Дживелегов Алексей Карпович - Данте Алигиери. Жизнь и творчество

stify>Данте, несомненно, знал Оливи и слушал его. Через него он познакомился и с мистическим учением Бонавентуры, и с пророчествами Иоахима. Мистическая апокалиптика "Комедии", так свободно расправляющаяся с церковной догматикой, восходит примерно к этим годам. А лирике восьмидесятых годов беседы в Санта Кроче придали некую мистическую окрыленность, подсказавшую Данте грандиозную идею воздвигнуть "благороднейшей" такой поэтический памятник, который привел бы в движение небесные мелодии.

Однажды, когда уже прошло больше года после смерти Беатриче, вырвавшись из власти печальных дум, Данте, находясь у себя дома, поднял глаза и увидел в окне напротив даму молодую и красивую, смотревшую на него с величайшим состраданием. Это та, которая зовется "сострадательной дамой" - La donna pietosa и "благородной дамой" - La donna gentile. В благодарность за сочувствие Данте послал ей сонет, потом другой - теплее, третий - с размышлениями, четвертый - совсем горячий.

Какого рода были отношения с этой третьей (после двух "ширм") дамой "Новой жизни", ставшей между поэтом и покойной Беатриче, неясно. Сонеты и прозаические глоссы полны нарочитой темноты и умолчаний. Разрешилась ли мистерия утешения чем-нибудь менее платоническим? Или постепенно остыла среди совместных воздыханий, слез по умершей и одиноких покаянных медитаций поэта? Комментаторы спорят. Тем более что "сострадательная дама" "Новой жизни" в "Пире", где она окончательно и твердо становится "благородной дамой", стилизуется по-другому, утрачивает реальные очертания и превращается в конце концов в аллегорию философии. Однако еще в "Новой жизни" Данте решил отметить конец отношений с этой дамой, бросив ей пятым сонетом слова прощания. Он вернулся всеми помыслами к Беатриче. Ему уже виделись надзвездные сферы, где пребывает в блаженстве ее душа и куда несутся его вздохи, посылаемые сердцем. Про это видение он рассказал в последнем сонете своей "Книжицы". Но вскоре его посетило еще одно "чудесное видение", и было в нем такое, что он решил не говорить о Беатриче больше ничего, пока не найдет слов, по-настоящему достойных ее. "Для этого я учусь, сколько могу, как она достоверно знает об этом. И если будет воля Того, кто дает жизнь всем, и век мой продлится еще на несколько лет, я надеюсь сказать о ней такое, что никем и никогда не было сказано". Эти настроения родились у него из нового источника идей, к которому он приобщился незадолго до смерти Беатриче. В голове его зароились образы, которым нужно было придать больше идейной насыщенности, чтобы они сделались образами "Комедии". Для этого он и будет "учиться".

 

 

9. Поэтический рост

Первый сонет "Новой жизни" написан в 1283 году. Беатриче умерла 9 июня 1290 года. Важнейшие события, случившиеся через год после ее смерти и позднее, записаны в "книжицу". Отношения с "сострадательной дамой" не могли продолжаться меньше нескольких месяцев. Начинающая новое направление канцона "Вы, третье небо, движущее знанием" появилась в 1293 году. Следовательно, "Vita nuova" написана в конце 1292 или в начале 1293 года. Способ, каким книга сделана, совершенно ясен. Данте собрал из стихов десятилетнего периода 1283-1293 годов те, которые он считал наиболее тесно связанными с Беатриче и наиболее достойными ее памяти, расположил их в хронологическом порядке и связал поясняющей прозой, тщательно избегая точных дат, сколько-нибудь определяющих указаний, не называя никого по имени, только намекая на события, давшие повод к тому или другому стихотворению и снабжая каждое формальным комментарием.

Несмотря на умышленную скудость фактического материала, "Новая жизнь" сообщает, как мы видели, много сведений о внешней и внутренней биографии Данте. Как отражается в ней его поэтический рост?

Написав сонет "A ciascun" alma presa", Данте выступал как последователь "высокого" поэтического стиля Гвидо Гвиницелли, а также как сторонник философской устремленности и аристократичности Гвидо Кавальканти. Данте чувствовал себя учеником, едва надеявшимся не провалиться на экзамене. За нарочитую приверженность к смутной символике он был грубо обруган Данте да Майано, но был одобрен и обласкан Гвидо Кавальканти, вскоре ставшим его "первым" другом. Он пошел за Гвидо, стараясь точно копировать его настроение. У Гвидо была дама сердца монна Ванна, по-поэтическому Примавера - Весна. У Данте была дама сердца монна Биче, по-поэтическому - Беатриче. Куртуазная любовь не обязывала ни к чему, кроме стихов. И Данте писал стихи. Десять первых сонетов "Новой жизни" отмечены печатью школы и потому безличны.

Круг ученых поэтов ширился. В него вошел Лапо Джанни, молодой нотариус, не очень даровитый поэт. Если Данте без труда равнялся с Гвидо в поэтическом соревновании, то Лапо воробьиным скоком едва поспевал за поэтическим полетом обоих друзей. Его стихи были не более как перепевом их мелодий. Своего у Лапо было мало, но это не мешало всем троим быть очень близкими. У Лапо, конечно, тоже была дама, монна Ладжа, которую Данте помянул в своей сирвенте. Малооригинальным поэтом был и следующий член кружка - Дино Фрескобальди, сын банкира и большой франт. Он успешно разрабатывал одну из тем поэзии Кавальканти - тему смерти. В его стихах настойчиво повторяется мрачный образ дамы, призывающей смерть на своего возлюбленного. Талантливее, чем Лапо и Дино, был более молодой член содружества, Джанни Альфани. Он тоже шел за Гвидо и за Данте, но в его перепевах было больше оригинальности. За какие-то провинности он был изгнан из Флоренции до смерти Кавальканти (1300), много странствовал по свету, и в его стихах отражается стремление приблизить поэзию к действительной жизни.

Так развертывалась школа "сладостного нового стиля" между 1283 и 1289 годами. Данте воспевал Беатриче не очень усердно: всего десяток стихотворений за все это время и - что характеризует усердие еще более двусмысленно - две "дамы-ширмы". В переводе на язык поэтического роста это означает, что в нем еще не открылись родники настоящего творчества, он все еще чувствовал себя учеником и только брал разбег для настоящего прыжка.

Все переменилось после того, как Данте написал канцону Donne che avete Pintelletto d"amore. Недаром он вспомнил ее, витая фантазией среди мрачных образов "Чистилища". Стихи этой канцоны и следующие за нею, особенно сонеты, предшествующие оборванной смертью Беатриче канцоне Si lungamente m"ha tenuto Amore (Так длительно Любовь меня томила. - Ред.), сразу вознесли Данте на такую высоту, какая и не снилась Гвидо. Из них исчезло все условное, надуманное, всякая игра в аллегорию. Трепетное чувство бьется в них и проступает наружу, как румянец на прекрасном лице. Язык их воздушно-легок и так прост, что, например, сонет Tanto gentile можно читать на первых уроках итальянского языка. Откуда пришло все это?

Двух ответов не может быть. От поэтов из народа. Данте вырос настолько, что мог, не боясь ничего, "брать свое добро, где его находил". Все чужое в горниле его гения превращалось в подлинные сокровища слова. Как член социальной группы, Данте был далек от Чекко Анджольери, от Гвидо Орланди, но то, что было в их творчестве здорового, он брал без колебаний. У "неученых" поэтов простота граничила с вульгарностью, а безыскусственность переходила в сухой прозаизм. Данте пропитал то и другое своим мастерством, мелодикою своего стиха, и его поэзия приобрела силу, не потеряв формального совершенства. Чтобы уметь сказать так, как в повести Франчески, в эпизодах о Сорделло или о Бонаджунте, нужно было научиться сначала сказать так, как в сонете Tanto gentile. Сложность образов "Комедии" не оказалась препятствием для языка, прошедшего испытание "Новой жизни". У Данте простота и безыскусственность составляют главное свойство его стихов, но не лишают их высокого совершенства. В срединных стихах "Новой жизни" Данте учился говорить просто о сложных вещах. Однако в этой книге он еще не достиг полной свободы от влияния воспитавшей его поэтической школы. После оборванной канцоны идет канцона, полная искусственности, сонеты "даме из окна", полные недоговоренности и двойственности, последний сонет, мимолетная прелюдия к "музыке миров" "Рая". Они написаны так, словно поэт добровольно отказался от достигнутого в слове и стихе совершенства, как будто он решил потопить непосредственное свежее чувство в новых тонкостях отвлеченного умствования. Стихи заключительной части книги отличаются законченностью формы, но в них отсутствуют простота и ясность. Вероятно, Данте хотел провести грань между стихами, поющими о безмятежном блаженстве и спокойной радости любви если не разделенной (не бывает ведь разделенной куртуазной любви), то неотвергаемой, и стихами, в которых изливается неутолимое острое горе. Ему также нужно было дать почувствовать, какими новыми элементами станет обогащаться его поэзия. Не случайно его положение вождя "сладостного нового стиля" нисколько не поколебалось. Более того, стихи на смерть Беатриче привлекли новому направлению еще одного адепта - Чино да Пистоя, первого молодого поэта, объявившего, что он будет учеником Данте, а не Гвидо. Да и сам Гвидо уже не претендовал на равенство с Данте. Чуждый зависти, он искренне радовался успехам друга.

Но чтобы достигнуть на новом пути такого же совершенства, каким были отмечены средние стихи "Новой жизни", Данте еще не хватало ни знаний, ни жизненной зрелости, ни более разнообразных и глубоких душевных переживаний.

Ближайшее десятилетие должно было дать ему все это.

 

 

 

ГЛАВА III

В общественной жизни и в политической борьбе

1. Философские занятия

"Для этого я учусь, сколько могу..." - эти слова стоят в конце "Новой жизни".

В переводе на язык хронологии это означает, что через год после смерти Беатриче Данте уже учился. Как началось и как продолжалось его учение, поэт рассказал в "Пире". Там говорится:

"Когда потеряна была для меня первая радость моей души... я пребывал столь уязвленным великой печалью, что не помогала никакая поддержка. Но все-таки через некоторое время ум мой, который старался выздороветь, потянулся (ибо ни мои, ни чужие утешения не действовали) к такому способу утешения, к которому прибег однажды один безутешный. Я принялся читать немногим знакомую книгу Боэция, в которой он, сирый и убогий, искал утешения [45]. И, услышав еще, что Туллием была написана еще одна книга, в которой, говоря о дружбе, он приводит слова утешения, сказанные Лелием, замечательнейшим человеком, по поводу смерти друга своего Сципиона [46], стал читать и ее.

И хотя мне трудно было на первых порах освоиться с их образом мысли, мне это в конце концов удалось с помощью знакомства моего с грамматикой и отчасти собственного моего ума. Ибо умом я представлял уж себе, как можно узнать из "Новой жизни" многие вещи как бы в видении... И в то время как я искал утешения, я нашел не только лекарство от своих слез, но и слова писателей, наук и книг. Изучая их, я пришел к заключению, что философия, которая была госпожою этих писателей, этих наук и этих книг, была чем-то высоким. И чувство истинного изумлялось ей и неудержимо к ней влеклось. Когда я представил себе все это отчетливо, я начал ходить туда, где она правдиво излагалась, то есть в школы монахов и на диспуты философов. Так, в короткое время, быть может в тридцать месяцев, я начал настолько ощущать ее сладость, что любовь к ней гнала и разрушала всякую другую мысль".

Тридцать месяцев, считая от начала занятий. Если считать от дня смерти Беатриче - тридцать восемь. Это вытекает из вычислений Данте о вращении планеты Венеры. На что ушло это время? Поэта увлекло чистое умозрение, к которому он уже раньше получил некоторую склонность, пребывая в мире отвлеченных поэтических образов и францисканских мистических видений. Но теперь поэт хотел получить систематические знания. Ни беседы с Гвидо, ни общения с Оливи не могли дать ему этих знаний. Поэт ощущал зияющие пробелы в своем образовании и страстно, как делал все, начал искать путей для их заполнения. Он решил после францисканской мистики попробовать зачерпнуть из родника доминиканской схоластики.

В числе свободных философских факультетов, нашедших приют во Флоренции, самым значительным и интересным был открытый доминиканцами в монастыре Санта Мариа Новелла. Главную притягательную силу представлял в нем его руководитель - фра Ремиджо Джиролами. Этот ученейший монах, флорентиец родом, брат одного из крупнейших представителей кредитного дела в городе, был любимым учеником Фомы Аквинского, блистательнейшего светила схоластической философии и схоластической науки. Фома умер при обстоятельствах темных и трагических. Подозревали, что он был отравлен по приказанию Карла Анжуйского. Эти слухи обостряли интерес к его учению. Фра Ремиджо написал ряд философских трактатов, в которых развивал доктрину своего учителя. Он был блестящим проповедником, видел среди своих слушателей князей и королей и был способен часами держать в напряженном внимании обширную церковную аудиторию. Ученость его была баснословна, и Данте нашел в его беседах то, чего искал, - кладезь познавательных ценностей. Через фра Ремиджо он очень обстоятельно познакомился с философией Фомы, развернутой в сочинениях его последователей. Прежняя начитанность в схоластической философии стала казаться Данте очень поверхностной. Под сводами Санта Мариа Новелла она приобрела солидность. Поэт получил возможность углубиться в изучение представителей средневековой мысли, начиная от блаженного Августина и кончая такими классиками схоластической философии, как Пьетро Ломбарда, Пьетро Дамиани, Альберт Великий. Завершал этот список сам Фома со своими "Суммами". Фра Ремиджо был не единственным, кто учил в доминиканском монастыре. Там, как видно и из слов самого Данте, приведенных выше, происходили диспуты, на которых блистал Брунетто Латини. Эти диспуты вносили в учение фра Ремиджо полезные и важные для Данте критические коррективы.

Направленность интересов Брунетто известна по его французской и итальянской энциклопедиям. Брунетто превосходно понимал, что строй коммун привносит в жизнь много нового, был страстным сторонником городской культуры, ратоборствующей против церковной. В спорах с Фра Ремиджо он стремился придать философии менее отвлеченный характер, поставить ее на службу земным делам, сделать служанкой городской культуры, очеловечить ее и отнять у нее ее теоретическую холодность и богословскую непримиримость. Многие из аргументов Брунетто были восприняты Данте. Недаром он скажет позднее, в письме к Кангранде, что его философия в "Комедии" - этика, ибо поэма ставит себе задачи не созерцательные, а практические.

Кроме того, поэт уже имел возможность сопоставить рационализм схоластиков с мистицизмом францисканских визионеров. То, что в голове его укладывались, не приводя к легкомысленному синкретизму, обе системы, помогло ему не растеряться в надзвездных пространствах рая.

Изучение философии сопровождалось более углубленными экскурсами в область классической литературы, расширившими знакомство поэта с классиками. Он изучал Цицерона, Овидия, Горация, Ювенала, Лукана, Стация и, наконец, Вергилия, ставшего любимым его поэтом. Познания Данте в классиках были, конечно, нешироки и неглубоки. Многие из более ранних схоластиков - Рабан Мавр, Иоанн Солсберийский, Венсан Бовесский - были начитаннее. Любой из рядовых гуманистов XV века будет знать больше. Отношение Данте к классикам порой отдает схоластической мудростью и церковно-школьной рутиной. Тем не менее Овидий, Гораций, Стаций и Лукан, особенно Вергилий - для него источники живого поэтического общения. Данте мог бы сказать о своем отношении к классикам словами Макиавелли: "Я их вопрошаю, и они благосклонно мне ответствуют". Уже философия Боэция и Цицерона предстала перед Данте в оправе красноречия, риторики и поэзии, облегчившей ее усвоение. У поэтов древности он нашел родной ему язык образов. Поэзия дала ему доступ к их мироощущению, ввела его под своды античных чертогов и сделала его способным не только чувствовать, но и понимать древность. Культ Вергилия Данте, можно сказать, воскресил. До него никто столь обстоятельно не вчитывался в Вергилия. Данте "знал "Энеиду" наизусть". "Буколики" были ему хорошо знакомы, "Георгики", по-видимому, остались неизвестны. И что было важнее, он почувствовал дух Вергилиевой эпохи. Преломляясь через гекзаметры "Энеиды", на чело его упал золотой луч Августова века и остался гореть на нем.

Был ли Данте одинок в интересе к античному? Или этот интерес разделялся многими? Для характеристики ранней культуры коммуны - это вопрос огромного значения. Первое содержание коммунальной культуре дали ереси, которые несли в города руководящую идеологию и заменяли все: философию, науку, литературу.

Каково было отношение людей еретической идеологии к классическому миру? Классический мир являлся неученому сознанию в двух реальных представлениях: города Рима, папской резиденции, ненавистного гнезда ортодоксализма и латинского языка, скрывающего от верующих слова Священного писания, живого источника живой еретической религии. Классицизм с точки зрения еретической городской культуры представлялся поэтому ненужным и, пожалуй, вредным. Боккаччо, анализируя мотивы, заставлявшие Данте избрать для "Комедии" итальянский язык, замечает: "Вторым его соображением было такое - он видел, что изучение классиков, i liberali studii, всеми заброшено, и больше всего государями и прочими власть имущими, которые обыкновенно покровительствовали поэтическим трудам, и что поэтому божественные произведения Вергилия и других высоких поэтов не только не пользовались должным признанием, но находились, можно сказать, в пренебрежении у большинства".

Сказано совершенно точно. Увлечения классиками были совершенно чужды культуре дворов Фридриха II, Манфреда и первых тиранов итальянского севера. Влияние провансальцев, то есть людей, эмигрировавших из только что разгромленного за ересь культурнейшего края, определяли ее преимущественно. Поэзия, выросшая в подражание провансальцев, была всего меньше классической. И самый dolce stil nuovo во Флоренции вдохновлялся какими угодно мотивами, только не классическими. Он был поэзией еретиков, у которых классики были "в пренебрежении". И Данте, пока не попали к нему в руки "утешители", Боэций и Цицеронов "Лелий", не чувствовал к древности серьезного интереса. Мы знаем, как смотрели на древность лучшие его друзья Гвидо и Чино, оба еретики. Когда отец Гвидо в "Аду" спрашивает у Данте, почему с ним нет его друга, поэт отвечает, что он пришел не сам, что его привел Вергилий, и прибавляет: "Быть может, Гвидо ваш питал к нему пренебреженье":

Forse cui Guido vostro ebbe in disdegno.

Вот это disdegno к Вергилию и классикам, "пренебрежение", о котором говорил и Боккаччо, и есть типичное отношение еретиков к классическому миру. Чино дал выход однородным настроениям в сонете:

К чему, о гордый Рим, законов столько,

Сенаторов, плебеев...

Почему же Данте, преодолевая элементарные трудности, вплоть до грамматики, сознательно захотел овладеть поэтическим наследством Рима и овладел им? Это могло означать только одно: что культурное господство еретического мироощущения приходило к концу и что люди с более острым взглядом начинали искать других идеалов. Ведь Данте принадлежал к той же социальной группе, что и Гвидо, что и Чино. Их тесная дружба делает вероятным предположение, что Данте в юные годы в какой-то мере был под влиянием еретических взглядов. Зрелым человеком он предстает перед нами верным сыном католической церкви, но с яркими следами свободного отношения к религии и церкви. Его мистицизм, самая его мысль сделать всю церковную догматику предметом поэмы, доступной по языку любому грамотному итальянцу, не говоря уже о безжалостной расправе с целым сонмом пап и высших князей церкви, корчащихся у него в аду или чистилище, - все это отзвуки еретических увлечений, среди которых прошли его юные годы. Классические занятия ускорили отход от всего того, что носило резко еретический характер, и помогли ему в разных областях мысли подготовить материал для свободного искания новых идеалов.

Пока в нем совершался этот перелом, в городе обострилась политическая борьба. Гвельфская буржуазия под двойной угрозой - со стороны дворян, требовавших доли во власти и не признававших никакого закона, и со стороны широких групп ремесленников, раздраженных оттеснением от власти, - прибегла к обычному приему. Она отколола от ремесленников ее верхушку, пять средних цехов, и с их помощью провела "Установления справедливости". Дворяне были разгромлены, а низы ремесленничества приведены к покорности.

Данте не принимал никакого участия в этих событиях. Он был их жертвой, ибо принадлежал к дворянству. И именно потому, что он не проявлял интереса к политике, репрессии, проводившиеся против дворянства, его не коснулись. Он жил своей жизнью, заводил дружбу, завязывал знакомства и продолжал учиться. И развлекался и грешил.

 

 

2. Светская жизнь и семья

Потому что Данте - помимо того, что был гениальным поэтом, помимо того, что увлекался философией, - был еще и молодым человеком, в котором бурлил кипучий темперамент. А Флоренция в эту счастливую и прекрасную пору покоя и мира представляла гору соблазнов. Его тянуло к женщинам, к настоящим женщинам, к которым, конечно, никто не запрещает обращаться со стихами, но которых при этом можно любить самой обыкновенной земной любовью: чувствовать тепло их тела, ласку их обнаженных рук, сладость их губ. С "сострадательной дамой", если там была настоящая связь, было кончено быстро, потому что очень уж немного прошло времени после смерти Беатриче и, как только была немного успокоена пылкая страсть, наступило отрезвление и раскаяние. Это первое увлечение было забыто в философских и филологических трудах. Но в двадцать шесть лет никакая философия и никакие классические поэты не могут захватить человека надолго. Темперамент прорвался.

Была ли тут связь с одной женщиной, с той, которая зовется "малюткой" la pargoletta, более или менее продолжительная, или это был период многих недолгих увлечений, мы не знаем. Мы знаем одно, что любовь, пламенная и грешная, захватила поэта по-серьезному. Он сам дважды подтверждает это. Во-первых, в эти годы, во второй половине девяностых годов, написаны так называемые "каменные канцоны", именуемые так потому, что в них странно часто и в каком-то чувственном смысле повторяется слово "камень", pietra или petra. Их четыре. Все они кипят страстью, писаны замысловатыми строфами, словно поэт, чтобы понравиться своему предмету, хочет блеснуть перед ним искусством, как фазан пестрым оперением. Вот, например, канцона Al poco giorno" е al gran cerchio d"ombra - "Смеркалось; в круг обширный тени..." В ней шесть осетин, то есть шестистрочных строф, в каждой из которых повторяются те же самые конечные шесть слов, не образующие рифм: ombra, colli, erba, verde, petra donna. В каждой следующей строфе слова меняют свои места в определенном порядке: первый стих каждой следующей строфы кончается на то же слово, что последний стих предыдущей, и т. д. После шести сестин следует заключительная трехстрочная торната, в которой участвуют те же шесть слов, но три - в середине стиха. В другой канцоне, Amor, tu vedi benche, questa donna - "Амор, ты видишь сам, что это донна...", которая написана двойной сестиной, то есть куплетом в двенадцать строк, всего пять тоже не рифмующихся конечных слов: donna, tempo, luce, freddo, petra, каждое из которых повторяется по двенадцати раз, причем одно из них в каждой из пяти строф повторяется шесть раз, а остальные один или два раза. Заключительная торната представляет собою сестину. Остальные две канцоны написаны обычными канцонными строфами, которые рифмуются, и в обеих то же слово petra фигурирует как рифма.

Анализируя эту филигранную работу над чеканкою строф, комментаторы пытаются отрицать, что поэт по-настоящему переживал страстное увлечение. Это утверждение вряд ли соответствует истине, так как стихи слишком искренни. Кроме того, настроение, бурлящее в "каменных канцонах", нашло подтверждение в позднем признании в "Комедии". Когда Данте попадает в чистилище, Вергилий заставляет его очищаться огнем совместно с душами, терпящими муки за плотский грех. Затем ему пришлось выслушивать от Беатриче упреки за измену ее памяти с другими женщинами.

Можно догадываться, кто был соблазнитель, увлекавший молодого Данте на дорогу запретных страстей. Это, по-видимому, был Форезе Донати, брат Корсо. В "Чистилище" Данте поместил его в том кругу, где очищаются иссушающим жаром чревоугодники. Но Форезе грешил не только обжорством, а еще и сластолюбием. Данте связывала с ним тесная дружба. Про встречу в чистилище Данте рассказывает в самых теплых тонах, что свидетельствует о сильной обоюдной привязанности. Оригинальным документом, подтверждающим эту привязанность, является тенцона из шести сонетов, в которой друзья осыпают друг друга тяжелыми оскорблениями. Ее озорной характер и явные преувеличения таковы, что факты, в ней сообщаемые, давно взяты под сомнение. Высказывалось даже предположение, что все шесть сонетов написаны самим Данте и что это была игра стихами двух друзей, забавлявшихся измышлением друг против друга неправдоподобных обвинений: Форезе поэтом не был. Но кое в чем можно усмотреть намеки на действительные факты. В тенцоне, например, имеются указания, что денежные дела семьи Алигиери были далеко не в блестящем состоянии, что Данте был совершенно неделовым человеком, как и следовало ожидать, что хозяйство в доме вела его сестра Тана, а управлял имуществом меньшой его брат Франческо, что Данте вынужден был принять на себя надзор за какими-то общественными постройками и не очень аккуратно обращался с казенными деньгами.

Во всяком случае, в образе жизни Данте в годы, следовавшие за опубликованием "Новой жизни", было нечто такое, что заставляло насторожиться людей, относившихся к нему дружески и тепло. Первым был Гвидо Кавальканти, не скрывавший горького чувства, вызванного поведением друга. Огорчение его вылилось в сонете:

На дню я прихожу к тебе без счета

И вижу - низок стал твой образ мыслей.

Была попытка объяснить эти стихи как поддержку Данте в минуту его острого горя по Беатриче, когда он стал жертвой полного упадка сил и казался неспособным творить. Слова pensar troppo vilmente толковались не в прямом смысле, а как творческое бессилие. Едва ли это так. В сонете говорится, что Гвидо находит Данте совершенно изменившимся, что тот общается с людьми, которых раньше избегал как докучных. Прежде Гвидо был с ним дружен и собирал его стихи и этим своим сонетом делает попытку вернуть его на старую достойную стезю.

Упреки любимого "первого друга", общество мертвых друзей-классиков заставили Данте опомниться. Он вернулся к занятиям, и родные, воспользовавшись его отрезвлением, женили его. Женою его была выбрана еще в детском возрасте Джемма Донати, дочь Манетто, родственница Корсо и Форезе. Семья невесты была состоятельная, и родня Данте остановилась на Джемме, по всей вероятности, больше по соображениям экономическим, чем политическим. Семья Алигиери в момент фактического брака Данте - он, вероятно, был заключен до 1297 года - с Донати не враждовала. Дела в семье Алигиери были не блестящи, и размеры приданого могли играть роль. Но приданое Джеммы изобилия в дом не принесло. Уже в 1297 году Данте с братом Франческо заложили часть имения за 480 флоринов, причем за братьев еще поручились дед Данте по матери, Дуранте дельи Абати, тесть его Манетто Донати и двое знакомых. Манетто еще дважды пришлось поручиться за зятя в сумме в общей сложности в 136 флоринов. Таким образом, долги братьев Алигиери составляли сумму немалую. Изгнание Данте, сопровождавшееся конфискацией лично ему принадлежавшего имущества, осложнило его отношения с кредиторами, но после его смерти продажа части имения довольно безболезненно ликвидировала главную часть долга. Остальное, вероятно, выплатил Франческо.

Что за женщина была Джемма? Боккаччо, когда писал жизнеописание Данте, находился в женоненавистническом трансе и дал ей весьма нелестную характеристику. В данном случае его словам нельзя придавать серьезного значения. Но ничего другого о Джемме не известно. Достоверно то, что у нее было несколько детей. Известны имена двух сыновей - Якопо и Пьетро и дочери Антонии, которая, по-видимому, после смерти отца поступила в монастырь и приняла дорогое ему имя Беатриче.

Семейный уют и достаток дали возможность Данте спокойно продолжать свои занятия философией и отдаваться творчеству. Его поэзия с этих пор принимает характер созерцательный, отвлеченный, морализирующий. Канцона за канцоной говорят о философских вопросах, наполняются иной раз аллегорией. Поэт беспокойно чего-то ищет, чем-то беспрестанно мучит мятежный дух свой. Он весь внутри себя. Внешняя жизнь, бьющая ключом общественная борьба его пока не интересует, к политической карьере он не стремится. Но если он не искал политических лавров, то его нашли политические тернии.

 

 

3. Новая флорентийская культура

Пока Данте вздыхал по новой возлюбленной и писал "каменные", полные страсти канцоны, "Установления справедливости" свирепствовали против дворян. Гонфалоньер, сопровождаемый стражей, то и дело появлялся у дома того или другого из провинившихся и приказывал на своих глазах разрушать и срывать его до основания. Протесты обиженных раздавались все сильнее и сильнее, но младшие цехи, вдохновляемые Джанно дела Белла, держались твердо и не позволяли крупной буржуазии уступать дворянам. Поэтому дворяне решили устранить лидера ремесленников. Против Джано начались интриги, подробно рассказанные Дино Компаньи. Нужно было поссорить его с младшими цехами. Джано знал об интригах, но "более смелый, чем осторожный" (Дино) не принимал мер. Интриги вскоре перекинулись в Рим, где Бонифаций VIII, только что (декабрь 1294) избранный папою, мечтал подчинить себе Флоренцию и боялся усиления демократической группы. Он охотно поддержал дворян и богатых купцов. Джано в конце концов пришлось уйти в изгнание. Это было 5 июля 1295 года. На другой же день "Установления справедливости" были дополнены новеллами, которые фактически допускали дворян к приорату и слегка смягчали карательную часть конституции. Ремесленники, конечно, немедленно поняли, какая огромная политическая уступка дворянам заключалась в этой поправке. Свое отношение к ней они выразили в форме своеобразно красноречивой: когда приоры, кончив срок, покидали свое помещение, "их кололи в зад деревянными кольями и забрасывали камнями за то, что они согласились провести благоприятный для дворян закон" (Дж. Виллани). Ремесленники попытались добиться отмены изгнания Джано, но его враги нажали все пружины в Риме, и Бонифаций прислал во Флоренцию грозное письмо, предупреждавшее, что в случае амнистии Джано на город будет наложен интердикт. Интердикт ставил всех флорентийских граждан за пределами родной территории вне закона. Купцам, имевшим товары и капиталы за границей, с этим шутить не приходилось. Джано амнистии не получил и умер на чужбине.

Дворянам, вероятно, было нелегко подчиниться необходимости вступить в цехи. Но выгода была очень велика, и маленькое насилие над сословной гордыней искупалось с избытком. Получить запись (имматрикуляцию) было очень просто. Старшие цехи охотно пускали дворян к себе; в младшие они сами не записывались.

Данте не был в числе противников "Установлений". Он был в числе дворян, воспользовавшихся правом имматрикуляции в цех. Он выбрал шестой цех - врачей и аптекарей, один из старших. Этот цех, кроме двух основных профессий, включал книгопродавцев и художников. Выбрал его Данте, по-видимому, потому, что из двух интеллигентских цехов только в него и был открыт доступ неспециалистам. Юристы требовали предварительного испытания. А в купеческие цехи Данте, ничего общего не имевший с торговлей, едва ли стремился. В матрикулах его профессия формулируется так: Dante d"Aldighieri degli Aldighieii, Poeta Florenrtino. Поэт. Другой профессии у Данте не было.

Однако есть данные, заставляющие предполагать, что Данте, хотя и не чувствовал сильного влечения к политике, все-таки не избегал политической деятельности. В 1295 году он впервые выступает на политическом поприще. Его дебютом было избрание в члены Совета подесты еще до поправок, ибо основная редакция "Установлений" лишала дворян только права быть приорами; в члены Советов они допускались. В конце того же года, уже после реформы, Данте был членом специальной комиссии, которая должна была установить порядок выбора в новую коллегию приоров.

В нем кипели жизненные соки. Ему было тридцать лет - молодость и полный расцвет. Поэзия и философия не удовлетворяли его. Развлечения не захватывали целиком. А Флоренция того времени была лабораторией хозяйственных, социальных и бытовых экспериментов, самым беспокойным и богатым городом Европы. Во Флоренции все било через край: страсть и расчет, героизм и предательство, слава и бесчестие, любовь и ненависть, пышность и нищета. Звон оружия на улицах и звон золота на прилавках менял, тяжелый труд на окрестных полях и тонкие коммерческие выкладки купцов, осторожные ходы заправил города и опасные интриги честолюбцев - все это вперемежку со звуками лютни и виолы, с куплетами канцон и баллад, с процессиями и хороводами, с озорными поэтическими перепалками-канцонами и гирляндами цветов. Ведь именно в эти годы Флоренция от избытка богатства своего украшалась лихорадочно. Одно за другим вырастали грандиозные сооружения. В 1294 году коллегия приоров приняла такое постановление: "Принимая во внимание, что является признаком державного благоразумия со стороны великого народа действовать так, чтобы по его внешним делам познавались мудрость и благородство его поведения, мы дали приказ Арнольфо, архитектору нашего города, изготовить чертежи и планы для обновления церкви Санта Ре-парата с величайшим и самым пышным великолепием: чтобы предприимчивость и мощь человеческая не могли никогда ни задумать, ни осуществить ничего более обширного и прекрасного". Это было начало работ по перестройке собора, который Брунеллеско позднее должен был увенчать своим чудесным куполом. Вот это гордое сознание бьющей через край силы, избытка творческих порывов и уверенность в том, что предприимчивость граждан даст средства для самых грандиозных сооружений, руководили флорентийцами во всех начинаниях. Их было много, и большая их часть была начата при господстве Джано делла Белла.

В 1293 году было приступлено к украшению баптистерия Сан Джованни. В 1295 тот же Арнольфо ди Камбио начал строить церковь Санта Кроне. При закладке ее присутствовали кроме духовенства "подеста, капитано, приоры и весь добрый народ флорентийский, мужчины и женщины, с великим ликованием и торжеством" (Дж. Виллани). В эти же годы из городской и цеховой казны оказывалась денежная поддержка постройке орденских церквей Санта Мариа Новелла и Сан Спирито, а в 1298 году было приступлено к сооружению третьей городской стены, ибо население, буйно растущее, уже не помещалось в кругу старой и перебиралось в пригороды. Эти пригороды было решено охватить новым каменным кольцом. В том же году рядом с расширенной городской площадью, раскинувшейся на месте старых гибеллинских замков, начали строить Палаццо приоров, потому что разыгравшиеся к тому времени смуты делали небезопасными их пребывание в доме Черки за церковью Сан Проколо. И опять тот же неутомимый и гениальный Арнольфо принялся за постройку, чтобы создать свой шедевр.

Молодого Данте вдохновляло сознание, что он теперь уже полноправный гражданин этого чудесного города. Он был весь в упоении от этой атмосферы, полной творческих порывов, и в нем росло желание не оставаться безучастным созерцателем того вихря энергии, который кружил всем и дарил городу победу за победой на всех поприщах труда. Он учился, творил и незаметно втягивался все больше в общественную жизнь. И уже зрели события, которые должны были вовлечь его в свой круговорот.

 

 

4. "Черные" и "белые"

Десятого декабря 1296 года в доме Фрескобальди у моста Тринита, по ту сторону Арно, хозяева справляли печальный обряд. Умерла дама из их семьи, и многочисленная родня вместе с близкими друзьями сошлась отдать ей последний долг. Среди присутствовавших были семьи, между которыми издавна была вражда. Особенно грозно глядели друг на друга Черки и Донати, сидевшие, как того требовал обычай, на циновках, разостланных на полу по разным сторонам гроба; рядом сажать их было рискованно. О покойнице уже не думали и были настороже, готовые ко всему. Ждать долго не пришлось. Кому-то понадобилось стать на ноги, "чтобы поправить одежду или зачем-то еще" (Дино). Сейчас же другая сторона вскочила как один человек, с грозно горящими глазами, и руки у всех легли на рукоятки мечей. Хозяева и остальные гости принялись разнимать врагов. Стычку у гроба удалось предотвратить, но в городе она разыгралась в настоящую уличную битву. Донати, чувствуя себя более слабыми, заперлись в своих домах-крепостях. Черки, наскоро собрав своих сторонников, пошли на них. С криками "Жги их! Смерть мессеру Корсо!" пытались они штурмовать крепкие каменные стены, но были отбиты. И был маленький эпилог, героем которого оказался Гвидо Кавальканти. Когда Гвидо незадолго до этого ездил в паломничество в Сан Яго де Кампостелья в Испании, Корсо Донати покушался его отравить. Замысел не удался, но Гвидо о нем узнал. В пылкой душе поэта залегла обида. Он громко говорил, что отплатит убийце. И в эти дни, проезжая по городу с группой друзей, он встретил Корсо, которого также сопровождали близкие ему люди. У Гвидо в руках был дротик. Крикнув спутникам и уверенный, что они последуют за ним, он пришпорил коня и метнул в Корсо свое оружие. Корсо увернулся, и дротик пролетел мимо. Друзья Гвидо, не желая ввязываться в стычку, проследовали дальше, а на Гвидо бросились с обнаженными мечами сын Корсо Симоне и другие. Гвидо Удалось ускакать. Приоры оштрафовали главных виновников нарушенного спокойствия, и на некоторое время установился мир.

Случай на похоронах у Фрескобальди Дино Компаньи и Джованни Виллани считают началом раскола у гвельфов. Но это только так казалось. Распря назревала давно, и причины ее были сложные. Черки и Донати стояли во главе двух групп, на которые разделилась гвельфская партия. Черки были родом из деревни, поздно появились в городе и разбогатели, занимаясь ростовщичеством и скупкой гибеллинских имений. Донати были старые дворяне, цвет исконной феодальной знати, но уже не очень богатые. Во главе семей стояли оба героя Кампальдино: Вьери деи Черки, первый, неудачно ударивший на врага, и Корсо Донати, фланговая атака которого решила бой. Вьери был отличным купцом, а дело его - едва ли не самым крупным в Европе. Но чтобы быть хорошим политиком, ему не хватало ни выдержки, ни хитрости. Этими качествами с избытком был наделен Корсо, к тому же еще беззастенчивый и лишенный всяких моральных устоев.

"Рыцарь, похожий на римлянина Каталину, но более жестокий, чем он, родом знатный, собою красивый, неотразимый оратор, он обладал прекрасными манерами, тонким умом и душой, всегда готовой на злодейство. За ним охотно шли вооруженные люди, и свита у него собралась большая. Подстрекаемые им, они совершали поджоги и грабежи к великому ущербу Черки и их друзей. И накопил он большие богатства и достиг высокого положения. Таков был мессер Корсо Донати, которого за его высокомерие звали бароном; когда он проезжал по городу, ему вслед кричали: "Да здравствует барон!" - и казалось, что город принадлежит ему. За такое почитание он всегда был готов оказать поддержку своим сторонникам" (Дино).

За Корсо шло гвельфское дворянство. Вьери искал поддержки в кругах городской интеллигенции и богатой буржуазии, державшей в руках выборную процедуру. Он не принадлежал к тем, кто отправлял в изгнание Джано делла Белла. Корсо, наоборот, был в числе самых рьяных врагов Джано. Политическое соперничество давало много поводов для вражды обеих семейств, но были и причины личные. Первым браком Корсо был женат на одной из Черки. Она умерла рано, и ее родня заподозрила, что она была отравлена мужем. Отношения между Вьери и Корсо беспрерывно ухудшались. В декабре 1298 года молодежь из семьи Пацци, близкой к Корсо, напала на Черки, проезжавших через их землю близ Флоренции. Произошло столкновение, и на обе стороны были наложены такие штрафы, что даже Черки предпочли отсидеть. В тюрьме их навещали. Однажды к ним пришел Нери дельи Абати, приятель Корсо, с угощением - блюдом свинины. Отведавшие его Черки все заболели, а четверо умерли. Доказательств преступления не было, и процесс начать было невозможно, но деяние было записано в счет Корсо и молвой, и родственниками пострадавших. Вражда разгоралась.

Черки перестали посещать собрания гвельфской партии, где Корсо пользовался большим влиянием. Они стали искать расширения связей в пополанских кругах, заводили дружбу с правящей группой буржуазии. Богатство позволяло им оказывать многочисленные личные услуги пополанам, и за это как должностные лица, так и наемное чиновничество были им преданы. Популярность их в городе столь возросла, что их стали уговаривать захватить власть. "Им легко было бы получить ее по причине их доброты, но они ни за что не хотели на это согласиться" (Дино). Донати, наоборот, по рецепту всех демагогов, явно стремящихся к власти, заигрывали с плебейскими группами в городе.

Постепенно в распрю стали втягиваться все видные семьи Флоренции. Вокруг Черки сгруппировались Моцци, Скали, Кавальканти, Фрескобальди и много пополанов. Вокруг Донати - Тозинги, Пацци, Барди, Спини, Росси и один из лидеров зажиточного ремесленничества, темный демагог, мясник Дино Пекора. Дино Компаньи говорит: "Город снова раскололся

- большие люди, средние и маленькие; даже духовенство не могло удержаться, чтобы не склониться душой на сторону одной из этих партий".

Что же обусловливало разделение города на две партии? Ведь разлады, охватывающие многие группы, происходят тогда, когда борьба затрагивает кровные жизненные интересы. Были ли затронуты в данном случае интересы у столь многочисленных групп?

Ответ на этот вопрос следует искать во вмешательстве папы Бонифация в распрю Черки и Донати. Что побудило его к этому? Дино говорит: "Банкирами его были Спини, богатая и влиятельная флорентийская семья. При папе из них находился Симоне Герарди, человек очень опытный в этих делах. А с ним был сын флорентийского серебреника Нери Камби, человек ловкий, тонкого ума, но грубый и неприятный. Он так старался сокрушить Черки, что папа послал во Флоренцию кардинала фра Маттео Акваспарта для умиротворения". Эту длинную содержательную запись Дино дополняет лаконическое и сухое, но чрезвычайно важное замечание Джованни Виллани. "Он (Джери Спини) и его компания были банкирами папы Бонифация и руководителями всего". "Все" - это интриги, направленные против Черки. В распре нападающей стороной были Донати, прежде всего Корсо, человек буйный, но не любивший думать. Черки только защищались, потому что фамильный нрав у них был по-коммерчески мирный, не воинственный.

Свидетельства Дино и Джованни Виллани о том, что папский банкир Джери Спини, человек колоссально богатый, добивался сокрушения Черки, тоже банкиров и тоже колоссально богатых людей, окончательно проясняет причину раздора. Дело заключалось в конкуренции двух денежных мешков, приведшей к тому, что разделение охватило во Флоренции всех - богатых, средних и маленьких. Если Джери из Флоренции через своих вертел в Риме всем, в том числе папой, то Корсо был просто его орудием, угловатым и, нужно думать, довольно дорогим, но в конце концов послушным. А демагоги вроде Дино Пекоры, соря золотом Спини в ремесленных лавочках, вербовали сторонников Корсо и заставляли одаряемых кричать Viva il barone! Цель Джери ясна, хотя современники прямо о ней не говорят. Джери хотел выбить капитал Черки с флорентийских позиций, ибо его собственный загружен был не целиком. Возможно также, что Джери желал отделаться от конкуренции и в самом Риме, поскольку при курии работал тоже флорентийский банк Моцци. Моцци были сторонниками и людьми, близкими Черки, и оттеснить Моцци, не сокрушив Черки, было нельзя: Вьери не дал бы их в обиду. Видимо, римские капиталы Моцци, подкрепляемые из Флоренции деньгами Черки, сильно беспокоили Спини, ибо Бонифаций, совершенно беспринципный человек, не делал разницы между Спини и Моцци, когда нуждался в деньгах. Во время его войны с римскими Колонна заработали не только Спини и Моцци, но и все итальянские мелкие банки. Словом, для конкуренции почва была подготовлена. Ее конкретный ход было бы возможным узнать полностью только из торговых книг и торговой корреспонденции обеих фирм, но фраза Виллани допускает лишь одно толкование. Дино, перечисляя своих сограждан, повинных в разрушении флорентийского благополучия, недаром восклицает: "О мессер Джери Спини, насыщай свою душу! Искореняй Черки, чтобы самому тебе можно было жить спокойно плодами твоего вероломства".

Цели Спини были ясны и для современников, но перед их глазами стояли рядом две фигуры: Корсо и Джери; одна - темпераментная, властная, красочная, другая - скромная, любящая не снег и солнце, как Корсо, а тень, предпочитавшая действия не открытые, а келейные. Поэтому сравнительная оценка роли обоих получилась неправильная. Настоящим вождем партии Донати был Джери Спини. Корсо был не более как его цепным псом, которого он пускал вперед, когда нужно было кого-нибудь схватить за глотку. Чтобы быть настоящим вождем, Корсо не хватало ума. Когда было сделано все, что требовалось для Спини, когда Черки были изгнаны и он мог свободно действовать во Флоренции, Корсо, лишенный руководства и поддержки, потерял свое влияние и погиб как последний авантюрист в уличной схватке. А у Джери все было обдумано.

В Риме сидели его люди: Симоне Герарди деи Спини, родственник, и Нери Камби, доверенный человек. Они всегда имели доступ к папе через Якопо Гаэтани, тоже банкира, папского племянника, имевшего на папу огромнейшее влияние. В молодости Якопо сам служил извращенной похоти Бонифация, а когда прошли годы, отдал на потеху папе сына, а так как вкусы главы христианского мира были разнообразны, то и дочь. Папа осыпал Якопо милостями и доверял ему безусловно - как было не доверять столь самоотверженному слуге! Агенты Спини всем этим пользовались чрезвычайно искусно.

Черки, по-видимому, знали не все секреты папского двора. У Моцци не было такого друга, как Якопо Гаэ