Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич - Знамение времени

ые, о, мы ни-сколько не чувствуем себя виновными в том, что они не-счастны, лживы, тупы, кровожадны... А ведь они - оборот-ная сторона всей жизни обеспеченных, главенствующих в обществе людей и классов...

   - Посмотрите ему в глаза, - говорит обвинитель, - и ска-жите, повторите все то, что вы говорили о Рудзинском, о его собственном сознании...

   - Что говорил он вам о "министерский голове" Рудзинского?

   И он, -  этот странный Махалин, - глубоко погружается взо-ром в темный, омраченный взгляд, смотрит прямо, твердо, в упор в глаза арестанта и ровно и тихо повторяет слово за словом весь свой рассказ о сознании Сингаевского...

   {152}   А тот? Тот отрицает все: и знакомства, и отдельные фак-ты, и даже знание воровского языка, который он, словно наивная институтка, никогда не слыхал...

   И чем более он все отрицал, тем веселей становился Замысловский, тем радостней, тем спокойней вела себя Чеберякова...

    

   А Замысловский положительно обнаружил талант при рассказе и расспросе о том, как нужно совершать преступ-ление. Смотрите, как он подвел: если, говорит, вы одним делом заняты, то, пока его не кончите, за другое не при-нимаетесь? Правда? да?

   - Да, не принимаемся...

   - Ну, вот...-закивал Замысловский головой. - Так... Пре-красно...

   - Скажите, стало быть, если бы вы убивали...

   - Я? Нет, нет... я не убивал...

   - Да, нет? постойте, послушайте...- раздосадовал Замысловский, - я говорю, примерно, если бы вы убивали, ведь надо было бы и труп убрать, и все прочее... Скоро не спра-вишься... Где же бы успеть утром, а к вечеру новую кражу, новый разгром сделать?

   - Да, оно точно, это так. - мычит Сингаевский.

   А Замысловский?

   Он рад-радёшенек... Потирает руки, очевидно, забыв, что ведь не всегда уж так предупредительно, галантно убивают, что и труп, и "все прочее" кладут на место...

   - А вы грамотны?

   - Я-то?

   - Ну да...

   - Чуток... До восемнадцати лет учился, так малограмот-ный: читаем по складам, а писать... фамилию подписываем.

    

   Сообщник Сингаевского - Рудзинский.

   Его пригнали из каторги, которую он только что отбыл; из Сибири пришел он по этапу... Вошел в залу суда широ-кой, размашистой походкой, которой привыкают ходить {153} каторжане-кандальники, переставляя ногу за ногу, волоча тя-желые и неудобные кандалы, перехваченные на поясе...

   Упругий, словно молодой медведь, он знать ничего не знает, уверен в себе, тверд, стойко хранит он тайны катор-ги, не нарушая ни одного ими усвоенного, признанного пра-вильным, обычая...

   Как легко и как твердо отпирается он от всего, даже от ясной очевидности!

   - Вы знакомы с сестрой Сингаевского?..    

   - С Зинаидой...

   - С какой?

   - Да, да, знаком...

   А на самом деле он более, чем знаком, он близок с ней...

   И что же? Вы думаете он знает других членов семьи сво-ей невесты? Отнюдь нет...

   - Видали ли вы Веру Чеберяк, сестру Зинаиды Сингаевской...

   - Никогда!..

   - Как никогда?!. На одном дворе жила, в одной семье бывали и не встречались!

   - Нет, не знаю!

   - Но может быть вы слышали в тюрьме про Верку-чи-новницу?..

   - Никогда не слыхал...

   Вот она твердость, вот они нравы этой своеобразной среды.

   - А что, предателей в тюрьме не хвалят?.. - гудит Шма-ков...

   - Нет, - оправляется Рудзинский, - у нас таких не лю-бят...

   - А болтливые среди вас бывают?

   - Кто ж их знает, может и бывают...

   - А вы как?

   - Я - молчалив...

   Вот они, эти товарищи Латышева, который не вынес на-тиска жизни и бросился вниз головой с третьего этажа...

   - Кто же убил Ющинского?

   И когда выходили в перерыве видевшие очную ставку - везде только и было слышно: преступление открыто, мы видели убийц.

   {154}

    

   Латышев.

    

   Загадочный член шайки громил, группировавшейся возле Чеберяковой, третий из тех, кого видела Дьяконова у этой чиновницы через несколько часов после убийства Андрея Ющинского, Васька Рыжий, он же Латышев, был душой и вдохновителем всей этой шайки. С сильной волей, полный самообладания, это он разрабатывал различные планы са-мых рискованных разгромов, тех преступлений, где нужно было вершить "мокрое" дело, т. е. не щадить человеческую жизнь, приводя в исполнение грабежи и разбои, которые давали этой шайке средства к жизни, веселию и попойкам.

   Если Сингаевский, тупой и злостный, играл здесь роль простого исполнителя намеченных злодеяний, если Рудзинский был "министерской головой", расписывающей различ-ные узоры на теле ими же убитого Андрея Ющинского, лишь бы скрыть следы преступления, то Латышев был вдохнови-телем, главным лицом при исполнении всего дела, не лю-бивший вмешиваться в подробности и мелочи, редко когда прикладывавший непосредственно руку для убийства, но всем всегда распоряжавшийся, наблюдавший за ходом дела, чьи приказания исполнялись беспрекословно.

    

   В кулуарах суда много рассказывалось про этого героя киевского уголовного мира. Говорилось, что он, Латышев, ненавидел кровь, совершенно не переносил ее вида и очень был недоволен, когда "работали" не чисто и намеченная жертва отправлялась на тот свет не сразу, а продолжала жить, мучилась - это было вне правил этого своеобразного героя. Говорили, что когда полупьяные убийцы Андрея Ющинского нанесли ему много ударов, и кровь полилась из мальчика ручьями, - Латышев возмутился, выругал сво-их сообщников, не мог вынести вида крови и его... стош-нило!.. А когда через некоторое время Ющинский стал вновь обнаруживать признаки жизни, зашевелился и исступленные и обезумевшие убийцы, все залитые кровью, стали неверной рукой вновь и вновь наносить удары этому несчаст-ному мальчику, попадая, куда попало, он, этот рыцарь киев-ских громил, со злобой и ненавистью обрушился на своих {155} сообщников, выхватил швайку, - и нанес смертельный удар юноше, прекратив его мучения.

   И когда окровавленные убийцы, бросив труп мальчика, спасались у своих родственников, меняя пальто и костю-мы, залитые кровью, он обдумывал новый план. Он знал, что в Киеве для них почва слишком горяча; он знал, что такое дело не могло не обратить на себя внимания всех, почему сейчас же бросается энергично заметать следы. Со своими товарищами делает он ночной набег на магазин на Крещатике, таким образом добывает средства и все втроем, эти неразлучные друзья, едут в Москву, где кутят и по-падаются...

    

   А дальше? Дальше, когда ему, этому Латышеву, напом-нили об убийстве Ющинского и чуть только прикоснулись к этому делу, заподозрив его в причастности к нему, он... он бросается вниз головой из окна камеры судебного следова-теля и расшибается на смерть.

   Так отчаянно кончил свою бурную, мятущуюся жизнь этот яркий тип киевской уголовщины.

   Поразительно только то, почему эти регистрованные гро-милы,-так несомненно близко стоявшие к тому дому, где был убит Андрей Ющинский и где они были своими людь-ми, деятели, чьи руки несомненно обагрила кровь этого юноши, - так и не были привлечены к судебному следствию.

    

   Супруги Малицкие.

    

   Она жила под квартирой Чеберяковой. Из квартиры Малицкой прямой ход в винную лавку, в "монополию", где она сиделица. Служит девять лет.

   С Чеберяковой стала знакомиться. Потом, "раскусив ее", отвернулась...

   - Она мне раньше всякие вещички предлагала, поку-пать... Хорошо, что я не покупала... Все у ней краденое оказалось.

   А потом, смотрите, какая она: все прислугу мне навязы-вала, я чуть было не взяла, а как стали об ней сомневать-ся, - мне в полиции карточки воровок показали, я и {156} опознала ту, которую мне в прислуги-то хотели поставить... А у меня ведь казенные деньги, обокрали бы, а мне отве-чать...

    

   И вот эта женщина, которой Чеберякова грозила выжечь глаза, рассказывает, что 12 марта она слышала возню там, во втором этаже, в квартире Чеберяковой, сильный детский крик, торопливые шаги нескольких мужчин, и перенесение чего-то тяжелого..

   Показание ее маленькое, на которое в другое время, мо-жет быть, не стоило бы обращать внимания, но теперь, ког-да так сгустились тучи над квартирой этой чиновницы, право, каждая мелочь становится важна...

   - А что скажете про собак?

   - Собаки-то? Их отравили, они же отравили их...

   - А сколько их было?

   - Да вот одна белая с желтеньким, да другая чернова-тая, а третья к ним в гости ходила... Всех их и уморили.

    

   Этот комичный оборот речи с собачьими гостями ожи-вляет зал, где трудно дышать от жары...

   Муж Малицкой подтверждает рассказ жены, говоря, что, как только он услышал все это от жены, сейчас же "нака-зал" ей пойти все рассказать начальству, что она и сде-лала.

    

   LXII.

   О том, как евреи подкупают свидетелей.

    

   Сижу я на этом процессе вот уже больше двух недель и все слышу перекрестную перекличку со стороны обвини-телей: все намеки какие-то, дурные, скверные. Определенно не говорят, что именно, а в публике отражается словами: "подкупили", "купленный". И все евреи! Мне было очень обидно думать: как это так? Идет эдакая обыкновенная русская женщина, - дурна-ли, хороша-ли, - но совесть-то у ней не продажная, по глазам видно...

   - Нет, говорят, вы не знаете, подкупили... И ее подку-пили.

    

   Идут дети, мужчины, интеллигентные, полуинтеллигент-ные, наконец, чиновники полиции, сыщики ("лягавые", как их, оказывается, зовут воры), - и всех купили, всех {157} подкупили... Кое о ком из породы "лягавых" я не стал бы биться об заклад насчет "злата", но и здесь все-таки... при-сяга, ответственность не только на "страшном суде Его", но и перед гражданской властью, которая лжесвидетеля карает по всей строгости закона... И всех, и всех, только и. слышишь: "подкупили", "подкупили"... Да что же это у нас в России нет ничего заветного, все можно купить?.. Так прикажете понимать!.. Нет, этому не верю... Неподкуп-ными здесь оказались только черносотенцы, члены "Дву-главого Орла", с паном Розмитальским во главе - это, пом-ните, с тем, кто имел ссудную кассу и какую-то крайне по-дозрительную гостиницу...

   И мне было обидно и грустно.

   Думаю: хоть одного изловили бы с поличным, хоть как-нибудь накрыли бы этого вездесущего еврея... Наконец, я был удовлетворен. Теперь все, решительно все знают, всем стало известно, как евреи подкупают сви-детелей.

   Узнали мы все это не через простое какое-либо лицо, а через духовного отца, священника Синькевича.

   Только ему, этому батюшке, обязаны мы тем, что теперь все знаем...

   Батюшке отцу Синькевичу стало известно, что свидетельни-цу Пимоненко подкупали евреи. Эту свидетельницу допраши-вали, и она подробно рассказывала о всем уже известном обстоятельстве с "прутиками". И вот, когда она кончила, -  батюшка стал изобличать ее и неизвестного еврея, что ее, свидетельницу, хотели подкупить.

   - Но почему же батюшка за это взялся?-подумал я.

   Однако... Истина всего дороже, кто бы за нее ни брался. Дело в том, что эта самая Пимоненко строит что-то. Была как-то на заводе Зайцева по кирпичному делу... Вдруг к ней является еврей:

   - Вам, говорит, деньги нужны... Я слышал... Пожалуй-ста, возьмите... Тысячу рублей...

   - Нет, говорю, мне не нужны.

   "А он все свое: возьми да возьми!..

   "Я к подрядчику:

   "- Вот, мол, денег тысячу рублей под постройку на-вязывает.

   {158}   "- Кто? Жид?.. Гони его вон!.. С ними дело не надо иметь...-усовещал подрядчик, полагавший, что все строительницы должны иметь именно только с ним дело и бо-лее ни с кем...

   Так и выгнали этого услужливого еврея.

   Подкуп, конечно, ясен...

   Но как предлагал он деньги? Под каким предлогом хотел этот еврей "подкупить" эту христианку? - вот вопросы, на которые всем хотелось иметь ответ...

   - Слышали, вот батюшка-то говорит - деньги вам еврей предлагал...

   - Слышали, слышали... Как не предлагать, предлагал...

   - Ну, что ж, вы взяли?

   - Нет, не взяли...

   - Почему же?

   У меня на душе веселеет: вот она, неподкупная!!. Как видно, не только пана Розмитальского на вес золота не ку-пишь, а вот видите и ее, эту простую женщину, никак нельзя...

   - Так почему же вы не взяли?

   - Мы то?..

   - Ну да, вы-то...

   - Дорого оченно хотел...

   - То есть, как это дорого?

   - Так-с, дороговато-с!..

   - Что? Что такое? Да ведь вас подкупали? Деньги да-вали даром...

   - Как даром, как можно даром, кто же даром-то деньги даст?.

   - А как же?

   - Девять процентов просил еврей, дорого это оченно нам...

    

   Так вот оно что? Вот как поступают эти коварные евреи...  Ну и хитрецы же... Придут "подкупать", да за это еще и проценты берут...

   - Но с чего же проценты, когда все это должно быть ши-то-крыто? - подумал я в недоумении.

   - Так, значит, он вам взаймы давал?..

   - Точно так, взаймы...

   - Ну да, ну вот вы видите, какие они, эти евреи, - ворчала {159} недовольная дама, - взаймы подкупают и еще с бедных христиан проценты за это берут...

   - Батюшка, а вы, собственно, кто?.. Ваши политические убеждения, образ мыслей?.. Вы кто будете?..- прогудел кто-то из защитников.       

   - Я?.. Я - член общества "Двуглавый Орел"

   ... Пауза.

   Тишина.

   Заседание закрывается.

   Всем все понятно...

   И мирно, - шутя и смеясь, - публика, умиротворенная, расходится по домам...

    

    

    

    

   Весь процесс Бейлиса изобилует такими удивительными недостатками, что, право, приходится удивляться, как, ка-ким образом в таком серьезном деле могли так небрежно относиться те, на чьей обязанности было необходимо, уста-новить всю картину, все детали преступления. Эта небреж-ность ясно показывает нам, что с самого начала и в голову никому не приходило думать, что убийство Андрея Ющинского совершено с какой-то особенною целью, с целью ритуальной.

   Нет, доктора при вскрытии констатировали глав-нейшие моменты убийства, описали общую картину пора-нений - и на этом остановились, вовсе не предполагая, что им придется давать ответы по совершенно иным вопросам, с обыкновенным уголовным процессом ничего не имеющим общего.

   Таким образом, никакого намека на ритуальность с самого начала следствия ни у кого не было. Кровавая легенда появляется значительно поздней, когда кому-то нужно было воспользоваться этой средневековой ложью и ради своих собственных политических интересов повергнуть целый народ в смятение и ужас перед лицом надвигав-шихся погромов и диких изуверств обезумевшей толпы. Рас-чет этих темных личностей не оправдался: в России на-шлось столько общественного сознания, что вся эта черно-сотенная агитация разбилась о скалу гражданственности, а там, где потоком неслись погромные призывы, никакие {160} погромные выступления допущены не были. Даже в самых отда-ленных углах черты еврейской оседлости жизнь проходила спокойно, но вполне понятно то вечное трепетание евреев, трепетание за жизнь свою и своих детей, когда они знали, что там, в Киеве, идет и идет этот ужасный процесс, вновь возведший на них старый кровавый навет в употреблении христианской крови.

    

   И вот, наконец, суд перешел к рассмотрению объективных данных судебно-медицинской экспертизы, которая должна была многое сказать в этом деле.

   Как и следовало ожидать, эксперты разделились между собой. Косоротов и Туфанов - эти эксперты от казны, ко-нечно, должны были настаивать на своем мнении, уже вы-сказанном ранее, именно на мнении, что здесь совершено убийство с целью истечения крови. Но, вот, что удивитель-но: казалось бы просто, если настаиваешь на этом, так до-кажи, измерь глубину ран, сделай точное вскрытие, иссле-дуй все. А что было на самом деле? Все сделано кое-как, неправильно, неверно, что приводит в истинное возмуще-ние таких глубоких, действительно знающих специалистов, как Павлов и Кадьян. И вот в таком процессе, где важна каждая мелочь, даже число ран на виске не сосчитано пра-вильно и Павлову по препарату кожи пришлось восстана-вливать, что ран не 13, а 14, а этот недочет в одной ране переворачивает кверху дном весь обвинительный материал, потому что "тринадцать" здесь хотят толковать, как число мистическое, ритуальное, а "четырнадцать" - даже маниакам-юдофобам не говорит ничего: число как число!

   Обвинители предполагают, что число тринадцать - это очень важное число, и тринадцать ран - это не спроста, это кабалистика, здесь начертано слово "Единый". Какой вздор! Ослепленные глаза никогда не видят света истины. Они не видят и того, что убийцам, очевидно, было не до филосо-фий, когда они, не зная, что делать, бросались из стороны в сторону, наносили удар за ударом, лишь бы скорей, лишь бы как-нибудь покончить с этим ужасным "мокрым" делом!

    

   Приходится удивляться, как люди, сами себя гипноти-зируя, заставляют себя думать в определенном направлении, явно не замечая того, что делается кругом, заставляют подыскивать словечки, меняющие смысл, и проч.

   {161}   В самом деле, в обыденной жизни разве мы не говорим: он совершенно истек кровью! Говорим и говорим нередко, когда узнаем о какой-либо кровоточащей болезни, поранениях, несчастии, и никому в голову не приходит думать тогда о каком-либо ритуале. А здесь нашли убитого маль-чика, всего израненного, добитого зверски, и удивляются и кричат: - Ах, какой ужас! Кровь из него источена!.. Это сделали евреи...

   - Позвольте-с, - хочется спросить такого глубокомыслен-ного человека, - почему "источена" кровь, почему вы не го-ворите попросту, как говорили всегда раньше, - истек кровью. Это верно. И нельзя не истечь, когда убийцы так распра-вились с жертвой...

   - Где кровь? - кричат.

   - Да она там осталась, где совершалось убийство; на том предмете, на чем лежал этот несчастный мальчик, на тех руках, которые убивали эту жертву, на их платье, на их одежде...

    

   Когда говорят это обыватели, когда говорят это даже обви-нители, которые в сущности, те же обыватели в мундирах и фраках, - это мне еще понятно: легкомыслие и легковерие царят везде и всюду - что же удивительного, что мало обра-зованные люди верят всякой ерунде, всяким сплетням, не имея достаточного научного чутья, не владея научным анализом, чтобы сказать да или нет в том вопросе, который совершенно выходит из рамок их обыденной деятельности, обыденных, всегда крайне ограниченных, знаний. Но вот, когда доктора, специально образованные, какими-то полу-намеками, словечками начинают вам преподносить все это, как делал Косоротов, тогда так и хочется сказать:

   - Господин хороший, для вас, однако, чечевичная похлебка значительно дороже научного первородства. Гово-рили ли вы так, с такими специально для этого процесса, придуманными выкрутасами, говорили ли где-либо еще хоть раз в своей жизни, когда вам приходилось осматривать трупы, изрешеченные ударами убийц? Нет, милостивый государь, вы этого не говорили, ибо вам не нужно там было валять "под жида", как вы это изволили сделать в Киеве.

    

   У нас обыкновенно принято отделять социально-политическое  бытие эксперта, от науки от его научных знаний, {162} очевидно выходя из того предположения, что совесть долж-на людей ставить выше предвзятостей. Но что будешь делать, если в жизни это бывает далеко не так...

   Я утверждаю, что в экспертизе Косоротова насквозь было видно его антисемитское настроение, которым он так прочно давным-давно заражен. Отсюда такое трогательное объеди-нение "эксперта от науки", ставшего в полное противоре-чие с мнением людей от науки не только киевского про-цесса, но и всего мира, - единение со всеми мракобесами нашего времени.

   Суд в Киеве кончился, но суд над Косоротовым, Туфановым,  Пранайтисом и Сикорским только начинается. Им придется испить до дна горькую чашу своей предвзятости, ибо научный мир всех стран разберет их слова и их дела по капельке и покажет им всю их несправедливость, все их ошибки, всю их неправду.

   Экспертиза психиатрическая.

    

   Вот он, старенький, дряхлый старичок - господин Сикорский.

   О, этот давно известен мне. Под видом "науки", под ви-дом учености скрывается не только неуч, - это бы ничего, мало ли их в наше время - а человек, избравший себе весьма удивительную специальность: доказать все, что только бу-дет благоугодно начальству. Не только теперь, но и ранее он всегда проделывал такие не истории. Помните, как за-садил он в сумасшедший дом Кондратия Малеванного - того, поистине, удивительного человека, страстного пропагандиста-сектанта, при чем, имейте в виду, Малеванный был совершенно здоровым человеком и таким же, к удивлению всех, вышел он из казанской лечебницы для душевнобольных, просидев там в одиночном заключении почти пятнадцать лет, - все по милости этого же психиатра-психолога Сикорского.

    

   Смотрите, как этот развязный господин, дышащий злобой и раздражительностью, толковал здесь на суде в Киеве. Ведь по правде говоря, всем курам киевским и тем на смех. Для {163} того, чтобы не остаться совершенно одиноким, г. Сикорский изобретает некоего Даля, который никогда не был специа-листом в истории Востока и никаких научных исследований о ритуальности у евреев миру не оставил. (подчеркнуто нами; ldn-knigi)

   Если он был знатоком русского языка, то это вовсе за исключает того, что в других областях и, между прочим, в медицинской, хотя и был медиком, стоял на уровне знахаря.

   Зачем было тащить сюда старика Даля, который, по утвер-ждениям этого изумительного "психиатра" Сикорского, яв-ляется "ученым человеком во всех отношениях". Грешный человек, - до сего дня я по Гоголю знал только о дамах "приятных во всех отношениях", а тут теперь и ученый та-кой же нашелся. Ну что же - пускай будет так, но ссылки на этого "ученого во всех отношениях" человека не помог-ли Сикорскому хоть сколько-нибудь говорить основательно, учено, умно.

   От этого "умнейшего" из профессоров мы узнали, однако, непостижимо "умные", глубокомысленные истины.

    

   В самом деле, разве не прекрасно такое, например, утвер-ждение:  "Вообще, убивать человека должно быть неприят-но", - догадывается профессор.    

   Или, например, "иной раз" - именно тогда, когда бьют, вырывается чувство гнева, и под влиянием того человек "пытается защищаться". Вот что истинное глубокомыслие! Понимаете, читатель, если на вас нападут, то вы будете защищаться: ведь, вот что он хотел сказать, этот господин профессор, - и так красиво и так учено, - но отчего так непроходимо тупо?

   Но всего любопытней картина убийства Ющинского.

   По Сикорскому, она происходит так:

   Вошел Андрюша, на него зверски посмотрели, ударили, так, легонько. На мальчика напал страх, и он окаменел. Ему стали наносить удары и чуть-чуть придерживали за руки.

   - Зачем держать за руки? - говорит некто.

   - Брось, он и так стоит смирнехонько,  - возглашает другой.

   - А третий все его тыкает в разные части тела, а он, Андрюша-то. не сопротивляется, стоит себе и ухом не ведет.

   Но вдруг ему говорят:

   - Ну, что ты стоишь дурнем? Снимай куртку!

   {164}   И он сейчас же покорно снял куртку, всю окровавленную его же кровью.

   Отдав куртку, он снова от страха окаменел и стоит, руки по швам, такой молодчина, а его-то ранят, а его-то жалят острым шилом, а он, все от того же страха - никому ни гу-гу! Стоит себе, не шевелится, а потом взял да и лег на пол и тут его, сердешного, добили.

   Вот воистину смиренная жертва убийц!

    

   Было бы хорошо, если бы это был бред сумасшедшего. Но, к величайшему горю, вся эта неумная фантазия является мнением эксперта, и она давит на совесть присяжных, обре-меняет участь неповинного подсудимого, долженствующего отвечать за тысячелетнюю многострадальную историю народа.

    

   Из многочисленных свидетельств можно представить со-вершенно  иную картину убийства, но такую, как нарисовал Сикорский, никак нельзя. И одно уж это говорит нам о ничтожности этой психиатрической экспертизы, не умевшей разобраться в самых простых пустяках, не говоря уже о психологии убийц и всего этого процесса.

   Но этот добродушный старичок, этот изнемогающий Си-корский становится совершенно иным, - злым и хитрым, -  как только коснулось дело ритуальности. О, тут он загого-тал гусем: откуда прыть взялась...          

   И вся его экспертиза, являясь сплошным недоразумением с научной точки зрения, дышит таким человеконенавистни-чеством, таким изуверством, что, право, трудно себе пред-ставить, как могут жить люди с такими речами на устах, с такими мыслями и чувствами в сердце, тем более тогда, когда обе ноги уже по колено стоят в гробу и дни жесто-кой жизни избавительницей смертью сочтены окончательно...

    

   Эксперт, который ничего не знает.

    

   Совершенно подстать Сикорскому ксендз Пранайтис. Не только вся Россия, но и весь мир ждал выступления этого единственного эксперта обвинения с духовной стороны,  выставленного обвинителями по процессу Бейлиса.

   И как не ждать: ведь мы все должны были услышать, должны были узнать с доказательствами от всемирной науки, {165} от текстов священного писания и всей еврейской письменности, именно то, чего нет на свете. Согласитесь сами, что выступление смиреннейшего отца Пранайтиса должно было создать "большой день" в киевском окружном суде...

   Но грянул гром, да не из тучи...

    

   Как хорошо, что именно в этом процессе участвует пред-ставитель средневековой инквизиции.

   В черной сутане, бритый, хитрый, мстительный и жестокий, он выступает здесь, в суде, при свете XX-го века, выступает так, как когда-то выступали его предки в давно прошедшие, полные ужаса и крови, времена.

    

   Помните, когда эта хранители святости, выходящей из Рима, распаленные страстью холостых людей, живущих вдали от женского общества, находили удовлетворение своим бушующим, разнузданным помыслам в жестокости, мучениях и крови тех, на кого легче всего было поднять руку: сектанты, ведьмы, колдуны, евреи - вот их пожива, вот их отрада. О, как были изобретательны они в своем изуверстве! О, как любили они пытать и терзать, эти като-лические монахи, терзать людей, особенно женщин! Ведь, здесь, в застенке, было все возможно. Здесь, в застенке, рукою палача срывались одежды с красавиц-девушек, с женщин, полных сил и чистоты, и они, эти служители ал-таря, упивались редким зрелищем обнаженных женских тел. Как истинные развратники, дошедшие до грани сумасше-ствия, в терзаниях и унижениях тех, кто был незапятнан в своей чистоте, в терзаниях особенно женщин и девушек находили они чудовищное удовлетворение своих страстей и сатанинской похоти.

   А потом? Потом, когда тела превращались в груду изможденного, исковерканного, страдающего человеческого мяса, издающего стоны и вопли, от которых и до сих пор содрогается мир, они, эти святые отцы римской церкви, шли дальше, через пытку к костру, где их пир, этот пир хуже, чем людоедский, завершался безумной оргией, без-умной пляской вокруг тех, кто погибал в пламени огня, в вихре и стоне крутящегося дыма...

    

   С песнями, с кликами сатанинского восторга, схватившись рука за руку, служители алтаря, католические мо-нахи, крутились, летали, как демоны, озаряемые пламенем {166} костров, на которых жгли людей, жадно вдыхая запах крови и шипящего на огне человеческого мяса... И они, эти изверги рода человеческого, осмеливались поднимать распятие Христа, протягивать его к кострам, как бы становясь под защиту того, кто был всепрощающим дру-гом несчастных, братом больных и убогих, утешителем голодных и страдающих...       

   Образ человеческий теряли они, эти обезумевшие, осатанелые монахи, подхватываясь вереницами, все быстрей и быстрей, кругом-кругом без конца и счета, до полного изнеможения, носились они черными змеями, вокруг принимавших мученическую смерть невинных жертв их безумства.    

            

   Их охрипшие голоса оглашали площади казни, сливаясь в хор иступленного пения:

    

   Ognum gridi, com'io grido

   Sempre pazzo, pazzo, pazzo!

   Перед господом смиритесь,

   Пляшите, не стыдитесь,

   Как царь Давид плясал,

   Подымим наши ряски -

   Смотрите, чтобы в пляске

   Никто не отставал.

   Опьяненные любовью

   К истекающему кровью

   Сыну бога на кресте,

   Дики, радостны и шумны -

   Мы безумны во Христе.

   Мы крестиками машем

   И пляшем, пляшем, пляшем,

   Как царь Давид плясал.

   Несемся друг за другом

   Все кругом, кругом, кругом,

   Справляя карнавал.

   Попирая мудрость века

   И гордыню  человека.

   Мы, как дети в простоте        

   Будем божьими шутами, 

   Дурачками, дурачками,

   Дурачками во Христе.

         

      (Д.  М е р е ж к о в с к и й  "Воскресшие боги. Леонардо-да-Винчи", стр. 217.)

    

   И вот духовный потомок этих-то людей, проливших неисчислимые потоки крови, потомок тех, кто замучил и {167} сжег сотни тысяч людей, католический ксендз Пранайтис  пришел в русский суд и заявил требование на еврейскую кровь. Кровь, пролитая духовными его отцами, подмывает и тревожит его и ему самому нужно хоть, чем-нибудь удовлетворить эту жажду крови, жажду ненависти и человеконенавистничества. И он осмелился нанести оскорбление и суду, и обществу, и всей России, придти  и заявить, что пытки - это хорошо, они были и будут. Пытками до-стигалась истина... Даже Замысловский и тот покривился.

   И я посмотрел на подсудимого, на Бейлиса, который не то с ужасом, не то с недоумением смотрел на этого свя-щенника в католической сутане...

    

   О, как бы был счастлив этот ксендз Пранайтис, если бы немножечко поднять этого Бейлиса на дыбу, немножечко пожечь, подсмолить, подкурить, потянуть туда-сюда, забить под ногти гвозди, пронять утомлением - вот такая экспер-тиза, вот она ему со плечу, а то, поди пожалуйста, требу-ют знание книг, переводов каких-то текстов... Зачем все это? Конечно, он обнаружил полное невежество, конечно он явился сюда совершенно ничего незнающим! Да не все ли это равно? Ведь, судят еврея, а для него, Пранайтиса, этого достаточно, чтобы обвинить Бейлиса с чем угодно.

    

   Что можно было представить более позорного, чем это выступление католического ксендза, так постыдно посрамившего ту религиозную организацию, к которой он принадлежит. Много грехов лежит на душе и совести всемир-ной римско-католической организации, и народы, особенно Западной Европы, не только долго, но и всегда будут помнить тот гнет, то унижение, которые широкой рекой целые столетия лились из всесветной столицы, откуда поднимался над миром "зверь из бездны".

   Но чем всегда могла ще-гольнуть римская курия, это тем, что ее легаты, ее представители всегда являлись перед лицом общественности вооруженные большими особенно специально-духовными знаниями: невежд истинные сыны и воспитанники Лойолы умели всегда держать на черной работе, вдали от яркого света... В ХХ-м веке обстоятельства меняются: ксендз Пранайтис в своей официальной одежде явил не только России, но и  миру крайнее невежество, обскурантизм, ограниченность и непроходимую тупость.

    

   Ведь, смотрите, он не просто {168} заурядный там какой-то. Он академик! Он профессор! Онэксперт, да еще по какому делу! И что же? Большего на-учного ничтожества нам не приходилось видеть. Стыдно было его слушать, стыдно было смотреть на эту топорную черную фигуру, как марионетка повторяющую единственно хорошо ему знакомое слово "нет". Все то, что он рассказал о Талмуде, все это так банально, скучно и ограниченно, что, право, зачем было звать сего ученого мужа, когда любой киевский семинарист знает в этом вопросе значи-тельно больше. Не знать, как объяснить тексты Библии, самые простые, заурядные, - человеку, служащему мессы, -  да ведь это несмываемый позор, ведь это пощечина всей католической церковной реакции, румянец от которой жаром будет пылать еще долгое-долгое время.

   Каждый русский сектант, живущий в Киеве, на Лукьяновке или на Подоле, годится в маститые учителя этому патеру римского престола.

    

   Возвести кровавый навет на целый народ и потом сто-ять два дня пнем, не уметь объяснить даже тех мест, на которые сам же он сослался в несчастной брошюрке, -  да ведь это "отсутствие всякого присутствия", ведь это такое убожество, за которое становятся страшно.

   Откуда он, этот Пранайтис?

   Где же хваленая дисциплина католической церкви?

   Как могли разрешить ему, этому новому чуду XX века, выйти в свет?

   Ведь дошло до того, что, "в виду запамятования" господина эксперта, решили огласить часть экспертизы этого отныне знаменитого, представителя римской курии.

   Вот это мне совершенно непонятно, как могли допустите такое оглашение.

    

   Мне самому неоднократно приходилось выступать экспер-том в судах по делам сектантским, и решительно нигде и никогда я не встречал такую практику, какая была при-менена в киевском окружном суде. Целыми днями прихо-дилось выдерживать перекрестный допрос по сектантскому и связанным с ним вопросам, давать всевозможнейшие ответы, и никогда, нигде я не видел, чтобы кому-либо из экспертов напоминалась бы представленная им письмен-ная экспертиза. Ведь эксперт не свидетель. Бывали {169} обратные случаи, когда просили возможно меньше цитировать книги, а все рассказывать своими словами, но о "запамятовании" знаний по своему предмету, по которому считаешься специалистом, никогда и нигде и вопроса не под-нималось.

    

   Насколько строго относятся суды к вопросу именно устного показания г.г. экспертов на суде, из моей практики мне известны такие случаи: защита просила разрешения ссылаться на труды одного из экспертов, присутствовавших на процессе. И что же? Суд отказал защите на том осно-вании, что эксперт здесь присутствует, и стороны могут допросить его лично и сказанное им является как бы по-следним словом, последним мнением этого эксперта.

   Экспертизы оглашались только в том случае, когда эксперт не явился, и, тогда, вместо него, иногда оглаша-лось его письменное мнение. Полагаю, что оглашение в виду запамятования части экспертизы, как это произошло с  г. Пранайтисом, это совершенно исключительное явление,  которое, несомненно, будет отмечено в практике процессов. Немощность патера Пранайтиса этим оглашением была подчеркнута еще более, еще разительнее.

    

   Какой же это эксперт, который ничего не знает, все забыл, говорит  только "да" - "нет"? Таким "экспертам" не-чего делать в судах, так же, как им нет места и в науке. Пусть бы лучше они сидели по своим углам, мечтая опрекрасных днях костров и пыток, и не совались бы в разрешение тех вопросов, до понимания которых им, как до звезды небесной, далеко.

   Но я нахожу отраду в этом всесветном позорище предста-вителя дальнего Рима, Я радуюсь, что нужно было днем с огнем искать эксперта обвинения по делу ритуального убийства, надо было исколесить всю Россию, и, не найдя никого, ни среди всего русского духовенства, ни среди русских миссионеров, ни среди русских ученых, наконец, отыскать где-то там, в Ташкенте, какого-то неведомого ка-толического патера, чтобы он пришел и утвердил ту не-лепость, над которой так тщательно трудились столько уж лет все темные силы России.

    

   Право, я вижу в этом много отрадного... Все-таки мы, очевидно, ушли уже безвозвратно от средневековой тьмы {170} иникакие силы не дадут победы и одоления тому мраку, той реакции, которые так густо временно заволокли наш общественный горизонт.      

    

   Честь русской науки спасена.

    

   Если блестящая специально-медицинская экспертиза про-фессоров Павлова, Бехтерева и Кадьяна уже сказала свое веское слово по поводу тех нелепых построений, которые возвели угловатые, топорные руки Туфанова и Косоротова (о блаженном Сикорском, которого так необходимо было познакомить с Бехтеревым - мы не говорим) - если эта экспертиза возвела вопросы, возникшие в Киеве на высоту современного мирового знания, то экспертиза академиков Коковцова и Троицкого в специальном вопросе древнеев-рейской письменности, учения и знания еврейских книг, сказала так много и так веско, что, право, становится странным: неужели обвинители найдут в себе мужество противопоставить свою отсебятину уровню европейской учености?

    

   Честь русской науки спасена двумя блестящими экспер-тизами русских академиков-профессоров, которые имели мужество и твердость сказать свое веское слово. Оба они, не голословно, а на основания тщательного изучения первоисточников, твердо сказали, что никаких кровавых ри-туалов еврейский народ не знает теперь, не знал никогда. Человеческое жертвоприношение у евреев - это сказка, ко-торой верят те легкомысленные люди, до которых не дохо-дит положительное знание. Вера в ритуальное убийство среди евреев - публично названа ак