в нему...

    

   Показание Синяева.

    

   Так как Козаченко в суд не явился, то его показания, данные на предварительном следствии, оглашались в суде.

   Много заняло у суда времени чтение этих показаний Козаченко.

   Как ни фантастична эта история, как ни неправдоподоб-но, чтобы обвиняемый "травил" бы тех, кто дает показания, устанавливающие полную его невинность, но все-таки пока-зания этого Козаченко имели известное значение, а потому интересно было выслушать показание некоего Синяева, который знал много лет этого странного доносчика. Он знал Козаченко еще на родине.

   - Дружили мы с ним, крепко дружили, - рассказывает свидетель. - Вместе гуляли, вместе знакомых имели... На ярмарках бывали... Я ничего дурного не думал о нем я, пожалуй, до сего времени так бы и думал, да вот случилось такое дело, которое развело нас навсегда...

   - Ну, а теперь как вы его с читаете?

   - Считаю его за плохого человека, - говорит он.

   - Почему?

   - Плохой он... В карман к любому залезет...

   - Почему вы так думаете?

   - Да потому, что он и ко мне залез...

   - Как так?

   - Да так... попросил у меня рубль взаймы, я говорю - возьми, только вот, рубля-то у меня нет... Три есть, раз-меняешь - рубль возьми себе, а два верни... Взял он три-то {85} рубля, да и был таков, сейчас скрылся... Это есть самое мошенство, - обидчиво заявляет свидетель.

   Свидетель вспоминает, что, когда Козаченко приходил на завод Зайцева по поручению Бейлиса, увидев его, он принимал все меры, чтобы не встретиться с ним...

   - Я предупреждал управляющего заводом господина Дубовика, что это за птица... Его всем надо опасаться... Самый последний человек. Ему ни в чем доверять нельзя...

   Так отзывается об этом одном из главнейших свидетелей тот, кто знает Коэаченко давным-давно...

    

    

   Вся эта козаченковская история совершенно распалась, когда суду пришлось выслушивать свидетеля арестанта, сидевшего одновременно с Козаченко в тюрьме, слышавшего все разговоры Менделя Бейлиса и присутствовавшего, когда писалось то письмо к жене Бейлиса, которое ему вменяется в такую тяжкую вину.

   Этот свидетель отбывает наказание за кражу. Сидел ранее в одной камере с Бейлисом и Козаченко...

   - Бейлис при всех арестантах жаловался на свое тяже-лое положение, что страдает он безвинно-напрасно!.. Мы все знали, что он посылал записку на волю к жене...

   - А Козаченко?

   - Козаченко его обсасывал...

   Это - арестантское выражение, означающее, что Козаченко работал над ним.

   - А Бейлис дружил с ним?

   - Дружил.

   - Просил передать записку жене?

   - Просил.

   - Просил Козаченко хлопотать?

   - Просил.

   - Почему?

   - Так что он освободился, ну все думали, что и других он может освободить...Бейлис просил его похлопотать на воле...

   {86}     - А отравить никого не просил?

   - Нет, этого не было, мы бы знали...

   И сколько мы ни слушаем свидетелей, каждый раз, как только дело коснется какого-либо пункта обвинения, сейчас же все разъясняется, и обнаруживается или полная сказочность и фантастичность обвинений, или полная несостоя-тельность их, не выдерживающих ни малейшего прикосновения критики при перекрестном допросе.

   И хочется спросить: где же, кто же подтверждает хоть  чем-нибудь то, в чем обвиняется Мендель Бейлис?

   Ни одного слова во время всего процесса мы не слышали не только по поводу ритуальных мотивов убийства, в чем именно и обвиняется Бейлис, но и вообще о какой-либо при-частности его к этому кошмарному убийству.

    

    

    

   Козаченко в синагоге.

    

   У Козаченко был какой-то большой план с делом Бейлиса, он что-то замышлял крупное, но оно у него сорвалось...

   - Выхожу из синагоги,-показывает свидетель Жук, - вдруг ко мне подходит какой-то совершенно незнакомый человек и начинает говорит о несчастном положении Бейлиса, которому необходимо помочь... Я был очень удивлен этим неожиданным обращением... Отказался с ним говорить, просил его оставить меня.

   - А как он себя назвал?..

   - Кажется, Козаков...

   - А может быть Козаченко...

   - Да, да, Козаченко...         

   - А вы денег ему дали?..

   - Нет...

   - Почему?..

   - Он не просил...

   Из дальнейшего допроса, как этого, так и другого сви-детеля, выяснилось, что, потерпевши неудачу у дверей си-нагоги, Козаченко не смутился... Он пошел в синагогу и стал с теми же вопросами и советами приставать к другим евреям, занимающим при синагоге то или иное положение!..

   {87}     Не было ли здесь желания расширить рамки кровавого навета и как-нибудь, чем-нибудь притянуть целую религиозную еврейскую общину к этому делу?

    

    

   Человек истинно-чешского происхождения.

    

   Входит типичный еврей, начинающий лысеть со лба. Ти-пичное лицо, типичная шевелюра, борода. Держит себя важ-но, надменно...

   Начинает рассказывать длинную повесть о своих подви-гах, и с первых же слов обнаруживает, что все привычки, все жесты, усвоенные любым евреем глухих местечек черты оседлости, ему не только не чужды, но очень знакомы, очень близки... Сначала я подумал, что это какое-то местное начальство..

   Как же это так, - в антисемитском Киеве и вдруг та-кой, пассаж:-какое-то начальство... и еврей! Что за игра природы! В рассказе только и слышишь: - Я заметил, что Мищук плохо ведет следствие. Я стал хлопотать о назначена Красовского. Я был уверен, что он поведет дело, как следует, но вскоре разочаровался... Когда я говорил с одним высокопоставленным лицом, то оно мне сказало... Когда я был в саду с его превосходительством, мы обсуждали... К нам    подошли... Я сказал... Мы пошли...

   - Я, я и я... Мы, мы и мы... и все с начальством, да с каким!.. С высокопоставленным лицом, "назвать фамилию которого будет, может быть, неприятно его превосходительству"...     

   - С его превосходительством...     

   - Его превосходительство... - еле успеваю отмечать.  Конечно, ему, этому еврею, хорошо известно, что Ющинского украл Бейлис, и хотел его съесть, т. е., виноват, вы-пить кровь и угостить. остаточками своих друзей - почему не угостить?

   - Как его фамилия, - этой знаменитости города Киева, о котором вскоре будет отмечено во всех бедекерах и кото-рого англичане будут рассматривать в телескопы, ибо, ведь, это звезда первой величины.

   {88}     Россия должна знать увековечить эту великовельможную фигуру знаменитейшего рода: его фамилия Розмитальский. Слышали ли вы такую фамилию? Нет? Странно, очень странно...      

   - Вы кто? Вы почетный член.

   - Я почетный член рушкого собрания... - кричит гор-танным голосом г. Розмитальский.

   И он гордо поднимает голову...

   - Я председатель...

   Тут у меня закружилась голова, и я, ей-ей, не расслышал: чей он председатель..

   - Вы право..

   - Я правошлавный...

   - Мать?

   - Мать-правошлавная:

   "Но почему он вместо "с" говорил "ш", - мелькнуло у меня в голове, - Ведь это типичный недостаток выговора еще мало обрусевших евреев?"

   - Отец?

   - Отец-чех!

   - Вот он кто?!     

   Он чех... Господа, он чех!.. Бедные чехи!.. Он истин-но-чешского происхождения... Это несомненно, это ясно, как божий день... Понимаете, он чистокровный славянин, он чех!..

   Киевляне, сидящие в публике, еле подавляют смех,..

   - Чех? А!  Вот так чех? А не чешский ли еврей?..

   - Чем вы занимаетесь?

   Ну, думаю, кончено: Как начнет перечислять!.. Никакие стенографистки не запишут...

   - У меня была гостиница?.. - говорит он гордо.

   - Гостиница!..-умирают со смеху киевляне, - знаем мы эту "гостиницу"... -шепчет мне бравый мужчина, на-стоящий малоросс, с крутыми усами и жгучими черными глазами. - В молодости часто бывали мы в этой гостинице...

   - А еще?

   - Еще?.. У меня была шудная касса,..-говорит он скороговоркой.

   Гробовое молчание...

   - Вот от кто, эта киевская знаменитость!..

   {89}     Казалось бы, надо было замолчать, и в трепете прекло-ниться, но нет: присяжный поверенный Зарудный всегда все хочет знать основательно, всегда желает докопаться до корня и, главное дело, все по закону, а разве это всякому приятно в наши дни?!  

   - Скажите, пожалуйста, вот вы тут хлопотали за Красовского, вы это официально делали? У вас на это было какое-нибудь право?

   - Нет, это так, по знакомству, как всякий гражданин...- заюлил господин Розмитальский.

   - Так-с!

   - А вот, вы говорили, что к вам подошли два еврея и сказали, что это неверно, что будто бы евреи замучили Андрюшу? Кто это был с вами? Какое его превосходительство?  - Это было в саду, я был там, пришел его превосходи-тельство.. (Здесь называется крупный судейский чин.) Под-ходит ко мне и говорит: какие новости в городе? Ну то, ну се, а потом об Андрюше, я говорю: жиды замучили.

   А эти еврейчики и говорят: не верьте ему, ваше превосходитель-ство,- они, еврейчики-то эти, за соседним столиком сидели. И киевская знаменитость так энергично жестикулирует, что мне кажется, что в него вселились, по крайней мере, три еврея... Но, помилуйте, ведь, он чистокровнейший чех... Братья чехи, не происходите ли вы из какого-либо колена израильского? Или вы, может быть, просто евреи, только отрекаетесь от своих прародителей, от своей религии, своей культуры, своих привычек? Зачем вы, господа чехи, всё это делаете? Зачем вы сами от себя отрекаетесь?

   - Но почему же, - возникает у меня вопрос, - вдруг их превосходительства, и в такой дружбе с содержателем ссуд-ной кассы и какой-то странной, весьма подозрительной го-стиницы?..

   И я не знаю, что ответить на этот вопрос.

   - Чем вы теперь занимаетесь?

   - Ничем.

   - Живете на покое?

   - На покое..

   - А как насчет процентов? - кто-то гудит сзади меня.

   Но этот вопрос никем не был предложен гордому, знат-ному пану господину Розмитальскому.

   {90}     Вот было же сообщено в суде, что "но частным сведениям" еврей Этингер происходит от Аарона...

   А господин Розмитальский? Он от кого ведет свою генеа-логию? Нет ли у г.г. Замысловского, Шмакова и умнейшего из славных - Дурасевича и на этот счет каких-либо "част-ных сведений"? Не занимались ли они исследованием, кто собственно принадлежит к роду Каина? Не известны ли кому-либо из них самые достоверные потомки Иуды? Не оттуда ли и сей знатный иностранец, имеющий место сво-его пребывания в г. Киеве?

    

    

   Человек на службе конспиративной.

    

   - Пригласите господина Полищука.

   Входит г. Полищук.

   Это один из сыщиков-ритуалистов, делавших расследова-ние убийства Ющинского. Он же - главнейший противник Мищука.

   - Вы служили в сыскном отделении?

   - Да, служил...

   - А теперь где служите?

   Мнется, не отвечает.

   Защита настаивает на ответе.

   Полищук просит разрешить не отвечать...

   - Почему?.

   - Я состою на службе конспиративной...

   - Правительственной?

   - Да, правительственной...

   Господин Полищук среднего роста, черный как жук, стри-жется бобриком, короткая борода... Тонкий нос с горбинкой... Когда Полищук волнуется или сердится - не разберешь - нос его вытягивается, раздваиваясь на кончике...

   Бледные, тонкие уши как-то особенно сильно выделяются на окружающей черноте.. Он в сюртуке.. Странно раздвояясь сзади, сюртук дает просвет, обнаруживая длинные ноги при малом туловище, и кажется мне, что он, этот г. Поли-щук, вот-вот должен прыгнуть и кого-то крепко и цепко охватить...

   {91}     Он рассказывает плавно, осторожно и зорко посматрива-ет по сторонам.

   В разгар своих показаний он остановился и просит по-курить.

   Председатель делает перерыв.

   Он решительно заявляет о легенде убийства Ющинского Бейлисом.

   Но вот, видите ли, он запамятовал, как было дело, что говорил умиравший Женя Чеберяк, а, ведь, не забудьте, что именно он был, по поручению начальства, при агонии это-го мальчика и все расспрашивал, и все распутывал тайну.

   Ему стали напоминать вопросами.

   Наконец, и он немножечко припомнил.

   Что же говорил перед смертью этот несчастный мальчик?

   Когда он был в бреду без памяти, он метался и все вскрикивал:     

   - Андрюша, ни кричи?.. Не кричи так, Андрюша... Андрюша, Андрюша, прошу...

   Было видно, что Андрюша стоял перед ним грозной, кровавой тенью, он мучился им...

   Но вот он приходит в сознание...

   Мать его, Вера Чеберяк, подхватывает на руки, носит его по комнате и все пристает к нему, все просит:

   - Мальчик мой, Женя, дитятко мое, скажи им (сыщи-кам), что мама твоя здесь не при чем...

    - Ах, мама, оставь меня...

   - Скажи, скажи же им...

   - Дай мне, мама, спокой...

   - Скажи, что твоя мама не при чем...

   - Ах, мама, мне так тяжело об этом вспоминать...

   О чем же "об этом"?..

   И он умолкал, закрывал глаза... Но вдруг он порывался что-то говорить...

   Тогда "мама" бросалась к нему и целовала, безумно це-ловала его, в дрожавшие, посинелые губы мальчика, и за-целовывала его слова, и не давала ему говорить... и он... умолкал..

   Она снова брала его на руки и опять, и опять просила сказать "им", что мама его не при чем в этом кошмарном, кровавом деле.

   {92}     Он стал отходить. Послали за священником. Священник пришел. Он оживился, пришел в себя.

   Батюшка его исповедовал, причастил, утешил, обласкал, простился с ним и стал уходить...

   - Батюшка.. Батюшка!.. - раздался ему вслед слабый го-лос ребенка.

   Батюшка вздрогнул, обернулся.

   - Что тебе, дитя моё? - и пошел, поспешая, к нему...

   И он смотрел такими ясными, такими робкими глазами и... вдруг, понурился, помертвел, умолк...,

   Сзади, за плечами батюшки стояла мать, Вера Чоберяк и пристально смотрела своими черными, сверкающими гла-зами в мертвенное лицо отходящего в вечный покой сына своего.  

   - Мне показалось, - сказал на суде батюшка, - я это почувствовал, что она, его мать, сделала ему какой-то знак...

   И Женя умолк...

   Он вскоре умер.

   Отчего же он умер?

   Отец его говорит: поел зеленых груш с молоком, напала дизентерия - ну вот и умер...

    

   Гражданский истец, член Государственной Думы Замысловский, заявляет определенно во время заседания суда, что Женю Чеберяк отравил пирожными начальник сыскного отделения Красовский.

   Один из свидетелей рассказывает, что ему передавали, что Женю отравили близкие семейства Чеберяк какими-то морфинными свечами...

   Всем ясно, что его мать, Вера Чеберяк, принимала уча-стие в его убийстве, так искусно проведенном...

   Красовский еще не допрошен.

   А свидетельство, что Женю отравили "свои" морфинными свечами, оставлено без последствия: на него не обратили никакого внимания.

   Но, однако, что привело этого мальчика, почти единствен-ного свидетеля в этом деле, к такой ранней могиле?

   Женя действительно был болен дизентерией.

   "Но мы должны знать, что из больницы, несмотря на предупреждение докторов об опасном положении Жени, взяла его мать, Вера Чеберяк, только что вышедшая из тюрьмы, {93} где она сидела по подозрению в убийстве Ющинского.

   Надо также помнить и то, что она как-то заявила одному из свидетелей, что ей, любвеобильной матушке, придется за "та-кое ........", здесь следовало грубое, неприличное, обидное на-звание, - "как Женька, отвечать", и что, наконец, свиде-тели утверждают, что Женю отравили близкие Чеберяк. Сви-детели, соседи Чеберяковой, засвидетельствовали, что она крайне небрежно относилась к своим больным детям, не да-вала им лекарства, запирала их в комнате, когда уходила на несколько часов со двора, и они там метались в пред-смертной агонии без помощи, без надзора и ласки. Их на-ходили в ужасном виде подмоченными испражнениями, из-мученных, плачущих. Так "заботилась" эта мать о своих детях.   

   Что еще показал ценного Полищук.

   Он удостоверил, что квартира Чеберяк - крайне странная квартира и что ее постоянно посещали уголовные элементы.

   Нельзя не отметить, что, на другой день, Полищук при-шел в суд изменивши наружность, - он совершенно обрил-ся. А разве свидетель, которого опознавали в суде, может менять наружность во время процесса?