Дживелегов Алексей Карпович - Данте Алигиери. Жизнь и творчество

I), он должен отбросить язык школы и ученых буквоедов и заговорить на языке, понятном всем.

 

 

6. Трактат "Об итальянском языке"

Защита итальянского языка была исчерпана в "Пире". Трактат "Об итальянском языке", написанный по-латыни и не получивший сколько-нибудь широкого распространения (он дошел только в трех списках), ставит себе другие цели. Но он тесно смыкается с "Пиром" и по времени написания, и по основному идейному содержанию. Иной в нем лишь конкретный материал. Книга написана по-латыни, ибо это настоящее научное исследование, первое в Европе исследование по языкознанию. Оценить его способны были только специалисты, ученые, которыми могли быть и неитальянцы, тем более что в трактате говорится о романских языках вообще. Трактат не окончен, как и "Пир". В первой книге речь идет о происхождении языка, о языках европейских, о различии между языком конвенциональным, то есть используемым по некоему соглашению вследствие необходимости международного языкового общения, - это латинский, и живым, естественным, народным, volgare. Дальше говорится о делении европейских языков на французский (oil), провансальский (oc) и итальянский (si). Последний, разумеется, привлекает основное внимание Данте.

Чтобы основательным образом исследовать природу итальянского языка, Данте приходится подвергнуть лингвистическому обзору все известные ему диалекты Италии: он ведь исходил всю страну и знакомился с говорами разных ее местностей. Он устанавливает различие между диалектами и пытается даже группировать их по фонетическим и орфоэпическим признакам; последнее было тем новым, что он внес в методы лингвистических исследований. Результатом этого обзора было то, что ни один из итальянских диалектов Данте не счел возможным признать литературным языком, ибо находил в каждом, в том числе и в тосканских, не исключая и флорентийского, те или иные несовершенства. Дойдя до этого пункта, Данте ставит вопрос, какой же язык нужно считать языком литературным, или "высоким" volgare. И отвечает, что этим volgare, понятным всем является язык эстетически переработанный писателями: язык Гвидо Гвиницелли, Гвидо Кавальканти, Чино да Пистоя и "его друга" (то есть самого Данте). Данте придумал для этого языка эпитеты, восхваляющие его. Он его называет cardinale, aulico, curile и с упоением говорит о его культурном значении и о его способности морально воздействовать на людей: "Разве не самая большая власть - трогать сердца людей так, чтобы пробуждать волю у безучастных, поднимать ее у обладающих ею, как это делает высокий народный язык? Разве те, которые им владеют, не побеждают славою королей, маркизов, графов, дворян? Нет необходимости доказывать эти вещи".

Во второй книге трактата начинается анализ поэзии и поэтических жанров. Данте успел изложить только теорию канцоны. Дальше должны были идти разделы о сонете, балладе и других формах лирики. Всю заключительную часть своей поэтики Данте написать не успел. Он еще вернется к этим вопросам в письме к Кангранде и в разных песнях "Комедии".

В трактате об языке есть мысли, глубоко роднящие его с "Пиром" и придающие ему значение, далеко выходящее за рамки языкознания. Это мысли о необходимости единства Италии. Языковое единство для Данте было фактом, не вызывавшим никакого сомнения. Оно выражалось в том, что существовал созданный поэтами высокий volgare, понятный всем и всюду облагораживающий любой местный диалект. Но у Данте было представление и о необходимости другого единства Италии, которое еще не существовало реально, но постулировалось всей политической обстановкой.

Ведь трактат о языке писался одновременно с "Пиром", и Данте как бы делил свои заветные мысли между обеими книгами. В "Пире" Данте, хотя и без должной обстоятельности, говорит о политических вопросах, речь у него идет о юридических титулах Римской империи и о законности империи вообще. В "Народном языке", рассуждая, о лингвистических вопросах, он все время говорит об Италии как о едином целом, об итальянском как о чем-то, что объединяет вещи и понятия, важные для каждого из ее граждан. Идея единства страны как бы веет над всей книгой. Политически это единство не существует, но существовать должно. Мимоходом высказывается сожаление, что в стране нет единой столицы и единого административного центра (suria), и хотя не формулируется прямо, но ощущается как вывод мысль о необходимости единого итальянского монарха. Политическая обстановка, сложившаяся в эти годы в Италии и в Европе, не была благоприятна для того, чтобы эти смутные мечтания получили конкретность.

Но мысли поэта, зародившись однажды, понемногу созревали, ожидая своего часа. Ждать его не пришлось слишком долго: дни императора Альбрехта Габсбургского были сочтены, а с его смертью пришла ситуация, нужная для оформления политической идеологии Данте.

 

 

7. Углубление внутреннего кризиса

"Пир" и "Язык" написаны по всем правилам средневековой учености. Все взвешено, размерено, разложено по клеточкам, схоластически выглажено.

Но стоит немного вчитаться в обе вещи, как сейчас же станет ясно, что у писавшего душа не сухого схоластика, а живого человека, полного страсти и едва сдерживающего взрывы поэтического темперамента. Обе книги очень личные. Ум распоряжается в них далеко не исключительно. То и дело ему мешает - и помогает - чувство. Все положения очень категоричны. Никаких оговорок. Но категоричность какая-то беспокойная. Не то что автор утверждает с недостаточной уверенностью; формально он все продумал, и все как будто в порядке, ему не хватает бесстрастия, как не хватало раньше, как не будет хватать никогда. Он тащит с собой целый груз неизжитых горестей и недоиспытанных радостей. В нем клокочут тысячи обид. И хотя он знает, что не след в таких книгах давать волю накипевшим настроениям, он не всегда может выдержать: кольнет Альбоино делла Скала, похвалит за щедрость (за щедрость ему хочется хвалить чаще и больше) Галассо Монтефельтро, вдруг кинется очертя голову в критику поэтической школы фра Гвиттоне Ареццо или начнет превозносить друга, единственного живого соратника недавних поэтических турниров, Чино да Пистоя. Личные мотивы так и лезут наружу из-под стройных схоластических силлогизмов. В Дантовой схоластике сколько угодно лирики.

В "Новой жизни" у поэта был критерий, который он формулировал словами: chi guarda sottilmente. Мерилом познавательной способности была тонкость. Таков был предмет: любовь к женщине, к женщине из плоти и крови, отнюдь не аллегорической. В "Пире" познавательные критерии иные: chi bene consiodera (кто рассуждает правильно) или: chi bene ratenderà (кто правильно поймет). Особенной тонкости не требуется. Нужно понимать: довольно и одного ума. В "Пире" тоже ведь много о любви к "благородной даме". Но если кто не разберется по канцоне "Любовь, что у меня в уме ведет беседу", тому комментарий скажет, что теперь эта дама - аллегорическая, что под ней нужно подразумевать философию. О живой женщине в "Пире" не говорится, а говорится - в принципе - о вещах отвлеченных. Поэтому и выдвигаются иные познавательные критерии: рассуждение и понимание.

А читателю приходится мобилизовать то и дело те самые критерии, которые призывались во времена "Новой жизни". Именно потому, что в "Пире" и в "Языке" очень много лирики.

И не просто очень личного отношения к отвлеченным вопросам, которое делает их такими интересными. Лирика в этих вещах зыбкая, а личное отношение двоится. Ибо Данте хочет последовательно говорить об одном, а говорит то, что хочет, не очень последовательно и постоянно дает проскользнуть такому, чего говорить вовсе не хочет.

В "Комедии" это двоение будет еще ярче.

 

 

8. Дела флорентийские

Пока поэт скитался по замкам и княжеским дворам, его родной город, к которому взор его был непрестанно прикован, переживал один за другим этапы своей истории.

Бонифаций, пока был жив, помогал Флоренции справляться с эмигрантами и их союзниками. Но и после его смерти, когда его преемник Бенедикт XI стал явно благоволить к "белым" и даже их поддерживать, гвельфская лига неизменно оказывалась сильнее врагов. Борьба подняла значение дворянской группы, на которую ложилась главная тяжесть походов, и вожди ее требовали взамен ратных услуг, политических уступок, то есть большей доли во власти и смягчения железных параграфов "Установлений". Но пополаны и их руководство - богатая буржуазия со Спини во главе - отнюдь не склонны были делиться с дворянами выгодами нового положения. Дворяне роптали, но так как очень скоро воевать сделалось не с кем, то на ропот их обращали мало внимания.

Наметилось постепенно сначала охлаждение между двумя группами "черных", потом все более открытый разрыв. И снова выдвинулся на первое место в дворянской партии мастер политической интриги и кровавых бунтов Корсо Донати.

Ему было уже за пятьдесят, и злая подагра изнурила могучее когда-то тело. Энергии и темперамента было еще много, а сил хватало не всегда. Тягаться с настоящими вождями "черных", богатыми пополанами Джери Спини и его друзьями, ему было трудно. Никто не подходил лучше, чем Корсо, для той роли, которую он сыграл в конце 1301 года, когда захватил врасплох "белых". Никто не был так нужен, как он в войне с эмигрантами. Но когда со взятием Пистон война кончилась, а Корсо стал более высокомерен и более властен, чем когда-нибудь, он сделался неудобен. Его не пускали ни на один влиятельный пост. Джери Спини боялся его дикого нрава и осторожно отколол от него его прежних друзей, богатых купцов, самых влиятельных политиков в городе: Россо делла Тоза, Паццино деи Пацци и Берто деи Брунеллески.

Паццино было предоставлено руководить интригою. Джери, как всегда, не хотел фигурировать на передовых постах, когда дело касалось серьезной борьбы. С недавних пор он стал осторожнее. Бенедикт XI лишил его положения папского банкира, и, хотя понтификат Бенедикта продолжался недолго, вернуть свое положение Джери не удалось. И потери при разгроме Ананьи давали о себе знать. Рисковать при таких условиях не приходилось. Джери поэтому охотно пускал вперед друзей. Паццино, недавно приставший к пополанам дворянин, один из самых богатых, не уклонился.

Первым актом, открывшим военные действия против Корсо, было заключение его в долговую тюрьму за неуплаченный старый долг Паццино. Корсо пробыл в ней недолго и понял, что миром у пополанов он ничего не добьется. Он решил действовать силой. Ему нетрудно было привлечь на свою сторону дворян - аргументов, им понятных, у него было сколько угодно. Они все чувствовали себя обделенными: честно сражались за Флоренцию, проливали кровь, а проклятые "Установления" продолжают давить их. При таком настроении дворянства агитация Корсо шла очень успешно. Дино Компаньи резюмирует его речи следующим образом: "Они захватили себе всю власть, а мы, дворяне, люди силы, живем здесь, как чужие. У них латники, которые их сопровождают, на их стороне дутые пополаны. Они пускают в дележку между собой казну, которая должна была бы принадлежать нам как высшему сословию". И не только дворяне, но и кое-кто из пополанов были привлечены Корсо на свою сторону: Бордони, Медичи. Все было налажено. Властный и импульсивный, но не обладавший большим умом, Корсо решил, что час его настал, что он может стать синьором тираном Флоренции. Его окрылял также недавний, третий, его брак с дочерью Угуччоне делла Фаджола, гибеллинского вождя, хозяйничавшего еще в Ареццо в качестве подесты.

Корсо стал готовиться к решительному выступлению, снесся с друзьями вне Флоренции, уговорился с тестем. И час его действительно настал, но по-другому, чем он думал. Враги были настороже, предупредили Синьорию. Та подняла пополанов. Дома-крепости Донати были окружены. Корсо защищался. Бордони, верные уговору, подоспели к нему на помощь. Но Угуччоне, узнав, что заговор открыт, повернул, не дойдя до города. И Медичи, уже тогда осторожные, не двинулись.

Начался бой. Джери Спини с братом и родней, Паццино деи Пацци, Россо дела Тоза, все Фрескобальди, все Барди, все Росси, кто конный, кто пеший, бились с людьми Корсо. Каталонские всадники, бывшие на службе у города, окружили дома. Один из Бордони пал в бою. Корсо понял, что будет взят, и решил бежать. Терзаемый болью, он едва мог сесть на коня и бросился вон из города. Но каталонцы догнали его и по приказанию Паццино и Россо закололи пиками. Конь долго влачил по земле его тело. Монахи ближайшего монастыря подобрали его и похоронили у себя. Это было в октябре 1308 года. Данте в "Чистилище" (XXIV) заставляет пророчествовать об этом Форезе Донати, брата Корсо:

...Зачинщика всех бед

Звериный хвост, - мне это въяве зримо,

Влачит к ущелью, где пощады нет.

Зверь мчится все быстрей, неудержимо,

И тот уже растерзан и на срам

Оставлен труп, простертый недвижимо...

Корсо поплатился за дерзостную мысль стать господином того, в чьих руках был орудием. Джери Спини в союзе с другими пополанскими вождями после его гибели и разгрома его родни продолжал фактически править Флоренцией.

Хозяевам города очень скоро пришлось считаться с опасностью гораздо более серьезной, чем покушение Корсо, опиравшегося на союз с Угуччоне.

Императорский орел уже вновь расправлял крылья, чтобы налететь на Италию. Никому его появление не сулило такой беды, как Флоренции.

И, вероятно, никто не был способен почувствовать от этой перспективы такую радость, как Данте.

 

 

 

ГЛАВА V

Интервенция

1. Генрих VII в Италии

Первого мая 1308 года был убит своим племянником Альбрехт Габсбургский, и императорская корона стала вакантна. Пришли в волнение все германские князья. Кто займет место Габсбурга? Курфюрсты, которым предстояло выбрать нового германского короля, стали предметами заискивания, льстивых обхаживаний, щедрых обещаний, богатых подношений. Особенно старался один государь, не германский, а французский. Филипп IV Красивый, гордый недавней победой над Бонифацием, решил посадить на немецкий престол, а потом добыть императорскую корону своему брату Карлу Валуа, палачу Флоренции, авантюристу без совести и без способностей. Если бы план осуществился, никто в Европе не был бы в состоянии противиться воле французского короля.

Это очень хорошо понял преемник Бонифация XI папа Климент V, которого угнетало могущество Филиппа. Он был гасконцем, пребывал под неустанным наблюдением в Пуатье, на французской королевской земле, и вынужден был исполнять все приказания короля, словно был его домашним капелланом. Он уже успел одобрить конфискацию капиталов монашеского рыцарского ордена Тамплиеров и благословить короля на посмертный процесс против Бонифация. Это была последняя уступка, какую Филиппу удалось вытянуть из Климента. Папа решил, что с него хватит, и перенес свою резиденцию из Пуатье в Авиньон, на землю, принадлежавшую графам Анжу и Прованса, одновременно бывших королями Неаполя, следовательно, вассалами св. Петра.

Выступить открыто против кандидатуры Карла Валуа Климент, однако, не решился, но делал все, чтобы помешать Филиппу. Поэтому он был несказанно обрадован, когда один из семи курфюрстов, архиепископ Балдуин Трирский, выдвинул кандидатуру своего родного брата, графа Генриха Люксембургского. Климент потихоньку стал агитировать за него, и 25 ноября 1308 года на сейме во Франкфурте Генрих Люксембургский был избран. 6 января 1309 года в Аахене он возложил на себя корону и сделался немецким королем под именем Генриха VII. Это была "первая" корона. Чтобы стать императором Священной Римской империи, он должен был венчаться в Милане железной короной лангобардских королей, что возводило в сан короля Италии, а потом в Риме императорской короной. Не всем немецким королям удавалось добиться этого. Генрих объявил, что он желает быть увенчанным императорской короной, пойдет для этого в Рим и в Италию, умиротворит страну, исполняя исконную миссию римских императоров, и подчинит ее имперской организации.

В Италии поднялось великое волнение. С тех пор как в 1250 году умер Фридрих II Гоэнштауфен, ни один из немецких королей не удостоился венчания в Риме, и для итальянцев последним императором продолжал оставаться Фридрих II. Когда немецкие короли сидели дома, за Альпами, и не утруждали себя приходом в Италию, итальянцы чувствовали себя спокойно. Гвельфы и гибеллины, поглощенные местными интересами, неторопливо и без большого пролития крови продолжали воевать. Гибеллины мало надеялись на фактическую поддержку из-за Альп, гвельфы мало ее боялись. И вдруг весть о том, что Генрих VII твердо решил "спуститься" в Италию, короноваться в Риме (это было еще полбеды) и - что было опаснее всего - умиротворить страну!

"Миротворцы" пользовались очень плохой репутацией в Италии. Одна Флоренция попробовала их четырежды, и каждый был хуже предыдущего. Кардинал Латино был самым безобидным. Ему можно было поставить в вину только то, что он не сумел убедить гвельфов дать амнистию всем гибеллинам. Второй "миротворец", кардинал Маттео Акваспарта, мутил город и интриговал в интересах дворянской партии. Под конец, едва избежав вполне заслуженной им стрелы из арбалета, благочестиво отлучил всю головку города и смиренно уехал, изрыгая проклятья. Самым бедственным "миротворцем" был Карл Валуа. Мир, который он принес Флоренции, принял сначала образ Корсо Донати, то есть кровавого погрома, а потом - Канте деи Габриелли, то есть белого террора. Четвертым "миротворцем", уже при папе Бенедикте XI, был кардинал Ннкколо да Прато. Но он не сумел одолеть противодействия "черных" и чуть не сгорел в устроенном ими пожаре. А так как папа Бенедикт не имел никаких специальных видов на Флоренцию, то особенно дурными последствиями для города неудачная миссия его кардинала не сопровождалась. Теперь новый "миротворец" шел из Германии во главе целой армии, со всем багажом имперских притязаний. На что будет похожа его миссия: на миссию Карла Валуа или на миссию кардинала Прато?

А в заявлениях Генриха содержался намек, заставивший насторожиться самые могущественные интересы в Италии: намерение включить ее - для умиротворения - в систему имперских учреждений.

Что бы ни происходило в Италии после 1250 года - она существовала совершенно свободно. Попытка Карла I Анжуйского подчинить своему влиянию Тоскану кончилась неудачей оченьскоро. И Тоскана, и Романья, и Ломбардия, разбитые на множество городов-государств, управлялись как им хотелось. Генрих собирался подчинить их своему порядку. Как они могли на это согласиться? Кроме городов-государств в Италии былой - и в этом заключалась самая большая опасность для Генриха - Неаполитанское королевство, трон которого с мая 1309 года занимал не совсем законно сын Карла II, Роберт Анжуйский, человек даровитый и настойчивый, но большими талантами не обладавший. Меценат и ученый-богослов, любивший также и классиков, оратор, охотно выступавший с проповедями в церквах, он был чрезвычайно ловким и изворотливым политиком, борьба с которым для Генриха была нелегка. Именно Роберту глава итальянских гвельфов, должен был организовать сопротивление Италии немецкому "миротворцу".

Положение Италии было очень запутанное. Папа Климент назначил своим легатом кардинала Наполеоне Орсини. И сам папа, и его легат поддерживали, как и Бенедикт XI, "белых" и кардинал Орсини очень энергично и очень безуспешно тоже пробовал мирить их с "черными". С анжуйцами в Неаполе; Климент, естественно, находился в самых лучших отношениях. Но отсутствие папы создавало в Италии ощущение чего-то ненормального. Когда весть о решении Генриха VII пришла в страну, то перспектива появления императора в отсутствие папы стала всем казаться очень тревожной. Летописцы вносили в своя хроники записи о знамениях небесных, толковавшихся по-разному, но без большого оптимизма. Джованни Виллани сообщает в своей хронике: "В сказанном 1309 году, 10 мая ночью, в пору первого сна появилось в воздухе огромнейшее пламя величиною в большую галеру. Оно двигалось с севера на юг с невероятным светом, так что было видимо почти во всей Италии и вызывало великое удивление". И не одно удивление. Мудрые люди объявили, что оно возвещало приход Генриха.

Оживились только гибеллины - в Ломбардии, в Тоскане, всюду. Для них приход Генриха в Италию должен был представляться концом бедствий и началом избавления. Они могли надеяться отомстить врагам и прожить остаток жизни в покое. Поэтому, когда Генрих летом 1309 года приехал в Шпейер, куда он созвал своих баронов, чтобы получить от них санкцию на задуманный поход, этот город очень быстро сделался итальянским Кобленцем. Туда наехало огромное множество гибеллинов и "белых", которые, чтобы ускорить экспедицию, наперерыв предлагали императору деньги и военную помощь. Но Генрих хотел действовать наверняка. Ему важно было заручиться, во-первых, благословением папы, а потом если не поддержкой, то по крайней мере нейтралитетом Филиппа Красивого. Того и другого ему вскоре удалось добиться путем переговоров. Теперь он не боялся ничего, торжественно объявил о своем решении и начал деятельно готовиться к экспедиции.

Десятого мая 1310 года Генрих разослал письма итальянским коммунам, в том числе и Флоренции, возвещавшие о походе, потребовал присяги в верности и присылки послов в Лозанну, откуда он думал двинуться на юг летом следующего года. Во Флоренцию, кроме того, пришли послы, которые, повторив изложенное в письме, потребовали пропуска через город императора с его армией, когда он прибудет, а также немедленного прекращения войны с гибеллинским Ареццо. Официальный ответ был уклончивым, но Берто Брунеллески, разгорячившись и забыв про дипломатические тонкости, коротко отрезал: "Флорентийцы еще ни перед кем рогов не опускали". Послы, не добившись ничего, отправились в Ареццо, который был окружен флорентийскими войсками, и потребовали пропуска в город. Отказать им в этом было нельзя, и нельзя было штурмовать крепость, где находились императорские послы. Осада вскоре была снята - в июле 1310 года. В октябре Генрих вступил на итальянскую землю.

Его появлению предшествовала папская энциклика, разосланная повсюду, но имевшая в виду прежде всего Италию. Большинство епископов и итальянских городов получили папскую грамоту со специальными посланцами. Она была помечена первым сентября. Уверенный, что король не нарушит своего слова и не будет покушаться на церковные владения, Климент горячо, в выражениях почти восторженных, призывал итальянцев отбросить взаимную вражду и ненависть, оказать королю почетный прием, ибо он идет, чтобы положить конец усобицам в Ломбардии и Тоскане, несет мир всей стране и отнюдь не намеревается принять сторону одной какой-либо партии против другой.

Значительная часть итальянской интеллигенции встретила Генриха горячими и искренними приветствиями. Это были либо те, кто пользовался гостеприимством гибеллинских дворов, как Альбертино Муссато в Падуе - один из самых ранних предшественников гуманизма, Феррето деи Феррети в Виченце - философ, либо те, кто надеялся с помощью короля вернуться на родину, как Чино да Пистоя.

Среди приветствовавших одним из самых страстных был Данте Алигиери.

 

 

2. Данте и интервенция

Данте должен был вернуться из Парижа в Италию, по всей вероятности, вскоре после того, как во Францию дошла весть о шпейерском сейме и о решениях, там принятых, то есть примерно осенью 1309 года. Он возлагал очень большие надежды на миссию короля.

До выступления Генриха мироощущение Данте слагалось под влиянием пережитых им потрясений: любви к Беатриче, заставившей его впервые подвергнуть анализу свои чувства; философских занятий, открывших ему источник чистейшей и возвышеннейшей радости в науке, изгнания, которое дало его духу высшее, трагическое очищение, очищение муками и горем. Но все-таки как человек он еще не созрел до конца. Чего-то не хватало.

Во Флоренции Данте был поэт и политик, очень любивший свою родину и готовый защищать ее свободу от враждебных посягательств, хотя бы они исходили от главы христианского мира. В изгнании он стал поэтом философских глубин и гражданином Италии, у которого сознание двоилось между старыми воспоминаниями и новыми интересами, между неистребимыми впечатлениями богатого и культурного буржуазного центра и трудными усилиями приспособиться к жизни при дворах новых государей. Флоренция была тесна для его духа. Простор внефлорентийского существования еще теснее. Его сознанию нужна была широта других горизонтов - мировых. Только в ней его гений мог по-настоящему расправить свои крылья. Поход Генриха и все сложные перипетии итальянской Голгофы с цветением надежд и их крушением, с осаннами и изменами, с фимиамом и дурманом окончательно сформировали Данте как человека и поэта. Без похода Генриха была бы невозможна "Комедия".

Данте был вовлечен в круговорот переплетающихся и сталкивающихся интересов империи и Италии, гвельфизма и гибеллинизма, Флоренции и эмигрантов, Тосканы и короля, буржуазии и феодального мира, интересов, которые поочередно то выплывали на поверхность, то погружались в невидимые глубины, но ощущались чуткими людьми постоянно. И он, чуткий из чутких, переживал со всей страстью каждый момент интервенции Генриха и накоплял материал для "Комедии", запечатлевая в себе социальные сдвиги своего времени. Первым его откликом на события, связанные с экспедицией Генриха, было латинское послание (Epist., V), озаглавленное: "Всем вместе и каждому отдельно: королю Италии, синьорам благостного города, герцогам, маркизам, графам, а также народам смиренный (himilis) итальянец, Данте Алигиери, изгнанник безвинный, молит о мире". Начинается письмо трубным звуком:

"Вот, наконец, настала пора желанная, несущая нам знаки утешения и мира. Ибо сияет новый день и являет зарю, пронизывающую мрак долгого бедствия. И уже восточные усиливаются ветерки, багрянцем блестит небо на краю горизонта и радостной ясностью крепит предвидения народов. Скоро, скоро сподобимся долгожданной радости и мы, столь долго блуждавшие в пустыне. Ибо взойдет мирное солнце, и справедливость, поникшая как цветок гелиотропа, лишенный солнечного света, оживет, как он, при первых лучах дня... Радуйся ныне, Италия, возбуждавшая доселе сострадание даже у сарацин. Скоро станешь ты предметом зависти целого мира, ибо жених твой, радость века и слава твоего народа, милосерднейший Генрих, божественный и августейший кесарь, спешит к бракосочетанию с тобой. Осуши, прекраснейшая, слезы. Укрой следы печали. Ибо близок тот, кто освободит тебя из узилища нечестивых, кто, поражая острием меча злодеев, сокрушит их и вручит свой виноградник иным земледельцам, обязанным воздать плоды правосудия в дни жатвы..."

Дальше идут увещевания товарищам по страданиям и мукам: "Даруйте же, даруйте прощение отныне, о возлюбленные, терпевшие обиду вместе со мною, дабы царственный пастырь признал вас овцами своего стада. Ибо, хотя ему свыше дана власть карать, он, овеянный дыханием того, от кого, как от точки, раздваивается власть Петра и власть Цезаря, охотно исправляет семью свою, но еще охотнее являет милосердие свое... Пробуждайтесь поэтому все и поднимайтесь навстречу своему королю, о жители Италии, ибо вас он хочет сохранить не только как подданных империи, но как свободных под своим управлением".

Из этого письма ясно видно, что политическая мысль Данте уже созрела. Император и король, получающий власть от бога на равных правах с папой, не угрожающий никому порабощением, милосердный и справедливый, грядет в Италию, чтобы дать ей свободу и мир. Не в пример гвельфскому лагерю, Данте убежден, что только для Италии император может принести конкретные благодеяния, которых никакая другая страна не может от него ждать. Только в Италии он может выступить арбитром, ибо для этого у него имеются и юридические титулы, и сила. И Данте видел всю связанную с императором политическую перспективу, как наступление новой счастливой эры. Тем горше будет его разочарование.

Письмо написано, по всем данным, вскоре после того, как сделалось известным послание Климента, на которое Данте прямо ссылается в конце, то есть в сентябре или в начале октября 1310 года, до появления Генриха в Италии.

30 октября Генрих был уже в Турине. Гибеллинским баронам, приходившим к нему предлагать свою помощь, он говорил то же, что Климент в энциклике: он не хочет знать никаких партий, а пришел в Италию, чтобы помочь всем. И в подтверждение своих слов во всех городах, через которые лежал его путь, водворял на родину изгнанников гвельфов и гибеллинов, безразлично. В Асти он остановился на продолжительный срок, с 10 ноября до 12 декабря. Здесь около него образовался пышный двор с дамами, жонглерами, певцами. Сюда стекались послы итальянских князей и многочисленные представители знати, буржуазии и интеллигенции. Прислали послов оба Скалиджери, Альбоино и Кангранде, предлагая ему устроить резиденцию у себя в Вероне под надежной защитой ее стен. Пришло пышное посольство из Пизы с богатыми дарами. Явились многие из членов семьи Уберти и другие тосканские нобили, явился флорентийский изгнанник Пальмьери Альтовити, осужденный в одном приговоре с Данте. Не только гибеллины встречали благосклонный прием, но и гвельфы. И казалось, что слово Генриха о том, что он пришел, чтобы сделать добро всем, не было пустым звуком. Ведь когда Генрих приближался к Милану (23 декабря), имея в своей свите вождя миланских гибеллинов Маттео Висконти и его приверженцев, изгнанных из города после ожесточенной борьбы с Гвидотто делла Торре, сам Гвидотто выехал встречать императора без эскорта и без оружия. Всем это показалось таким же чудом, как и то, что вслед за этим Генрих со свитой и с войском перешел Тичино, не воспользовавшись лодками: около ста лет могучий ломбардский поток не высыхал так сильно, как в том году. Восторженные поклонники кричали о повторении чуда с переходом евреев через Красное море.

Встречавших становилось все больше и больше, по мере того как Генрих двигался вперед по итальянской земле. В Милане их сделалось особенно много. Ломбардцы и тосканцы появлялись большими группами. Возможно, что именно в Милане представился Генриху и Данте. Как автор нашумевшего послания к итальянскому народу, он удостоился, несомненно, милостивого приема.

Но появлялись уже мало-помалу признаки, что король не сможет долго блюсти свое обещание не оказывать предпочтения одной какой-либо партии. Становилось ясно, что король ласковее глядит на гибеллинов и на "белых", чем на гвельфов, внимательнее их слушает и лучше слышит. Гибеллины, которые гораздо раньше попали к его двору, смотрели на гвельфов, приходивших приветствовать короля, исподлобья, насупив брови и метая из-под них яростные взгляды. Конечно, они шипели, как могли, и восстанавливали Генриха против своих врагов. Дино Компаньи повествует: "Гвельфы перестали ходить к нему, а гибеллины часто его навещали, потому что нуждались в нем больше. Им казалось, что в награду за жертвы, принесенные ими для империи, они заслуживают лучшего места". Обстоятельства вскоре внесли ясность в сложившуюся ситуацию.

В день крещения, 6 января 1311 года, Генрих короновался в церкви Сант Амброджо, главном миланском храме, железной короной лангобардских королей. Торжество было пышное. Присутствовали послы от огромного большинства итальянских городов. Не было только послов Флоренции и дружественных ей тосканских коммун.

Это было завершением идиллии. А вскоре началась драма.

Одиннадцатого февраля 1311 года в Милане вспыхнуло восстание против чужеземцев. Гвидотто делла Торре, глава гвельфов (подстрекаемый не то Маттео Висконти, не то флорентийцами), вместе с сыновьями пытался поднять народ на немцев. Немецкие, бургундские и фламандские рыцари Генриха очень быстро подавили вспышку, учинив по такому счастливому случаю основательный погром. Торриани бежали, а Маттео после отъезда короля сделался синьором города, ставшего отныне в его руках и в руках его преемников оплотом ломбардского гибеллинизма. Это было первое последствие миланской вспышки. Второе заключалось в том, что миротворческий ореол Генриха сильно потускнел. Поджоги, разрушения, убийства и грабежи, совершенные его воинством в день 11 февраля, отозвались тревожным эхом по всей стране. Гвельфы, которые и без того относились с недоверием к его миролюбию, сделались еще сдержаннее, а флорентийцы еще более энергично начали готовиться к тому, чтобы дать ему отпор, если он пожелает повторить прошлогодние требования. Они возобновили союз с Болоньей, вновь скрепили договоры с членами гвельфской лиги, направили послов к папе, чтобы склонить его на свою сторону.

Гибеллины и "белые" были также очень смущены происшествиями 11 февраля: им было ясно, что приукрасить поведение королевских банд, грабивших правого и виноватого, едва ли удастся. Миланский погром разрушил легенду о "миротворческой" миссии короля. А если у кого и оставались еще сомнения, то ближайшие события рассеяли их окончательно.

Возвращение изгнанников, которое по приказу Генриха проводилось повсюду, нигде не проходило гладко. Люди вступали в родные города, обозленные долголетними испытаниями, нуждою, унижениями. Они находили свои дома разрушенными, земли в чужих руках, и жажда мести виновникам пережитого загоралась в них с тем большей силой, что они видели их тут же в довольстве и почете. Друзья и сторонники собирались вокруг вернувшихся изгнанников, мечи вылетали из ножен сами собою, начинались стычки, превращавшиеся - в действительности или в изображении противников - в восстания против короля. Так было в Лоди, в Кремоне, в Брешии. Верона этого избежала потому, что Альбоино и Кангранде просто не пустили в город своих изгнанников. И король не дерзнул настаивать: слишком сильны были Скалиджери. Зато со слабыми противниками он на свое несчастье решил быть беспощадным.

Мягче всего обошелся он с Лоди, где была лишь незначительная вспышка. Кремона и соседняя маленькая Крема действовали сообща. В Кремоне находился бежавший из Милана Гвидотто делла Торре, а капитаном там был Раньери Буондельмонте, флорентийский гвельф. Флорентийцы, как могли, разжигали огонь, обещая помощь. Они предвидели необходимость защищаться самим и проявляли необычайную энергию: срочно заканчивали постройку третьей стены, рыли окопы кругом города. Их послы были всюду: в Авиньоне, где они жаловались папе, что королевские войска совершают насилия на церковной территории, и пытались оторвать Климента от союза с королем; в Риме, где всячески старались привлечь на свою сторону легата; в Неаполе, где уговаривали Роберта. И теперь они уже не скрывали своих действий. О них знали все.

Им адресовал Данте свое второе письмо, относящееся к экспедиции Генриха VII.

 

 

3. Публицистика Данте

"Данте Алигиери, флорентиец, безвинный изгнанник, преступнейшим флорентийцам внутри города..." - так начинается послание (Epist., VI), которое посвящено доказательству прав Генриха поступать так, как он поступает. Оно наполнено проклятиями и угрозами по адресу флорентийцев, решившихся вступить в борьбу с императором.

"Милосердному провидению царя небесного, который, увековечивая своей благостью вышние дела, не покидает взором и низменные, земные, было угодно, чтобы обстоятельства человеческие находились в управлении Священной империи римской, дабы под столь светлой властью род человеческий обрел мир и всюду, как того требует природа, установилась гражданственность (civiliter degertur).

Следовательно - таков ход мыслей Данте - императорская власть установлена богом и ей надлежит покоряться. А так как Италия этого не желает, то, пока император находился вдали от нее, она стала жертвой раздоров и бедствий. И флорентийцы грешат против бога, не желая признавать власть императора.

"Вы, осмеливающиеся преступить божеские и человеческие законы, вы, возбуждаемые ненасытной жадностью, готовые на всякое преступление, неужели вы не знаете, безумцы, что публичные права кончаются только с окончанием времени и что срок их действия не истекает никогда? И почему стремитесь вы, отвергнув благочестивую империю, создать новое царство, как будто флорентийская гражданственность отлична от римской?" Дальше поэт изображает в ярких красках те бедствия, которые постигнут Флоренцию от праведной мести императора, и восклицает: "О неразумнейшие из тосканцев, утратившие разум и от природы, и от порочной жизни!.. Неужели вы не видите, слепцы, куда заводит вас власть жадности, которая обольщает вас сладкими нашептываниями, возбуждает пустыми угрозами, сковывает узами греха, препятствует подчиниться священным законам?" И поэт призывает своих сограждан покориться, пока не поздно, уповая на великодушие императора.

В конце письма стоит: "Писано 31 марта, на рубеже Тосканы, у истоков Арно, в первый год счастливейшего похода кесаря Генриха в Италию". По-видимому, поэт в этот момент пользовался гостеприимством одного из графов Гвиди, разумеется гибеллинской ветви в Казентино. Генриху письмо его стало известно, когда он двинулся из Милана на Кремону.

Какое впечатление могло произвести это письмо? Прежде всего тон его совсем не похож на тон первого письма. Там было настроение примирительное, отбрасывалась сама мысль о мщении. Здесь звучат угрозы, и очень серьезные. Лирический период интервенции кончился. Миланские репрессии показали ее лицо. Не миротворческая миссия, а вражеское нашествие, сопровождаемое всеми судорогами насилия, несущее кровавые расправы над мирными городами, которые поверят сладким словам о мире. И Данте, которому страсть мутила разум и заставляла путаться в клубке ошибок, защищает права короля, приглашая флорентийцев склонить выю пред насилием.

У него стройная аргументация, продуманная теория. Бог установил права императорской власти. И они вечны - срок их действия не истекает никогда. Давность на них не распространяется. Подчиняться им нужно всегда. Что бы ни решил император, слово его священно. Перед ним надлежит склоняться.

Совершенно ясно, что принять такую теорию могли только те, кому она была выгодна. Остальные должны были биться до последней капли крови, чтобы не подпасть под ее действие. Тем более что уже просачивались слухи о том, что скрывается под этими аргументами, в которых так красиво сочетались слова: "империя" и "свобода".

Флоренция должна была вернуть империи 158 castella, то есть населенных мест, имевших укрепления, и 60 сельских коммун, находившихся на ее территории; Лукка - 131 castella и 116 сельских коммун; Сиена - 94 castella и 4 сельских коммуны, а также город Гроссето; Вольтерра - 28 castella. Это означало ликвидацию значительной части территории каждого из государств и - что было особенно важно для шерстяной промышленности Флоренции и шелковой Лукки - закупорку торговых путей, соединявших Флоренцию и Лукку с Альпами, Венецией, морем и Римом, то есть полное удушение - экономическое и политическое.

Подвести под это требование юридический фундамент ничего не стоило, ибо империя всегда рассматривала всякое территориальное расширение итальянских коммун как незаконный захват его владений. Как могли тосканские города согласиться на такую операцию, не исчерпав всех средств сопротивления? А они, богатые, полные сил, объединенные в лигу, имея союзником Роберта Анжуйского и, следовательно, покровителем французского короля, могли сопротивляться очень серьезно. Во всяком случае, чтобы вынудить их на капитуляцию, нужно было сначала разгромить их военную силу. Генрих должен был скоро убедиться, что это не так просто.

Понятно, какой отклик могло вызвать послание Данте, бросившее вызов Флоренции и покушавшееся на все, что составляло самый нерв ее существования. Но и у гибеллинов письмо Данте, вероятно, не имело особенно большого успеха. Дело Генриха и без него очень хорошо было обставлено со стороны теоретических аргументов, поддерживающих его права. У него в канцелярии корпело над пергаментами немалое количество легистов, только и занимавшихся формулировкой этих аргументов. Гибеллины, такие, как Кангранде, знавшие, что им скоро придется обнажить меч, находили, что королю не мешало бы запастись еще людьми и вооружением, потому что, чем больше военная сила, тем меньше нужно канцелярий и аргументов. Что же заставило Данте выступить так неудачно?

С тех пор как он узнал, что король Генрих готовится к походу в Италию, он бросил философские занятия. Остался незаконченным "Пир", не был дописан трактат о языке, не складывались больше канцоны, и лишь изредка отправлялся к друзьям один-другой сонет, в котором поэт делился своими думами и переживаниями. Он был душою в лагере короля, не видел его недостатков как человека, его неспособности как государя, окружал его ореолом, какого тот не заслуживал. Он уже не был "сам себе партией". Пребывание при гибеллинских дворах положило начало перемене его позиции, но, чтобы сделать его человеком, способным написать политические письма этого периода, являвшиеся по существу выступлениями партийного публициста, нужно было событие широкого охвата, способное перебудоражить все его нутро.

Психологическим толчком служило, конечно, его одиночество, его полная беспомощность, тоска по родине.

Экспедиция Генриха VII обещала положить конец полунищему существованию Данте, вернуть ему родину, семью, родных, дом, кусок хлеба. Экспедиция Генриха VII обещала дать ему положение, достойное его гения, сделать его из бродяги тем, чем он давно был в своем гордом сознании, - лучшим поэтом Италии. Данте думал, и это было главное, что установление императорской власти в Италии послужит могучим стимулом для ее процветания. Разве мало было всего этого, чтобы переплавить его внутреннее существо? На его беду, дело, которое он взялся защищать, было - не в теории, а в жизни - и не самое большое, и не самое правое. Мало того: совсем неправое.

 

 

4. Генрих и Флоренция

Двенадцатого апреля 1311 года Генрих осадил Кремону, а четыре дня спустя Данте написал еще одно послание, адресованное на этот раз лично королю. Оно помечено тем же местом, что и письмо к флорентийцам: Тоскана близ истоков Арно. Но в нем есть одна особенность, какой в предыдущих посланиях не было: до сих пор Данте писал от своего имени, теперь пишет от "всех тосканцев". Это значит, по-видимому, что где-то в Казентино, в Порчано, у графов Гвиди или в другом месте состоялось совещание белогибеллинских изгнанников из Флоренции и других городов, входивших в тосканскую лигу, и Данте уже снова стал чем-то вроде признанного публициста группы. Какие в этой группе были люди, мы не знаем. Вероятно, не очень крупные, потому что более выдающиеся представители гибеллинов и "белых" находились в ставке короля. Но какая-то группа во всяком случае была, и свои требования она формулировала с полной ясностью.

Залог успеха для Генриха был в быстроте. Если он сумеет в короткий срок смирить Флоренцию и тосканскую лигу, его дело будет в основном сделано. Роберт, оставшись один, не решится выступить открыто против короля, пользующегося поддержкой папы. Но если поход затянется, все может пойти прахом. Пока Флоренция не покорена, она будет непрерывно финансировать всех противников короля и добиваться поддержки всех европейских дворов, чтобы парализовать его усилия. А поход Генриха приобретал уже такой характер, что о быстроте говорить не приходилось. Король явно задерживался в Ломбардии, потому что количество городов, взбунтовавшихся против него, становилось там все больше.

Письмо Данте (Epist., VII) предостерегало короля именно против медлительности. После торжественного, затейливого вступления с цитатами из Евангелия и классиков оно переходило к существу дела. Король задерживается в Ломбардии и надеется уничтожить гидру, рубя одну за другой ее головы. Из этого ничего не выйдет. Чтобы умертвить дерево, нужно не ветви ему обрубить, а корень. Чего добьется король, когда сломает шею Кремоне? За нею вслед нужно будет покорять Брешию, потом Павию, а за ними Верчелли и Бергамо. "Неужели не знаешь ты, превосходнейший из государей, и не видишь с высоты своего положения, где прячется лисица этого безобразия в безопасности от охотников? Ибо не в стремительном По и не в Тибре, тебе принадлежащем, утоляет свою жажду преступница, а отравляются ее устами воды Арно, и Флоренцией зовется, если ты еще не знаешь, эта злая язва. Вот змея, бросающаяся на материнскую грудь. Вот паршивая овца, которая своим соприкосновением заражает стадо своего господина". И дальше увещевания: не медлить на севере, а идти на Флоренцию и сокрушить источник зла. Под конец тон становится апокалиптическим и все заключение пестрит библейскими именами. "Тогда наше наследие, лишение которого мы не устаем оплакивать, будет нам возвращено полностью. И подобно тому как сейчас мы, изгнанники в Вавилоне, воздыхаем, вспоминая святой Иерусалим, так тогда, ставши снова гражданами и дыша мирным воздухом, мы в радости будем вспоминать бедствия смутной поры".

Но не пришлось Данте вернуться на родину и там в счастье вспоминать о былом несчастье. Призрак возможной, но несбывшейся радости еще больше растравил раны его души. Словно получили обратный смысл слова его старой терцины:

Тот страждет высшей мукой,

Кто радостные помнит времена

В несчастьи...

Эта казнь воспоминаниями должна была стать постоянным его страданием, до самой смерти. А в этот момент, весною 1311 года, счастье казалось так близко.

Генрих не внял голосу Данте и его друзей. Он уже стал терять спокойное самообладание и способность холодно и бесстрастно обдумывать свои действия. Кремона сдалась 20 апреля и жестокими репрессиями искупила свою вину. Покончив с казнями, изгнаниями и разрушениями - лучшие здания и башни города были снесены по приказанию короля, - Генрих пошел на Брешию, осада которой началась 14 мая. Но там подготовились лучше. Флоренция успела снабдить город достаточным количеством денег, оружием и провиантом, и осада затянулась на четыре месяца с лишком. Четыре летние месяца в сыром климате Ломбардии, в воздухе, полном испарений и зловония от гниющих трупов людей и животных, перед отлично укрепленным, отчаянно защищавшимся городом совершенно разрушили армию Генриха. От нее осталась четвертая часть. Остальные погибли от вражеского меча, от чумы, от дизентерии. Многие отряды немецких князей бежали от чумы на родину. Брат короля, молодой Вальрам, был убит: стрела из арбалета пробила ему грудь, когда