Бунин Иван Алексеевич - О Чехове

угадать, узнает ли он меня? Вспомнит ли? Возникнет ли опять между нами та близость, которая три года назад вдруг осветила мою душу?

   Мы столкнулись в толпе случайно и сейчас же радостно протянули друг другу руки.

   - Я не ожидала вас видеть, - сказала я.

   - А я ожидал, - ответил он, - И знаете что? Мы опять сядем рядом, как тогда. Согласны?

   Мы вместе прошли в гостиную.

   - Давайте выберем место?

   - Бесполезно, - ответила я. - Вас посадят по чину, к сонму светил, одним словом поближе к юбиляру.

   - А как было бы хорошо здесь - в уголке, у окна. Вы не находите?

   - Хорошо, но не позволят.

   - А я упрусь, - смеясь сказал Чехов. - Не поддамся.

   Мы сели, смеясь и подбадривая друг друга к борьбе.

   - А где же Антон Павлович? - раздался громкий вопрос Сергея Николаевича. - Антон Повлович! Позвольте вас просить...

   Надя тоже искала глазами и звала. Чехов приподнялся и молча провел рукой по волосам.

   - Ах, вот они где. Но и вашей даме здесь место рядом с вами. Прошу.

   - Да пусть, как хотят, - неожиданно сказала Надя. - Если им там больше нравится...

   Сергей Николаевич засмеялся, и нас оставили в покое.

   - Видите, как хорошо, - сказал Антон Павлович, - не кажется ли вам, что когда мы встретились с вами три года назад, мы не познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки.

   - Да... - нерешительно ответила я.

   - ...Разлука была долгая. Ведь это было не в настоящей жизни, а в какой-то давно забытой жизни?

   - А что же мы были тогда друг другу? - спросил Чехов.

   - Только не муж и жена, - быстро ответила я.

   Мы оба рассмеялись.

   - Но мы любили друг друга. Как вы думаете? Мы были молоды... И мы погибли... при кораблекрушении? - фантазировал Чехов.

   - Ах, мне даже что-то вспоминается, - смеясь сказала я.

   - Вот видите. Мы долго боролись с волнами. Вы держались рукой за мою шею.

   - Это я от растерянности. Я плавать не умела. Значит, я вас и потопила.

   - Я тоже плавать не мастер. По всей вероятности, я пошел ко дну и увлек вас с собой.

   ... - Встретились же мы теперь, как друзья.

   - И вы продолжаете вполне мне доверять?

   - Как доверять? - удивилась я. - Но ведь вы меня потопили, а не спасли...

   Антона Павловича не забывали присутствующие. Его часто окликали и обращались к нему с вопросами, с приветствиями.

   - А как я вас ждала, - вдруг вспомнила я. - Еще когда жила в Москве, на Плющихе. Когда еще не была замужем.

   - Почему ждали? - удивился Антон Павлович.

   - А потому, что мне ужасно хотелось познакомиться с вами, а товарищ моего брата, Попов, сказал мне, что часто видит вас, что вы славный малый и не откажетесь по его просьбе прийти к нам. Но вы не пришли.

   - Скажите этому вашему Попову, которого я совершенно не знаю, что он мой злейший враг, - серьезно сказал Чехов.

   И мы стали говорить о Москве, о Гольцеве, о "Русской мысли".

   ...Стали подходить чокаться... Антон Павлович вставал, откидывал волосы, слушал, опустив глаза, похвалы и пожелания. И потом садился со вздохом облегчения.

   -...Вам сколько лет? - спросил он неожиданно.

   - Двадцать восемь.

   - А мне тридцать два. Когда мы познакомились, нам было на три года меньше: двадцать пять и двадцать девять. Как мы были молоды.

   - Мне тогда еще не было двадцати пяти, да и теперь нет двадцати восьми. В мае будет.

   - А мне было тридцать два. Жалко.

   - Мне муж часто напоминает, что я уже не молода, да и всегда набавляет мне года. Вот и я набавляю.

   - Не молоды в двадцать семь лет?...

   Стали вставать из-за стола... Я увидела Мишу, который пробирался ко мне, и сразу заметила, что он очень не в духе.

   - Я еду домой. А ты?

   Я сказала, что еще останусь.

   - Понятно, - сказал он, но мне показалось нужным познакомить его с Чеховым.

   - Это мой муж, Михаил Федорович, - начала я.

   Оба протянули друг другу руки. Я не удивилась сухому, почти враждебному выражению лица Миши, но меня удивил Чехов: сперва он будто пытался улыбнуться, но улыбка не вышла...

   ...А дома меня ждала гроза. Мише очень не понравилась наша оживленная беседа за столом, очень не понравилось, что мы не сели там, где нам было назначено.

  

  

   Письма Антона Павловича она получала тайком, через почтовое отделение, до востребования, делала это потому, что боялась, как бы письмо не пришло в ее отсутствие и не попало бы в руки мужа в недобрый час. Но муж все же знал о переписке, так как Авилова иногда давала ему читать некоторые письма.

   - Ты видишь, - говорила она, - как они мне полезны. Я пользуюсь его советами...

   - Воображаю, какую ахинею ты ему пишешь. Вот что я желал бы почитать. Дай как-нибудь. Дашь?

   Нет, я не дала.

  

  

   Да, с воспоминаниями Авиловой биографам Чехова придется серьезно считаться.

  

  

   - Расскажите мне про ваших детей - сказал Чехов. - Хороший народ. Хорошо иметь своих... иметь семью...

   - Надо жениться.

   - Надо жениться. Но я еще не свободен. Я не женат, но и у меня есть семья. У меня обязанности.

   - А вы счастливы? - спросил он вдруг.

   Меня этот вопрос застал врасплох и испугал. Я остановилась, облокотившись спиной о рояль, а он остановился передо мной.

   - Счастливы? - настаивал он.

   - Но что такое счастье? - растерянно заговорила я. - У меня хороший муж, хорошие дети. Любимая семья. Но разве любить - это значит быть счастливой?

   ...И вдруг ей сказали:

   - Лидия Алексеевна. За вами прислали из дома.

   - Что случилось? - вздрогнув, вскрикнула она.

   - Левушка, кажется, прихворнул. Анюта прибежала.

   - Антон Павлович, голубчик... Я не вернусь туда прощаться. Вы объясните Наде. До свиданья.

   Я вся дрожала.

   Он взял мою руку.

   - Не надо так волноваться. Может быть, все пустяки. С детьми бывает... Успокойтесь, умоляю вас.

   Он шел со мной вниз по лестнице.

   - Завтра дайте мне знать, что с мальчиком. Я зайду к Надежде Алексеевне. Дома выпейте рюмку вина.

   ...Миша сам открыл мне дверь.

   - Ничего, ничего, - смущенно заговорил он. - Он уже опять спит, и, кажется, жару нет. Без тебя я встревожился. Без тебя я не знаю, что делать. Про тебя спросил: где мама? Видишь, мать, без тебя мы сироты.

   Он пошел со мной в детскую. Никакого жара у него не было.

   - А ты представляешь себе, как ты меня испугал?..

   - Ну, прости. Сердишься?.. А я все-таки без тебя жить не могу. Ну, прости. Ну, поговорим... Весь вечер без тебя...

   "А я уже знала теперь, - пишет Авилова, - в первый раз, без всякого сомнения, определенно, ясно, я знала, что люблю Антона Павловича".

  

  

   Была масленица. Одна из тех редких петербургских маслениц - без оттепели, без дождя и тумана, а мягкая, белая.

   Ее муж уехал на Кавказ, и у них в доме было тихо, спокойно и мирно.

   В пятницу у Лейкиных должны были собраться гости, и ее тоже пригласили. Жили Лейкины на Петербургской, в собственном доме.

   Она сперва поехала в театр, кажется, на итальянскую оперу, где у Авиловых был абонимент. К Лейкиным попала довольно поздно. Ее встретила в передней Прасковья Никифоровна, нарядная, сияющая и, как всегда, чрезвычайно радушная.

   - А я боялась, что вы уже не приедете, - громко заговорила она, - а было бы жаль, очень жаль. Вас ждут, - шепнула она, но так громко, что только переменился звук голоса, а не сила его.

   - Я задержала? Кого? Что?

   - Ждут, ждут...

   ..."Скоро позвали ужинать, - пишет Авилова. - Было всего очень много: и закусок, и еды, и водки, и вин, но больше всего шума.

   Антон Павлович был очень весел. Он не хохотал (он никогда не хохотал), не возвышал голоса, но смешил меня неожиданными замечаниями. Вдруг он позавидовал толстым эполетам какого-то военного и стал уверять, что если бы ему такие эполеты, он был бы счастливейшим на свете.

   - Как бы меня женщины любили. Влюблялись бы без числа. Я знаю.

   Когда стали вставать из-за стола, он сказал:

   - Я хочу проводить вас. Согласны?

   Мы вышли на крыльцо целой гурьбой. Извозчики стояли рядом вдоль тротуара, и некоторые уже отъезжали с седоками, и, опасаясь, что всех разберут, я сказала Чехову, чтобы он поторопился. Тогда он быстро подошел к одним саням, уселся в них и закричал мне:

   - Готово, идите.

   Я подошла, но Антон Павлович сел со стороны тротуара, а мне надо было обходить вокруг саней. Я была в ротонде, руки у меня были не свободны, тем более что я под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и бинокль. Ноги вязли в снегу, а сесть без помощи было очень трудно.

   - Вот так кавалер, - крикнул Потапенко, отъезжая.

   Кое-как, боком, я вскарабкалась. Кто-то подоткнул в сани подол моей ротонды и застегнул полость. Мы поехали.

   - Что это он кричал про кавалера? - спросил Чехов. - Это про меня? Но какой же я кавалер? Я - доктор. А чем же я проштрафился как кавалер?

   - Да кто же так делает? Даму надо посадить, устроить поудобнее, а потом уже самому сесть как придется.

   - Не люблю я назидательного тона, - отозвался Антон Павлович. - Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты...

   - Как? Опять эполеты?

   - Ну, вот. Опять сердитесь и ворчите. И все это от того, что я не нес ваш шлейф.

   - Послушайте, доктор... Я и так чуть леплюсь, а вы еще толкаете меня локтем, и я непременно вылечу.

   - У вас скверный характер. Но если бы на мне были густые эполеты...

   В это время он стал надевать перчатки, длинные, кожаные.

   - Покажите. Дайте мне. На чем они? На байке?

   - Нет, на меху. Вот.

   - Где вы достали такую прелесть?

   - На фабрике, около Серпухова. Завидно?

   Я их надела под ротондой и сказала:

   - Ничуть. Они мои.

   Извозчик уже съезжал с моста.

   - А куда ехать, барин?

   - В Эртелев переулок! - крикнула я.

   - Это зачем? На Николаевскую.

   - Нет, в Эртелев. Я вас провожу, а потом усядусь поудобнее и поеду домой.

   - А я за вами, сзади саней побегу, как собака, по глубокому снегу, без перчаток. Извозчик, на Николаевскую.

   - Извозчик, в Эртелев!

   Извозчик потянул вожжи, и его кляча стала.

   - Уж и не пойму... Куда теперь?

   Поехали на Николаевскую. Я отдала перчатки.

  

  

   ...Подъезжали к Николаевской.

   - Вы еще долго пробудете здесь? - спросила я.

   - Хочется еще с неделю. Надо бы нам видеться почаще, каждый день. Согласны?

   - Приезжайте завтра вечером ко мне, - неожиданно для самой себя предложила я. Антон Павлович удивился.

   - К вам?

   Мы почему-то оба замолчали на время.

   - У вас будет много гостей? - спросил Чехов.

   - Наоборот, никого. Миша на Кавказе, а без него некому у меня и бывать. Надя вечером не приходит. Будем вдвоем и будем говорить, говорить...

   ...Извозчик с Чеховым отъехал и стал поворачивать, описывая большой круг по пустынной широкой улице. Мы продолжали переговариваться.

   - Непременно приеду, - говорил Чехов своим прекрасным низким басом, который как-то особенно звучал в просторе и тишине, в мягком зимнем воздухе. - Хочу убедить вас писать роман. И как вы были влюблены в офицера.

   - Кто это сказал?

   - Вы сами. Давно. Не помните? Будете спорить?

   Дверь отпирал швейцар в пальто внакидку.

   - Ну, до завтра.

   - Да. А вы не будете сердиться? Будете подобрее. Женщина должна быть кротка и ласкова.

   Не было у меня предчувствия, что меня ждет.

  

  

   И вот настал этот вечер.

   С девяти часов я начала ждать.

   У меня был приготовлен маленький холодный ужин, водка, вино, пиво, фрукты. В столовой стол был накрыт для чая. Я представила себе так: сперва я затащу Чехова в детскую. Пусть позавидует. Дети еще не будут спать, а будут ложиться, а тогда они особенно прелестны. Самое веселое у них время. Потом мы пойдем пить чай. Потом перейдем в кабинет, где гораздо уютнее, чем в гостиной. Сколько необходимо сказать друг другу.

   Ужинать позднее.

   В начале десятого раздался звонок. Прижавши руку к сердцу, я немного переждала, пока Маша шла отворять, пока отворила и что-то ответила на вопрос гостя. Тогда я тоже вышла в переднюю и прямо застыла от ужаса. Гостей было двое, мужчина и женщина, и они раздевались. Значит, это не было недоразумение: они собирались остаться, сидеть весь вечер. А всего несноснее было то, что это были Ш., Мишины знакомые, к которым он всегда тащил меня насильно, до того они были мне несимпатичны. Я ее положительно не выносила. И он, и она были математики, преподавали где-то.

   - Да, это мы, мы! - закричала В. У. - А Михаил Федорович на Кавказе?..

  

  

   В десять часов Маша доложила, что чай подан.

   Я вздрогнула и кинулась в столовую. Так оно и было. Весь мой ужин стоял на столе. И вино, и фрукты.

   - Да, здесь целый пир, - вдруг закричала В. У. за моей спиной. - Вы ждали гостей? Петя, мы с тобой так рано обедали...

   Я угощала, подкладывала.

   - Очень вкусный соус. Это ваша кухарка? Как? Вы сами? А Михаил Федорович говорил, что вы не любите хозяйничать. Больше в сфере фантазии, поэзии.

   На наших больших столовых часах было половина одиннадцатого. Ясно, Антон Павлович не придет, и я уже была этому рада.

   Вдруг в передней раздался звонок, и я услышала голос Антона Павловича. Он о чем-то спросил Машу.

   - Что с вами? - крикнула В. У. - Петя! Скорей воды... Лидии Алексеевне дурно.

   - Нет, я ничего, - слабо сказала я. - Почему вам показалось?

   - Но вы побледнели, как мел....

  

  

   Вошел Антон Павлович, и я представила друг другу своих гостей.

   Какой это был взрыв хохота.

   - Как? Антон Павлович Чехов? И Лидия Алексеевна не предупредила нас, что ждет такого гостя?.. Вот когда вы ответите мне, Антон Павлович, на вопросы, которые я ставила себе каждый раз, как читала ваши произведения. Я хочу, чтобы вы ответили.

   Она напала на Чехова, как рысь на беззащитную лань. Она впилась в него, терзала, рвала на части, кричала, хохотала. Она обвиняла его, что он тратит свой большой талант на побасенки, что он ходит кругом и около, а не решает задачи, не дает идеала. Все у него расплывчато, нет точности, нет математичности. Математичности нет, нет. Ха, ха, ха.

   Антон Павлович несколько раз растерянно оглядывался на меня... Антон Павлович защищался слабо, нехотя, говорил односложно. Он сидел над своим стаканом чая, опустив глаза.

   Но вдруг Ш. встал и сказал жене:

   - Вера, нам пора домой.

   - Домой? - вскрикнула она. - Но, Петя, когда я дождусь еще случая высказать то, что Чехов должен выслушать? Должен он понять свой долг как писатель...

  

  

   ...Дверь хлопнула, и мы с Антон Павловичем в изнеможении перешли в кабинет.

   - Вы устали, - сказал Антон Павлович. - Я уйду, вас утомили гости.

   Что со мной делалось? Я едва могла говорить.

   - Прошу вас, останьтесь.

   - Кстати... не можете ли вы дать мне то, что обещали. Газеты с вашими рассказами и рукопись.

   Я все собрала заранее и передала ему пакет.

   ...Мне было стыдно и больно. Приняла гостя, нечего сказать.

   - Вам надо лечь спать, - сказал Чехов, - вас утомили гости. Вы сегодня не такая, как раньше... и вы будете рады, когда я уйду... помните ли вы наши первые встречи? Да и знаете ли вы?.. Знаете, что я был серьезно увлечен вами? Это было серьезно. Я любил вас. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить. Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас. И когда я увидел вас после долгой разлуки, мне казалось, что вы еще похорошели и что вы другая, новая, что опять вас надо узнавать и любить еще больше по-новому. И что еще тяжелее расставаться...

   Он сидел на диване, откинувшись головой на спинку; я - против него на кресле. Говорил он тихо, точно гудел своим чудесным басом, а лицо у него, было строгое, глаза смотрели холодно и требовательно.

   - Знали ли вы это?

   У меня было такое чувство, точно он сердится, упрекает меня за то, что я обманула его...

   - Я вас любил, - продолжал Чехов уже совсем гневно, и наклонялся ко мне, сердито глядя мне в лицо. - Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить. Знали вы это?

   Он взял мою руку и сейчас же оставил ее...

   - О, какая холодная рука.

   И сейчас же он встал и посмотрел на часы.

   - Половина второго.

   ...В ушах у меня шумело, в голове вихрем неслись мысли, но ни одной я не могла остановить, схватить, понять. Сказать я тоже ничего не могла. Что делалось в моей голове? Как это было мучительно...

   Я с трудом встала и пошла его провожать.

   - Так не увидимся, - повторил он. Я молчала и только вяло пожала его руку.

   Мы жили на четвертом этаже. Вся лестница была ярко освещена. Я стояла на площадке и смотрела, как он бежит вниз. На первом повороте я его окликнула:

   - Антон Павлович.

   Он остановился и поднял голову. Подождал и опять побежал.

   Я ничего не сказала.

  

  

   На другой день я получила с посыльным пакет с книгой и моими рукописями и письмо. Книга была только что вышедший сборник его рассказов с сухой надписью: "Л. А. Авиловой от автора".

   ...Промучившись еще дня два, я приняла решение. В ювелирном магазине я заказала брелок в форме книги. На одной стороне я написала: "Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова", а на другой - "Стран. 267, стр. 6 и 7".

   Если найти эти строки в книге, то можно было прочесть: "Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее".

   Когда брелок был готов, я вырезала в футляре напечатанный адрес магазина, запаковала и послала в Москву брату. А его просила отнести и отдать в редакцию "Русской мысли".

   Брат передал Гольцеву для передачи Антону Павловичу.

   Я сделала все это с тоски и отчаяния. Адрес же вырезала, чтобы не было явного признания, чтобы все-таки оставалось сомнение для него, а для меня возможность отступления. Не могла же я отдать ему свою жизнь! Разве что сразу четыре жизни: мою и детей. Но разве Миша отдал бы их мне? И разве Антон Павлович мог их взять?"

  

  

   И до чего все было сложно. Разве можно после опубликования воспоминаний Авиловой серьезно говорить о Мизиновой.

  

  

   "Не могло быть сомнения, что Антон Павлович получил мой подарок. Я ожидала последствий и тревожилась, и волновалась. То мне казалось, что он приедет, то я ждала от него письма и вперед сочиняла содержание. Иногда это была холодная отповедь.

   ...Но время шло, и не было ни Чехова, ни письма, не было ровно ничего.

   Как мне надоело разбираться в моих мыслях.

   Одно для меня было ясно: ничего не могло быть понятнее, естественнее и даже неизбежнее, чем то, что я полюбила Чехова".

  

  

   "Как-то он сказал мне: "У вас врожденная непрописная нравственность. Это много". Сказал он это по следующему поводу: завязался общий разговор о том, справедливо ли, что ошибка в выборе мужа или жены должна испортить всю жизнь? Одни говорили, что справедливость тут ни при чем, и что раз церковь благословила союз, то он должен быть крепок и нерушим. Другие горячо протестовали, приводя всякие доводы. Чехов молчал - и вдруг тихо спросил: "А ваше мнение?" Я сказала: "Надо знать, стоит ли?" - "Не понимаю. Как стоит ли?" - "Стоит ли новое чувство тех жертв?.. Ведь непременно должны быть жертвы. Прежде всего - дети. Надо думать о жертвах, а не о себе. К себе не надо жалости. Тогда ясно: стоит или не стоит".

   Позже, гораздо позже, я вспомнила этот разговор и могла предположить, что он имел большое значение. Тогда Антон Павлович и сказал мне:

   - У вас непрописная нравственность... Это много.

   Но разве этого было достаточно, чтобы он мог любить? Он!

   Не могло быть сомнения, что Антон Павлович получил брелок, но не отозвался ничем, даже переписка наша прекратилась. Надо было жить без него ".

   (Курсив мой. И. Б.)

  

  

   На маскарад - а он описан прекрасно, - сделало бы честь и большому писателю, - Авилова приехала с братом Алексеем. Мне кажется, что тот знал, что на маскараде будет Чехов, но скрыл это от сестры.

   - Как я рада тебя видеть, - сказала, подойдя к Чехову, измененным голосом Авилова.

   - Ты не знаешь меня, маска, - ответил он, пристально оглядев ее.

   От волнения и неожиданности она дрожала. Тогда, ни слова не говоря, Чехов взял ее под руку и повел по залу, потом, боясь, что ее узнает Немирович-Данченко и другие, предложил пойти в ложу.

   - А ты знаешь, кто я? Кто же? Скажи!

   Она вырвала у него свою руку и остановилась. Он улыбнулся.

   - Знаешь, скоро пойдет моя пьеса, - не отвечая на вопрос, сообщил он.

   - Знаю, "Чайка".

   - "Чайка". Ты будешь на первом представлении?

   - Непременно.

   - Будь очень внимательна. Я тебе отвечу со сцены. Но только очень внимательна. Не забудь.

   Он опять взял ее руку и прижал к себе.

   - На что ты ответишь?

   - На многое. Но следи и запомни.

   Они вошли в пустую аванложу, на столе стояли бутылки шампанского и бокалы.

   - Это ложа Суворина, - сказал Чехов, - сядем. Чокнемся.

   Он стал наливать шампанское.

   - Не понимаю, - сказала Авилова, - ты смеешься? Как ты можешь сказать мне что-нибудь со сцены? Как я пойму, что именно эти слова относятся ко мне? Да ведь ты не знаешь, кто я.

   - Ты поймешь. Сядь пей, пожалуйста.

   - Жарко!

   Она подошла к зеркалу.

   - Хочешь попудриться. Я отвернусь: сними маску - и Чехов сел к Авиловой спиной.

   Она следила за ним в зеркало: он не шевельнулся, но она маски не сняла.

   Потом они сидели рядом, пили.

   Все написано очаровательно. Когда они вернулись в зал, где двигалась и шумела какая-то сказочная или кошмарная толпа и над всем гудел непрерывно оркестр, а голова у нее слегка кружилась, сердце то замирало, то билось усиленно, она глядя ему в лицо говорила:

   - Я тебя любила. Тебя, тебя...

   - Кажется, не было ни одного часа, когда я не думала бы о тебе. А когда я видела тебя, я не могла наглядеться. Это было такое счастье, что его трудно было выносить. Ты не веришь мне? Дорогой мой!..

  

  

   И дальше:

   - Но ты не кончила рассказывать свой роман, - сказал Чехов. - Я слушаю.

   - Роман скучный, а конец печальный.

   - Конец печальный?

   - Я же тебе сказала, что не знаю, любила ли я действительно. Разве это значит любить, если только борешься, гонишь эту любовь, прислушиваешься к себе с постоянной надеждой, кажется, выздоравливаю, кажется, я наконец победила. Разве это любовь?

   - Не было бы любви, не было бы и борьбы, - быстро сказал он.

   - Ах! Значить ты мне веришь!

   - Я не знаю тебя, маска.

   Он взял ее под руку и встал.

   - Тут много любопытных глаз, - сказал он. - Ты не хочешь еще вина? Я хочу.

   Они опять поднялись в ложу и вошли в нее, после того как Чехов убедился, что она пуста.

  

  

   И вот прочитав исповедь Авиловой, (все то, что я привожу в выдержках), советский биограф Котов в предисловии к сборнику заявляет, что в отношении Чехова к Авиловой главным образом проявляется его интерес к ней, как к писательнице, которая могла бы выступить с темой о зависимом положении женщин. А эмигрантские литературоведы, Бог им судья, те просто даже не обратили внимание на воспоминания Авиловой.

  

  

   Что же услышала Лидия Алексеевна в театре?

   "Очень трудно, - пишет она, - описать то чувство, с которым я смотрела и слушала.

   Но вот... вышла Нина, чтобы проститься с Тригориным. Она протянула ему медальон и объяснила: "Я приказала вырезать ваши инициалы, а с этой стороны, название вашей книги".

   "Какой прелестный подарок!" - сказал Тригорин и поцеловал медальон.

   Нина ушла... а Тригорин, разглядывая, перевернул медальон и прочел "страница 121, строки 11 и 12". Два раза повторил он эти цифры и спросил вошедшую Аркадину:

   - Есть ли мои книги в этом доме?

   И уже с книгой в руках он повторил: "страница 121, строки 11 и 12". А когда нашел, прочел тихо, но внятно: "Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее".

  

  

   С самого начала, как только Нина протянула медальон, с Авиловой делалось что-то странное: она сперва замерла, едва дышала, опустила голову, потому что ей казалось, что весь зрительный зал, как один человек, обернулся к ней и смотрит ей, в лицо. В голове был шум, сердце колотилось, как бешеное. Но она не пропустила и не забыла: страница 121, строки 11 и 12. Цифры были другие, не те, которые она напечатала на брелоке. "Несомненно это был ответ мне со сцены, - пишет Авилова, - и ответил он мне, только мне".

  

  

   Книга Чехова в шкапу, найти ее ничего не стоит. Найти и прочесть. Но надо пить чай, есть ветчину, слушать Мишу и отвечать. А что там? на этой странице 121 и на строках 11 и 12! Ах, скорей бы скорей!

   Наконец чай отпит. Миша прошел через гостиную в спальню.

   - Мать! Ты скоро?

   - Да, сейчас.

   Тогда она прошла в кабинет и со свечой в руках поспешно нашла книгу, дрожащими руками отыскала страницу 121 и, отсчитав строки, прочла: "...кие феномены. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?"

   В полном недоумении она пересчитала строки.

   ..."Спать, - пишет Авилова, - я не могла.

   И вдруг точно молния блеснула в моем сознании: я выбрала строки в его книге, а он, возможно, в моей?

   Миша давно спал. Я вскочила и побежала в кабинет, нашла свой томик "Счастливица", и тут на странице 121, строки 11 и 12, я прочла: "Молодым девицам бывать в маскараде не полагается".

   Вот это был ответ! Все он угадал, все знал.

  

  

   В театре Суворина шла переводная пьеса.

   ...В антракте Авилова пошла в фойе. Спешно спускаясь вниз уже после звонка, увидела Антона Павловича. Он стоял в коридоре у дверей своей ложи, той самой, где они когда-то пили шампанское. Увидев ее, он быстро шагнул ей навстречу и взял ее руку.

   - Пьеса скучная, - поспешно сказал он. - Вы согласны? Не стоит смотреть ее до конца. Я бы проводил вас домой. Ведь вы одна?

   - Пожалуйста, не беспокойтесь, - ответила она. - Если вы уйдете, вы огорчите Суворина.

   Антон Павлович нахмурился.

   - Вы сердитесь. Но где и когда я мог бы с вами поговорить? Это необходимо.

   - И вы находите, что самое удобное на улице?

   - Так скажите: где? когда?

   Дверь ложи открылась, и показался Суворин.

   - Видите, вас ищут. Идите скорей на ваше место. - Я засмеялась и быстро пошла по коридору.

   - Кажется, ясно, что я выздоровела, - сказала она себе, хотела пойти в зрительный зал, но раздумала, пошла к вешалке, оделась и ушла. Ветер налетал порывами и мешал идти.

   - Свезу? - спросил извозчик.

   Она поколебалась и прошла мимо.

   - Удивительно умно все, что я сделала и сказала! - казнила она себя. - Выздоровела!.. Боже, до чего я несчастна! А он хотел поговорить со мной. О чем? "Необходимо..." И что же, я опять оскорбила его?

   Она подумала и с грустью решила: "Нет, он понял. Он все понимает, он все знает... и ему тяжело".

   Но как тяжело? Из сострадания?

   Ах, если бы он любил меня!

   "А тогда что?"

   ...последнего вопроса она разрешить не могла.

  

  

   Они решили встретиться в Москве. Авилова должна была быть там, Антон Павлович сказал ей, что приедет из Мелихова.

   18 марта 1897 года он ей написал:

   "Сердитая Лидия Алексеевна, мне очень хочется повидаться с Вами, очень - несмотря на то, что вы сердитесь и желаете мне всего хорошего "во всяком случае". Я приеду в Москву до 26 марта, по всей вероятности в понедельник в 10 часов вечера, остановлюсь в Б. Московской гостинице, против Иверской".

   ...Она послала ему свой московский адрес, и 23 получила в Москве записку с посыльным:

   "Б. Московская гостиница No 5. Суббота.

   Я приехал в Москву раньше, чем предполагал, когда же мы увидимся? Погода туманная, промозглая, а я немного нездоров, буду стараться сидеть дома. Не найдете ли вы возможным побывать у меня, не дожидаясь моего визита к вам? Желаю вам всего хорошего. Ваш Чехов".

   Я сейчас же ответила, что вечером буду у него.

  

   Как я и обещала в письме, в восемь часов я входила в "Московскую".

   Швейцар принял у меня пальто, и я стала подниматься по лестнице.

   Вдруг он окликнул меня.

   - А вы к кому?

   - К Чехову.

   - Так его дома нет. Вышел.

   - Не может быть! Вероятно, он не велел принимать? Он нездоров. Он мне писал...

   - Не могу знать. Только его нет. С утра уехал с Сувориным.

  

  

   Я стояла на лестнице в полной растерянности.

   Прибежал какой-то лакей.

   - Вот не верят, что Антон Павловича дома нет, - сказал ему швейцар.

   - Он мне назначил. Я ему писала...

   - Писем да записок с утра тут вон сколько накопилось, - сказал швейцар.

   Тогда я быстро спустилась. На подзеркальнике грудкой лежала почта, и я, быстро перебирая ее, нашла свое письмо и зажала его в руке.

  

  

   На другой день пришел Алеша, брат Авиловой, и сообщил, что Антон Павлович серьезно заболел и его отвезли в клинику.

   А 25 утром она получила записочку.

   "Вот вам мое преступное Curriculum vitae: в ночь под субботу я стал плевать кровью. Утром поехал в Москву. В 6 часов поехал с Сувориным в Эрмитаж обедать и едва сел за стол, как у меня кровь пошла горлом форменным образом. Затем Суворин повез меня в Славянский базар; доктора; пролежал я более суток - и теперь дома, т. е. в Больш. Моск. гостинице. Ваш А. Чехов.

   Понедельник".

  

  

   Около трех часов дня во вторник мы с Алешей входили в приемную клиники. Нас встретила женщина в белом.

   - Вот... моя сестра хотела бы видеть Чехова, - сказал Алеша.

   На лице женщины в белом выразился ужас, и она подняла плечи и руки.

   - Невозможно! Совершенно невозможно! Антон Павлович чрезвычайно слаб. Может быть допущена только Марья Павловна.

   - А нельзя ли нам поговорить с доктором?

   - С доктором? Но это бесполезно.

   Пришел доктор и сразу заявил:

   - Антона Павловича видеть нельзя. Допустить вас я не могу ни в коем случае.

   Тогда заговорила я.

   - В таком случае передайте ему, пожалуйста, что я сегодня получила его записку и... вот... приходила, но что меня не пустили.

   - Сегодня получили записку? Но он заболел еще третьего дня.

   Я достала письмо Чехова и протянула ему.

   - Он писал вчера.

   Доктор отстранил письмо и насупился.

   - Подождите, - сказал он и быстро вышел.

   - Видишь? Пустят... - сказал Алеша.

  

  

   Младший брат Лидии Алексеевны, Алексей Алексеевич Страхов, музыкант, обожал ее. С ним я познакомился в эмиграции, он бывал у нас на Бельведере. К сожалению, я