Бунин Иван Алексеевич - О Чехове

на части, а Ольга Леонардовна, как верная подруга, или как будущая хозяйка дома, с засученными рукавами деятельно помогала по хозяйству.

   "В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем, кто дальше бросит камень, в третьей кучке И. А. Бунин с необыкновенным талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит и Антон Павлович и хохочет, помирая от смеха. Никто не умел смешить Антона Павловича, как И. А. Бунин, когда он был в хорошем настроении.

   "Горький со своими рассказами о его скитальческой жизни, Мамин-Сибиряк с необыкновенно смелым юмором, доходящим временами до буффонады, Бунин с изящной шуткой, Антон Павлович со своими неожиданными репликами, Москвин с меткими остротами - все это делало одну атмосферу, соединяло всех в одну семью художников. У всех рождалась мысль, что все должны собираться в Ялте, говорили даже об устройстве квартир для этого. Словом - весна, море, веселье, молодость, поэзия, искусство - вот атмосфера, в которой мы в то время находились".

   - Мало ли о чем мечтают русские люди, когда им хорошо, - прибавлю я.

  

  

   И вот среди всего этого оживления подошел ко мне известный в Москве адвокат, Иван Николаевич Сахаров, один из тех, кто всегда вертится около актеров, писателей, художников, и сказал:

   - Иван Алексеевич, уезжайте отсюда...

   - Почему? - удивился я.

   - Вам, конечно, очень тяжело здесь среди таких знаменитостей, как Горький, например...

   - Нисколько, - сказал я сухо, - у меня иной путь, чем у Горького, буду академиком... и неизвестно, кто кого переживет...

   Он с глупой улыбкой, пожав плечами, отошел. Я же продолжал бывать и в театре, и у Чеховых.

   Прощальный завтрак давала на широкой крыше дома Фанни Карловна Татаринова, пригласившая на него всех артистов, писателей и друзей театра. Было шумно, оживленно, многолюдно. Вот тут-то и поднялся разговор об устройстве квартир для таких приездов.

   Начался разъезд. Уехал и я.

   После избрания меня почетным академиком в 1909 г. Сахаров, встретившись со мной в Литературном кружке, напомнил мне с нескрываемым удивлением наш разговор в Крыму...

  

  

   В конце 1900 года я вернулся из заграничной поездки с Куровским в Одессу и вскоре отправился в Ялту. Антона Павловича не было, он проводил зиму в Ницце, Марья Павловна пригласила меня жить у них "до возвращения Антоши". Я согласился, некоторое время мы жили втроем, а потом я остался вдвоем с Евгенией Яковлевной.

   Теперь я из письма Чехова к матери узнал, что Антон Павлович был доволен, что я гощу у них.

   Жить в аутской даче мне было приятно. Пробовал писать, делал заметки о нашем с Куровским путешествии. Много читал. Подолгу вел разговоры с матерью Чехова.

   С Марьей Павловной мы иногда откровенно беседовали. Она, добродушно хохоча, много рассказывала о Левитане, который называл ее Ма-Па, хорошо его изображала: он как-то пришепетывал. Рассказывала и о Бабкине, где Левитан тоже проводил свое летнее время, о его психических недомоганиях. Вот в эти-то дни она и сообщила мне об увлечении Антона Павловича Ликой. Теперь, когда для меня многое выяснилось, я понимаю, что никакого увлечения Ликой (Лидией Стахиевной Мизиновой) у Антона Павловича не было. Она была влюблена в него. Он это видел. Ему же не нравился ее характер, о чем он писал сестре, писал, что у нее нет вкуса. При взаимной любви этого не бывает. А о том, что она была задета Чеховым можно понять из ее письма, где она объясняет Чехову свое увлечение Потапенкой: "А причина этому Вы"...

   Ездили мы с Марьей Павловной на водопад Учан-су, в Гурзуф.

   Она мне рассказала, что из-за брата не вышла замуж.

   - Когда мне было сделано предложение, - добавила Марья Павловна, - я сказала об этом Антоше. Он сдержанно поздравил меня, но по лицу я поняла, что ему тяжело... и отказала.

  

  

   Да, в январе 1901 г. я все еще жил у Чеховых. Сохранилась у меня даже запись тех времен:

   Крым, зима 1901 г. на даче Чехова.

   Чайки как картонные, как яичная скорлупа, как поплавки, возле клонящейся лодки. Пена как шампанское.

   Провалы в облаках - там какая-то дивная неземная страна. Скалы известково-серые, как птичий помет. Бакланы. Су-Ук-Су. Кучукой. Шум внизу, солнечное поле в море, собака пустынно лает. Море серо-лиловое, зеркальное, очень высоко поднимающееся. Крупа, находят облака.

   Красавица Березина (!).

  

  

   31 января было первое представление "Трех сестер", конечно Марья Павловна и "мамаша", как мы все звали Евгению Яковлевну, очень волнуются. К Синани должна была придти телеграмма из театра. Их слуга Арсений посылается к Синани. Марья Павловна просит из города позвонить по телефону.

   Минут через двадцать Арсений взволнованным голосом сообщает:

   - Успех аграмадный...

   Собрались гости: местная начальница гимназии В. К. Харкевич, С. П. Бонье, Средины, конечно, выпили по этому случаю.

   В начале февраля Марья Павловна уехала в Москву, а я остался до приезда Антона Павловича с мамашей, с которой у меня была большая дружба и которая мне много рассказывала об Антоше.

   В каждом ее слове чувствовалось обожание.

  

  

   В середине февраля, - как я теперь вижу по письмам, - Антон Павлович вернулся домой. Я переехал в гостиницу "Ялта", пережил очень неприятную ночь, - рядом в номере лежала покойница... Чехов, поняв, что я перечувствовал за эту ночь, слегка надо мной подшучивал...

   Он настаивал, чтобы я бывал у него ежедневно с самого утра. И в эти дни мы особенно сблизились, хотя и не переходили какой-то черты, - оба были сдержаны, но уже крепко любили друг друга. У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым. За все время ни разу ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший, - я почти на одиннадцать лет моложе его, - но в то же время никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество, - теперь я могу это сказать, так как это подтверждается его письмами к близким: "Бунин уехал, и я один..."

   По утрам пили чудный кофе. Потом сидели в садике, где он всегда что-нибудь делал в цветнике, или около плодовых деревьев. Шли разговоры о деревне, я представлял в лицах мужиков, помещиков, рассказывал о жизни своей в Полтаве, об увлечении толстовством, а он о жизни на Луге в имении Линтваревых; оба мы восхищались Малороссией (тогда так называлась Украина). Мы оба бывали в Свято-горском монастыре, в гоголевских местах.

   Наедине со мной он часто смеялся своим заразительным смехом, любил шутить, выдумывать разные разности, нелепые прозвища; как только ему становилось лучше, он был неистощим на все это.

   Иногда мы выдумывали вместе рассказы: то о захудалом чиновнике-деспоте, а то чувствительную повесть с героинями по имени Ирландия, Австралия, Невралгия, Истерия - все в таком роде, - блеска у него было много. Иногда я представлял пьяного. На карточке любительской, - не помню кем снятой, - в его кабинете мы сидим - он в кресле, а я на ручке кресла - у него смеющееся лицо, у меня злое, осовелое - я изображаю пьяного.

   Иногда я читал ему его старые рассказы. Он как раз готовил их к изданию, и я часто видел, как он, перемарывая рассказ, чуть не заново его писал.

   Как-то я выбрал и начал вслух читать его давнишний рассказ, написанный в 1886 г. "Ворона".

   Сначала Антон Павлович хмурился, но по мере того, как развивалось действие, делался все благодушнее, понемногу стал улыбаться, смеяться. Правда, пьяных я умел изображать.

   Иногда мы сидели и молчали, просматривая газеты и журналы. Смеялись и над некоторыми рецензиями о его рассказах, а особенно о моих. Критики еще боялись высказывать обо мне мнение, старались найти кому я подражаю. Случалось, что во мне находили "Чеховское настроение". Оживляясь, даже волнуясь, он восклицал с мягкой горячностью:

   - Ах, как это глупо! Ах, как глупо! И меня допекали "тургеневскими нотами". Мы похожи с вами, как борзая на гончую. Вы, например, гораздо резче меня. Вы вон пишете: "море пахнет арбузом"... Это чудесно, но я бы так не сказал. Вот про курсистку - другое дело...

   - Про какую курсистку?

   - А помните, мы с вами выдумывали рассказ: жара, степь за Харьковым, идет длиннейший поезд... А вы прибавили: курсистка в кожаном поясе стоит у окна вагона третьего класса и вытряхивает из чайника мокрый чай. Чай летит по ветру в лицо толстому господину, высунувшемуся из окна...

  

  

   В другой раз в сумерках я читал ему "Гусева", дико хвалил его, считая, что "Гусев" первоклассно хорош, он был взволнован, молчал. Я еще раз про себя прочел последний абзац этого рассказа:

   - "А наверху в это время, где заходит солнце, скучиваются облака; одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы"... - как он любит облака сравнивать с предметами, - мелькнуло у меня в уме. - "Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой середины неба; немного погодя рядом с этим ложится золотой, потом розовый... Небо становится нежно сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке назвать трудно".

   - Увижу ли я когда-нибудь его? - подумал я, - Индийский океан привлекал меня с детства... - И неожиданно глухой тихий голос:

   - Знаете, я женюсь...

   И сразу стал шутить, что лучше жениться на немке, чем на русской, она аккуратнее, и ребенок не будет по дому ползать и бить в медный таз ложкой...

   Я, конечно, уже знал о его романе с Ольгой Леонардовной Книппер, но не был уверен, что он окончится браком. Я был уже в приятельских отношениях с Ольгой Леонардовной и понимал, что она совершенно из другой среды, чем Чеховы. Понимал, что Марье Павловне нелегко будет, когда хозяйкой станет она. Правда, Ольга Леонардовна - актриса, едва ли оставит сцену, но все же многое должно измениться. Возникнут тяжелые отношения между сестрой и женой, и все это будет отзываться на здоровье Антона Павловича, который, конечно, как в таких случаях бывает, будет остро страдать то за ту, то за другую, а то и за обеих вместе. И я подумал: да это самоубийство! хуже Сахалина, - но промолчал, конечно.

  

  

   За обедом и ужином он ел мало, почти всегда вставал из-за стола и ходил взад и вперед по столовой, останавливаясь около гостя и усиленно его угощая и все с шуткой, с метким словом. Останавливался и около матери и, взяв вилку и ножик, начинал мелко-мелко резать мясо, всегда с улыбкой и молча.

   Постепенно я все более и более узнавал его жизнь, начал отдавать отчет какой у него был разнообразный жизненный опыт, сравнивал его со своим и стал понимать, что я перед ним мальчишка, щенок... Ведь до тридцати лет написаны "Скучная история", "Тиф" и другие, поражающие житейским опытом его произведения.

   Я вижу Чехова чаще бодрым и улыбающимся, чем хмурым, раздраженным, несмотря на то, что я знавал его в течение четырех лет наших близких отношений в плохие периоды его болезни. Там, где находился больной Чехов, царили шутка, смех и даже шалость.

   Никогда не видал его в халате, всегда он был одет аккуратно и чисто. У него была педантическая любовь к порядку - наследственная, как настойчивость такая же наследственная, как и наставительность.

  

  

   По берегам Черного моря работало много турок, кавказцев. Зная то недоброжелательство, смешанное с презрением, какое есть у нас к инородцам, он не упускал случая с восхищением сказать, какой это трудолюбивый, честный народ.

  

  

   Он мало ел, мало спал, очень любил порядок. В комнатах его была удивительная чистота, спальня была похожа на девичью. Как ни слаб бывал он порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде.

   Руки у него были большие, сухие, приятные.

  

  

   Точен и скуп на слова был он даже в обыденной жизни. Словом он чрезвычайно дорожил, слово высокопарное, фальшивое, книжное действовало на него резко: сам он говорил прекрасно - всегда по-своему, ясно, правильно. Писателя в его речи не чувствовалось, сравнения, эпитеты он употреблял редко, а если и употреблял, то чаще всего обыденные и никогда не щеголял ими, никогда не наслаждался своим удачно сказанным словом.

  

  

   Случалось, что собирались у него люди самых различных рангов: со всеми он был одинаков, никому не оказывал предпочтения, никого не заставлял страдать от самолюбия, чувствовать себя забытым, лишним.

  

  

   Помню его молчание, покашливание, прикрывание глаз, думу на лице, спокойную и печальную, почти важную. Только не "грусть", не "теплоту".

  

   Крымский зимний день, серый, прохладный, сонные густые облака на Яйле. В чеховском доме тихо, мерный стук будильника из комнаты Евгении Яковлевны. Он, без пенснэ, сидит в кабинете за письменным столом, не спеша, аккуратно записывает что-то. Потом встает, надевает пальто, шляпу, кожаные мелкие калоши, уходит куда-то, где стоит мышеловка. Возвращается, держа за кончик хвоста живую мышь, выходит на крыльцо, медленно проходит сад вплоть до ограды, за которой татарское кладбище на каменистом бугре. Осторожно бросает туда мышь и, внимательно оглядывая молодые деревца, идет к скамеечке среди сада. За ним бежит журавль, две собачонки. Сев, он осторожно играет тросточкой с одной из них, упавшей у его ног на спину, усмехается: блохи ползут по розовому брюшку... Потом, прислонясь к скамье, смотрит вдаль, на Яйлу, подняв лицо, что-то думая. Сидит так час, полтора.

  

  

   В письме к О. Л. Книппер от 20 февраля он пишет: "Здесь Бунин, который, к счастью, бывает у меня каждый день". А 23 февраля ей же: "Был Бунин здесь, теперь он уехал, и я - один".

   После моего отъезда мы изредка переписывались. В письме от 14 марта он возмущается "Скорпионом": "От "Скорпиона" получил корректуру, в крайне неряшливом виде; с одной копеечной маркой, так что пришлось штраф платить; публикует "Скорпион" о своей книге тоже неряшливо, выставляя меня первым - и я, прочитав это объявление в "Русских ведомостях", дал себе клятву больше уже никогда не ведаться ни со скорпионами, ни с крокодилами, ни с ужами.

   "А когда увидимся? После Пасхи, вероятно, приеду в Москву ненадолго, остановлюсь в "Дрездене".

  

   Я получил от 25 марта 1901 г. письмо от Антона Павловича, где он просит, чтобы скульптор Эдварс, мой приятель, который хотел его лепить, отложил сеансы до сентября.

   "Идет дождь. Чудесный дождь. Бабушка и Арсений благодарят за поклон и за память о них, а мать была растрогана".

  

   Неожиданно для него приехала на Страстной Ольга Леонардовна. Приехал и я. Чехов в эти дни был особенно оживлен, чувствовал он себя хорошо. Был в Ялте и Куприн.

   Чехов и при Ольге Леонардовне настаивал, чтобы я проводил все дни у него.

   Часто я уезжал поздно вечером, и он говорил:

   - Приезжайте завтра пораньше.

   Он на некоторых буквах шепелявил, голос у него был глуховатый, и часто говорил он без оттенков, как бы бормоча: трудно было иногда понять серьезно ли говорит он. И я порой отказывался. Он сбрасывал пенснэ, прикладывал руки к сердцу с едва уловимой улыбкой на бледных губах, раздельно повторял:

   - Ну убедительно вас прошу, господин маркиз Букишон! Если вам будет скучно со старым забытым писателем, посидите с Машей, с мамашей, которая влюблена в вас, с венгеркой Книпшиц... Будем говорить о литературе...

   После отъезда Ольги Леонардовны мы втроем, Марья Павловна, Антон Павлович и я, поехали в Су-Ук-Су, где очень весело завтракали, я тоже хотел платить, но Чехов сказал, что мы рассчитаемся дома, - он подаст счет; и подал шуточный:

   Счет господину Букишону (французскому депутату и маркизу).

   Израсходовано на вас:

   1 переднее место у извозчика . . . 5 р.

   5 бычков а ла фам о натюрель . . . 1 р. 50 к.

   1 бутылка вина экстра сек. . . . . . . 2 р. 75 к.

   4 рюмки водки . . . . . . . . . . . . . . . . 1 р. 20 к.

   1 филей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2 р.

   2 шашлыка из барашка . . . . . . . . . 2 р.

   2 барашка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2 р.

   Салад тирбушон . . . . . . . . . . . . . . 1р.

   Кофей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2 р.

   Прочее . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11р.

                           Итого 27 р. 75 к.

   С почтением Антон и Марья Чеховы, домовладельцы.

  

  

   Букишоном он стал называть меня потому, что в какой-то газете он увидал портрет какого-то маркиза, который был на меня похож.

  

   20 апреля я получил от него укоризненное письмо:

   Во-первых, я никогда не писал рассказа "Северные цветы", а во-вторых, зачем Вы ввели меня в эту компанию, милый Иван Алексеевич? Зачем?

   20 апр.                                                              Ваш А. Чехов".

  

  

   В письме от 22 апреля он пишет Книппер уже о венчании, а в конце: "Минутами на меня находит сильнейшее желание написать для Художественного театра 4-актный водевиль или комедию. И я напишу, если ничто не помешает, только отдам не раньше конца 1903 года" ("Вишневый сад" - никогда он не думал о нем как о драме...)

   В письме к Книппер от 26 апреля 1901 года он пишет:

   "Если ты дашь слово, что ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе до тех пор, пока она не совершится, - то я повенчаюсь с тобой хоть в день приезда. Ужасно почему-то боюсь венчания и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться. Из церкви укатил бы не домой, а прямо в Звенигород. Или повенчаться в Звенигороде..."

   Как я его понимаю!

  

  

   В Москве обратился к доктору Щуровскому. Его диагноз:

   "Притупление и слева и справа, справа большой кусок под лопаткой. Немедленно ехать на кумыс в Уфимскую губ., если же кумыс не будет переносить, то - в Швейцарию".

  

  

   25 мая Антон Павлович послал извещение матери: "Милая мама, благословите, женюсь. Уезжаю на кумыс. Адрес: Аксеново, Самаро-Златоустовской. Здоровье лучше. Антон".

   Венчание произошло тайно от всех; кто были свидетелями, я не знаю.

  

  

   30 июня я получил письмо от Антона Павловича, в котором он просит написать поздравление с законным браком уже в Ялту. "Вы уезжаете в Одессу? Не забывайте, что от Одессы до Ялты рукой подать, приехать нетрудно". В этом письме он подписался "Аутский мещанин".

  

   В Аксенове чувствовал он себя сносно, прибавил 12 фунтов, а в Ялте начал кашлять. Как сократил жизнь себе Антон Павлович, живя у моря!.. Если проследить по письмам его здоровье, то увидишь, что ему почти всегда было в Ялте хуже, чем где-либо. И ни один врач не посылал его в снег, в Швейцарию! Только Щуровский условно, если "не поможет кумыс"...

   Получил я письмо от Антона Павловича в Одессе, в августе: - ответы на мои вопросы. Узнал, что Книп-пер уезжает в Москву 20 августа, Марья Павловна - первого сентября.

   Сообщает, что много пишет, по целым дням и просит, чтобы художник Нилус отложил писать с него портрет до будущего года.

   Далее шутит: "буду ожидать вас с нетерпением. Буду с первого сентября день и ночь сидеть на пристани и ожидать парохода с Вами.

   Очень возможно, что в Ялту приедет Горький.

   ...Не обманите же, приезжайте. Поживем в Ялте, а потом вместе в Москву поедем, буде пожелаете".

   Я уже 5 сентября обедал у Чехова с каким-то прокурором. Антона Павловича нашел в плохом состоянии.

  

  

   9 сентября Антон Павлович пишет жене: "Теперь я здоров. Ходит ко мне каждый день Бунин".

   И опять начались бесконечные разговоры. Когда я приехал, он чувствовал себя весьма не хорошо.

   Много рассказывал Антон Павлович о кумысе, где он поправился, а вернувшись в Ялту, "опять захирел, стал кашлять и в июле даже поплевывал кровью", восторгался степью, лошадьми, туземцами; только уж очень была серая публика и никаких удобств! Вкус кумыса похож на квас и непротивный, но, конечно, надоедает.

   Через несколько дней ему стало лучше. Он в сентябре решил ехать в Москву, вероятно, уже скучал без жены.

   Читал он в эти дни свои старые рассказы, некоторые почти писал заново, так, по его мнению, они были слабы.

   До моего приезда в Ялте жили Дорошевич, умом которого восхищался Чехов, и артист Орленев, которого он считал талантливым, но беспутным; последнего я застал.

   Жаловался на газету "Курьер": "чуть не в каждом номере пишет про меня всякое вранье и пошлости..."

   Ему хотелось поехать в Москву до репетиций "Трех сестер", чтобы сделать некоторые указания и, может быть, изменения.

   Как я теперь узнал из письма к Книппер, Чехов обо мне ей на другой день моего приезда писал: "Бунин жизнерадостен"... На меня почти всегда Антон Павлович действовал возбуждающе.

  

  

   Собрались тогда мы было поехать в Гурзуф, да пришлось отменить: Чехов должен был ехать к Льву Николаевичу Толстому.

   Конечно, по его возвращении я уже был у него в Аутке и с жадностью слушал рассказы о Толстом. Как всегда, он восхищался ясностью его головы и тут сказал: "Знаете, что меня особенно восхищает в нем, это его презрение к нам как писателям. Иногда он хвалит Мопассана, Куприна, Семенова, меня... Почему? Потому что он смотрит на нас как на детей. Наши рассказы, повести и романы для него детская игра, поэтому-то он в один мешок укладывает Мопассана с Семеновым. Другое дело Шекспир: это уже взрослый, его раздражающий, ибо он пишет не по-толстовски..."

  

  

   А мне Илья Львович Толстой говорил в 1912 году, что у них в доме на писателей смотрели "вот как" и он нагибался и держал руку на высоте низа дивана, и, когда он мне это рассказывал, я вспомнил эти слова Чехова.

  

  

   Мне все же кажется, что несмотря на то, что Чехов стоял в литературе уже высоко, занимая свое особое место, он все же не отдавал себе отчета в своей ценности.

  

  

   15 сентября он уехал в Москву. Чеховы поселились на Спиридоновке в доме Бойцова, во флигеле. Я у них бывал.

   В Москве он прожил с 17 сентября до 26 октября.

   Он бывал на репетициях своей пьесы "Три сестры". Остался доволен.

   В этот сезон шли разговоры о постройке нового театра, в Каретном ряду Художественному театру было уже неудобно и тесно. Но еще ни к чему определенному не пришли.

   В октябре здоровье его стало хуже. Почему его не отправили в швейцарскую санаторию?

   Вернувшись в Ялту, он жил с матерью, по целым дням читал корректуру.

  

  

   5 декабря Чехов пишет А. Н. Веселовскому:

   "Имею честь предложить на имеющиеся вакансии почетных академиков следующих кандидатов:

   Михайловский Николай Константинович

   Мережковский Дмитрий Сергеевич

   Спасович Владимир Данилович

   Вейнберг Петр Исаевич".

  

  

   В это же время Горький получил разрешение жить в Крыму. Чехов жене сообщает: "дача у него на хорошем месте, но в доме суета сует, дети, старухи, обстановка не писательская".

   Пишет, что читал конец повести Горького "Трое": "Что-то удивительно дикое. Если бы написал это не Горький, то никто бы читать не стал..."

   Ольга Леонардовна пообещала, что приедет на Рождество в Ялту, Чехов очень обрадовался, но это ей не удалось, и он стал нервничать: "Одни доктора говорят, что мне можно в Москву, а другие, что совсем нельзя, а оставаться здесь я не могу!"

   10 декабря началось опять кровохарканье и продолжалось несколько дней. Антона Павловича уложили в постель. Конечно, Евгении Яковлевне трудно было вести дом и ухаживать за больным, да он и не допускал мать до ухода за собой. Отчасти это кровохарканье произошло из-за волнений за Толстого, который прибыл к дочери в Ялту и заболел.

   Слава Богу, на Рождество приехала к брату Марья Павловна, и уход за ним стал настоящий, как и еда, - она была прекрасная хозяйка.

  

  

   15 января 1902 г. я получил от Антона Павловича письмо. Поздравление с Новым годом и пожелания: "прославиться на весь мир, сойтись с самой хорошенькой женщиной и выиграть 200 тысяч рублей по всем трем займам", а у меня и одного не было... Сообщает, что он хворал месяца полтора. Затем:

   ..."Писал ли я Вам насчет "Сосен"? - это очень ново, очень свежо и очень хорошо, только слишком компактно, вроде сгущенного бульона".

   "Итак будем ждать, приезжайте поскорее; буду рад очень".

   В январе во время болезни Толстого Антон Павлович за жизнь Льва Николаевича очень боялся. Лечил Толстого Альтшуллер и держал Чехова в курсе его болезни.

   7 февраля Толстому было особенно тяжело, плохо работало сердце. Чехов волнуется: "не выживет".

   В это время, на короткий срок, чуть ли на два-три дня Ольга Леонардовна приезжала в Ялту на первой неделе поста, на второй неделе Художественный театр уже должен был играть в Петербурге, - "Три сестры", "В мечтах", "Мещане"...

  

  

   Волновался в эти дни Антон Павлович еще потому, что Горького не утвердили академиком. Он запрашивал Кондакова, Короленко, хотя как можно было возмущаться тем, что не утвердили выбранного в почетные академики Горького, который находился под судом! Чехов, вероятно, не знал регламента, не знал, например, что всякий почетный академик мог, приехав в какой угодно город, потребовать в какое угодно время - для пользы просвещения - зал для лекции - и без всякой цензуры. Можно себе представить, как бы стал пользоваться этим правом Горький?.. Ведь Куприна не избрали в почетные академики, несмотря на то, что несколько раз поднимался этот вопрос только потому, что он под влиянием вина мог злоупотреблять где-нибудь в провинции этим правом. Я объясняю избрание Горького в почетные академики, писателя не с академическими достоинствами, только ненормальным состоянием умов нашего интеллигентного общества в начале этого века.

   Горькому можно было поставить памятник, прославлять его на все лады, но избирать в академики...

   Нужно отметить, что Чехов, когда посылал А. Н. Веселовскому список своих кандидатов, Горького не выставил, будучи человеком умным и трезвым. Но, когда его не утвердили, заволновался... Такое уже было время! А мотивировка отказа Антона Павловича от звания почетного академика слабая:

   "В газетах было напечатано, что, ввиду привлечения Пешкова к дознанию по ст. 1035, выборы признаются недействительными. При этом было точно указано, что извещение исходит от Академии наук, а так как я почетный академик, то это извещение исходило и от меня. Я поздравил сердечно, и я же признал выборы недействительными, - такое противоречие не укладывается в моем сознании, примирить с ним свою совесть я не мог".

   Эту просьбу о снятии с него звания почетного академика Чехов послал А. Н. Веселовскому 25 августа 1902 года. Он волновался несколько месяцев, переписывался и с Кондаковым, и с Короленко, который тоже "просил снять с него звание почетного академика".

  

  

   Весною я приехал в Ялту. Толстому стало лучше, и как-то при мне Чехов собирался его навестить. Волновался сильно: менял брюки и, хотя все время шутил, но все же с трудом подавлял свое волнение.

   - Боюсь Толстого. Ведь подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте. Серьезно я его боюсь, - говорил он, смеясь и как бы радуясь этой боязни.

   И чуть не час решал, в каких штанах поехать к Толстому. Сбросил пенснэ, помолодел и, мешая, по своему обыкновению шутку с серьезным, все выходил из спальни то в одних, то в других штанах:

   - Нет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер!

   И шел надевать другие и опять выходил, смеясь:

   - А эти шириною с Черное море! Подумает: нахал!

  

  

   Вернувшись, он сказал:

   - Знаете, это какое-то чудо, нечто невероятное! Лежит в постели старик, телесно вполне едва живой, краше в гроб кладут, а умственно не только гениальный, сверхгениальный!

   Говорить о литературе было нашим любимым делом: без конца Антон Павлович восхищался Мопассаном, Флобером, Толстым, Таманью Лермонтова.

   - Вот умрет Толстой, все пойдет к чорту! - повторял он не раз.

   - Литература?

   - И литература.

  

  

   Но тут он ошибался, литература уже начала идти "прахом" и при жизни Толстого.

  

  

   К концу марта приехал из Москвы Телешов, а из Одессы прибыл Нилус, который начал писать портрет Антона Павловича. Чехов был в хорошем настроении, ожидая приезда из Петербурга Ольги Леонардовны.

   Я привез "Дети Ванюшина".

   - Единственный настоящий драматург, - говорил Чехов.

  

  

   Он часто говорил:

   - Какие мы драматурги! Единственный, настоящий драматург - Найденов; прирожденный драматург, с самой что ни на есть драматической пружиной внутри. Он должен теперь еще десять пьес написать и девять раз провалиться, а на десятый опять такой успех, что только ахнешь!

   И, помолчав, вдруг заливался радостным смехом:

   - Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он еще в постели лежал, но много говорил обо всем и обо мне, между прочим. Наконец я встаю, прощаюсь. Он задерживает мою руку, говорит: "Поцелуйте меня", и, поцеловав, вдруг быстро суется к моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой: "А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!"

  

  

   По вечерам иногда собирались к ужину гости: Телешов, Горький, Нилус, после ужина заходил Елпатьевский, и меня упрашивали иногда прочесть тот или другой рассказ Чехова. Об этом вспоминает Телешов: "Антон Павлович сначала хмурился, неловко ему казалось слушать свое же сочинение, потом стал невольно улыбаться, а потом, по мере развития рассказа, буквально трясся от хохота в своем кресле, но молча, стараясь сдерживаться".

   Прослушав как-то свой "осколочный" рассказ, Антон Павлович сказал:

   - Вам хорошо теперь писать рассказы, все к этому привыкли, а это я пробил дорогу к маленькому рассказу, меня еще как за это ругали...

   - Требовали, чтобы я писал роман, иначе и писателем нельзя называться...

   Всех нас радовало, что Толстой выздоравливал. Словом, настроение было самое хорошее. И вдруг пришла телеграмма, что в Петербурге заболела Ольга Леонардовна.

   Ежедневные телеграммы. Пять дней ожидания ее прибытия, и наконец в первый день Пасхи, 10 апреля, ее на руках перенесли с парохода на дачу с температурой 39 градусов подмышкой.

   Конечно, Нилусу пришлось бросить портрет, и скоро мы все разъехались.

  

  

   В письме от 4 мая Антон Павлович сообщает мне, что жена поправляется и что после 20 мая они приедут в Москву.

  

   В Москве же под Троицу - новая болезнь Ольги Леонардовны, осложнившаяся перетонитом, которая чуть не кончилась операцией. Чехов измучился и душевно, и физически. Чтобы отдохнуть, 17 июня он с С. Т. Морозовым отправляется в его имение на Урал до 5 июля, а Ольга Леонардовна осталась с матерью.

  

  

   Очень интересный разговор произошел в имении Морозова между Чеховым и Серебровым (Тихоновым). Тихонов был в то время студентом Горного института и работал, как тогда говорилось, на практике.

   У меня бывало чувство, что, когда я передавал некоторые мнения и суждения Чехова, то многие думали, что я приписываю ему свое, поэтому мне было очень приятно прочесть воспоминания Сереброва, которые подтверждают то, что и мне много раз высказывал Антон Павлович. На Урале он, вероятно, был слишком откровенен потому, что это было перед сильным горловым кровотечением.

   "Вечером Чехов пригласил меня пить чай на террасу... - рассказывает Серебров. - Речь зашла о Горьком. Тема была легкая. Я знал, что Чехов любит и ценит Горького, и не поскупился на похвалы автору "Буревестника".

   - Извините... Я не понимаю... - оборвал меня Чехов с неприятной вежливостью человека, которому наступили на ногу. - Вот вам всем нравится его "Буревестник" и "Песнь о соколе"... Знаю, вы мне скажете - политика! Но какая же это политика? "Вперед без страха и сомненья!" - это еще не политика. А куда вперед - неизвестно?! Если ты зовешь вперед, надо указать цель, дорогу, средства. Одним "безумством храбрых" в политике ничего еще не делалось.

   От изумления я обжегся глотком чая.

   - "Море смеялось", - продолжал Чехов, нервно покручивая шнурок от пенснэ. - Вы, конечно, в восторге!.. Вот вы прочитали "море смеялось", остановились. Вы думаете, остановились потому, что это хорошо, художественно. Да нет же! Вы остановились потому, что сразу не поняли, как это так: море - и вдруг смеется?.. Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает... Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце заходит... птички поют... Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и есть самое главное - простота...

   - Вот вы ссылаетесь на "Фому Гордеева", - продолжал он, сжимая около глаз гусиные лапки морщин. - И опять неудачно! Он весь по прямой линии, на одном герое построен... И все персонажи говорят одинаково на "о"... Романы умели писать только дворяне. Нашему брату - мещанам, разнолюду - роман уже не под силу... Вот скворешники строить, на это мы горазды. Недавно я видел один такой: трехъэтажный, двенадцать окошечек!... Чтобы строить роман, необходимо хорошо знать закон симметрии и равновесия масс. Роман - это целый дворец, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нем свободно, не удивлялся бы и не скучал, как в музее. Иногда надо дать читателю отдохнуть и от героя, и от автора. Для этого годится пейзаж, что-нибудь смешное, новая завязка, новые лица... Сколько раз я говорил об этом Горькому, не слушает... Гордый он - а не Горький.

   С Горьким мне явно не повезло. Я попробовал отыграться на "Художественном театре".

   - Ничего - театр, как театр, - опять погасил мои восторги Чехов. - А Москвин - даже талантливый. В других театрах и этого нет. Я помню, в Александрийском театре ставили мою "Чайку". Под суфлера! Боже мой, что только они там говорили!..

   Как утопающий за соломинку, я ухватился за "декадентов", которых считал новым течением в литературе.

   - Никаких декадентов нет и не было, - безжалостно доканал меня Чехов. - Откуда вы их взяли?.. Во Франции Мопассан, а у нас - я стал писать маленькие рассказы, вот и все новое направление в литературе... Жулики они, а не декаденты! Гнилым товаром торгуют... мистика и всякая чертовщина! Это все они нарочно выдумали. Вы им не верьте. И ноги у них вовсе не бледные, а такие же волосатые, как у всех...

   - Ну какой же Леонид Андреев писатель? Это просто помощник присяж