Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва газетная

ажет. А таких купцов тысячи. Другие, оказывается, и совсем не были на выставке, а ругательски ругаются со слов газет и из желания хоть как-нибудь да поругать начальство, блеснуть перед слушателем смелостью и полиберальничать...

   Такими же моськами оказались и многие корреспонденты и редакторы газет. Я переговорил со многими редакторами газет, которые мне пришлось посетить. Они охотнее печатали обличительные корреспонденции только потому, что обличительное читается лучше, показывает, что газета никого не боится, даже самого устроителя Витте всемогущего, которого все терпеть не могли.

   - Любит, брат, это наша публика,- говорил мне один из приволжских редакторов, мой старый товарищ по Москве.

   Другие редакторы обижались, что им прислали только по одному билету на выставку.

   - Будь с нами полюбезнее выставка, мы бы ее поддержали... Вот мы и пишем, что она не готова, пусть почувствует.

   - Да ведь это же неправда! А если я вам напишу совершенно противоположное?

   - Это будет подрыв престижа газеты. Впрочем, дайте статью.

   Я прошел в контору редакции и, заплатив девять рублей, сдал объявление о выставке, такое, какое вывешено было на пароходе и вывешивается всюду, а на другой День в редакцию сдал статью, от которой отказаться было нельзя: напечатанным объявлением о готовности выставки редактор сжег свои корабли.

   В числе моих обязанностей было побывать попутно в городах у управляющих казенных палат и директоров Государственного банка с поручением им развесить объявление о выставке в учреждениях города. Мой открытый лист за подписью вице-президента выставки всеми любимого и уважаемого В. И. Ковалевского производил на них впечатление.

   На пароходе "Гоголь" я познакомился с управляющим банка в Астрахани Швецовым, который весьма любезно принял для развешивания объявления и заметку в "Астраханском листке", чем дал мне возможность сэкономить неделю моей поездки. Из Царицына я поехал на Кавказ и на Дон. Я закончил мою поездку Кисловодском и потом уже в августе снова побывал на выставке, где был дружески встречен всеми: приезда Витте и всякого начальства тогда уже не ожидалось, публики было много.

   О, какого мог бы разыграть я Хлестакова с этим билетом и открытым листом!

   Министерский билет первого класса я скромно предъявлял контролю в вагоне и вводил в смущение железнодорожное начальство.

   - Ваше превосходительство, пожалуйте, купе свободное есть.

   Положительно, можно было зазнаться.

   За кого они меня принимали, не знаю, но во всяком случае не за административно высланного газетного корреспондента.

   Да и могли ли иначе выслать корреспондента "Нового времени", да еще такого неосторожного на язык в публичных местах!

   Широко я попользовался этим билетом. Мотался всюду, по всей России, и на Кавказ, и в Донские степи, и в Крым, и опять на выставку приезжал, а зимой чуть не на каждую пятницу поэтов, собиравшихся у К. К. Случевского, ездил в Петербург из Москвы с курьерским. И за все это я был обязан встрече на улице с Амфитеатровым, который через три года дал мне еще более интересную работу.

  

  

  

  

  

   В половине апреля 1899 года меня вызвал по телефону в Петербург А. В. Амфитеатров и предложил мне взять на себя обязанности корреспондента из Москвы и заведование московским отделением вновь выходящей большой газеты "Россия".

   Совершенно неожиданно засверкала на газетном небосклоне эта

  

   Беззаконная комета

   Среди бесчисленных светил.

  

   О самом появлении ее чуть не до самого дня выпуска и слышно ничего не было, и вдруг огромная, интересная газета, подписанная "Г. П. Сазонов - редактор-издатель". В газетном мире лицо совершенно неизвестное. Знали, что это ученый-экономист, человек, живущий своим трудом.

   Но знали также, что фактический редактор и заведующий всем делом А. В. Амфитеатров и что на издание имеются огромные средства.

   У Амфитеатрова никогда не было никаких средств. Был случай, что он вздумал держать театр, на который ухлопал несколько тысяч, и задолжал на много лет.

   Помню я, что во время неудачной антрепризы я послал ему четверостишие, за которое даже он немного посердился.

  

   Жаль, что ты Амфитеатров,

   Жаль, что держишь ты театр...

   Лучше был бы ты Театров

   И ходил в амфитеатр!

  

   Откуда деньги у газеты, я узнал случайно уже много после, когда в редакции Дорошевич познакомил меня с красивым, изящным брюнетом, одетым по последней моде.

   - Матвей Осипович Альберт, наш издатель.

   - Да мы уже давно знакомы, еще с выставки да и по Москве.

   М. О. Альберт - я его знал в 1897 году директором Московского отделения немецкого Общества электрического освещения, где были пайщиками и крупные капиталисты, коренные москвичи. До выставки, говорят, он был служащим в одном из предприятий Мамонтовых, потом как-то сразу выдвинулся и в Петербурге уже очутился во главе Общества Невского судостроительного завода, где пайщиками были тоже главным образом немцы. Этот самый Альберт, ничего общего не имевший до того с печатным делом и мало кому ведомый, выбросил на газету целый капитал.

   И вот огромная, интересная газета вышла 28 апреля 1899 года, когда кипела подготовка к Пушкинским торжествам в Москве, где уже с 26 апреля начались в Малом театре пушкинские спектакли и заседания в ученых обществах.

   Газету выпустили в день десятилетия смерти Щедрина, и в ней огромный, в полстраницы портрет его с автографом, стихотворением Елены Буланиной и избранных, не без риска получить для первого номера цензурную кару, две полосы незабвенных строк автора из его "забытых слов".

   А дальше блестящая информация, повесть Авсеенка и ряд интересных статей.

   Так и пошел номер за номером... В объявлении стояли имена заведующих отделами: финансовым, экономическим, земским и крестьянским - Г. П. Сазонов, литературным и политическим - А. В. Амфитеатров, научным - профессор П. И. Ковалевский и д-р И. Л. Янушкевич, музыкальным - И. Ф. Соловьев и Я. А. Рубинштейн, иностранным - Л. Ю. Гольштейн, театральным - Ю. Д. Беляев, московским - В. А. Гиляровский, провинциальным - фельетонист В. М. Дорошевич и общественным - А. В. Амфитеатров.

  

  

  

   Московские известия я давал в редакцию по междугородному телефону к часу ночи, и моим единственным помощником был сербский студент Милан Михайлович Бойович, одновременно редактировавший журнал "Искры", приложение к "Русскому слову", и сотрудничавший в радикальной сербской газете "Одъек". Его честность и деловитость мне были необходимы, я на него мог положиться как на самого себя. Я был знаком с его семьей, жившей в Сербии: отец - учитель, сестра - учительница, мать и еще малолетние братья и сестры. Я с письмом Бойовича был у них в 1897 году, когда ездил в Белград, командированный Русским гимнастическим обществом, председателем которого я был, для участия на состязаниях, устраиваемых гимнастическим сербским обществом "Душан Сильный".

   Во время моих отъездов из Москвы он заменял меня.

   В газете помещалось много больших статей и фельетонов о Пушкине А. Фаресова, А. Зорина и др. Это было все ко времени, и каждая строчка о Пушкине читалась с интересом. Газета в Москве шла хорошо.

   26 мая вместо еженедельного иллюстрированного приложения к газете был выпущен огромный портрет Пушкина в красках. Потом много лет я видел его в рамках на стенах москвичей...

   Кроме телефона, вещи менее срочные посылались почтой. Одна из таких моих корреспонденции, напечатанная за полной подписью, начиналась так:

   "Я сейчас имел счастие целовать ту руку, которую целовал Александр Сергеевич Пушкин".

   Да, это было так. Мне удалось узнать, что еще жива В. А. Нащокина и ютится где-то в подмосковном селе Всехсвятском. Я нашел ее на задворках, в полуразрушенном флигельке. Передо мной на ветхом кресле сидела ветхая, ветхая старушка, одна-одинешенька. Ее сын, уже с проседью, я видел его после на скачках в потрепанном виде, был без места и ушел в Москву, а его дети убежали играть.

   Я всю беседу с ней описал тогда в "России", а теперь помню только, что она рассказывала о незабвенных вечерах. Пушкин всегда читал ей свои стихи, они сидели вдвоем, когда муж задерживался в Английском клубе. Я рассказал ей о чествованиях Пушкина. Она как-то плохо восприняла это и только повторяла:

   - Все Пушкин, все Пушкин!

   Прощаясь, я поцеловал у нее руку, и она сказала, подняв на меня свои старческие глаза:

   - Пушкин всегда мне руку целовал... Ах Пушкин, все Пушкин!

   Я послал корреспонденцию в "Россию", а рассказ о Нащокиной - в Пушкинскую комиссию. Дряхлую старушку возили в одно из заседаний, чествовали и устроили ей пенсию.

  

  

   Иногда приходилось добывать сведения, которые по цензурным, политическим и другим условиям московские газеты не печатали, но мне стесняться было нечего, время от времени проскакивали сенсации.

   В Москве существовала чайная фирма В-го, имевшая огромный оборот. Этого чаю в Москве почти не продавали, но он имел широкое распространение в западных и южных губерниях. Были города, особенно уездные, где другого чаю и достать нельзя было. Фирма рассылала по всем этим торговцам чай через своих комиссионеров, которые оставляли товар в кредит, делая огромную скидку, какой не могли делать крупнейшие московские фирмы - Поповы, Перловы, Филипповы, Губкины.

  

  

  

   Встречаю как-то на улице знакомого татарина, который рассказывает мне, что чайная фирма В. выписала из голодающих деревень Заволжья большую партию татар, которые за грошовое жалованье, ютясь с семьями в грязи и тесноте, работают по завертке чая. Они живут на своих частных квартирах, которые стали очагами заболевания сыпным тифом. Много их умерло, а живые продолжают работать, приходя из своих зараженных квартир рассыпать и завертывать чай. Я тотчас же отправился на их квартиры в переулках близ Грачевки и действительно нашел нечто ужасное: сырые, грязные помещения набиты татарскими семьями, где больные сыпным тифом, которых еще не успели отправить в больницу, лежат вместе со здоровыми... Говорил, спрашивал, выслушивал жалобы от всех, кто не боялся со мной говорить. Зашел в местный участок, где застал дежурного околоточного, который ровно ничего не знал об очаге сыпного тифа, так как это был не его околоток. Разыскал помощника пристава, но он мне ответил нехотя:

   - Да, что-то такое я слышал, только я этим не заведую.

   Я прямо отправился на междугородный телефон, вызвал Амфитеатрова, рассказал подробности и продиктовал заметку. Через день газета появилась в Москве. Это была сенсация. Ее перепечатали провинциальные газеты, а московские промолчали... От чая этой фирмы стали бояться заразиться сыпным тифом. Вечером ко мне приходили от фирмы, но меня не застали дома. На другой день явились два представителя ко мне, как к заведующему отделением "России", и начали требовать имя автора, грозя судом. Я их попросту выгнал. Но каким-то путем все-таки узнали, что автор заметки я. Часа через три явились два других франта, ласковые и заискивающие, совершенно просто и откровенно предложили мне крупную взятку, только чтобы я написал опровержение. Этих уж я так выгнал (жил в третьем этаже), что отбил навсегда охоту приходить с такими предложениями, и тотчас же вызвал Амфитеатрова, подробно рассказал о предложенной взятке и просил, чтобы редакция не печатала никаких опровержений, потому что известие верно и никто судиться не посмеет.

   Шли дни. Разговор - по всей Москве, а в московских газетах ни строчки об этом ужасном факте. Ко мне зашел сотрудник одной газеты, человек весьма обделистый, и начал напевать о том, что я напрасно обидел фирму, что из провинции торговцы наотрез отказываются брать их чай и даже присылают его обратно. Он мне открыто предложил взять взятку наличными деньгами и, кроме того, принять на несколько тысяч объявлений для газеты.

   Амфитеатров по телефону передал мне, что его осаждают знакомые и незнакомые просьбами поместить опровержение и что тот самый сотрудник, который предложил мне взятку, был у него тоже и привозил деньги за объявления в газету, но редакция отказала наотрез печатать их. Между прочим, в числе ходатаев за фирму он назвал одного журналиста, сотрудничавшего в "Новостях" Нотовича. Незадолго перед этим этот журналист судился в Московском окружном суде за какое-то неважное дело и был оправдан. Председатель суда Е. Р. Ринк, известный остроумием, во время допроса обратился к нему:

   - Подсудимый, мне помнится, несколько лет назад вы уже судились у нас... Это... Это было дело...

   - На политической подкладке! - перебивает его подсудимый.

   - А мне помнится, на лисьей.- Взрыв хохота в зале: многие помнили дело о какой-то комбинации с шубой.

   В конце концов фирма щедро расплатилась с татарами, помогла пострадавшим, отправила семьи на родину и еще шире развила торговое дело, конечно, понеся стотысячные убытки первое время.

   Главное, что меня порадовало, это то, что семьи татар были обеспечены.

   Как-то утром ко мне явился мулла с депутацией от московских татар, благодарили меня, что заступился за несчастных голодающих, и поднесли мне благодарственный адрес с сотней подписей на русском и татарском языках.

  

  

  

  

  

   Это было в декабре 1899 года, а ранее - в 1897 году - я был командирован Русским гимнастическим обществом в Сербию на всенародный гимнастический праздник, устраиваемый сербским обществом "Душан Сильный".

   Приходится рассказать об этом празднике, хотя, по-видимому, трудно увязать репортерскую работу с гимнастикой!

   А вышло так, что не будь я гимнастом, не участвовать бы мне в нашумевшем на весь мир событии.

   Сербия в это время, в 1897 году, была маленьким княжеством, населенным прекрасным трудящимся народом. Она управлялась после убийства князя Михаила Обреновича его племянником Миланом, вступившим на престол четырнадцатилетним с дурными пороками юношей.

   С детства опекуны воспитывали Милана в Париже, где он не столько изучал науки, сколько веселился. Докняжив до 21 года, Милан задумал жениться, и ему подсватали бессарабскую красавицу с огромным состоянием, дочь русского полковника Наталью Кешко.

   Милан рассчитывал на приданое, но умная Наталья удержала за собой право распоряжения своим состоянием, и Милан опустошал расходами на свой двор казначейство Сербии, которая после двух войн (1876 и 1877/78 годов) была в 1882 году из княжества провозглашена королевством, к великому неудовольствию народа, боявшегося увеличения налогов.

   Налоги на содержание короля возросли, Наталья денег не давала, и Милан стал ее врагом. В королевстве образовались две партии - Милана и Натальи. Милан окончательно запутался в долгах и ухитрился заложить почти все свое королевство в австрийских банках.

   Народное недовольство росло. Милан, запутанный банками, попал в зависимость Австрии, стал проводить ее политику.

   Сербии грозило банкротство, и окончательно запутавшегося в долгах и интригах Милана заставили передать королевскую власть своему малолетнему сыну Александру и его регентам.

   Милана "выслали" из пределов Сербии с обязательством не возвращаться до совершеннолетия сына и выдали ему миллион франков отступного.

   Регенты выслали также и Наталью, но она скоро вернулась, завладела воспитанием сына и фактически стала королевой.

   В это время я и попал в Сербию. Король Александр тогда не был еще женат на сербке Драге.

   Первого июня начались торжества освящением знамени "Душана Сильного", а затем на площади крепости в присутствии тысяч народа начались гимнастические игры и состязания гимнастов, собравшихся со всех славянских земель.

   Белградские соколы-душановцы, более пятисот человек, были в своей красивой форме, а провинциальные члены общества в своих национальных костюмах: сербы-магометане - в фесках, сербы-горцы - в коричневых грубого сукна куртках, с кинжалами и пистолетами за строчеными поясами. Было несколько арнаутов. Один, бывавший в Батуме и на Кавказе, говорил по-русски.

   Мы с ним беседовали. Он звал меня поехать к нему в гости, в Албанию, куда европейцев в то время не пускали. Он обещал мне полную безопасность у себя в стране, где был каким-то старшиной, и дал свой адрес и адрес его земляка, жившего в Белграде, к которому я мог бы обратиться.

   Самыми яркими были сремские горцы, обвешанные оружием, в шитых украинских рубахах, чумарках и бараньих папахах, лихо сдвинутых на затылок.

   Из-под папахи змеились длинные чубы, черневшие на бритых головах, у пожилых висели громадные усищи вниз - совсем наши запорожцы далеких времен!

   Эти сремцы были потомками запорожцев, бежавших при Екатерине во время разгрома Сечи частью на Кубань, а частью в Турцию. Они заботливо хранили свои обычаи и одежды.

   Славный был народ, молодец к молодцу, ходили неразлучно, кучкой, и все были прекрасные гимнасты.

   Три дня продолжались состязания, заканчивавшиеся каждый день обедом участников состязания и загородными поездками на пароходе по Дунаю. Обеды сопровождались речами, от которых корчились австрийские сыщики.

   На третий день раздавались награды лично королем, и когда первым было объявлено мое имя, имя русского,- а к русским тогда благоволили,- весь цирк, где происходило заседание, как один человек встал, и грянули "ура" и "живио".

   Я получил первую награду - большую золотую медаль, меня окружили сербские женщины и подарили мне подарок: шитый золотом шарф.

   Вечером в гостиницу Гранд-отель пришла депутация с приглашением меня, как получившего награду, на ужин.

   Я оделся и вышел на улицу, где с факелами и знаменами меня встретили душановцы и, скрестив надо мной два знамени, повели меня среди толп народа на ужин.

   На другой день я принадлежал самому себе и с двумя из новых друзей-душановцев гулял в крепостном саду.

   Чудесный вид открывался с этой высокой, укрепленной горы старой турецкой крепости с ее подземными тюрьмами и бездонными колодцами, куда в старину бросали преступников.

   Под нами сливались громадные реки: Дунай и Сава, и долго еще в общем русле бежали две полосы - голубая и желтая. Красота была поразительная, а за рекой виднелись мост в Землин, поля и сады Венгрии.

   Удивительной красоты место, напоминающее откос в Нижнем Новгороде над слиянием Волги и Оки!

   Мы гуляли с публикой по саду. Содержащиеся в казематах крепости каторжники также гуляли между публикой, позвякивая цепями, и никто не подходил к ним, никто не заговаривал с ними, зная, что этого нельзя - таков закон.

   Невдалеке от нас на садовой скамейке сидел часовой с ружьем в руках, кругом гуляла публика, кандальники работали в цветниках, а один из них самым спокойным манером намыливал лицо часовому, брал у него из рук бритву и брил его.

   На другой день я выехал в Россию. На вокзале меня провожали с музыкой и почетным караулом.

  

  

  

  

   Прошло два года. Я вел репортерскую работу, редактировал "Журнал спорта" по зимам, чуть ли не каждую пятницу выезжал в Петербург на "пятницы К. К. Случевского", где собирались литераторы, издававшие журнал "Словцо", который составлялся тут же на пятницах, и было много интересных, талантливых людей из литературного общества столицы, и по осеням уезжал в южнорусские степи на Дон или Кавказ.

   Больше всего в этих местах я метался из зимовника в зимовник задонских степей, ночуя иногда даже в грязных калмыцких кибитках.

   Здесь я переживал далекое прошлое, объезжал, как простой табунщик, неуков, диких лошадей, прямо у табуна охотился в угон за волком с одной плетью. Бывало:

  

   По курганам, по бурьянам

   На укрючном маштаке

   На табун лечу с арканом

   В разгулявшейся руке...

  

   Огромное количество материала давали мне мои поездки в южнорусские степи.

  

  

  

   Репортерство бросило меня и в конский спорт.

   В 1882 году редакция командировала меня дать отчет о скачках, о которых тогда я и понятия не имел.

   С первого же раза я был поражен и очарован красой и резвостью скаковых лошадей. Во время моих поездок по задонским зимовникам еще почти не было чистокровных производителей, а только полукровные. Они и тогда поражали меня красотой и силой, но им далеко было до того, что я увидел на московском ипподроме.

   Как журналист, я имел право входа в трибуны, где перезнакомился со скаковым миром, встречался раза два с приезжавшими в дни больших призов гвардейскими ремонтерами, которым когда-то показывал лошадей на зимовнике.

   Конечно, никому из них и на ум не могло прийти, что они разговаривают с табунщиком, которому в зимовниках давали рубли "на чай".

   В это время на моих глазах расцвел на скачках тотализатор.

   Знаменитый московский адвокат Ф. Н. Плевако в одной из своих защитительных речей на суде говорил: "Если строишь ипподром, рядом строй тюрьму".

   И прав был Федор Никифорович!

   После юбилейных Пушкинских торжеств 1899 года меня вызвали на редакционное совещание в Петербург.

   Первым в редакции меня встретил редактор-издатель П. А. Сазонов, торопившийся куда-то по делу.

   - Очень рад, что приехали, идите, там ждут!

   В редакторском кабинете я застал А. В. Амфитеатрова, В. М. Дорошевича и Яшу Рубинштейна, талантливого юношу, музыкального критика, сына Антона Рубинштейна.

   Остальные участники совещания уже ушли.

   А. В. Амфитеатров был главной силой в редакции, и его слово имело решающее значение.

   После общих разговоров А. В. Амфитеатров сказал:

   - Гиляй, нам для газеты позарез нужно сенсацию: вся надежда на тебя.

   - Все, что интересного будет в Москве, не прозеваю!

   - Нет, надо что-нибудь эффектное, крупное, Москвы нам мало!

   - Вроде Стенли, открытия Африки,- пошутил Яша.

   - Ладно, есть,- ответил я.

   Вспомнился мне недавний разговор с сотрудником московских газет сербом М. М. Бойовичем. Он мне говорил, что хорошо бы объехать дикую Албанию, где нога европейца не бывала, а кто и попадал туда, то живым не возвращался.

   - У моего отца,- говорил М. М. Бойович,- есть друг, албанец, которого он когда-то спас от смерти. Он предлагал отцу совершить это путешествие, обещался сопровождать его и вернуть живым домой. В Албании существует обычай, что если за своего спутника кто, по местному выражению, "взят на бесу", то его не трогают.

   При этом разговоре М. М. Бойовича я припомнил своего друга арнаута, приглашавшего меня к себе в гости в Албанию.

   Об этом я рассказал А. В. Амфитеатрову и В. М. Дорошевичу, которые пришли в восторг от этого предложения, приказали мне выдать крупный аккредитив, так как предстояло купить оружие и лошадь.

   На другой день я выехал в Москву, получил заграничный паспорт и через три дня отправился на Балканы.

   В кармане у меня были письма в редакцию газеты "Одъек" и ее редакторам Пашичу и Протичу и к учителю М. М. Бойовичу от его сына литератора, студента Московского университета.

   В Сербии в это время королем был безвольный юный Александр, но Милан вновь вернулся в Сербию и руководил им, фактически будучи королем.

   Все помышления Милана сводились к тому, чтобы ликвидировать партию радикалов, мешавшую самовластию фактического короля.

   Двадцать четвертого июня в Белграде на Милана было произведено покушение: неизвестный человек выпустил в него на главной улице четыре пули.

   Подъезжая к Белграду, я узнал о только что совершившемся покушении на Милана, и уже на вокзале я почувствовал, что в городе что-то готовится на том вокзале, где два года назад меня торжественно встречали и провожали.

   Свободно, независимо, с хорошим настроением, как и тогда, я вышел из вагона, ничего не подозревая, но мрачный полисмен-офицер внимательно взглянул на меня и с непреклонным видом потребовал паспорт. Это меня обозлило. Сразу почувствовалось другое настроение, совсем противоположное тому, какое было.

   Ответив ему таким же взглядом, я сунул ему в руки паспорт и сказал:

   - Прислать ко мне, в Гранд-отель,- и ушел. Наступил вечер. Обычно оживленного Белграда нельзя было узнать: кафены и пиварни были закрыты, в домах не видно огня, на улицах никого - только блестели ружьями патрули.

   Разузнав кое-что в гостинице, где меня встретили как старого знакомого, я вынул из чемодана письма, положил их в карман и, несмотря на просьбы прислуги не выходить, отправился к Пашичу, к Стояну Протичу и в редакцию "Одъек". У квартиры Протича какой-то добрый человек мне ответил:

   - Ухапшили.

   "Одъек" оказался опечатанным, и все сотрудники были арестованы, так же как и редактор.

   Зашел в пиварню "Империаль", где все столы были заняты полицией и офицерами. Никто из знакомых ко мне не подходил, все шушукались и дико на меня смотрели. А были знакомые лица.

   Один из посетителей, когда я, расплатившись, выходил, отделился от группы и, козыряя, вкрадчиво спросил, по-шпионски:

   - Куда путуете?

   - В Тамбов,- ответил я, выходя, оставив его в позе вопросительного знака.

   На другой день, не успел я еще встать, в номер вошли два приятеля-душановца и испуганным голосом советовали мне уехать, намекая, что Милану выгодно обвинить в участии в покушении кого-нибудь из русских.

   Я расхохотался им в лицо - и после раскаялся. Они были правы: меньше риска было бы уехать в тот день, но тогда не стоило бы ехать - это позор для журналиста убежать от такого события.

   Душановцы, сообщив, что у них сегодня общее собрание в "Империале", ушли, хотя я и просил их подождать, чтобы идти вместе в банкирскую контору Андреевича получить перевод.

   Я понял потом, почему они торопились.

   В конторе Андреевича я получал деньги, окруженный полицейскими офицерами. Один из них спросил меня, как это я, корреспондент, ухитрился так вовремя приехать к событию и за четыре дня до него перевести деньги. Я ответил ему довольно дерзко по-русски, и он больше ко мне не приставал.

   Из банка я отправился на скупщину "Душана Сильного", где заседало человек двести. Меня выбрали почетным председателем.

   От знакомых я узнал подробности покушения на Милана. Он около пяти часов вечера, в коляске со своим адъютантом, майором Лукичем, возвращался из главной канцелярии.

   "Аттентатор", как называли покушавшегося на убийство, заметив приближающуюся коляску, махая бумагой, сложенной в виде прошения, подбежал и начал стрелять.

   После первого выстрела Милан выскочил из коляски и начал ползать по мостовой, стараясь скрыться от пули, но последовал еще выстрел и ранил Милана сзади, слегка поцарапав кожу.

   Пока Милан ползал и прятался за коляской, "аттентатор" ранил в руку Лукича, а сам, выстрелив себе в шею, бросился на набережную реки Савы и прыгнул в воду, откуда был скоро извлечен и арестован.

   Он оказался Джурой Княжевичем, которого Милан знал, когда он служил лакеем при купальне.

   За месяц до покушения Княжевич уехал в Бухарест, пожил там, снова вернулся в Белград и стал жить в гостинице под видом приезжего купца.

   Накануне совершения покушения Княжевич начал чистить старый револьвер, делать патроны и на следующий день произвел бутафорское покушение на короля.

   Милан организовал покушение, которое ему было необходимо как предлог для уничтожения радикалов.

   Когда кто-то из собравшихся предложил выразить сочувствие "королю Милану", я в резких выражениях отказался от звания председателя, и собрание скомкалось.

   Многие похватали шляпы и быстро разошлись.

   Около меня осталось только шестеро друзей, угостивших меня обедом, который был устроен в каком-то глухом саду, в старой беседке, куда собрались поодиночке.

   Во время обеда мне сообщили имена десятков арестованных радикалов.

   В городе была полная паника, люди боялись говорить друг с другом, ставни всех окон на улицу были закрыты. По пустынным улицам ходили отряды солдат и тихо проезжали под конвоем кареты с завешенными окнами.

   На мои вопросы по поводу "аттентатора" все молчали и только махали руками, чуть не зажимая рот.

   Один прямо предупредил, что за такие слова расправа коротка - не посмотрят, что русский. Его слова подтверждали расклеенные всюду афиши, гласившие, что объявлено "ванредно станьо" - осадное положение.

   Было бесконечно жаль видеть Белград, который так недавно я видел ликующим, в таком терроре. Мне было ясно, что Милан воспользуется обстоятельствами и сосчитается со своими противниками.

   Я решил, может быть необдуманно, рискованно и - в первой попытке - неудачно, попробовать помочь в первую очередь арестовываемым радикалам.

   В пиварне "Империаль" написал и отнес на телеграф телеграмму в "Россию", написанную по-русски французскими буквами, следующего содержания:

   "Милан придумал искусственное покушение с целью погубить радикалов. Лучшие люди Сербии арестованы; ожидаются казни, если не будет вмешательства держав".

   Конечно, этим я сделал большую ошибку, о чем узнал уже через час.

   Моя телеграмма не была отправлена, и милановские сторонники такого человека, который может пустить по свету правдивое сообщение о событиях в Сербии, должны были ликвидировать.

   У Милана расправа с такими людьми была короткая. На паспорте таких людей отмечалось, что владелец его выбыл из Сербии, а чемодан и паспорт бросали на вокзале, например, в Вене[1] [¹ Это мне, прямо намекая на мое положение, рассказали два моих друга].

   Все эти белградские события происходили 27 июня.

   Казематы крепости были переполнены "ухапшенными", из коих 37, с Пашичем, Протичем и Николичем, были приговорены ("преким") судом Милана к тайной казни.

   В ночь на 29 июня, Петров день, над Белградом был страшный тропический ливень с грозой. Я сидел у окна гостиничного номера и видел только одно поминутно открывающееся небо, которое бороздили зигзаги молний. Взрывы грома заглушали шум ливня.

   Около полуночи ко мне в номер вошли два моих друга в полной военной форме.

   - Идем, скорей, скорей! Иначе будет поздно! Сейчас за тобой придут. Скорей!

   Подали мне пальто и шапку. Мы вышли, идем по коридору, вдруг я хватился своей табакерки - забыл ее на окне!

   - Сейчас вернусь. Я забыл табакерку!

   - Идем! Ты с ума сошел!

   - Не оставлю табакерки! - крикнул я и побежал назад.

   Друзья замерли на месте. Я вскоре вернулся, и мы вышли на улицу. Ливень лил стеной. Мы брели по тротуарам по колено в воде, а с середины улиц неслись бурные потоки.

   Друзья только в эти минуты наперерыв, перебивая друг друга, рассказали, что мое счастье было в том, что я забыл табакерку. В те минуты, когда я за ней бегал, по коридору прошел военный обход, который арестовал бы меня, и утром я был бы уже удавлен.

   Мы спустились к Дунаю, и друзьям удалось устроить меня на венгерский пароход.

  

  

  

   К утру погода прояснилась. Я лежал в каюте венгерского парохода и притворялся спящим.

   Я слышал шаги многих людей на палубе, но тихо лежал в каюте и встал только когда пароход отошел от белградской пристани. Я поднялся на палубу. Восход был чудный. Я любовался удалявшимся от меня Белградом, зеленевшими садами.

   Перед каждой сербской пристанью на правом берегу Дуная я уходил в каюту и запирался, опасаясь сербских сыщиков. Зато, когда пароход остановился на венгерской пристани Оршаве, я дал в газету "Россия" такую телеграмму:

   "Оршава. 29 июня. В Белграде полное осадное положение. Установлен военно-полевой суд. Судьи назначаются Миланом Обреновичем. Лучшие, выдающиеся люди Сербии, закованные в кандалы, сидят в подземных темницах. Редакция радикальной газеты "Одъек", находящейся в оппозиции к Милану, закрыта. Все сотрудники и наборщики арестованы. Остальные газета поют Милану хвалебные гимны. Если не последует постороннее вмешательство,- начнутся казни. В. Гиляровский".

   Она была напечатана в "России" 30 июня за моей подписью, потому что в Петербурге имелись слухи о моем аресте. В том же номере газеты была напечатана телеграмма другого сербского корреспондента, сообщавшая о моем аресте:

   "Базиас. 28 июня. В Белграде господствует полнейшая паника. Среди лиц, принадлежащих к радикальной партии, произведена масса арестов; в числе арестованных находится один русский корреспондент. Корреспонденция с заграницей становится невозможной, так как письма на почте перехватывают. Выехал из Белграда".

   Эта телеграмма не печаталась "Россией" до получения известий от меня.

   Моя телеграмма в газету через петербургскую цензуру попала в министерство иностранных дел, которое совместно с представителями других держав послало своих представителей на организованный Миланом суд. Этот суд должен был приговорить шестьдесят шесть обвиняемых вождей радикалов с Пашичем, Протичем и Николичем во главе к смертной казни.

   Благодаря вмешательству держав был казнен только один, стрелявший, Княжевич, сторож при купальне, у которого с Миланом были свои счеты и которого Милан принес в жертву.

   Остальные шестьдесят пять были сосланы в Пожаревацкую каторгу, где и были до убийства короля Александра и Драги.

   Мои телеграммы с дороги печатались в "России", перепечатывались не только русскими, но и зарубежными газетами, вызывая полное презрение к Милану, которого вскоре изгнали из Сербии.

  

  

   В Петербург я возвращался из-за границы через Москву.

   Никогда не забыть мне первой встречи по возвращении: соскакиваю с пролетки - багажа у меня никакого, все осталось в пользу Милана в Белграде, равно как и паспорт у коменданта Белграда,- отдаю извозчику деньги. Вдруг передо мной останавливается с выпученными

   глазами и удивленно раскрытым ртом М. М. Войович:

   - Ты, Гиляй!

   - Здравствуй, Милаша! - ответил я, обнимая и целуя его.

   Насилу пришел в себя М. М. Бойович. Радовался и плясал на лестнице. Оказывается, что он не считал уже меня в живых.

   Утром он получил телеграмму из Землина от своего корреспондента, что я тайно казнен Миланом, и он торопился в Сербское подворье, чтобы заказать обо мне панихиду, перед этим зашел ко мне на дом, чтобы приготовить мою семью к известию о моей гибели.

   Вечером я выехал в Петербург, радостно встреченный редакционными друзьями, сообщившими, что мои корреспонденции из Белграда перепечатываются газетами, а "Россия" увеличила свой тираж. Редакция чествовала меня обедом за газетный "бум", свергнувший короля. За обедом из рук в руки ходила моя табакерка, которой косвенно я был обязан спасением.

  

  

  

  

   Благодаря положению редактора одного из спортивных журналов тех времен я работал несколько лет в Главном управлении государственного коннозаводства. Работа считалась почетной, и жалованья не полагалось.

   При зачислении в Главное управление государственного коннозаводства я избрал себе степное коневодство и выговорил право не являться в канцелярию, а материалы, которые обязан был доставлять для казенного журнала "Коннозаводчество", присылал почтой.

   Получив должность и звание "корреспондента Главного управления государственного коннозаводства", я имел право входа на все ипподромы и конские заводы, что мне как редактору "Журнала спорта" было очень полезно.

   Во время этой работы я особенно счастливым чувствовал себя на Дону, хотя не забывал Заволжских степей, Кавказа и Крыма.

   В Задонье, на зимовниках, я блаженствовал. Обыкновенно приезжал к управляющему казенным пунктом Гавриле Яковлевичу Политковскому, и от него уже уезжал в самые глухие калмыцкие Дербенты, причем брал с собой специально для калмыков корзину с разными лакомствами: булками, бубликами, леденцами и другой снедью.

   Уезжал я обычно в зимовники на паре в легком экипаже, ехал не торопясь, имея всегда в тележке кулек бубликов или булок, и раздавал их встречным пешеходам.

   Я на личном опыте хорошо знал, как дорого путнику в степи получить такой подарок; не раз я с завистью посматривал на проезжающих по степи, которые что-нибудь жевали.

   Во время таких поездок мне приходилось встречать двух-трех человек, знакомых по моей бродяжной жизни. Но никому из них не приходило в голову, что я и есть бывший табунщик Леша!

   В разговорах с ними я иногда показывал ловкость в работе арканом или выездке неуков, но все это они относили просто к моей ловкости и знанию конского дела.

  

  

  

   Как-то с Г. Я. Политковским, еще по первым моим поездкам по зимовкам, заехали мы к лучшему коневоду Подкопаеву, которого я встречал, сравнительно еще молодым, у моего хозяина. Подкопаев был дружен с ним.

   Тогда это бы