Дживелегов Алексей Карпович - Данте Алигиери. Жизнь и творчество

а XIII века стали клониться к упадку.

Данте был свидетелем триумфов ереси и ее поражения. И отнюдь не безучастным.

 

 

7. Ереси

Кадры сторонников ереси вербовались из двух групп. Одну составили старые еретики, появившиеся в Италии задолго до разделения церквей, то есть до середины XI века. Их первыми плацдармами были области, исстари находившиеся в сношениях с Востоком: Венеция, Равенна, Рим, Неаполь, Сицилия. Религиозная доктрина этих еретиков восходила к старым еретическим учениям: к дуализму, к представлению о господстве в мире двух начал - доброго и злого, божьего и дьяволова; злой создает все вещи материальные, земные, плотские; добрый - чистые, ничем не запятнанные существа. Только они и спасаются. Вообще в греховном мире спастись можно, лишь подавляя в себе все плотское: праведной жизнью и чистотой. Отсюда название первых ячеек сектантства - катары, то есть чистые. Когда догматика катаров получила более детальную разработку в учении Петра Вальдо [40], они стали зваться вальденсами. Но не пропало и старое название, и появились также другие по местам распространения: лионские братья, ломбардские братья. В Италии они были очень многочисленны. С еретиками этого толка церковь вела свирепую борьбу.

Другое крупное разветвление ереси возникло непосредственно в итальянских городах, в процессе социальной и политической борьбы, в период наиболее обостренной распри между папами и императорами, то есть в XI веке, еще до первого крестового похода и до закона о безбрачии духовенства. В городах пользовались неограниченным влиянием церковные князья, епископы и аббаты, всем обязанные императору, который раздавал города им в лен как своим вассалам. Эта феодальная церковная верхушка в городах эксплуатировала мирян всех состояний, зажиточных и бедных, а также низший клир. И когда началась так называемая борьба за инвеституру, высшие клирики не только не подчинились папе, но открыто выступили за императора. Против пышной и распущенной жизни высшего духовенства глухо протестовали также плебейские массы, обвинявшие его в забвении пастырских обязанностей и в злоупотреблении десятиной. Эти городские низы называли себя патаренами, то есть тряпичниками, и протест их постепенно стал заражаться еретическими мотивами, хотя и лишенными догматической четкости. Папы, сразу оценившие значение этой революционной оппозиции против епископского самодержавия, не только не смутились присутствием в ней еретического духа, но благословили ее и всячески стали поддерживать: патарены ведь были их союзниками против общего врага. Покровительство Рима дало патаренам новую силу, и их движение, сосредоточенное главным образом в ломбардских городах, начало быстро распространяться. Протест нищих патаренов против утопающего в изобилии высшего духовенства стал приобретать коммунистические черты. Как известно, религиозный коммунизм, в виде грядущего "божьего царства", которое принесет равенство, зародился в утопиях раннего христианства. Но он не мог пустить корней, ибо был лишен питающей социальной почвы. В ломбардских коммунах, где бушевала острейшая общественная борьба, эта почва появилась. Евангелие, чтение которого на родном языке входило в программу каждой ереси, давало сколько угодно аргументов религиозному коммунизму. Пап это не смущало. Уже Лев IX запретил в 1059 году и духовенству, и мирянам всякое общение с женатыми священниками, а когда папой под именем Александра II стал луккский епископ Ансельм, поднявший перед этим движение патаренов в Милане, еретики почувствовали, что настал праздник и на их стороне. Он настал по-настоящему, когда на папский трон воссел Григорий VII, энергичный, ни перед чем не останавливавшийся фанатик. Этот буйный деспот не только разрешил народ от повиновения епископам, медлившим подчиниться закону о целибате, то есть безбрачии духовенства (1074), но прямо подстрекал городские деклассированные массы против высшего духовенства. Так крепла ересь и в ломбардских и в тосканских городах.

Между катарами и патаренами первоначально не было никакой связи. Катары не принимали участия в социальной борьбе, а патарены не интересовались догматикой. Катары были в оппозиции к церкви и к папе, ее главе. Патарены были армией папы в борьбе, которую он вел с императором и церковными феодалами. Катары не представляли собой общественной группы. Патарены были организованным и связанным общими интересами плебейским соединением. Катары держались пассивно, патарены были непрерывно в действии и в борьбе. Такое положение кончилось уже при ближайших преемниках Григория VII, когда папы добились подчинения епископов, то есть достигли своей политической цели. Теперь демагогия была уже не нужна и поддержка сверху плебейского социального движения в городах становилась опасной. Ситуация изменилась. Папство вступило в союз с епископами, уже неспособными вести самостоятельную политику, и совместно с ними занялось обузданием организованных городских низов. Кое-где патарены подчинились, но в большинстве случаев продолжали боевую оппозицию не только без папского благословения, но и в прямой борьбе с папою. Для того чтобы укрепить свои позиции, патарены постепенно начали вступать в союз с катарами, которые с своей стороны были рады получить поддержку организованного плебейства против старого врага, папы. Доктрина катаров оказалась, таким образом, вооруженной, а у патаренов появилась идеология, обладающая огромной силой пропаганды. Соединенных сил папства и епископов было мало, чтобы выдерживать борьбу с ересью, усилившейся благодаря союзу доктрины катаров с бунтарским опытом патаренов. Когда еретики выдвинули неотразимого агитатора Франциска Ассизского, чье учение сразу же привлекло к нему массы городского и сельского люда, папы поняли, что борьба будет им не под силу. Группа Франциска была объявлена легальным орденом: папы питали надежду, что подкупом верхушки им удастся парализовать бунтарский дух последователей ассизского еретика. В целом они оказались правы. Но, даже потеряв один из сильнейших своих отрядов, ересь не капитулировала и продолжала борьбу. Появились крупные разветвления катаро-вальденского ствола, ереси стали дифференцироваться по классовому признаку: у бедных и у богатых появились свои ереси - у одних с преобладанием коммунистических элементов, у других - с подчеркнутым интересом к догматике. И, как всегда, среди еретиков были такие, которые порывали с ортодоксией от малой веры, и такие, которые порывали с ней от веры слишком горячей и экзальтированной.

Ереси долго царили в стенах итальянской коммуны и не могли пройти бесследно для ее культуры. Воздействие ересей сказывается в конкретных фактах, характеризующих многие стороны коммунальной культуры. Особенно усиливается влияние революционного духа ереси в момент обострения политической борьбы в коммунах.

В борьбе гвельфов и гибеллинов ересь сыграла очень большую роль. Борьба эта не могла быть свободной от резонансов, хотя и приглушенных, спора об инвеституре. Папство и империя не разоружались и стояли друг перед другом в боевой готовности. И, разумеется, теперь, как и раньше, были очень заинтересованы в союзниках. А еретики с самого начала XIII века были слишком заметной силой, чтобы ими можно было пренебречь. Однако конъюнктура складывалась очень запутанная. Что папы уже не могли опереться на ереси, как в XI веке, было совершенно ясно. Но и империи было нелегко привлечь к себе еретиков, ибо ересь рассматривалась не только как преступление против церкви и религии, но и как преступление против общественно-политического порядка. Ее обвиняли в отрицании семьи, собственности, земного правосудия, предержащих властей. Ее обвиняли даже в заговоре против государственности. Императоры, начиная с Генриха III, вели с нею борьбу. Барбаросса на Веронском соборе 1184 года, потрясая рыжей бородой, гремел угрозами по адресу еретиков и театральным жестом бросил, в знак вызова им, свою железную перчатку.

Очень трудным оказалось положение Фридриха П. Он в течение всего своего царствования не только боролся с папами, но и задался грандиозной целью осуществить мировую миссию империи при помощи папства. Он присваивал себе те задачи, которые в недалеком прошлом создали папству его самую большую славу. Он организовал, да еще под интердиктом, крестовый поход без Рима, овладел Иерусалимом без Рима, короновался там у гроба господня без Рима и вдобавок дразнил пап тем, что его крестовый поход единственный после первого окончился удачно. Борьба с Римом была трудная, и всякое лишнее оружие императору годилось в этой борьбе. А ересь, расшатывавшая папский трон, была оружием очень неплохим. Однако Фридрих не мог отступить от государственной доктрины, рассматривавшей еретиков как врагов общественного порядка, и не только издавал против них строгие декреты, но и посылал их иной раз на костры.

И все же не эти факты определяли основную линию его политики. Как и все государи его времени, как и все городские коммуны, он очень последовательно проводил точку зрения этатизма. Он утверждал полноту прав государства и отрицал всякие "свободы" и "вольности", то есть юридические и административные права, сохранявшиеся у некоторых социальных групп, имевшие источник, от государства независимый. Круг таких правомочий, неизбежно приходивших в столкновение с интересами государства, создавался в основном церковью. Два меча, духовный и мирской, скрещивались, а время было такое, что мечу духовному уже изменяла его былая мощь. Но церковь сопротивлялась отчаянно, защищая свои вольности: церковный суд, церковные доходы, церковную администрацию. Она объявляла еретиком всякого, кто отказывался стать на церковную точку зрения, и обрушивала интердикт на государей, на государства, на города. Фридрих, с тех пор как он порвал с папами, почти не выходил из-под интердикта, как и его подданные. Интердикт означал предписанную папой забастовку духовенства, то есть прекращение церковной службы, церковных треб, работы инквизиции и ее судов. Наличие интердикта давало полную свободу еретикам действовать беспрепятственно и набирать новых адептов. Фридрих теперь не мешал этому. Его терпимая по отношению к еретикам политика создала ему у современников славу не очень ортодоксального христианина. Это подтверждали факты его постоянного общения с мусульманами и евреями, создание им сарацинских отрядов, совершенно равнодушных к перунам отлучения и слывших защитниками катаров против папских войск. Данте посадил его в тот круг ада, где казнятся еретики, по соседству с Фаринатою. Джованни Виллани говорил про Фридриха, что он ведет эпикурейскую жизнь и не задумывается над тем, что есть жизнь иная, после смерти. Францисканец Салимбене выражается точнее: "Фридрих искал доказательств, что после смерти нет никакой другой жизни".

Словом, все знали, что император не только покровительствует еретикам, но и сам склоняется к ереси. Ибо приговор Данте, характеристика Виллани и Салимбене не оставляют сомнения, что современники считали императора сторонником учения эпикурейцев.

Эта ересь - материализм в элементарной средневековой формулировке - была очень популярна в Тоскане и особенно во Флоренции. Она отрицала бессмертие души, то есть всю католическую эсхатологию - ад, чистилище, рай и, следовательно, все религиозное обоснование морали. Она разрешала людей от забот о потустороннем мире и приковывала их к заботам мирским, ко всему земному, призывала их пользоваться всеми доступными им земными благами и жить в радости. Адептами эпикурейской ереси были люди высших классов. В ней совсем не было коммунистических мотивов, которые создавали другим ересям популярность в плебейских кругах. Но самое ее беспрепятственное, не просто терпимое, а поощряемое распространение позволяло и демократическим ересям организоваться под ее крылом и свободно вести свою пропаганду. Еретики разных толков чувствовали себя во Флоренции настолько свободно, что уже в 1245 году, когда гибеллины еще не одержали своей первой победы и лишь пользовались поддержкой большинства, под стенами и в стенах собора произошло побоище между еретиками, во главе которых стоял подеста, и верными сынами церкви, монахами и священниками, которых вел монах Петр Мартир. И хотя будущий святой был мастер творить чудеса, но на этот раз и он, и его благочестивая рать были жестоко побиты. Нечего и говорить, что в годы господства гибеллинов (1248-1250 и 1260-1266) еретики, сильные союзом с правящими кругами, мало волновались из-за интердиктов, которыми папы без отдыха осыпали город.

Не следует, однако, думать, что еретиками были исключительно люди гибеллинских настроений. Их было много и среди гвельфов. В Дантовом аду в одной и той же раскаленной могиле ждут страшного суда два эпикурейца: гибеллин Фарината дельи Уберти и гвельф Кавальканте деи Кавальканти. Так было и в жизни. Эпикурейцем был также сын Кавальканте, зять Фаринаты - Гвидо Кавальканти, ближайший друг Данте в юности.

Главное гнездо эпикурейства, которое поддерживало движение во всей Италии, находилось при дворе Фридриха II в Палермо. Сам император, его сыновья, Манфред, Энцо, Федерико Антиохийский, большинство его придворных были последователями этого учения. А когда умер Фридрих, Манфред, наследовавший ему, продолжал оказывать материалистической ереси свое покровительство. Джованни Виллани, гвельф и флорентийский патриот, набросал в своей хронике его портрет, в котором светится сдержанное сочувствие несчастному герою, врагу Флоренции: "Он был красив телом и, как отец, и даже больше, любил жизнь, наполненную удовольствиями. Он играл на разных инструментах и был обучен пению. Охотно окружал себя жонглерами, странствующими искусниками и красивыми наложницами. Всегда одевался в зеленые одежды, был щедр, вежлив, приветлив, так что всех тянуло к нему. Но вся его жизнь была полна эпикурейства. Он ничего не хотел знать о боге и святых и вместо них любил только земные удовольствия". Позднее одно лишь появление в Италии Конрадина - Фридрихова внука - обнаружило, что чуть ли не все бароны, живущие на берегах Гардского озера, - патарены или эпикурейцы. Недаром так оживились тогда не только в Ломбардии, но и во всей Италии еретики различных толков.

После того как гвельфы окончательно восторжествовали во Флоренции, ересь не умерла и даже не совсем ушла в подполье. Она продолжала держаться и оказывала свое живительное влияние на умы. Лишь значительно позднее, в 1304 году, проповедник фра Джордано мог сказать, что еретики "почти исчезли". Да и то можно предполагать, что заявление монаха было чересчур оптимистично, недаром Джованни Виллани уже в 1346 году снова повторяет утверждение фра Джордано, и столь же нерешительно: "почти не осталось". Во всяком случае, в пору юности Данте ереси еще крепко держались.

Влияние еретической гибеллинской культуры в городах было огромно. Оно прежде всего содействовало укреплению и углублению мирского духа. Люди привыкли соединять себя прочно с землей, и не просто с землей, а с вольной жизнью среди себе подобных: не в монастырском затворничестве, а в вихре впечатлений и радостей. Очень любопытный факт, иллюстрирующий эти новые настроения, передает тот же Салимбени в своей хронике. Однажды постигла катастрофа некоего Джиберто да Дженте, одного из маленьких синьоров, которых развелось великое множество с началом борьбы гвельфов и гибеллинов. Его согнали с подестата в Парме. Ждала его полная неопределенности судьба изгоя. В пору такого грустного беспутия встретился ему францисканский монах, начавший уговаривать его поступить в монастырь и подумать о спасении души. Сто лет назад предложение было бы принято с восторгом: оно блистательно разрешало жизненный кризис. Но Джиберто решительно отказался. "Не могу, - сказал он меланхолически, - сердце мое занято другим" (habeo cor circa alia occupatum). Это "другое" - дела мирские. Они теперь влекли людей больше всего. Города полны соблазнов, хотя иной раз опасных.

С укреплением мирского духа тесно связано то влияние, которое еретическая культура оказывала на творчество в разных областях. Теперь все яснее вырисовывается, как многообразно было это влияние. Пространственные искусства испытали его повсюду, где они начинали возрождаться на новых основах, в отходе от застывшей, неподвижной византийской манеры, дальнейшее культивирование которой делало невозможным какой бы то ни было прогресс. Творчество Никколо и Джованни Пизано, сказавшее новое слово в скульптуре, творчество Чимабуэ и ранних сиенцев, открывших новые пути в живописи, было бы немыслимо, если бы в городах не держались ереси и если бы влияние гибеллинов не содействовало их распространению по всей Италии. А связь творчества Джотто с францисканским движением, которое было настоящей ересью, не вызывает теперь никаких споров.

Но, быть может, ни в одной сфере духовной жизни связь с еретической культурой не сказалась так ярко, как в области поэзии.

Здесь соприкоснулся с ней Данте, и это произошло в ту пору, когда пробуждалась его муза.

 

 

8. Поэзия в ХШ веке

"Эти славные герои, император Фридрих и высокородный сын его Манфред, пока фортуна была к ним благоприятна, прилежали к делам, достойным человека, и презирали грубоживотные. Поэтому те, кто был наделен духом возвышенным и изящным, стремились сообразоваться с величием столь достойных государей. И в те времена все, что было блестящего среди людей латинской крови, появлялось прежде всего при дворе этих великих венценосцев. И так как столица их была в Сицилии, то и повелось, что все, что наши предшественники слагали на народном языке, зовется сицилианским".

Так изображает Данте в своем латинском трактате "О народном языке" начало итальянской поэзии. Это чрезвычайно важное указание, хотя, как теперь выясняется, название "сицилианский" нужно считать условным, равно как и наименование "сицилианской" первой поэтической школы в Италии. Пи язык первенцев итальянской поэзии не был сицилийским диалектом, ни большинство поэтов, принадлежавших к сицилианской школе, не были сицилианцами.

Нужно помнить, что первые образцы светской итальянской поэзии, претендующей на художественное значение, появились на рубеже XII и XIII веков, то есть с огромным, по крайней мере полуторавековым опозданием против заальпийской Европы. До этого времени Италия знала только поэзию жонглеров, не имевшую письменности, пользовавшуюся провинциальными диалектами, не облагороженную разработанными приемами поэтического искусства. Поэты первой поэтической школы принципиально отличали свой язык и свое искусство от языка и искусства жонглеров. В том же трактате о языке Данте говорит про язык новой поэзии очень обстоятельно. Это - тоже народный язык, volgare, но особый, облагороженный. Данте называет его просвещенным - illustree или придворным - aulicum, curialem, то есть высоким народным языком. Тосканцы, говорит он, особенно флорентийцы, уверяют, что их наречие и есть этот высокий народный язык; мнение это разделяется не только низшими классами, но и известными людьми, как Гвиттоне из Ареццо, "который никогда не писал на высоком", Бонаджунтою из Лукки, Галло -пизанцем, Мино Мокато из Сиены и Брунетто Латини - флорентийцем. Но они не правы. Тосканское наречие становится высоким только тогда, когда его стараются приблизить к литературному. Таково оно у Гвидо Кавальканти, Лапо Джанни, Чино да Пистоя и у "его друга". Так, Данте, скрывший себя под прозрачным анонимом, говорит о происхождении того языка, который под названием volgare - просто, без эпитетов - будет выкован им и его соратниками по "сладостному новому стилю". В нем все лучшее, что было в тосканском наречии, слилось с лучшим, что было в других наречиях. И все вместе было облагорожено стилистическим влиянием и лексическим строем провансальского и латинского языков.

Новая поэзия родилась при дворе Фридриха II, что, конечно, не было случайностью. К императорскому двору в Палермо приходили не только ученые и философы, но и жонглеры и забавники всяких специальностей. Там устраивались поэтические игры и состязания, звучали песни, звенели лютни и виолы, ибо Фридрих обожал музыку так же, как соколиную охоту и гаремные утехи. Нет ничего удивительного, что первые поэтические опыты, сначала робкие, потом все более уверенные, возникли там же. Они многим обязаны провансальцам.

Провансальские поэты уже в XII веке постоянно посещали Италию, где их язык в аристократических и богатых городских кругах был хорошо знаком. В XIII веке трубадуров стало больше. Их охотно принимали, их очень ласкали, и они за это прославляли в стихах баронов и воспевали красоту их дам. Особенно много стало в Италии трубадуров после альбигойского похода. Альбигойство - от города Альби - было одним из вариантов учения катаров и получило очень большое распространение на юге Франции. Папа Иннокентий III, чтобы подавить ересь, объявил крестовый поход. Нищее рыцарство северной Франции, соблазненное надеждой на богатую добычу, в 10-х и 20-х годах XIII века накинулось на цветущие города и замки Прованса и подвергло их жесточайшему разграблению. Трубадурам на родине петь стало некому и негде. Все, кто уцелел, искали спасения за пределами Франции. Естественно, что большинство трубадуров направилось в Италию, куда были давно проторены пути. Там появились и самые именитые: в Пьемонте, в Луниджане у маркизов Маласпина, в Монферрате, в Ферраре у д"Эсте.

В Вероне их благосклонно слушал, в промежутки между кровавыми деяниями, Эццелино да Романо. Одиночки доходили и до Палермо. Провансальские песни: канцоны, альбы, серенады, сирвенты - все то, что составляло "веселую науку" Прованса и что смолкло на ее родине, - стали распеваться по всей Италии, вызывая огромный интерес и подражание. Итальянцы сами начали слагать провансальские стихи, и многие достигли в них большого мастерства. Мантуанец Сорделло писал только по-провансальски. И постепенно образованные люди, воспитавшиеся на латинской школьной риторике, плененные техническим совершенством провансальской лирики - словесным и стиховым, а еще больше раскрывающимся в ней идейным миром, начали прилаживать к итальянскому языку провансальские поэтические лады. Это именно то, чему с таким блеском было положено начало людьми Фридрихова двора. Сам император, его сыновья, его канцлер Пьеро делла Винья, нотариус Якопо да Лентино, придворные - Руджеро д"Амичи, Ринальдо д"Аквино, Якопо Мостаччи, Фолько да Калабриа - все стали в благородном соревновании слагать итальянские стихи. Ими было создано первое цветение итальянской поэзии. Наиболее ранние опыты относятся к двадцатым годам XIII века, а к моменту смерти Фридриха (1250) Италия на поприще поэзии могла ни в чем не завидовать Провансу. Мало того, ученики вскоре начали обгонять учителей. Из арсенала провансальской стиховой техники было взято все жизнеспособное и отметено то, что устарело и что не могло найти применения в строе итальянского языка. Наряду с жанрами провансальской лирики появились новые: баллада, восходящая к итальянской народной лирике, и необыкновенно счастливо найденный не то Пьеро делла Винья, не то Якопо да Лентино сонет, которого ждала такая славная судьба.

Языком итальянской поэзии стал "высокий volgare". В нем тосканские элементы постепенно получили преобладание, так как Тоскана завоевала первенство в поэтическом творчестве, а Флоренция вскоре стала центром итальянской поэзии.

О том, какая доля поэтической продукции Италии принадлежала Флоренции, свидетельствует хранящаяся в папской библиотеке рукопись второй половины XIII века, в которой собрано около тысячи (999) стихотворений, - знаменитый Ватиканский кодекс. Составлял эту антологию, несомненно, просвещенный и обладавший вкусом любитель. Из всего количества стихотворений 205 анонимных, сотня с небольшим принадлежит не тосканцам, начиная от Якопо да Лентино, а плоды тосканской музы распределяются так, что на долю флорентийцев приходится 453 подписанных стихотворения и несомненно какое-то еще количество анонимных. И так же несомненно, что Ватиканский кодекс содержит лишь избранное, ибо составитель включил в сборник только те стихи, которые, по его мнению, стояли на высоком художественном Уровне. Например, стихи поэтов из народа в антологию не вошли, вероятно, по мотивам вполне принципиальным.

 

 

9. Данте и его время

Вообще же и поэтов и стихов во Флоренции было гораздо больше, чем можно судить по сохранившимся сборникам. Поэзия сделалась страстью всех классов общества, и нередко среди стихотворений, написанных малообразованными людьми, попадались такие, в которых непосредственности и свежести было гораздо больше, чем в стихах ученых людей. Стихи слагали понемногу все. Дворяне-гибеллины - Лаппо дельи Уберти, сын Фаринаты, его родственник Пьер Азино, кардинал Оттавиано дельи Убальдини - товарищ Фаринаты по мукам за ересь в огненных могилах у Данте, Форезе Донати, друг Данте, купцы, юристы, нотариусы, ремесленники, духовные лица. Стихотворный поток нуждался в какой-то плотине, и еще задолго до того, как школа "сладостного нового стиля" выступила с реформой, предъявившей к стихам определенные требования, делались попытки ограничить виды поэтического творчества. Но по-настоящему стихотворное наводнение убыло после 1268 года. До этого времени большинство стихов принадлежало к разным видам политической лирики. Особенно процветала тенцона - стихотворное состязание, в котором люди разных политических взглядов или даже просто не сходившиеся в чем-нибудь осыпали друг друга затейливо рифмованными ругательствами. Когда в 1268 году через Тоскану проходил юный Конрадин Гоэнштауфен, спешивший на юг, чтобы отнять у Карла Анжуйского дедовский престол, Флоренция вся зазвенела стихами, в которых гвельфы, обозленные и напуганные опасностью, давали выход своему боевому возбуждению и своей ненависти. По не смолкли и гибеллинские голоса, и не только в дворянской среде, но и в пополанской. Ювелир Орландуччо вступился за юношу-героя, который не побоялся померяться силами со старым анжуйским волком. Орландуччо нападал на гвельфа Паламидессе Беллиндотти, а тот в ответ высмеивал противника, говоря, что он расхрабрился лишь потому, что носит богатырское имя Орландо (Роланд). Тенцоны гремели такие, что власти решили вмешаться для предупреждения возможных скандалов и смут. Под страхом тягчайших наказаний было запрещено слагать стихи в гибеллинском духе, а также и полемизировать с гибеллинами. Этот декрет подрезал всю аполитическую лирику. Правда, она сдалась не сразу, как показывает появление в 1275 году знаменитой тенцоны из семнадцати сонетов, в написании которой принимали участие несколько виднейших флорентийских поэтов. По она все-таки пошла на убыль. Некоторые гибеллинские поэты, например Рустико ди Филиппо, стали сочинять непристойные стихи, а другие перешли на любовную лирику. Именно в любовную лирику, расползавшуюся в беспорядке во все стороны, должен был внести порядок "сладостный новый стиль", dolce stil nuovo.

Среди множества поэтов, сохранивших привязанность к привычным поэтическим формам и устоявших против соблазнов dolce stil nuovo, был один очень одаренный - Гвиттоне из Ареццо, ярый гвельф и столь же ярый сторонник богатой буржуазии. Он оплакивал несчастья Флоренции, которая после Монтаперти, попав во власть гибеллинов, стала служанкой, вместо того чтобы наравне с Римом господствовать над миром. В молодости Гвиттоне увлекался провансальскими образцами и воспевал любовь. Но под конец жизни он опрокинул алтари Венеры и начал в стихах прославлять укрощение плоти: нападал на Кавальканте деи Кавальканти и на некоего мессера Лаппо - быть может, это был сын Фаринаты - за то, что они не связывают своих упований с мыслью о небе, а по-эпикурейски и греховно желают наслаждаться в земной жизни. После того как учреждение приората (1282) дало больше прав младшим цехам, он начал писать, что теперь всякий считает себя равноправным и даже маленький человек хочет принимать участие в управлении городом. Гвиттоновы стихи Данте не признает высокими и в трактате о языке будет восклицать: "Пусть же смолкнут адепты невежества, восхваляющие Гвиттоне из Ареццо и других, которые в словах и в стихах никогда не перестанут быть плебеями".

Суждение Данте больше относится к форме стихов Гвиттоне. Но в них всегда есть мысль, настроение, иной раз страсть - все, что примиряет с несовершенной формой. И потому, что форма у Гвиттоне не получила настоящей отделки, он не мог передать своим ученикам никаких разработанных поэтических приемов. А учеников у него было немало. Среди них выделялся своей одаренностью Монте (неясно, тождественен ли этот поэт с Монте Андреа) и Кьяро Даванцати, внесшие большой вклад в Ватиканский кодекс. Оба они гвельфы, и оба принимали участие в тенцонах, защищая красную флорентийскую лилию, восхваляя папу с его анжуйцами, обрушиваясь инвективами на императоров. Монте тяжел и громоздок в своем стихе, суховат в слове, но порою по-настоящему глубок, особенно в выражении горя. Кьяро доступнее, легче и разнообразнее в лирических мотивах, но его стихи малоиндивидуальны. Он весь живет чужим вдохновением.

Данте не захотел нигде назвать ни Монте, ни Кьяро. Зато он упомянул третьего поэта гвиттоновой школы, Бонаджунту Орбиччани из Лукки.

"Италия была первой капиталистической нацией. Конец феодального средневековья, начало современной капиталистической эры отмечено колоссальной фигурой. Это - итальянец Данте, одновременно являющийся последним поэтом средних веков и первым поэтом нового времени" (Энгельс).

Данте родился через пятнадцать лет после смерти Фридриха II; ему был год с небольшим, когда погиб под Беневентом Манфред и флорентийские гибеллины ушли в изгнание окончательно; ему было семнадцать, когда возник приорат; двадцать восемь лет, когда появились "Установления справедливости".

 

 

 

ГЛАВА II

Детство и юность

1. Детство и годы ученья

Отправляясь биться с неверными, Каччагвида оставил во Флоренции жену и детей. Жену звали Алагиера, она была родом "из долины По". Ее именем был крещен один из сыновей, Алагиеро, потомство которого стало именоваться Алагиери или Алигиери. Алагиеро был женат на дочери Беллинчоне Берти, сестре прекрасной и добродетельной Гуальдрады. Сыну его дано было имя деда - Беллинчоне, а сыну Беллинчоне - имя прадеда, Алагиеро. Второй Алагиеро был женат на Белле, дочери Дуранте дельи Абати. Их сын тоже получил имя деда, Дуранте, и прославил навеки это имя, но не полное, а уменьшительное: Данте.

Алигиери были дворяне, но не принадлежали к старой феодальной знати, среди которой блистали Уберти, Донати, Пацци, Кавальканти, Тозинги - владельцы замков и крестьян. Имения Алигиери были маленькие и небогатые, но тем не менее к пополанам ни коммуна их, ни они себя не причисляли.

Потомки старшего сына Каччагвиды были гибеллины. Алигиери были гвельфы, и многие из них дважды уходили в изгнание и дважды возвращались. Но Алигиеро, еще слишком юный в дни Монтаперти, подобно многим другим гвельфам, не подвергся изгнанию, а когда вошел в возраст, гибеллины, чувствовавшие приближение кризиса, стали более сдержанны в наложении новых кар.

Данте родился во Флоренции в мае 1265 года. Детей крестили во Флоренции раз в год. Начиная с середины четвертой недели поста священник собирал имена младенцев вместе с именами крестных, а в страстную субботу их всех крестили в городском баптистерии, "прекрасном Сан Джованни", который в те времена еще не был украшен дверями работы Лоренцо Гиберти. Если точно не известен день рождения Данте, то известен день его крещения - 26 марта 1266 года.

Алигиери умер, когда сын его был совсем юн. Но он успел направить на хороший путь образование мальчика. Во Флоренции были учителя и школы, где дети могли получать начатки знаний. Знания эти не выходили, конечно, из рамок средневековых школьных программ, троепутия и четверопутия. В школе Данте обучался грамматике и риторике, что означало на языке того времени уменье свободно читать средневековые латинские тексты и с грехом пополам - классические. Сверх того он приобрел кое-какие знания по истории, элементарному богословию, начаткам логики и обрывки сведений по географии, астрономии и естествознанию, где суеверие и выдумка занимали порой больше места, чем точные факты.

Кто обучал Данте первой грамоте? Об этом нет достоверных сведений. В нотариальных актах семьи Алигиери однажды упоминается имя некоего Романо - "учителя мальчиков"; близость его к семье Данте несомненна. Возможно, что он и был первым, кто заронил в голову Данте семена будущей универсальной учености. Вообще же многого школа дать ему не могла. Университета во Флоренции еще не было. Некоторой заменой высшей школы был для Данте его старший, горячо почитаемый друг - Брунетто Латини, нотариус, заведовавший корреспонденцией флорентийской коммуны, ее неоднократный дипломатический представитель, ученый и поэт, автор стихотворной французской энциклопедии "Книга сокровищ" и многих итальянских сочинений. Когда Данте находит его в аду ("Ад", песнь XIV), его "милый и добрый отчий образ" приводит поэта в большое волнение, и он напоминает старику, как тот обучал его "искусству делать человека вечным", то есть ученостью снискать славу у потомства. А в уста Брунетто вкладывает обращение к себе: "Сын мой". Брунетто не держал во Флоренции никакой школы и потому не мог быть учителем Данте в обычном смысле этого слова, каким был Романо. Но он был руководителем его занятий и внимательным, любящим ментором.

Школьные годы, учебные занятия Данте кончились скоро. Их скорому окончанию, возможно, содействовала смерть отца. И Данте самому пришлось закладывать настоящие основы собственных знаний. Он читал все, что попадало ему под руку, больше по-провансальски и по-французски: оба языка были хорошо известны во Флоренции вследствие ее постоянного общения с северными гостями, зваными и незваными. Когда Данте стал приближаться к юношескому возрасту, его ученый багаж начал расти очень быстро.

По французским и провансальским книгам Данте познакомился с целым миром образов и фактов, насытивших и раскаливших его воображение. Тут были мифы об Эдипе и о Фивах, о Трое и об Энее, чуть не весь цикл овидиевых "Метаморфоз", истории об Александре Македонском и Цезаре, средневековые сказания о Карле Великом и его паладинах, о Роланде, о четырех сыновьях Эмона, о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, о Ланселоте и Тристане. Дальше шли дидактическая поэзия "Романа о розе" и рифмованные французские энциклопедии. Вот тут помощь Брунетто была, вероятно, особенно ценна для Данте. Брунетто был образованный человек, хотя его знания имели очень беспорядочный характер, и ныне хорошо известна научная цена его энциклопедий: и маленькой, итальянской, и большой, французской. Он обобрал, кого мог, - древних: Аристотеля, Цицерона, Плиния - и всех средневековых полигистров, да еще обогатил их собственными ошибками. Но в его энциклопедиях имеется нечто новое, принадлежащее целиком ему и вносящее свежую струю в схоластическую науку: сведения об итальянских городах, их устройстве и растущей в них новой культуре. Находясь долгое время на службе у флорентийской коммуны, Брунетто хорошо ознакомился с механизмом городской жизни и сумел понять и оценить то новое, что она несла с собой. Свежесть мировосприятия помогала ему воздействовать на молодую и восприимчивую натуру поэта. Широкая образованность, живой ум и отеческое отношение к юноше делали Брунетто внимательным и чутким наставником и не позволяли очень разбрасываться его любопытному, жадному до знаний ученику.

Ученик, нужно думать, был трудный. Исключительная одаренность, раннее умственное развитие, горячая нетерпеливая потребность познания заставляли молодого Данте интересоваться всем. В нем рано проснулся интерес к поэзии, и он поглощал несметное количество провансальских стихов, главным образом лирику. Все выдающиеся представители провансальской поэзии становились понемногу ему родными: Арно Даниэль, Бертран де Борн, Гераут де Борнель и многие другие. И дополнял их латинский трактат Андрея Капеллана "О любви" - книга популярная во всей ученой и полуученой Европе, хорошо известная во Флоренции, своего рода комментарий к куртуазной лирике провансальцев. Одновременно Данте знакомился с творчеством сицилийской школы, с первыми плодами итальянской лирики, с ее болонскими отзвуками, а также с произведениями первых флорентийских стихотворцев.

"Высокие" и "плебейские" стихи уже в юношеских впечатлениях разграничивались для него достаточно четко, и не было в нем ничего, что могло бы побудить его отдать свои симпатии стихам "плебейским". Постепенно перед его умственным взором стал рисоваться собственный путь поэта и ученого.

Поэзия не была единственным искусством, которому обучали юношу. Как все дети состоятельных, особенно дворянских семей, Данте учился рисованию и музыке. Ни то ни другое искусство не стало ему таким же родным, как поэзия, но он, по-видимому, мог играть на лютне и слегка владел рисунком. Данте сам рассказывает, что в годовщину смерти Беатриче он нарисовал на дощечке ангела, стараясь воскресить милые черты своей возлюбленной. Если эти занятия и не сделали Данте ни живописцем, ни музыкантом, то обострили его зрение и слух, что весьма пригодилось ему впоследствии. Несравненное его пластическое чутье, тонкое умение различать нежнейшие оттенки одного и того же цвета, чувство гармонии, с поразительной щедростью рассыпанные в "Комедии", воспитывались в нем в юные годы.

Образование, которое Данте получил, было таково, что давало больше пищи воображению, чем рассудку, и больше возбуждало фантазию, чем любознательность. Ум не пробудился еще в нем по-настоящему, а чувство уже бурлило и нетерпеливо рвалось к новым впечатлениям. Оно нашло их очень скоро, и Данте был поглощен им надолго. Его захватила юношеская любовь, но особенная.

 

 

2. Любовь

Джованни Боккаччо рассказал ее историю в написанной им биографии Данте. Гениальный новеллист расцветил этот эпизод самыми яркими красками своей палитры, и рассказ вышел таким художественным и таким увлекательным, что строгая критика нового времени долго считала его вымыслом. Но чем больше изучался вопрос и чем обильнее выходили на свет подлинные архивные документы, тем больше подтверждения получали факты, сохраненные Боккаччо.

"В дни, когда небесная истома одевает землю ее украшениями и наполняет ее весельем, рассыпая цветы меж зеленых ветвей, в нашем городе был обычай, у мужчин и у женщин подряд, устраивать празднества, отдельными кружками, по месту жительства каждого. Так, подобно другим, и Фолько Портинари, человек очень почтенный между своими согражданами, собрал однажды соседей на праздник в день первого мая в своем доме. Среди них был и упомянутый Алигиери, а с ним вместе - ведь так уже водится, что родители берут с собой маленьких детей, особенно если идут куда-нибудь поразвлечься, - пошел и Данте, которому еще не исполнилось и девяти лет. Там, смешавшись с другими детьми, своими ровесниками и девочками, которых было много на празднике, после того как все подкрепились первыми угощениями, он стал по-детски веселиться с остальными сообразно своему возрасту. Среди детей находилась дочь названного Фолько, имя которой было Биче (хотя сам Данте всегда называл ее полным именем: Беатриче), девочка лет восьми, по-детски очень миловидная и грациозная, привлекательная и приятная в обращении, более серьезная и скромная в поступках и словах, чем можно было требовать в ее годы. А черты ее лица, необыкновенно нежные, очень правильные и округлые, придавали ей помимо красоты такое скромное изящество, что многим она казалась ангелочком. Такой, какой я ее изображаю, а может быть, и еще более прекрасной, явилась она перед глазами нашего Данте, думаю, не в первый раз вообще, но в первый раз способная вызвать любовь. А Данте, хотя и ребенок, с таким глубоким чувством принял в сердце ее чудный образ, что он с этого дня так и остался там запечатленным до конца его жизни..."

Боккаччо привык сочинять новеллы и живописать наружность своих героинь. Изображая маленькую Биче, он вспомнил на старости лет произведения своих молодых годов и детскую влюбленность Данте описал почти так, как чувства Федериго дельи Альбериги или Настаджо дельи Онести, пылких любовников из "Декамерона".

Тот же эпизод, но по-другому стилизованный, рассказывает сам Данте в начале "Новой жизни".

Прошло девять лет, говорит он, когда "перед моими глазами появилась впервые дама моих помыслов, которую многие называли Беатриче, не зная, что так и должно ее звать... Она явилась мне в начале своего девятого года, а я увидел ее на исходе моего девятого. Она была одета в благороднейший цвет, скромный и достойный, алый, опоясана и украшена, как приличествовало ее нежнейшему возрасту... С тех пор, говорю я, Амор владеет душой моей, которая сразу отдалась ему, и обрел он надо мною силой, данной ему моим воображением, такую неискоренимую власть, что вынуждал исполнять до конца все его желания. Он приказывал мне много раз, чтобы я старался видеть этого ангела-ребенка, и в детстве моем я неоднократно ходил искать ее. И созерцал столь благородные и похвальные ее привычки, что поистине о ней можно было сказать словами поэта Гомера: "Она казалась дочерью не смертного мужа, а бога".

Дом семьи Алигиери помещался недалеко от собора на площади Сан Мартино, и всего один коротенький переулок отделял его от дома семьи Портинари. Встречаться детям было нетрудно, и в их встречах не было ничего, что нарушало бы обычай. Едва ли сам Каччагвида нашел бы в этих детских встречах признак упадка нравов. И конечно, они были лишены всего, о чем с романтической целью говорил Боккаччо и с поэтико-аллегорической - сам Данте.

Между девятью и восемнадцатью годами Данте учился и вырастал умственно. Это были годы 1274-1283-е. Царило спокойствие. Гибеллины безуспешно обивали пороги ломбардских и романьольских тиранов и тосканских коммун, враждебных папе. После катастрофы Конрадина [41] Флоренция могла не бояться эмигрантских происков и уже допускала кое-кого из гибеллинов в свои стены. Не были допущены только самые закоренелые, в том числе все Уберти: Лапо и Федерико, сыновья Фаринаты, Лупо, сын Пьеро, да и тем была дана надежда на амнистию, если они честно прекратят свои интриги. 18 января 1280 года Данте, которому было пятнадцать лет, мог присутствовать на двойном торжестве на площади Санта Мариа Новелла, как бы символизировавшем этот этап в эволюции города.

Незадолго перед этим папа Николай III Орсини, не очень большой друг Карла Анжуйского, прислал во Флоренцию своего племянника, кардинала Латино Малабранка, в качестве "умиротворителя". Кардинал был доминиканцем. Он пожелал освятить только что достроенное здание самого большого храма своего ордена и тут же перед ним на площади принять клятву мира от гвельфов и гибеллинов. Праздник вышел богатым и пышным. Из окон свешивались пестрые ковры и разноцветные материи. Было сооружено несколько высоких помостов, убранных дорогими тканями. Площадь была битком набита пешими и конными, военными в латах, пополанами в ярких праздничных одеждах, монахами и белым духовенством в торжественных облачениях.

Над толпою колыхались знамена милиции, значки корпораций, щиты с фамильными гербами. И тут же стояли с суровыми и строгими лицами те, кто должен был принимать присягу, с поручителями. Отцы двадцать лет назад бились в смертном бою под Монтаперти, а сыновья дают друг другу символический поцелуй примирения в губы, выслушав красноречивую речь, которую кардинал Латино произнес с самого нарядного из помостов. "А был он ученым и отличным проповедником" (Дж. Виллани).

Еще два с половиной года спустя, в июне 1282 года, Флоренция создала себе такое правительство, какое ей было нужно, - приорат. После Сицилийской вечерни Карла Анжуйского можно было почти не опасаться.

В это время Данте было уже восемнадцать лет. Образование его было закончено, и он был поэт.

О том, как он сделался поэтом, он поведал в "Новой жизни", продолжая рассказ о своей любви. "Когда прошло столько дней, что исполнилось почти девять лет после появления той благороднейшей, под конец этого срока случилось, что эта удивительная дама встретилась со мною одетая в белоснежное платье, сопровождаемая двумя другими дамами старше возрастом. И, проходя по одной улице, обратила свой взор к тому месту, где находился я в великом смущении, и в неизреченной милости своей поклонилась мне столь благосклонно, что показалось мне, будто я достиг пределов блаженства. Час, когда я удостоился ее сладостного поклона, был девятый этого дня. И так как первый раз с уст ее слетели слова, чтобы достигнуть моего слуха, я был охвачен такой нежностью, что как в опьянении ушел от людей. И, добравшись до уединенного места, моей комнаты, стал думать об этой милостивейшей". Тут Данте заснул и увидел сон, загадочный и дивный. Проснувшись, задумался. "И, думая о том, что мне приснилось, я решил поведать об этом многим, которые были славными трубадурами в те дни. А так как я научился самостоятельно искусству говорить слова рифмуя, то решил сочинить сонет, в котором я бы приветствовал всех верных Амору и, прося их истолковать виденный мною сон, написал бы им, что мне приснилось. Так я начал следующий сонет..."

Но чтобы понять последующее, нужны пояснения.

 

 

3. Ранняя поэзия во Флоренции

"В 1283 году, в месяце июне, к празднику св. Иоанна Крестителя, в то время, когда город Флоренция пребывал в счастливом и прекрасном состоянии покоя, наслаждался отдыхом и миром, столь полезными для купцов и ремесленников и особенно для гвельфов, стоявших во главе города, - образовалась в приходе Церкви Санта Феличита, на том берегу Арно, дружина в несколько групп, в тысячу, если не больше, человек, одетых во все белое, и с вождем, который именовался Амором. Эта компания только и думала что об играх, развлечениях и танцах. Они ходили по городу с трубами и всякими инструментами, предаваясь веселью и радости, собираясь на совместные пиры, трапезы и вечери. Это празднество длилось почти два месяца и было самым благородным и славным из всех, которые когда-либо устраивались во Флоренции или в Тоскане. На него собирались отовсюду многие искусники и жонглеры, и все они встречали почетный прием и гостеприимство... И не мог проехать через Флоренцию ни один чужестранец, чтобы его не приглашали наперерыв друг перед другом эти компании и не провожали его потом верхами по городу и за город..."

Так повествует Джованни Виллани о жизни Флоренции в короткий период от мира кардинала Латино до начала распри "черных" и "белых". Время было действительно спокойное и счастливое. Раздоры остались позади. Мир между партиями был скреплен клятвами и целованием. Стихли военные грозы; конституция приората, удовлетворявшая требованиям ремесленных цехов, обещала дальнейшее смягчение внутренней борьбы. И население по-настоящему отдыхало. Богатств в городе было немало. Флоренция украшалась новыми пышными зданиями и веселилась. Веселиться она умела. "Белая дружина" провод