Бунин Иван Алексеевич - О Чехове

тогда не знал о отношениях его сестры и Чехова, а теперь Алеши давно нет в живых.

  

  

   Когда доктор вернулся, он сперва пристально посмотрел на меня, покачал головой и развел руками.

   - Что тут поделаешь? - сказал он. - Антон Павлович непременно хочет вас видеть. Постойте... Вы в Москве проездом?

   - Да.

   - И это, чтобы видеться с вами он, больной, поехал из деревни в такую погоду?

   - Приехал Суворин... - начала я.

   - Так, так! И чтобы встретиться с Сувориным, он рискнул жизнью? Дело в том, сударыня, что он опасен, что всякое волнение для него губительно. Я снимаю с себя ответственность. Да.

   Я растерялась.

   - Что же мне делать? Уйти?

   - Невозможно теперь. Он вас ждет. Волнуется. Что тут поделаешь. Идемте.

   Мы стали подниматься по лестнице.

   - Что бы он ни говорил, - ни слова! Вредно. Помните: от разговора, от волнения опять пойдет кровь. Даю вам три минуты, не больше. Сюда... Ну... ну... - мягче прибавил он, - ничего... Сами будьте спокойнее. Через три минуты приду.

   Он лежал один. Лежал на спине, повернув голову к двери.

   - Как вы добры... - тихо сказал он.

   - О нельзя говорить! - испуганно прервала я. - Вы страдаете? Болит у вас что-нибудь?

   Он улыбнулся и показал мне на стул около самой кровати.

   - Три минуты, - сказала я и взяла со стола его часы. Он отнял их и удержал мою руку.

   - Скажите: вы пришли бы?

   - К вам? Но я была, дорогой мой.

   - Были?!

   - Да не разговаривайте! нельзя.

   ...- Я слаб, - прошептал он.

   - О чем вам рассказать, чтобы вы молчали?

   - Сегодня едете?

   - Нет, завтра.

   - Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придете?

   - Конечно.

   Вошел доктор и с любезной улыбкой обратился к Чехову.

   - Пора, Антон Павлович. Не утомитесь.

   - Минутку... Лидия Алексеевна! У меня просьба...

   Доктор предупреждающе поднял палец и потом подал ему листик бумаги и карандаш. Антон Павлович написал:

   "Возьмите мою корректуру у Гольцева в "Русской мысли" сами. И принесите мне почитать что-нибудь ваше и еще что-нибудь".

   Когда я прочла, он взял у меня записку и приписал:

   "Я вас очень лю... благодарю". "Лю" он зачеркнул и улыбнулся.

   Я простилась и пошла к двери. Вдруг Антон Павлович окликнул меня.

   - Лидия Алексеевна! Вы похожи на гастролершу! - громко сказал он.

   - Это платье - Чайка, - смеясь, сказала я.

   Доктор возмутился.

   - Антон Павлович! Вы сами врач... Завтра, если вам будет хуже, - никого не пущу. Никого!

   Мы с Алешей шли обратно, и я все время утирала слезы, которые катились по лицу.

  

  

   Дома меня ждали две телеграммы. Одна: "Надеюсь встретить 27. Очень соскучились". Другая: "Выезжай немедленно. Ждем. Целуем".

   На другое утро третья: "Телеграфируй выезде. Жду".

   Я отправилась в редакцию "Русской мысли" к Гольцеву за корректурой.

   Узнав, что я была в клинике, он стал меня расспрашивать о состоянии здоровья Чехова и подозвал еще двух или трех лиц.

   - Вот... свежие новости об Антоне Павловиче.

   - Плохо, что весна, - сказал кто-то. - Вчера река прошла. Это самое опасное время для таких больных.

   - Я слышал, что он очень плох, очень опасен... - сказал еще кто-то.

   - Значит, к нему допускают посетителей?

   - Нет, нет, - сказал Гольцев. - Лидия Алексеевна передаст ему наши поклоны и пожелания. И скажите ему, что с корректурой спеха нет. Пусть не утомляется.

   Я ушла из редакции очень расстроенная. Антон Павлович произвел на меня впечатление умирающего, а тут еще говорили, что он очень, очень плох, упоминали про реку... "Самое опасное время"... Чувствовалось, что считали его погибшим.

   Идти в клинику было рано (раньше двух меня не пустили бы), и я пошла на реку.

   На мосту я подошла к перилам и стала глядеть вниз. Лед уже шел мелкий, то покрывая собой всю реку, то оставляя ее почти свободной. День был солнечный, какой-то особенно голубой и сияющий, но в нем мне чудилась угроза, как и в мчавшейся из-под моста буйной нетерпеливой реке. Набегали льдины, кружились и уносились вдаль. Мне казалось, что река мчится все скорее и скорее, скорее, и от этого слегка кружилась голова.

   Вот... Подточило, изломало и уносит. И жизнь мчится, как река, и тоже подтачивает, ломает, сбивает и уносит. "Самое опасное время"... "Плох Антон Павлович! Очень плох!"

   Припомнилась мне его печать, которой он последнее время запечатывал свои письма. На маленьком красном кружочке сургуча отчетливо были напечатаны слова: "Одинокому везде пустыня".

   "До тридцати лет я жил припеваючи", - как-то сказал он мне.

   После тридцати осилила, изломала жизнь?

   Жизнь! могла ли она удовлетворить такого человека, как Чехов? Могла ли не отравить его душу горечью и обидой?

   ...едва он серьезно и требовательно оглянулся кругом, как уже начал себя чувствовать в пустыне, как уже стал одиноким.

  

  

   Я пошла покупать цветы. Антон Павлович написал: "И еще что-нибудь". Так вот пусть цветы будут "что-нибудь".

   В клинику я пришла как раз вовремя. Меня встретила сестра.

   - Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила она на мой вопрос. - Ночью он почти не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось...

   - Так меня не пустят к нему?

   - Я спрашивала доктора, он велел пустить.

   Сестра, очевидно, была недовольна и бросала на меня неодобрительные взгляды.

   Я сорвала с своего букета обертку из тонкой бумаги.

   - Ах! - воскликнула сестра. - Но ведь этого нельзя! Неужели вы не понимаете, что душистые цветы в палате такого больного...

   Я испугалась.

   - Если нельзя, так оставьте... оставьте себе.

   Она улыбнулась.

   - Все-таки, раз вы принесли, покажите ему.

  

  

   В палате я сразу увидела те же ласковые, зовущие глаза.

   Он взял букет в обе руки и спрятал в нем лицо.

   - Все мои любимые, - прошептал он. - Как хороши розы и ландыши...

   Сестра сказала:

   - Но этого, Антон Павлович, никак нельзя: доктор не позволит.

   - Я сам доктор, - сказал Чехов. - Можно! Поставьте, пожалуйста, в воду.

   Сестра опять кинула на меня враждебный взгляд и ушла.

   - Вы опоздали, - сказал Антон Павлович и слабо пожал мою руку.

   - Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас два часа.

   - Сейчас семь минут третьего, матушка. Семь минут! Я ждал, ждал.

   - Нельзя вам говорить! - прервала я его.

   - Когда вы едете?

   - Сегодня.

   - Нет! Останьтесь еще на день. Придите ко мне завтра, прошу вас. Я прошу!

   Я достала и дала ему все три телеграммы. Он долго их читал и перечитывал.

   - По-моему, на один день - можно.

   - Меня смущает это "выезжай немедленно". Не заболели ли дети?

   - А я уверен, что все здоровы. Останьтесь один день для меня. Для меня, - повторил он.

   Я тихо сказала:

   - Антон Павлович! не могу.

   ...Мысли беспорядочно неслись в моей голове.

   - Значит, нельзя, - сказал Антон Павлович.

   И я убедилась, что он опять все знает и все понимает. И Мишину ревность, и мой страх.

  

  

   Ночью она в вагоне не спала. Не могла сладить со своими чувствами.

   29-го она получила письмо от Антона Павловича.

   "Ваши цветы не вянут, а становятся все лучше. Коллеги разрешили мне держать их на столе. Вообще, вы добры, очень добры, и я не знаю, как мне благодарить вас.

   Отсюда меня выпустят не раньше Пасхи; значит, в Петербург попаду не скоро. Мне легче, крови меньше".

  

  

   Мне часто вспоминается рассказ Чехова, - записала Авилова. - Кажется, он называется "Шуточка".

   Зимний день. Ветер. Ледяная гора. Молодой человек и молодая девушка катаются на санках. И вот каждый раз, как санки летят вниз, а ветер шумит в ушах, девушка слышит: "Я люблю вас, Надя".

   Может быть, это только так кажется?

   Они вновь поднимаются на гору, вновь садятся в сани. Вот сани перекачнулись через край, полетели... И опять слышится: "Я люблю вас". Но проходило самое короткое время, и все становилось буднично, обычно, а письма Антона Павловича холодны и равнодушны.

  

  

   Она ждала августовскую книгу 1898 года "Русской мысли" с большим волнением. В письмах Чехова Авилова привыкла угадывать многое между строк, и теперь ей представилось, что он усиленно обращает ее внимание на августовскую книгу, хочет, чтобы она ее скорей прочла.

   "И едва книга вышла, я купила ее, а не взяла в библиотеке, как я обыкновенно делала.

   Одно заглавие "О любви" сильно взволновало меня. Я бежала домой с книгой в руке и делала предположения. Что "О любви" касалось меня я не сомневалась, но что он мог написать?

   В Мишином кабинете за письменным столом я разрезала книгу и начала читать.

   Но вот Луганович приглашает к себе Алехина, и появляется его жена, Анна Алексеевна. У нее недавно родился ребенок, она молода, красива и производит на Алехина сильное впечатление. "Анна Алексеевна Луганович". У меня тоже был маленький ребенок, когда мы познакомились с Антоном Павловичем.

   Мне сейчас же вспомнилось:

   "А не кажется вам, что когда мы встретились в первый раз, мы не познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки?"

   Это спросил Антон Павлович на юбилейном обеде.

   И я читала нетерпеливо и жадно.

   "...Мне некогда было даже подумать о городе, но воспоминание о стройной белокурой женщине оставалось во мне все дни, я думал о ней, но точно легкая тень ее лежала на моей душе".

   Через страницу, уже после второго свидания, Алехин говорил:

   "Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней..."

   Тяжелые капли слез стали падать на бумагу, а я спешно вытирала глаза, чтобы можно было продолжать читать.

   "Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с ней, мне казалось невероятным, что эта моя тяжелая грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего дома... Честно ли это?.. Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти?.."

   "И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях..."

   Я уже не плакала, а рыдала, захлебываясь. Так он не винил меня, а оправдывал, понимал, горевал вместе со мной.

   "...Я чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга".

  

  

   "В последние годы, - читала Авилова, - у Анны Алексеевны уже бывало другое настроение, она выказывала странное раздражение против меня, что бы я ни говорил, она не соглашалась со мной. Когда я ронял что-нибудь, она говорила холодно: поздравляю вас".

   О, как же. Я помню, как я "поздравила" его, когда он один раз уронил свою шапку в грязь. Ему, вероятно, вздумалось откинуть прядь волос, и он махнул рукой по шапке.

   "...Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви надо исходить от высшего, от более важного, чем счастие или несчастие, грех или добродетель, в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе".

   Я дочла книгу и легла головой на книгу.

   Из какого "высшего" надо исходить - я не поняла. И что более важно, чем счастье или несчастье, грех или добродетель, - я тоже не знала. Знала и понимала я только одно: что жизнь защемила меня и что освободиться от этих тисков невозможно, - если семья мешала мне быть счастливой с Антоном Павловичем, то Антон Павлович мешал мне быть счастливой в моей семье.

  

  

   А вот эту выдержку из рассказа "О любви" Авилова целиком не приводит. А она для понимания ее отношений с Чеховым очень важна.

   "Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней. Я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека... имеет от него детей, понять тайну этого неинтересного человека... и я все старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка.

   А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство, она угадывала, что я приеду".

  

  

   "Я схватила листок бумаги и написала Антону Павловичу письмо. Что писала - я не обдумывала. Но чтобы не раздумать, я сейчас же пошла и бросила письмо в почтовый ящик. Уже на обратном пути я пожалела о том, что сделала. Неласково было мое письмо.

   А через несколько дней я получила ответ.

   Я поеду в Крым, потом на Кавказ и, когда там станет холодно, поеду куда-нибудь за границу. Значит, в Петербург не попаду.

   Уезжать мне ужасно не хочется. При одной мысли, что я должен уехать, у меня опускаются руки и нет охоты работать. Мне кажется, что если бы эту зиму я провел в Москве или в Петербурге и жил бы в хорошей теплой квартире, то совсем бы выздоровел...

   Это скитальческое существование да еще в зимнее время - зима за границей отвратительна, совсем выбило меня из колеи.

   Вы несправедливо судите о пчеле. Она сначала видит яркие, красивые цветы, а потом уже берет мед.

   Что же касается всего прочего - равнодушия, скуки, того, что талантливые люди живут и любят только в мире своих образов и фантазии, - могу сказать одно: чужая душа потемки.

   Погода скверная. Холодно. Сыро.

   Крепко жму вам руку. Будьте здоровы и счастливы.

  

   Да, одиночество его было велико. Он знал все о своей болезни, любил Авилову, боялся за нее; любя, оберегал ее, не хотел разрушать семью, зная, какая она мать.

  

  

   В середине апреля 1899 года Чехов приехал в Москву. Она ему написала, что 1 мая она будет проездом в Москве.

   "1-го мая я буду еще в Москве, - тогда ответил ей Чехов. - Не приедете ли вы ко мне с вокзала пить кофе? Если будете с детьми, то заберите и детей. Кофе с булками, со сливками; дам и ветчины".

   Но ей приехать к Чеховым было неудобно. От поезда до поезда было часа два или немного больше и надо было накормить всех завтраком, выхлопотать отдельное купе. Ехать на каких-нибудь четверть часа не стоило. Так она и написала Антону Павловичу. Однако едва они кончили завтракать на вокзале, как увидали Антона Павловича, который шел, оглядываясь по сторонам, очевидно отыскивал их. В руках у него был пакет.

   - Смотрите, какие карамельки, - сказал он поздоровавшись. - Писательские. Как вы думаете, удостоимся ли мы когда-нибудь такой чести?

   На обертке каждой карамельки были портреты Тургенева, Толстого, Достоевского...

   - Чехова еще нет, - сказала она, - странно. Успокойтесь, скоро будет.

   Антон Павлович подозвал к себе детей и взял Ниночку на колени.

   - А отчего она у вас похожа на классную даму? - спросил он.

   - Почему - классная дама?

   Но он так ласково перебирал локоны белокурых волос и заглядывал в большие серые глаза, что мое материнское самолюбие успокоилось. Ниночка припала головкой к его плечу и улыбалась.

   - Меня дети любят, - ответил он.

  

  

   Пришел носильщик и объявил, что можно занимать места, взял багаж и пошел, следом за ним побежали дети и француженка.

   Антон Павлович взял ее ручной саквояж и две коробки конфект, которые ей привезли провожающие в Петербурге. "Мы тоже собрались идти, - пишет Авилова, - когда я заметила, что пальто расстегнуто. Так как руки его были заняты, то я остановила его и стала застегивать пальто.

   - Вот как простужаются, - сказала я.

   - И вот так всегда, всегда напоминают, что я больной, что я уже никуда не гожусь. Неужели никогда нельзя этого забыть? Ни при каких обстоятельствах?

   - А я вот здорова, да насилу отговорила вас посылать за теплой одеждой Марии Павловны. Вам можно заботиться о том, чтобы я не простудилась, а мне нельзя?

   - Так почему же мы ссоримся, матушка? - спросил Антон Павлович и улыбнулся.

   - Вы сегодня не в духе, - заметила я и, смеясь, прибавила, - хоти в новых калошах.

   - Совсем не новые, - опять сердито возразил Антон Павлович.

   Мы шли по платформе.

   - Вы знаете, теперь уже десять лет, как мы знакомы, - сказал Чехов. - Да. Десять лет. Мы были молоды тогда.

   - А разве мы теперь стары?

   - Вы - нет. Я же хуже старика. Старики живут, где хотят и как хотят. Живут в свое удовольствие. Я связан болезнью во всем...

   - Но ведь вам лучше.

   ...- Вы сами знаете, чего стоит это улучшение. А, знаете, - неожиданно, оживляясь, прибавил он, - мне все-таки часто думается, что я могу поправиться и выздороветь совсем. Это возможно. Это возможно? Неужели же кончена жизнь?

   Из окна купе смеялись и кивали три детских личика.

   - Пойдем в вагон, - предложил Антон Павлович. - Мало того, что у вас скверный характер, вы легкомысленны и неосторожны. Ваш костюм меня возмущает. Как вы поедете ночью на лошадях. Сколько верст?

   Ребята обрадовались нам, как будто мы давно не видались.

   Антон Павлович сейчас же опять взял Ниночку на колени, а мой сын протянул Антону Павловичу книгу.

   - Я ее купил здесь в киоске. Вы это читали?

   Антон Павлович взял книгу и перелистал ее.

   - Я эту книгу читал, - очень серьезно сообщил он. - Это сочинение Пушкина. Это хорошая книга.

   Лодя просиял.

   - Это стихи. Вы любите стихи, Антон Павлович?

   - Да, я очень люблю стихи Пушкина.

   - А сегодня вечером пойдет "Чайка", - потом ей сказал он. - Без публики, только для меня. Ах, какие артисты. Какие артисты. А я сердит на вас, что вы не захотели остаться... и посмотреть "Чайку".

   Послышался звонок, и Антон Павлович встал.

   Мне вдруг вспомнилось прощание Алехина с Луганович в вагоне перед самым отходом поезда: "Я обнял ее, она прижалась к моей груди"... Я почувствовала, как вдруг заколотилось сердце и будто что-то ударило в голову.

   Я не видела, как Антон Павлович простился с детьми, но со мной он не простился вовсе и вышел в коридор. Я вышла за ним. Он вдруг обернулся, взглянул на меня строго, холодно, почти сердито.

   - Даже если заболеете, не приеду, - сказал он. - Я хороший врач, но я потребовал бы очень дорого... Вам не по средствам. Значит, не увидимся.

   Он быстро пожал мою руку и вышел.

   - Мама, мама, - кричали дети, - иди скорей, скорей....

   Поезд уже стал медленно двигаться. Я видела, как мимо окна проплыла фигура Антона Павловича, но он не оглянулся.

   Я тогда не знала, не могла предположить, что вижу его в последний раз...

   В эту холодную весеннюю лунную ночь, - пишет Авилова, - в нашем саду непрерывно пели соловьи. Их было несколько. Когда тот, который пел близко от дома, замолкал, слышны были более дальние, и от хрустального звука их щелканья, от прозрачной чистоты переливов и трелей воздух казался еще более свежим и струистым. Я стояла на открытом выступе балкона, куталась в платок и глядела вдаль, где над верхушками деревьев, рассыпавшись, мерцали звезды.

   Даже и в теплом платке было очень холодно. Без малейшего ветра, воздух набегал волнами, и в нем, как хрустальные ледяные ключи, били соловьиные трели".

  

  

   Лучше описать такую ночь трудно, и какой такт, ни слова о себе, о своих чувствах!

  

  

   Выдержка из письма от 14 февраля 1904 года Чехова к ней:

   "...Всего Вам хорошего, главное - будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато: вероятно, она на самом деле гораздо проще. Да и заслуживает ли она, жизнь, которой мы не знаем, всех мучительных размышлений, на которых изнашиваются наши российские умы - это еще вопрос"...

   "Сотни раз перечитывала я это письмо, - вспоминает Авилова. - "Жизнь проще, не стоит мучительных размышлений". И мне казалось, что он горько улыбается, оглядываясь в прошлое на себя".

  

  

   После нашего отъезда из Москвы мы не имели сведений о судьбе Лидии Алексеевны Авиловой. В 1922 году, когда мы жили в Париже, в середине ноября, пришло письмо из Чехословакии. Взглянув на, последнюю страницу, я увидел подпись: Л. Авилова; Странно было то, что письмо было отправлено по адресу, по которому обычно нам писали из России родные. В те годы мы жили почти исключительно тем, что происходило в России, в вечном волнении за судьбу родных и близких. Ее письмо мы читали волнуясь.

  

  

   С тех пор прошло много лет. Лидии Алексеевны давно уже нет в живых. Теперь, после прочтения ее воспоминаний, я решил опубликовать выдержки из ее писем.

  

  

   В Чехословакию Лидия Алексеевна приехала к своей больной дочери, вот к той Ниночке, которая очаровала меня в Москве, которая когда-то, будучи ребенком, сидела на коленях у Антона Павловича во время последнего свидания на вокзале.

   Письма Лидии Алексеевны Авиловой я печатаю с большими сокращениями.

  

  

   10 ноября 1922 года.

   Дорогие Иван Алексеевич и Вера Николаевна.

   Я выбралась из России ровно месяц тому назад и ужасно мне захотелось перекликнуться с Вами. А Вам, пожалуй, нисколько этого не хочется. Перед отъездом была у Лидии Федоровны {Мать моей жены, Лидия Федоровна Муромцева.} и могу сообщить Вам, что она бодра, мало изменилась... Попала я как раз в день рождения отца Веры Николаевны {Праздновали семидесятилетие Николая Андреевича Муромцева.}, было много гостей, и я не хотела входить, но меня втащили и чуть ли не заставили съесть кусок пирога. Вероятно, вышло очень неловко и невежливо, что я все-таки отказалась и убежала. Но я стала дикая, нелюдимая и не умею разговаривать с малознакомыми, а в особенности боюсь оживления, веселости. Лидия Федоровна очень стыдила меня за это. Она нашла, что я слишком пала духом. А я тогда еще не знала, какое испытание ждет меня впереди. Я... так стосковалась о Ниночке, что не могла больше жить без нее. А когда я увидела ее, я пришла в ужас: у нее какая-то новая, ужасная болезнь, еще очень мало известная. Обычно она сопровождается безумием, а Нина сохранила всю ясность головы, но утратила уменье двигаться. Поражены двигательные центры. И лицо стало неподвижной маской, а все движения похожи на движения автомата. Говорят, что ей уже лучше, что она уже оживает, и я представить себе не могу, что было, когда было хуже. У нее ребенок 3-х лет. Что она перетерпела, как беженка с ребенком, трудно себе представить! И все время, все время - самая тяжелая беженская нужда. Теперь хоть мы вместе. Но, простите, пожалуйста, что я занимаю вас моими семейными делами. Пожалуй, Вы и не помните мою Ниночку. Мне-то кажется, что Вы все прежние, близкие и, когда я ехала заграницу, я думала о Вас как о друзьях. А ведь так много воды утекло!

   Если бы мы встретились, то, конечно, было бы о чем поговорить, а писать - не знаю сейчас о чем, потому что не знаю, изменились ли Вы, как все и как всё.

   Я давно ничего не читала. Книги мне были не по средствам...

   ...Дорогой меня обокрали.

   ...буду ждать, что Вы откликнетесь. Так одиноко. Вы всегда хорошо относились ко мне и писать Вам мне приятно.

   Желаю Вам всего, всего лучшего.

  

  

   Я попросил Лидию Алексеевну подробно написать с том, что она пережила в России.

  

  

   20 XII 22.

   ...Ваше письмо причинило мне ту странную боль, которая теперь заменяет мне чувство радости. Но, хотя это и боль, но настолько приятная, что я Вам бесконечно благодарна. Я уже привыкла к нужде, к безденежью и ко всяким лишениям и очень прошу Вас не делайте ничего, что могло бы доставить Вам беспокойство. Если бы Вы знали, как я рада, что получила возможность перекликнуться с Вами!

   ... Никто, кажется, не пережил революцию с меньшими приключениями, чем я. Жила в Москве, все на той же квартирке в Гагаринском и просидела в своих четырех стенах четыре года. Конечно, выходила на улицу, так что выразилась я неправильно; но никуда дальше своих переулков и Смоленского рынка. Так как жить было совершенно не на что, и мы сильно голодали, то при первой же возможности я стала выходить ежедневно на рынок продавать свои старые вещи, уцелевшие от грабежа. Ходко шли тряпки, и вот я обвешивалась своими юбками, блузками и становилась в ряд торгующих и таким образом зарабатывала себе и сыновьям на хлеб. Какая это была мечта - черный хлеб вволю! Достать его было и трудно, и опасно, и сколько раз мне приходилось бегать от комиссаров, укрываться от облавы. Но эти стоянки на рынке были отчасти интересны, в особенности летом, когда они не сопровождались физическими страданиями от холода. Наш ряд так и назывался буржуйным или дворянским, так как продавали тогда не комиссионеры, а бывшие собственники и собственницы и "общество" было высшее. Можно сказать - сливки Москвы, у нас было принято говорить по-французски, и мы рады были практике. Летом нас немилосердно пекло солнце и, вообразите, мне это было полезно. Шила я сумочки, кисеты, галстуки, и большею частью дела мои шли недурно, тогда покупателем была деревня и солдаты, ошалевшие от прилива к ним денег. В особенности подгородные деревни, промышляющие огородами, закупали с радостью все, что только казалось им заманчивым: одежду, украшения, серебро и в особенности занавески. Теперь рынок уже второй год совершенно изменился, и наш брат уже не имеет права не только стоять, или прохаживаться со своим товаром: надо брать права, платить, а старые вещи не идут с рук, так как открылись магазины с "новостями" для разбогатевших спекулянтов; а деревня, конечно, больше не покупает. Голодали мы сильно года два. Вот теперь я хорошо знаю, что значит голод! Вы думаете, это просто? Это целая психология, и если бы я подробно и искренне не записывала своих переживаний, я, вероятно, теперь не поверила бы, что я все это испытала. Трудно было еще потому, что голод сопровождался холодом. Выше 4-х наш Реомюр не поднимался; утром бывало 0°, бывало, что и ниже нуля. И совершенно невозможно согреться; дрова на счету; ни чаю, ни кофе; пили жареную морковь, противно! Стала я прихварывать и в конце концов потащилась к доктору. Мечталось мне, что он пропишет мне хины от моих непрекращающихся лихорадок, и я закуплю в аптеке сразу нужное мне количество, а не буду ходить по два раза в день в аптеку, вымаливать по порошку. Но доктор хины мне не прописал, а заявил мне, что у меня туберкулез легких, что необходимо питание, и что я должна лежать, а не ходить по улицам, тем более, что и сердце у меня расширено и малокровие сильнейшее. К этому времени сыновья нашли возможность зарабатывать настолько, что я могла бросить торговлю, да и "товары" мои иссякли, и продавалось уже необходимое... Представьте себе всякие служебные и периодические развлечения: обыски, аресты, уплотнения (когда арестовали моего старшего сына, я едва не сошла с ума). Но большие неприятности, по-моему, не так возмутительны, как мелкие; может быть потому, что случаются они реже, возбуждают, поднимают энергию. Словом, это удары, а не зудящие укусы, от которых и защищаться нельзя. А этих мелких неприятностей было так много, что и перечесть их трудно: лопнувшие от мороза трубы, дымящие переносные печи. Дым, дым без конца! грязь! копоть, сырость, мыши на столе, в постелях, даже в карманах платья; клопы... клопов приносили из учреждений, так как эти учреждения переводили в теплые квартиры, уже раньше реквизированные и загаженные...

   ...А теперь я думаю, что все это было терпимо. И самое хорошее было то что, Боже мой! о чем я не передумала, сидя одна одинешенька целыми днями и ночами. Сыновья приходили и уходили, уезжали, возвращались. У них была своя жизнь, была работа. У меня ничего, кроме моих мыслей. И еще стоя часами в какой-нибудь очереди, я мечтала, что вечером буду писать, буду "разбираться" в той неразберихе, какую представляла моя душа. Но душу-то свою я чувствовала! - Ну вот: потом попала в санаторию, где поставили меня на ноги тем, что я уже не голодала и жила не в сырости и холоде... И как раз наступила новая экономическая политика НЭП, и было много разговоров, обсуждений и волнений... опять стали восстанавливать сожженные заборы, вставлять окна и, главное, открывать магазины...

   Пошла я когда-то на Кузнецкий в английский магазин осуществить свою давнюю мечту: купить мышеловку (я ловила мышей руками) и не верила своим глазам! мертвое воскресло... странное впечатление. Но магазины были почти пусты внутри, так, например, в английском магазине не было ни одной миски без трещины, без отбитого края, или с крышкой. Я купила себе три мышеловки! -...

   ...В это время начала мечтать о поездке к Ниночке. Полтора года я о ней не знала ничего, не знала жива ли она; один знакомый, уезжая заграницу, дал мне слово, что разыщет ее, и ему удалось это сделать и установить между нами переписку. Зять как-то написал мне, что мой приезд необходим, и я решила ехать во что бы то ни стало. Жили они тогда в Сербии, и перебраться туда казалось невозможным. К счастью, им пришлось переехать в Чехословакию, и это очень облегчило мои хлопоты. Поехала я с сестрой...

   ...Дела много: бедная Нина, 3-летний внученок. Только вечером свободна часа-два, если нет гостей, и тогда хочется читать, писать. Мучительно хочется книг, газет.

   Как видите, жизнь моя была не интересна; но я очень много писала с самого начала революции и, мне кажется, что передумала я в своем одиночестве больше, чем за всю свою долголетнюю жизнь. Такие мысли не проходят даром и, знаете, какой их непосредственный результат? К своему удивлению, я стала везде и всюду чужая. Встречаю здесь много эмигрантов, людей своего круга, но и с ними общего у меня ничего.

   Но я так расписалась, что лучше не касаться этой новой темы.

   Часто встречала Юлия Алексеевича. {Мой старший брат.} Он очень худел и старел. Иногда мы гуляли вместе и говорили о Вас.

   У Нины болезнь неподвижности. Лицо, как бессмысленная маска, руки едва двигаются, но она может ходить, разум сохранился.

  

  

   17 февраля 1923 года.

   ..."получили ли Вы мое второе большое письмо? А, может быть, я слишком нетерпеливо жду ответа. В этом захолустье письмо, это такая радость!

   ... В марте мечтаю отправить Ниночку в Будапешт лечиться. Говорят, она может окончательно поправиться. Сестра моя очень хорошо устроилась в Будапеште, дает уроки и за один час в день имеет комнату, за другой - обед и т. д. Вот она и поместит Ниночку у себя. Дорога стоит не дорого. А я останусь здесь с внуком... Сестра пишет, что у них весна, ходят в одних платьях, а у нас метели, грязь, слякоть и все ветер и ветер. Одно время я совсем расклеилась: и легкие затронуты, и сердце опять так расширилось, что трудно было ходить. Пришлось обратиться к доктору, и это обстоятельство представило мне случай узнать, что есть фамилия Отченашик и что Л. Андреев совсем не выдумал нелепый образ своего доктора. "Не нуждается ли здесь кто-нибудь в моей помощи?" спросил он, появляясь в пальто и шляпе в двух наших комнатах. "Есть ли здесь больной или больная?" "Вы желаете, чтобы я помог Вам?" И после утвердительного ответа, он заявил: "в таком случае я сниму пальто".

   С моей кредитной бумажки он дал сдачи"...

  

  

   5 марта 1923 года.

   Дорогая Вера Николаевна.

   Сейчас получила Ваше письмо. Большое спасибо, что Вы откликнулись. Я сейчас вся поглощена мечтой отправить свою дочь лечиться в Будапешт. Там есть специалист по этой новой болезни, и у него есть своя клиника. Фамилия его - Гендрашек. Мне о нем говорили еще в Москве. Теперь, конечно, весь вопрос в средствах. Явно, что их нет... На помощь из России рассчитывать невозможно. Сын пишет, что вздорожание опять идет в гору, и жить очень трудно. Маленький внучек, трех лет, связывает мне руки. Я от него отойти не могу. Да и заработка достать здесь нельзя: уж очень город мал, в уроках никто не нуждается. Сестра здесь ничего заработать не могла, а в Будапеште перебивается... Вот к ней-то я и хочу отправить Нину... Здесь ей делали впрыскивания и никаких результатов я не вижу: те же судороги, та же ужасная маска и все то же молчание, которое доводит меня до отчаяния. Ведь так жить нельзя! До моего приезда, когда она не верила в него, она говорила, что хотела бы умереть. До чего же ей тяжело! Вообразите, что она вполне, вполне нормальна, что у нее вся прежняя внутренняя жизнь, но она обречена на неподвижность и молчание: она не считается, ее нет. Это ужас, это мука! У нее единственный обожаемый ребенок и тот избегает ее, видимо, боится выражения ее лица... Вся эта болезнь похожа на колдовство в сказке, где царевна превращается в лягушку только по внешности. Сестра пишет, что говорила с доктором, что форма болезни Нины считается легкой, излечимой в короткий срок... Я все распродала, заложила и потеряла, что у меня было ценного. Остались два недорогих кольца, но, если я продам теперь, я останусь совершенно не при чем, а это жутко на чужой стороне. Мало ли что еще может быть!.. Да и здоровье мое не очень крепкое, а работы здесь у меня много и часто мне приходит в голову: вдруг не выдержу, слягу и меня будут лечить, содержать уже беспомощную. Хорошо, что нет времени думать! Внук отнимает у меня весь день, вечером приходится шить, штопать, чинить. Да еще зять дает мне держать корректуру. Потом засыпаю, как убитая, но и ночью приходится вставать раза два-три.

   Неужели пошлете посылку моему сыну? Там ведь опять начинается голодовка.

   Вы меня порадовали, сообщив, что французский критик нашел, что Иван Алексеевич "открыл школу". Если бы он помнил мои слова, он должен был признать, что я говорила ему это чуть не первая. Он тогда засмеялся...

   P. S. Болезнь Нины: эпидемический энцефалит.

  

  

   В марте месяце на заседании Московского землячества Вера Николаевна попросила отправить хуверовскую посылку сыну Авиловой. На этом заседании присутствовал И. А. Кистяковский; услышав фамилию Авилова, спросил: "какие это Авиловы?" Узнав о болезни дочери, он сообщил В. Н., что в Страховом обществе (правление которого находилось в Париже) имеются какие-то акции покойного мужа Авиловой, за которые, если продать, можно получить десять тысяч франков. Кистяковский просил сообщить об этом Лидии Алексеевне.

  

  

   3 апреля 1923 года.

   ...Я написала по Вашему совету Игорю Александровичу, и он ответил мне так быстро и так участливо, что я убеждена в его желании мне помочь.

   ...Думала о Вас, и было мне тепло, тихо и немного грустно. Чувства не пошлешь, а выразить его приблизительно не умею. Разве что, "благодарю Вас?"

   Теперь отправила Нину, заложила свою "последнюю мельницу". Вы помните? Это, кажется, поэт К. все закладывал в стихах свою последнюю мельницу? У меня революция больше всего подействовала на память. Но так как мельницы у меня нет, то заложила я последнее кольцо, и дали мне за него неожиданно много: 300 крон. Странный тут оценщик! за хорошие бриллиант дали 150 кр., а за несколько мелких и дешевый сапфир - вдвое. Я таскаю в кассу ссуд своего внученка, и вот мы, очевидно, заслужили там сочувствие. Уж очень мил у меня внученок! Повсюду его балуют, угощают, ласкают. Главное, очень смешной...

   ...Иван Алексеевич, Вы читали "Под двуглавым орлом"? Почти все в восторге, поднимают палец и говорят: О! О! и только Нина со своей вынужденной кротостью сказала: "Много пошлости. Все дураки. Места не дурны". Кто прав?

   Кланяюсь Вам низко. Очень хочется сказать: люблю Вас. Не могу не сказать. Уж простите.