Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва газетная

1862 году, в первый год после уничтожения крепостного права, и могла проскочить такая книжка.

   Даря мне книжку, Н. И. Пастухов сказал: - Во как мы писали! Поди-ка пошли ее теперь в цензуру - в Сибирь сошлют!

   Всю свою душу, все свои беды и невзгоды вылил автор-самоучка в немудрых стихах, давая картинки своей трудной жизни:

  

   С квартиры выгнали, в другую не пускают:

   Все говорят, что малый я пустой,

   Срок паспорта прошел, в полицию таскают.

   Отсрочки не дают без денег никакой...

   Теперь сижу один я на бульваре

   И думаю, где мне ночлег сыскать.

   Одной копейки нет в моем кармане,

   Пришлось последнее продать...

  

   Но энергичная натура не поддавалась нужде, и он верил в свое счастье:

  

   Я думаю, когда-нибудь

   Должна же радость проглянуть!..

  

   Но эта радость долго не приходила. В стихах этой же книжечки говорит Н. И. Пастухов об единственной утехе, которая скрашивала его тяжелые дни:

  

   Люблю я летом с удочкой

   Над речкою сидеть...

  

   Рыбная ловля была единственным бессменным удовольствием Н. И. Пастухова с детства до его смерти. Не самая ловля, не добыча рыбы, а часы в природе были ему дороги.

   По нескольку суток, днем и ночью, он ездил в лодке по реке, тут же спал на берегу около костра, несмотря ни на какую погоду. Даже по зимам уезжал ловить и в двадцатиградусные морозы просиживал часами у проруби на речке.

   Много рассказов написал он во время своих поездок по рекам и озерам. Первое стихотворение в его книжке - о рыбной ловле. Книжка и есть начало его будущего благосостояния, начало и "Московского листка".

   Н. И. Пастухов открыл в Москве около Арбата небольшое "питейное заведение", и с этого момента начинается его перерождение.

   Широкий по натуре, добрый и хлебосольный, Н. И. Пастухов помогал студенческой молодежи, которая кормилась, дневала и ночевала у него.

   В числе их были, между прочим, студент Ф. Н. Плевако, потом знаменитый адвокат, А. М. Дмитриев - участник студенческих беспорядков в Петербурге в 1862 году и изгнанный за это из университета (впоследствии писатель "Барон Галкин", автор популярной в то время "Падшей") и учитель Жеребцов.

   Большую часть своего времени вместо торговли Н. И. Пастухов проводил с ними, слушая, что они читают, читал сам.

   И, конечно, проторговался, но никогда не падал духом. В его банкротстве было его будущее счастье. Жеребцов и Дмитриев работали тогда в только что начавших издаваться Н. С. Скворцовым "Русских ведомостях".

   Н. И. Пастухов благодаря своим широким знакомствам добывал репортерские сведения и, написав, как умел на клочке бумаги, передавал их для газеты. Сведения эти переделывались и печатались.

   При упорном труде Н. И. Пастухов выучился сам в конце концов писать заметки о происшествиях, добывая их у полиции и у трущобников, и вскоре сделался первым и единственным московским репортером, которому можно было верить безусловно.

   Он бросил свою торговлю и весь отдался газетному делу. Ради какого-нибудь удавившегося портного в Рогожской или пожара в Марьиной роще Н. И. Пастухов бегал десятки верст пешком и доставлял сведения, живые и точные.

   Потом в газете "Современные известия" он стал писать заметки и фельетоны. Одновременно с этим А. А. Соколов, редактор "Петербургского листка", пригласил Н. И. Пастухова сотрудничать в своей газете, где он и писал "Письма из Москвы", имевшие большой успех.

   "Современные известия" стали командировать его на Нижегородскую ярмарку, откуда он доставлял обстоятельные торговые сведения и разные статьи. Статьи, обличавшие ярмарочные безобразия, читались нарасхват и обратили на автора внимание нижегородских губернаторов, в том числе и градоначальника Н. П. Игнатьева.

   Когда последний в мае 1881 года был назначен министром внутренних дел, Н. И. Пастухов, учтя впечатление, которое он произвел на Н. П. Игнатьева, обратился к нему с ходатайством о разрешении издавать в Москве ежедневную газету.

   Ходатайство было удовлетворено, разрешение получено, и Н. И. Пастухов с помощью богатого купца-писчебумажника, давшего денег "на первое обзаведение", начал издание "Московского листка".

   Н. И. Пастухов к газетной работе относился строго и жестоко разносил репортеров, которые делали ошибки или недомолвки в сообщениях.

   - Какое же это самоубийство, когда он жив остался?! Врешь все! - напустился раз Н. И. Пастухов на репортера С. А. Епифанова, который сообщил о самоубийстве студента, а на другой день выяснилось, что это было только покушение на самоубийство.

   - Жив, а ты самоубийство!

   - Да как же, Николай Иванович, его замертво в больницу увезли, только к утру он стал подавать признаки жизни!

   - А ты пойди и пощупай. Если остыл, тогда и пиши самоубийство! В гроб положат - не верь. Вон червонные валеты Брюхатова в гроб положили, а как понесли покойника, с духовенством, на Ваганьково мимо "Яра", он выскочил из гроба да к буфету! Мало ли что бывает!

   Репортеров он ценил больше всех других сотрудников и не жалел им на расходы, причем всегда давал деньги сам лично, не проводя их через контору, и каждый раз, давая, говорил:

   - Это на расходы! Никому только не говори!

   По душе это был добрейший человек, хотя нередко весьма грубый. Но после грубо брошенного отказа сотруднику в авансе призывал к себе и давал просимое.

   - Николай Иванович, у меня вчера сын родился,- докладывает сотрудник А. М. Пазухин, собиравшийся просить аванс.

   - Я здесь ни при чем!

   - Авансом бы мне пятьдесят рублей. Ведь расходы, новорожденный!

   - Сами виноваты! Мне какое дело? Ничего не дам! - И начинает ходить по кабинету быстро-быстро.

   Потом остановится: - Ступайте в контору и скажите, что я велел дать 25 рублей.

   - Пятьдесят бы!

   В конце концов Н. И. Пастухов смягчался, начинал говорить уже не вы, а ты и давал пятьдесят рублей. Но крупных гонораров платить не любил и признавал пятак за прозу и гривенник за стихи. Тогда в Москве жизнь дешевая была. Как-то во время его обычного обеда в трактире Тестова, где за его столом всегда собирались сотрудники, ему показали сидевшего за другим столом поэта Бальмонта.

   - Пишет стихи? - спросил он.

   - Да, Николай Иванович, прекрасные стихи пишет.

   - Федя, - обратился он к своему редактору Ф.К.Иванову, - чего же он у нас не пишет! Позови его! Пусть пишет!

   - Да он дорог.

   - Все равно. Пускай пишет. Уж ежели я сказал, чтоб писал, так, стало быть, денег не жалею!

   - Ведь он за стихи по рублю за строку берет,- сказал кто-то из собеседников.

   - По рублю? За строку?

   - Да! Ну вот, видите, и не годится!

   Но Николай Иванович не смутился и обратился к Ф. К. Иванову:

   - Федя, скажи ему... пусть напишет... так строчки три. Мы заплатим по рублю.

   Бывали случаи, что Н. И. Пастухов действительно платил своим сотрудникам, и очень крупно.

   Когда он издавал свой журнал "Гусляр", то А. П. Полонскому и А. Н. Майкову он платил по 100 рублей за стихотворение, крупно также платил известному тогда поэту Л. Н. Граве, переводчику Леопарди.

   Как-то сидела в редакции "Гусляра" компания, в которой был и Л. Н. Граве. Говорили о стихах Леопарди. Входит Н. И. Пастухов и садится. Л. Н. Граве обращается к нему, как бы продолжая наш разговор:

   - Николай Иванович, а вы что скажете о Леопарди?

   - Чего?

   - Что вы скажете о Леопарди?

   - Что сказать? Зверь как зверь!

   Н. И. Пастухов был иногда очень откровенен и никогда не любил рисоваться. Раз как-то "хозяин столицы" князь В. А. Долгоруков спросил его:

   - Как идет ваша газета?

   - Слава богу, ваше сиятельство, кормимся!

   Тогда на Н. И. Пастухова набросились за эти слова сотрудники либеральной печати, говоря, что подобный ответ унижает достоинство журналиста.

   - Ну что ж! И кормимся! А вы-то что ж, даром в своей газете работаете? Тоже кормитесь, да не одним гонораром, а еще за проведение идей с банков берете. Чья бы корова мычала, а уж ваша-то бы молчала!

   Ставши миллионером, он не менял своих привычек, так же репортерствовал сам, как и прежде, и добывал такие сведения, которых добыть никто не мог.

   Во время коронации 1896 года он поручил своим сотрудникам во что бы то ни стало добыть заранее манифест, чтобы первому его опубликовать в своей газете.

   Ни репортеры, ни чиновники не могли этого сделать, даже никто не мог узнать, где он печатается, так как это все велось в строжайшей тайне.

   Н. И. Пастухов, рыскавший целый день, дознался, что манифест печатается в Синодальной типографии, на Никольской. Он познакомился с курьерами и околачивался все время в швейцарской и ждал, когда повезут отпечатанный манифест во дворец.

   Наконец, начали выносить крепко завязанные пачки, чтоб грузить в присланную за манифестом коляску с придворным лакеем на козлах.

   - Достань-ка, братец, из пачки парочку манифестиков, на память хочется в семье иметь.- И сунул в руку двадцатипятирублевку.

   Через минуту два экземпляра манифеста были в кармане Николая Ивановича, а через час газетчики и мальчишки носились с особым приложением к "Московскому листку" и продавали манифест на улицах за сутки до обнародования в других газетах.

   Н. И. Пастухов ликовал: не столько наживе радовался, сколько ловкости репортерской и редакторской.

   - Мы первые!

   А на другой день струсил: его вызвали к министру.

   - Я у вас не буду спрашивать подробностей, каким путем вы ухитрились добыть манифест, ответьте только на один вопрос: легальным путем или нет вы добыли манифест?

   - Легальным, ваше высокопревосходительство, двадцать пять рублей на чай дал!

  

  

  

  

   "Московский листок" сразу приобрел себе такую репутацию, что именитое и образованное купечество стыдилось брать в руки эту газету, никогда на нее не подписывалось, но через черный ход прислуга рано утром бегала к газетчику и потихоньку приносила "самому" номер, который он с опаской развертывал и смотрел главным образом рубрику "Советы и ответы".

   - Уж не прохватил ли меня этот!

   Радовался, если уцелел, а прохватили кого-нибудь из знакомых.

   Каждый номер газеты являлся предметом для разговоров.

   - И откуда эта ищейка все разнюхает, всю подноготную вывернет? - удивлялись они.

   - Посмотрим, кажется, говорят, опять сегодня Гаврила Гаврилыча разделал.

   - Это вчера было и всего две строчки, написал без имени и фамилии, а как влил, наизусть помню:

  

   Пред совестью хозяина Пассажа

   Пас сажа.

  

   Половой приносил сидящим в трактире именитым посетителям "Листок", и начиналось вслух чтение "Раешника".

   "Изволите видеть, ходит мимо красавец почтенный, мужчина степенный, усы завиты, бачки подбриты, глядит молодцом, барином, не купцом. Ходит по Кузнецкому мосту, ищет денег приросту, с первого числа, грит, удружу, на всех по полтыщи наложу, мы им наживать даем, значит, повысим за наем.

   Ходит посвистывает, книжечку перелистывает, адреса ищет, барыни, раскрасавицы, сударыни, денег, грит, пообещаю, любовью настращаю, что, мол, погубите, коли не любите, а там насчет денег яман, держи шире карман, надуем первый сорт".

   Хохочут именитые при чтении таких строчек.

   - Дальше не стоит! Эй, унеси газету, давай-ка закусить!

   Половой уносит, улыбаясь, газету и смеется со своими товарищами на кухне.

   - Про Солодовникова процыганили! А как дошло дело до них, до самих фабрикантов, и газету велели унести! Небось, дома уж каждый прочитал, каждому подходит.

   А в газете писалось:

   "Пожалте сюда, поглядите-ка, хитра купецкая политика. Не хлыщ, не франт, а миллионный фабрикант попить, погулять охочий на труд на рабочий. Видом сам авантажный, вывел корпус пятиэтажный, ткут, снуют да мотают, все на него работают. А народ-то фабричный, ко всему привычный, кости да кожа, да испитая рожа. Плохая кормежка, да гнилая одежка, подводит живот да бока у фабричного паренька.

   А директора беспечные по фабрике гуляют, на стороне не позволяют покупать продукты, примерно хочешь лук ты - посылай сынишку забирать на книжку в заводские лавки, там, мол, без надбавки. Дешево и гнило!

   А ежели нутро заговорило, не его, вишь, вина, требует вина, тоже дело табак, беги в фабричный кабак. В другом будешь скупей, а тут на книжку пей, штучка не мудра, дадут и полведра.

   А в городе хозяин ходит, как граф, пользу да штраф, да прибыль, провизия, значит, не в ремизе я, а там на товар процент дает хороший дивиденд, а уж при подряде своего тоже не упустим, такого Петра Кириллова запустим, что на поди! Значит, пей да гуляй, да певиц бриллиантами наделяй, а ежели учинишь дебош, адвокат у нас хорош, это нам не в убытки, потому прибытки прытки".

   И так ежедневно, в каждом номере "Листка" обязательно пробирали и купечество именитое, и мелких хозяйчиков, и думу, и земство.

   "Листок", конечно, не любили, считали его шантажным. Н. И. Пастухова называли шантажистом.

   Но нередко те из газетных работников, кто называл так его, приходили к Н. И. Пастухову за авансом, и он "нанимал их в сотрудники", разве только скажет цитату из его же фельетона и закончит:

   - Отутюжь-ка мне двенадцать братчиков, у них что-то от вчерашней статьи насчет Земельного банка жареным запахло!

   - Мне неудобно, Николай Иванович, в "Русских ведомостях" у меня есть знакомые!

   - Ну, как хочешь, сам отчихвощу! Да ты что, в доле с ними? Лапку сосешь? Уж не ты ли объявления в банке для них получаешь? Принеси и нам.

   - Я бы принес, Николай Иванович, да ведь вы подведете, как тогда с Гужоном было, он сдал вам объявление, а вы в том же номере и написали, что завод Гужона всю Москву-реку заразил из потайных труб нечистотами.

   - Что же, меня купили объявлениями? Все равно выругаю их, кто заслуживает. Кто рыбу морит в реке, народ отравляет, я о них за объявления молчать буду?

   - Ресторан "Эрмитаж" опять обижается, опять выругали, что у них в кухне грязно, а сколько он вам объявлений сдает?

   - Пусть не сдает, не надо, а завтра опять его дербану!

   И на другой день появляется в "Советах и ответах" следующее: "Повару Оливье на Трубу. Рябчики-то ваши куда как плохи, нельзя ли подавать посвежей. Узнает о том санитарная комиссия - протокол составит".

   Эти "Советы и ответы" придумал Н. И. Пастухов, и в первый год издания они сразу двинули розницу газеты.

   Каждый из торгового мира москвич покупал газету и развертывал с трепетом: "Не попался ли я?"

   Все обиженные стали возмущаться, равно как и те, которые чувствовали за собой какую-нибудь вину. Многие газеты, конечно, набросились на "Листок", выражали презрение к нему, и сотрудничество в нем стало считаться зазорным.

   - У них газета нейдет, они и завидуют,- говорил Н. И. Пастухов.

   Н. П. Кичеев, редактировавший "Листок" с первых номеров, как только появились "Советы и ответы", под влиянием этих разговоров отказался от редактирования и лишился большого заработка.

   Многие ругали "Листок", и все его читали. Внешне чуждались Н. И. Пастухова, а к нему шли. А он вел свою линию, не обращал на такие разговоры никакого внимания, со всеми был одинаков, с утра до поздней ночи носился по трактирам, не стеснялся пить чай в простонародных притонах и там-то главным образом вербовал

   своих корреспондентов и слушал разные разговоры мелкого люда, которые и печатал, чутьем угадывая, где правда и где ложь.

   Бывали случаи, что старались поймать Н. И. Пастухова, сообщали ложные сведения, чтоб подвести газету, много посылали анонимных писем, но его провести было трудно. Он чувствовал, где ложь и где правда.

   Некоторые же, достойные внимания известия, всегда посылал проверить самых опытных репортеров.

   - Гляди, чтоб комар носа не подточил, тихомолом разнюхай!

   Репортерам приходилось иногда идти пешком - тогда еще и конок не было - в Хамовники, или в Сокольники, или в Даниловку разнюхивать на фабрике, чем кормят рабочих, как они живут и берут ли с них штрафы.

   Разузнает все репортер, принесет подробное сообщение, а Н. И. Пастухов лично переделает три-четыре строки и хватит в "Советах и ответах" провинившегося фабриканта, назвав его по приметам или по прозвищу так, что все узнают; и к суду привлечь никак нельзя.

   В результате таких "Советов и ответов" часто незаконные штрафы прекращались, пища и жилище улучшались, а репортер прямо из рук Н. И. Пастухова получал за эти три-четыре строки пять, а то и десять рублей гонорара.

   Кто сообщил, кто написал, - никому не известно, а главное, к суду привлечь нельзя.

   Многим помогали эти "Советы и ответы", и многим попадало в них ежедневно, а больше всего тем, кто притеснял рабочих, служащих, обиженных.

   "Мебельщику С-ому. На Большую Дмитровку.

   Вы жалуетесь, что Вам снятся сны неспокойные, погодите - не такие еще будут сниться, если Вы только не перестанете обижать и обсчитывать своих рабочих".

   "Околоточному Рабиновичу, Серпуховский участок.

   Кажется, прошло то время, когда ваша братия ходила славить, блуждая по лавкам, а вы все еще это занятие не оставляете, смотрите, как бы вас за это начальство не припугнуло", - и полиция по Москве начинает остерегаться брать взятки.

   "Фабриканту Емельянычу в Бронницкий уезд. Пожалуйста, не выворачивайте кармана, раненько задумали, как бы вам в капкан не попасть!"

   "В Охотный ряд Илюше Пузатому. Кормите приказчиков побольше, а работать заставляйте поменьше, сам пузо нажрал, небось!"

   Смотришь, фабрикант Емельяныч не устраивает дутого банкротства, и не один Пузатый, а и другие хозяева Охотного ряда начинают больше заботиться о приказчиках.

   Газету читали и читали, с каждым днем рос тираж, корреспонденции шли со всех углов, из самых глухих деревень, потому что Н. И. Пастухов умел уговаривать писать всякого, писать ему всякую новость. Учил, что и как писать.

   Много и безграмотной ерунды, конечно, присылали, но Н. И. Пастухов умел извлекать интересное, и не было во всей Московской губернии ни одного трактира, где не получался бы "Листок".

   "Кабацкий листок" - звали его либеральные газеты.

  

  

  

  

   Одним из главных магнитов, привлекавших простодушного читателя "Листка", были ежедневно печатавшиеся в газете романы-фельетоны.

   Романы шли шесть раз в неделю, а по воскресеньям шел фельетон И. И. Мясницкого, его сценки из народного или купеческого быта. И. И. Мясницкого читала праздничная публика, а романы, можно сказать, читались более широко. Каждый романист имел свои два дня в неделю. Понедельник и среда - исторический роман Опочинина, вторник и пятница - роман из высшего круга с уголовщиной "Синее домино" (псевдоним А. И. Соколовой), а среда и суббота - А, М. Пазухин, особый любимец публики, дававший постоянных подписчиков.

   В контору газеты, помню, при мне пришли две старушки и заявили принимающей подписку:

   - На Пазухина на полгода подпишите нас.

   Многие читали только А. М. Пазухина, его незатейливые романы из мещанской и купеческой жизни, всегда кончавшиеся общим благополучием.

   А. М. Пазухин писал непрерывно, круглый год, два фельетона-романа в неделю, а в тексте еще сценки.

   Другие романисты менялись, появлялись романы Рудниковского (М. Н. Былов), П. М. Старицкого, украинского актера, из запорожской жизни, А. А. Соколова и другие, но А. М. Пазухин был несменяем.

   Наконец, сам Н. И. Пастухов "загремел" своим романом "Разбойник Чуркин" - тоже два раза в неделю. "Листок" так пошел в розницу, что даже А. М. Пазухина забил. Роман подписывался псевдонимом "Старый знакомый", но вся Москва знала, что это псевдоним Н. И. Пастухова.

   Еще до "Листка" псевдоним "Старый знакомый" много лет появлялся в "Современных известиях" и в "Русской газете" под жестокими, обличительными фельетонами.

   Этот псевдоним имел свою историю. Н. И. Пастухов с семьей, задолго до выхода своей газеты, жил на даче в селе Волынском за Дорогомиловской заставой. После газетной работы по ночам, за неимением денег на извозчика, часто ходил из Москвы пешком по Можайке, где грабежи были не редкость, особенно на Поклонной горе. Уж очень для грабителей место было удобное - издали все кругом видно.

   Придорожные грабители Н. И. Пастухова никогда не трогали потому, что и по костюму видно, что денег у такого прохожего не предвидится, да, кроме того, он их то папироской угостит, то, захватив с собой бутылку водки на дачу, разопьет с ними где-нибудь в канаве.

   Знали они, что он писал в газетах и подписывался - еще в "Русской газете" - "Праздношатающийся", и говорили ему шутя:

   - Мотри, малай, нас не пропиши!

   - Я знакомых не трогаю!

   Как-то в августовскую ночь Н. И. Пастухов, закупив провизии, поехал на дачу на извозчике. На Поклонной горе ватага остановила извозчика и бросилась к пролетке, а Н. И. Пастухов сидит и курит.

   - Не узнали, что ли, своего, ребята!

   - А! Да это старый знакомый! Ну, поезжай... Через день он подписал свой фельетон: "Старый знакомый", и этот псевдоним он сохранил до конца жизни.

   Кроме "Старого знакомого", Н. И. Пастухов подписывал иногда свои статьи "Дедушка с Арбата" - в память, видимо, того времени, когда он, приехав в Москву, жил по разным квартирам в арбатских переулках.

   Мелкообличительные статейки, состоящие из диалогов с каким-то "корнетом" и "Его благородием", он подписывал "Праздношатающийся", а заметки, за которые могла последовать, как он выражался, "волосотрепка от начальства", шли под "Не я".

   - Чтобы без греха отделаться!

   - Это вы писали? - спросит иногда начальство. Или купец прохваченный привяжется:

   - Это ты меня, Николай, отчихвостил? Я отвечаю с чистой совестью:

   - Неграмотный ты, что ли? Видишь, напечатано? "Не я"!

   - Стало быть, не ты! Врешь! А ну-ка, побожись! И божишься - не я писал!

  

  

  

  

   Репортаж Н. И. Пастухов ценил выше всего, потому что весь интерес газеты строил на быстроте сообщений, верности факта, образности и яркости изложения.

   Экстренные поручения давались им на ходу: в редакции, на улице, где придется. Редакция помещалась тогда на Софийской набережной в маленьких комнатушках нижнего этажа при типографии Д. М. Погодина, сына известного историка.

   Когда редактор Балле де Барр ушел из "Листка" и уехал в Самару, где очень долго работал в газетах, его место занял Федор Константинович Иванов, который стал фактическим редактором и был им до конца своей жизни.

   За ним Н. И. Пастухову можно было спокойно спать, ловить рыбу и уезжать на лето в Нижний и издавать там свою ярмарочную газету "Нижегородская почта".

   Ф. К. Иванов был все. Он любил кутнуть, и даже нередко, но пока матрица не отлита, пока он не просмотрит оттиска,- из редакции не выходил. Но когда газету спускали в машину, Федор Константинович мчался на лихаче к "Яру" или в "Золотой якорь", где его уже ждала компания во главе с номинальным редактором Виктором Николаевичем Пастуховым, сыном редактора.

   Раз такой пир в "Стрельне" кончился неблагополучно. В рождественскую вьюжную ночь, когда метель была такая, что ямщику лошадей не видно, компания возвращалась на тройках и на парных извозчиках-"голубчиках". Дорогой где-то в парке потеряли В. М. Дорошевича, который ни с того ни с сего выскочил из саней и исчез в метели. Как это случилось - никто не заметил. Ночь была морозная. Около застав и по улицам горели костры, и к такому костру у Пресненской заставы подошел человек без шапки, весь обмороженный. Это был В. М. Дорошевич. Его отправили в приемный покой Пресненской части. Как он ухитрился пройти мимо бегов, мимо скачек, вьюжным Ходынским полем от Тверской заставы к Пресненской, он не помнил. Всю жизнь после этого В. М. Дорошевич страдал ревматизмом.

   Редакционная компания "Листка" гуливала часто. Как-то летом, до солнышка, вышла она из загородного ресторана и увидела, что едет огромная фура для перевозки мебели, запряженная парой огромных битюгов, в ней была навалена солома для упаковки.

   - Стой! Что возьмешь сейчас нас отвезти на дачу в Царицыно? - предложил Ф. К. Иванов.

   - Двадцать пять рублей!

   - Ладно, поехали!

   Все с восторгом приняли предложение, быстро расположились в фуре и с места уснули на мягкой соломе, проспав до самого Царицына, где всех разбудили в полдень.

   Федор Константинович умел гулять, но умел и работать. Любимец типографии и сотрудников, но строгий и требовательный, он последнюю полосу прочитывал сам и как редактор и как корректор, чтобы в запятой ошибки не было.

   Корректуре он доверял только в те дни, когда дежурила Ольга Михайловна Турчанинова, служившая корректоршей с самого первого номера газеты. У ней ошибок не бывало.

   Как-то, в четвертом часу утра, заезжаю в редакцию, вхожу в кабинет к Ф. К. Иванову и вижу, он сидит один в кабинете и хохочет, как сумасшедший.

   Перед ним первый оттиск газеты из машины. Он хохочет и, ничего не говоря, тычет пальцем в напечатанную на первом месте крупным шрифтом телеграмму в две строки:

   "Петербург. Высочайший вор выехал в Гатчину".

   - Видел! Не дождался бы я номера из машины - и газету бы закрыли, и меня бы с Н. И. Пастуховым в Сибирь послали! В корректуре "Двор", в полосе "Двор", а в матрице буква запала!

   Н. И. Пастухов ценил его и при всех затруднительных случаях обязательно обращался к нему.

   У Н. И. Пастухова осталась еще с молодых лет боязнь всякого начальства, и каждому власть имущему он старался угодить всеми возможными способами, давая всякому, кому только можно, взятки: кому денег даст взаймы без отдачи, у кого ненужную лошадь купит. И у главного московского цензора Назаревского купил две дачи в Пушкине за несуразно дорогую цену.

   - Да на что вам дачи в Пушкине? - спросил кто-то из своих.

   - Мало ли что! И он, и дачи пригодятся со временем!

   - А сколько тысяч вы лишков переплатили?

   - Ничего, ощенятся!

   Впоследствии оказалось, что Н. И. Пастухов был прав.

   Каждый год первого августа - день основания газеты - Н. И. Пастухов праздновал в Пушкине, где у него присутствовали и крупные власти и где, не берущим взяток, он проигрывал крупно в карты.

   - Что же, тем кормятся! На казенное жалованье не проживешь! - оправдывал он взяточников, не стесняясь с ними в обращении.

   Зато неберущих боялся и разговаривать с ними не решался, посылая за себя Ф. К. Иванова.

   - Федя, милый, съезди к его сиятельству! Выручи, ты уж знаешь, что сказать!

   Ф. К. Иванов ехал к генерал-губернатору и выручал газету. Великим дипломатом был Федор Константинович, но раз попался.

   Поздним вечером в редакции было получено от какого-то случайного очевидца известие, что между Воробьевыми горами и Крымским мостом опрокинулась лодка и утонуло шесть человек. Пользуясь знакомством с Н. И. Огаревым, бывшим в это время за обер-полицмейстера, Ф. К. Иванов, несмотря на поздний час, отправился к нему и застал полковника дома в его знаменитой приемной.

   Вся стена приемной была украшена карикатурами на полицию, начиная с древнейших времен. Здесь были и лубки, и вырезки из сатирических журналов, и оригиналы разных художников.

   - Дорогая коллекция. Много лет ее собираю и не

   жалею денег! - говорил Н. И. Огарев. Здесь он и встретил Ф. К. Иванова.

   - Что скажете?

   - Да я к вам проверить сведение. Прислали заметку о шести утонувших, правда ли это?

   - Правда, утонули сегодня днем. А ну-ка, покажите заметку!

   Н. И. Огарев прочел заметку и сказал:

   - Все верно. Только здесь вот вставьте: "Лодка плыла от Воробьевых гор к Москве". А у вас не видно, откуда она плыла. А это важно! Понимаете? Оттуда, не отсюда!

   Ф. К. Иванов сделал требуемую вставку, и заметка была на другой день напечатана.

   Часа в четыре дня в редакцию "Московского листка" влетел правитель канцелярии московского губернатора, гроза всей губернии Карпенко.

   - Федор Константинович, я к вам по важному делу. Губернатор Василий Степанович (Перфильев) сердится очень на газету. Что у вас за репортеры!

   - В чем дело?

   - У вас сегодня напечатано... Ну, на Москве-реке вчера шестеро утонувших...

   - Да, напечатано.

   - Напрасно: у вас написано, что оттуда, а надо отсюда. Василий Степанович сердится!

   - Ничего не понимаю! Что оттуда, что отсюда?

   - Да лодка плыла туда, а не сюда. То есть не в Москву она плыла, а из Москвы. Понимаете, если она из Москвы плыла, отвечать будет московская полиция, а ежели с Воробьевых гор, так уездная полиция.

   - Да ведь она плыла на самом деле оттуда, так и написано.

   - А на самом деле она плыла отсюда, а написано оттуда! Теперь князь Владимир Андреевич нас тянет.

   - Да мне вчера лично Н. И.Огарев сказал, что именно лодка плыла оттуда сюда, а не отсюда туда! Да еще подтвердил, что очень важно написать, что она оттуда.

   - По-ни-маю! Так и доложу его превосходительству... Значит, лично полковник Н. И. Огарев! Это его штуки! Только уж вы, Федор Константинович, если еще утонут, так нас спрашивайте, а не Н. И. Огарева. Подвел он нас!

  

  

  

  

   - Репортер, как вор на ярмарке: все видь, ничего не пропускай,- сказал мне Н. И. Пастухов в первые дни работы в "Листке".

   С момента приглашения меня, писавшего тогда в "Русской газете" и еженедельных журналах, назначенным фактическим редактором газеты Н. П. Кичеевым, я работал в репортаже.

   - Репортер должен знать все, что случилось в городе. Не прозевать ни одного сенсационного убийства, ни одного большого пожара или крушения поезда,- настойчиво поучал меня Н. И. Пастухов, целыми часами посвящая в тайны репортерства и рассказывая интимную жизнь города, которую знал в подробностях, вызывавших искреннее удивление.

   Что случалось за городом, Н. И. Пастухов имел сведения от исправника и канцелярии губернатора, а меня посылал по провинции, когда там случались события, казавшиеся ему нужными для освещения в газете.

   Одной из таких поездок была в Орехово-Зуево на расследование пожара на фабрике Морозова, случившегося 28 мая 1882 года.

   По приезде в Орехово я узнал, что в грудах обломков и пепла на месте пожарища на фабрике найдено было одиннадцать трупов. Детей клали в один гроб по нескольку. Похороны представляли печальную картину: в телегах везли на Мызинское кладбище.

   Кладбищ в Орехово-Зуеве было два: одно - Ореховское, почетное, а другое - Мызинское, для остальных. Оно находилось в полуверсте от церкви в небольшом сосновом лесочке, на песчаном кургане; там при мне похоронили семнадцать умерших в больнице и одиннадцать найденных на пожарище.

   Рабочие были в панике. Накануне моего приезда 31 мая в казарме N 5 кто-то крикнул: "Пожар!", и произошел переполох.

   Уже после моего приезда замазанные в казармах окна порасковыряли сами рабочие и приготовили веревки для спасения.

   Когда привозили на кладбище гробы из больницы, строжайше было запрещено говорить, что это жертвы пожара. Происшедшую катастрофу покрывали непроницаемой завесой.

   Перед отъездом в Москву, когда я разузнал все и даже добыл список пострадавших и погибших, я попробовал повидать официальных лиц. Обратился к больничному врачу, но и он оказался хранителем тайны и отказался отвечать на вопросы.

   - Скажите, по крайней мере, доктор, сколько у вас в больнице обгорелых, - спрашивал я, хотя список их у меня был в кармане.

   - Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору или к полицейскому надзирателю.

   - Их двадцать девять, я знаю, но как их здоровье?

   - Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору.

   - Но скажите хоть, сколько умерло, ведь это же не секрет.

   - Ничего-с, ничего...- и, не кончив говорить, быстро ретировался.

   Решил рискнуть и пошел разыскивать самого квартального. Довольно быстро я узнал, что он на вокзале, пошел туда и встретил по дороге упитанного полицейского типа.

   - Скажите, какая, по-вашему, причина пожара?

   - Поджог,- ответил он как-то сразу, а потом, посмотрев на мой костюм, добавил строго: - А ты кто такой за человек есть?

   - Человек, брат, я московский, а ежели спрашиваешь, так могу тебе и карточку с удостоверением показать.

   - А, здравствуйте! Значит, оттуда? - И подмигнул.

   - Значит, оттуда! Вторые сутки здесь каталажусь... Все узнал. Так поджог?

   - Поджог, лестницы керосином были облиты. - А кто видел?

   - Там уж есть такие, найдутся, а то расходы-то какие будут фабрике, ежели не докажут поджога! Ну, а как ваш полковник поживает?

   - Какой?

   - Как какой, известно, ваш начальник, полковник Муравьев! Ведь вы из сыскного?

   - Вроде того, еще пострашнее, вот глядите! Захотев поозорничать, я вынул из кармана книжку с моей карточкой и печатным бланком корреспондента "Московского листка" и показал ему. В лице изменился и затараторил!

   - Вот оно что, ну, ловко вы меня поддели! Нет, что уж... только меня, пожалуйста, не пропишите, будто мы с вами не видались, сделайте милость,- сами понимаете, дело подначальное, а у меня семья, дети...

   - Даю вам слово, что я о вас не упомяну, только ответьте на мои некоторые вопросы.

   Мы побеседовали, и я от него узнал всю подноготную жизни фабрики. И далеко не в пользу хозяев говорил он.

  

  

   В Москву я вернулся ночью, написал корреспонденцию, подписал ее псевдонимом "Проезжий корнет" и привез рано утром Н. И. Пастухову.

   Н. И. Пастухов увел меня в кабинет, прослушал корреспонденцию, сказал: "Ладно", потом засмеялся.

   - Корнет? Так корнету и поверят! Зачеркнул и подписал: "Свой человек".

   - Пусть у себя поищут, а то эти подлецы купцы узнают и пакостить будут. Посмотрим, как они завтра завертятся, как караси на сковородке, пузатые! Вот рабочие, наверное, обрадуются, читать газету взасос будут, а там и сами нас завалят корреспонденциями про свои беспорядки.

   Через два дня прихожу утром к Н. И. Пастухову, а тот в волнении.

   - Сегодня к двенадцати генерал-губернатор, князь В. А. Долгоруков, вызывает, купцы нажаловались, беда будет, а ты приходи в четыре часа в тестовский трактир, я от князя прямо туда. Ехать боюсь!

   Сотрудник "Московского листка" Герзон и я к трем часам дня сидели за трактирным столом.

   Входит Н. И. Пастухов сияющий и начинает рассказывать:

   - Прихожу я к подъезду, к дежурному,- князь завтракает. Я скорей на задний двор, вхожу к начальнику секретного отделения П. М. Хотинскому,- человек, конечно, он свой, приятель, наш сотрудник. Спрашиваю его:

   "Павел Михайлович, зачем меня его сиятельство требует? Очень сердит?"

   "Вчера Морозовы ореховские приезжали оба, и Викула и Тимофей, говорят, ваша газета бунт на фабрике сделала, обе фабрики шумят. Ваш "Листок" читают, по трактирам собираясь толпами, на кладбище тоже все читают. Князь рассердился: корреспондента, говорит, арестовать и выслать".

   Ну, я ему: "Что же делать, Павел Михайлович, в долгу не останусь, научите!"

   "А вот что