Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва газетная

   В. А. Гиляровский

  

  

   СОДЕРЖАНИЕ:

  

   Редакторы

   "Русские ведомости"

   "Русская газета"

   "Современные известия"

   "Московский телеграф"

   "Русский курьер"

   "Новости дня"

   "Московский листок"

   Казенные газеты

   Цензура и цензоры

   "Зритель"

   "Будильник"

   "Развлечение"

   "Русский листок"

   "Курьер"

   "Детское чтение"

   "Русская мысль"

   "Русское слово"

   Атаман Буря и пиковая дама

   "Нижегородское обалдение"

   "Россия"

   Нечто о старом

   Вместо эпилога

   Московские газеты в 80-х годах

  

  

   Источник: В. А. Гиляровский. Собрание сочинений в 4 томах. М.: 1999. Том 3.

   Оригинал здесь: http://www.booksite.ru.

  

  

  

  

  

  

   В начале моей литературной работы в Москве прочных старых газет было только две. Это "Московские ведомости" - казенный правительственный орган, и либеральные "Русские ведомости". Это были два полюса.

   Таковы же были и два московских толстых журнала - "Русский вестник", издававшийся редактором "Московских ведомостей" М. Н. Катковым, и "Русская мысль" В. М. Лаврова, близкая к "Русским ведомостям". А потом ряд второстепенных изданий.

   Оглядываясь на свое прошлое теперь, через много лет, я ищу: какая самая яркая бытовая, чисто московская фигура среди московских редакторов газет конца прошлого века? Редактор "Московских ведомостей" М. Н. Катков? - Вечная тема для либеральных остряков, убежденный слуга правительства. Сменивший его С. А. Петровский? - О нем только говорили, как о счастливом игроке на бирже.

   И. С. Аксаков - редактор "Руси". Не популярен со своим славянофильским журналом.

   В. М. Соболевский - "Русские ведомости" - был популярен только между читателями этой газеты - профессорами, земцами, молодыми судейскими и либеральными думцами. Но вся Москва его не знала.

   Н. П. Гиляров-Платонов - ученый, был неведом для публики, ибо он никогда не выходил из своего кабинета, а некрупная популярность его "Современных известий" была создана только обличителем-фельетонистом.

   П. Н. Ланин - прекрасный заводчик шипучих искусственных минеральных вод и никчемный редактор либерально-шипучего "Русского курьера", совсем не принятого Москвой.

   Об остальных изданиях и говорить не приходится: уж очень незаметны они были.

   Среди этого вырисовывается благодаря своей бытовой яркости и неповторимости только одна фигура создателя "Московского листка" Н. И. Пастухова, который говорил о себе:

   - Я сам себе предок!

   Только единственная яркая бытовая фигура: безграмотный редактор на фоне такой же безграмотной Москвы, понявшей и полюбившей человека, умевшего говорить на ее языке.

   Безграмотный редактор приучил читать свою безграмотную газету, приохотил к чтению охотнорядца, извозчика. Он - единственная бытовая фигура в газетном мире, выходец из народа, на котором теперь, издали, невольно останавливается глаз на фоне газет того времени.

   Издали виднее: через три года по выходе "Московского листка" Н. И. Пастухов печатал сорок тысяч экземпляров газеты.

   У полуторастолетних "Московских ведомостей", у газеты политической, к которой прислушивалась Европа, в это время выходило четыре тысячи номеров, из которых больше половины обязательных подписчиков. "Русских ведомостей" в. этот же год печаталось меньше десяти тысяч, а издавались они в Москве уже двадцать лет.

   "Московские ведомости" были правительственной газетой, обеспеченной обязательными казенными объявлениями, которые давали огромный доход арендатору их, но расходились они около трех-четырех тысяч, и это было выгодно издателю, потому что каждый лишний подписчик является убытком: печать и бумага дороже стоили.

   Газету выписывали только учреждения и некоторые отставные сановники, а частных подписчиков у нее никогда почти не было, да и было тогда не модно, даже неприлично, читать "Московские ведомости". На редактора газеты М. Н. Каткова либеральные газеты и петербургские юмористические журналы, где цензура была насчет его слабее, положительно "вешали собак" за его ретроградство.

   Так, Д. Д. Минаев напечатал в сборнике своих стихов следующее:

   С толпой журнальных кунаков Своим изданьем, без сомненья, В России заменил Катков С успехом третье отделенье. В доносах грязных изловчась, Он, если очень злобой дышит, Свою статью прочтет подчас И на себя донос напишет.

   Из московских изданий позволяли себе полемизировать с М. Н. Катковым только "Русские ведомости" да иногда "Русский курьер" в первые три года издания, пока его редактировал В. А. Гольцев.

   В московских юмористических журналах: "Будильнике", "Развлечении", а особенно в "Зрителе" - цензура вычеркивала всякое упоминание о М. Н. Каткове.

   Помню, в 1882 году я дал четверостишие для "Будильника" по поводу памятника Пушкину: на Тверском бульваре, по одну сторону памятника жил обер-полицмейстер генерал Козлов, а по другую, тоже почти рядом, помещались "Московские ведомости" и квартира М. Н. Каткова:

  

   ...Как? Пушкин умер? Это вздор.

   Он жив! Он только снова

   Отдан под надзор

   Каткова и Козлова.

  

   Редакция "Будильника" четверостишие даже и в набор не сдала. М. Н. Катков был священной особой для московского цензурного комитета, потому что все цензоры были воспитанниками Каткова и сотрудничали в "Московских ведомостях", чем были сильны и неприкосновенны. Их, как древних жрецов, писатели и журналисты редко лицезрели.

   Первая встреча с сотрудником "Московских ведомостей" и одновременно цензором останется для меня навсегда незабвенной. На какой-то большой пирушке у Н. И. Пастухова, после обеда, за кофе с ликерами, я сидел рядом с сумским гусаром Н. П. Пашенным, совсем юношей, лихим наездником и лихим спортсменом, впоследствии знаменитым драматическим актером Рощиным-Инсаровым.

   Подле него, красавца в полном смысле слова, поместился низенького роста неуклюжий рыжебородый человек в черном мешковатом сюртуке и, тыкай пальцем веснушчатой, покрытой рыжими волосами руки в грудь Н. П. Пашенного, ему что-то проповедовал.

   Это был цензор Сергей Иванович Соколов, бывший семинарист, личный секретарь М. Н. Каткова.

   - Вот эта рука десять лет работает под руководством самого Михаила Никифоровича Каткова.

   Н. П. Пашенный, продолжая сидеть, ловким взмахом вольтижера положил свою ногу, в малиновых рейтузах и сапогах со шпорами, сверх руки С. И. Соколова, прижавши ее к столу, и, хлопая по колену, сказал:

   - А эта нога три года работает под руководством полковника Клюге фон Клюгенау - первого наездника русской армии.

   Горько заплакал личный секретарь М. Н. Каткова, цензор и постоянный сотрудник "Московских ведомостей". Потом дело кончилось миром.

   Кроме своей газеты и "Московского листка", благодаря старому знакомству с Н. И. Пастуховым, цензор С. И. Соколов все остальные газеты считал вредными, а сотрудников их - врагами отечества.

   Эта сцена мне памятна потому, что в тот вечер я воочию увидал первого сотрудника "Московских ведомостей" и первого живого цензора. Да и негде было видеть сотрудников "Московских ведомостей" - они как-то жили своей жизнью, не знались с сотрудниками других газет, и только один из них, театральный рецензент С. В. Флеров (Васильев), изящный и скромный, являлся на всех премьерах театров, но он ни по наружности, ни по взглядам, ни по статьям не был похож на своих соратников по изданию, "птенцов гнезда Каткова" со Страстного бульвара. Самого же М. Н. Каткова я так ни разу в жизни не видал. Он умер в 1887 году. После него стал редактором Петровский, очень друживший с супругами Витте и, кажется, больше интересовавшийся биржей, падением и повышением бумаг, чем газетой и политикой.

   Газета помещалась на углу Большой Дмитровки и Страстного бульвара и печаталась в огромной университетской типографии, в которой дела шли блестяще, была даже школа наборщиков.

   Первый "студенческий бунт" был вызван "Московскими ведомостями". До того времени Москва этого слова не знала и не слыхала. Если и бывали студенческие беспорядки, всегда академического характера, то они происходили только в стенах университета. Первые беспорядки, прогремевшие в Москве, были вызваны новым уставом, уничтожившим профессорскую автономию и удвоившим плату за слушание лекций, что оттесняло бедноту от слушания лекций, а тут, вслед за уставом, грянул циркуляр о введении обязательной для каждого студента новой формы: мундиры со шпагой, сюртуки, тужурки и пальто со светлыми гербовыми пуговицами и синими выпушками - бедноте не по карману!

   Осенью 1884 года запылали студенческие беспорядки, подогретые еще рядом статей в защиту правительства и обычными доносами "Московских ведомостей".

   Под влиянием всего этого студенческие беспорядки в первый раз вырвались на улицу.

   На сходке студенты постановили устроить демонстрацию газете. К семи часам вечера студенты кучками неожиданно с разных сторон пришли на Страстной бульвар и устроили грандиозный кошачий концерт перед окнами квартиры редактора М. Н. Каткова с разбитием в них стекол. Явилась полиция и конный жандармский дивизион. Это был в Москве первый случай такого выступления конных жандармов. Жандармы с нагайками носились по бульвару и обоим проездам, разгоняя демонстрацию. Попадало всякому - и студенту и нестуденту. Били кого попало и как попало. На мостовой валялись избитые в кровь. Жандармов сбивали с лошадей, и лошади носились без всадников.

   Как сейчас помню высокого студента-кавказца, когда он вырвал жандарма из седла, вмиг очутился верхом и ускакал. На помощь жандармам примчалась сотня 1-го Донского казачьего полка, выстроилась поперек проездов и бульвара и, не шелохнувшись, стояла, а жандармы успели окружить толпу человек в двести, которую казаки и конвоировали до Бутырской тюрьмы.

   В газетах на другой день появились казенные заметки, что студенты пошумели на Страстном бульваре и полтораста из них было забрано и отведено в Бутырки.

   Позднее во время всяких студенческих беспорядков обязательно хоть пару стекол разбивали в "Московских ведомостях", а в Татьянин день повторялись перед редакцией кошачьи концерты мирного характера.

  

  

  

  

   "Русские ведомости"!

   - Наша профессорская газета, - называла ее либеральная интеллигенция.

   - Крамольники! - шипели черносотенцы.

   - Орган революционеров,- определил департамент полиции.

   Газета имела своего определенного читателя. Коренная Москва, любившая легкое чтение и уголовную хронику, не читала ее.

   Первый номер этой газеты вышел 3 сентября 1863 года. Подписка 3 рубля в год, три номера в неделю.

   Основал ее писатель Н. Ф. Павлов и начал печатать в своей типографии в доме Клевезаль, против Мясницкой части. Секретарем редакции был Н. С. Скворцов, к которому, после смерти Павлова, в 1864 году перешла газета,- и сразу стала в оппозицию "Московским ведомостям" М. Н. Каткова и П. М. Леонтьева.

   В газете появились: Н. Щепкин, Н. Киселев, П. Самарин, А. Кошелев, Д. Шумахер, Н. Кетчер, М. Демидов, В. Кашкадамов и С. Гончаров, брат жены Пушкина. Это были либеральные гласные Городской думы, давшие своим появлением тон газете навсегда. Полемика с Катковым и Леонтьевым закончилась дуэлью между С. Н. Гончаровым и П. М. Леонтьевым в Петровском парке, причем оба вышли из-под выстрелов невредимыми, и в передовой статье "Русских ведомостей" было об этом случае напечатано:

   "Судьбе было угодно, чтобы первое боевое крещение молодой газеты было вызвано горячей защитой новых учреждений общественного самоуправления и сопровождалось формулировкой с ее стороны высоких требований самой печати: свобода слова, сила знания, возвышенная идея и либеральная чистота. Вот путь, которым должна идти газета".

   Н. С. Скворцов сумел привлечь лучшие литературные силы. Вошли в число постоянных сотрудников А. И. Урусов, впоследствии знаменитый адвокат, А. И. Чупров,

   B. М. Соболевский, А. С. Постников, А. П, Лукин, М. А. Саблин, В. С. Пагануцци, И. И. Янжул, Б. Н. Чичерин, И. К. Бабст, М. А. Воронов, А. И. Левитов, Г. И. Успенский.

   Газета держала тот тон, который дала небольшая группа, спаянная общностью политических убеждений и научно-социальных взглядов, группа сотрудников газеты, бывших в 1873 году на Гейдельбергском съезде.

   Разные люди перебывали за полувековую жизнь газеты, но газета осталась в руках той группы молодых ученых, которые случайно одновременно были за границей, в 1873 году, и собрались на съезд в Гейдельберг для обсуждения вопроса - что нужно делать?

   И постановлено было на съезде добиваться конституции, как пути для демократического и социального обновления страны. В числе участников этого съезда были А. И. Чупров, А. С. Постников и В. М. Соболевский[1] [1 Кроме них, на съезде находились Г. Е. Афанасьев, впоследствии сотрудник "Р. В.", с 1878 г. живший в провинции, и Зибер, сотрудник "Вестника Европы"], молодые приват-доценты, с студенчества своего сотрудники "Русских ведомостей", которые, вернувшись из Гейдельберга, выработали программу газеты по решениям съезда. Она была отпечатана на правах рукописи, роздана сотрудникам и неукоснительно применялась. В конце 70-х годов примкнули к газете П. Д. Боборыкин,

   C. Н. Южаков, С. А. Муромцев, М. М. Ковалевский, В. А. Гольцев и писатели-народники Н. Н. Златовратский и Ф. Д. Нефедов, а затем Д. Н. Анучин, П. И. Бларамберг, Г. А. Джаншиев, С. Ф. Фортунатов.

   С 1868 года газета стала ежедневной без предварительной цензуры, а с 1871 года увеличилась в размере и подписка была 7 рублей в год.

   Редакция и типография помещались тогда в доме Делонэ в Никольском переулке на Арбате.

   Если я позволил себе привести это прошлое газеты, то только для того, чтобы показать, что "Русские ведомости" с самого рождения своего были идейной газетой, а не случайным коммерческим или рекламным предприятием. Они являлись противовесом казенным правительственным "Московским ведомостям".

  

  

  

  

   После смерти редактора Н. С. Скворцова, талантливого и идейного журналиста, материальное состояние газеты было затруднительным. В. М. Соболевский, ставший фактическим владельцем газеты, предложил всем своим ближайшим сотрудникам образовать товарищество для продолжения издания. Его предложение приняли десять человек, которые и явились учредителями издательского паевого товарищества "Русских ведомостей".

   В состав учредителей вошли вместе с В. М. Соболевским его товарищи по выработке основной программы газеты - А. С. Постников и А. И. Чупров, затем три ближайшие помощника его по ведению дела в конце 70-х и начале 80-х годов - Д. Н. Анучин, П. И. Бларамберг и В. Ю. Скалон и еще пять постоянных сотрудников - М. Е. Богданов, Г. А. Джаншиев, А. П. Лукин, В. С. Пагануцци и М. А. Саблин.

   Составилась работоспособная редакция, а средств для издания было мало. Откликнулся на поддержку идейной газеты крупный железнодорожник В. К. фон Мекк и дал необходимую крупную сумму. Успех издания рос. Начали приглашаться лучшие силы русской литературы, и 80-е годы можно считать самым блестящим временем газеты, с каждым днем все больше и больше завоевывавшей успех. Действительно, газета составлялась великолепно и оживилась свежестью информации, на что прежде мало обращалось внимания.

   Я был приглашен для оживления московского отдела газеты. Сразу мне предложили настолько хорошие условия, что я, будучи обеспечен, мог все силы отдать излюбленному мной живому репортерскому делу.

   Редакция тогда помещалась в доме Мецгера, в Юшковом переулке на Мясницкой,- как раз в том доме, на котором переламывается этот искривленный переулок. В фасадном корпусе в бельэтаже - редакция, а в надворном, фабричного вида, - типография со штатом прекрасных наборщиков под руководством уважаемых и любимых всеми метранпажей А. О. Кононова и И. П. Яковлева.

   Вход в редакцию через подъезд со двора, по шикарной лестнице, в первый раз на меня, не видавшего редакций, кроме ютившихся по переулкам, каковы были в других московских изданиях, произвел приятное впечатление сразу, а самая редакция - еще больше. Это была большая, светлая, с высокими окнами комната, с рядом столов, покрытых зеленым сукном, с книжными шкафами, с уложенными в порядке на столах газетами. Тишина полная. Разговор тихий.

   Первый, кого я увидел, был А. Е. Крепов, переводчик с иностранного, старичок в очках, наклонившийся над какой-то французской газетой, в которой делал отметки карандашом. Когда-то простой наборщик, он самообразовался, изучил языки и сделался сотрудником. За другим столом театральный критик, с шикарной бородой, в золотых очках, профессорского вида, Н. М. Городецкий писал рецензию о вчерашнем спектакле, а за средним столом кроил газеты полный и розовый А. П. Лукин, фельетонист и заведующий московским отделом, в помощники к которому я предназначался и от которого получил приглашение.

   Рядом с А. П. Лукиным писал судебный отчет Н. В. Юнгфер, с которым я не раз уже встречался в зале суда на крупных процессах. Около него писал хроникер, дававший важнейшие известия по Москве и место которого занял я: редакция никак не могла ему простить, что он доставил подробное описание освящения храма Спасителя ровно за год раньше его освящения, которое было напечатано и возбудило насмешки над газетой. Прямо против двери на темном фоне дорогих гладких обоев висел единственный большой портрет Н. С. Скворцова.

   А. П. Лукин встретил меня, и мы прошли в кабинет к фактическому владельцу газеты В. М. Соболевскому, сидевшему за огромным письменным столом с массой газет и рукописей. Перед столом - такой же портрет Н. С. Скворцова. Кожаная дорогая мебель, тяжелые шторы, на столе подсвечник с шестью свечами под зеленым абажуром. В. М. Соболевский любил работать при свечах. В других комнатах стояли керосиновые лампы с зелеными абажурами.

   И тишина, тишина...

   По другую сторону стола сидел В. С. Пагануцци, необыкновенно толстый, добродушного вида, и читал рукопись. Переговорили об условиях с Соболевским, и потом, когда Лукин ушел, Пагануцци взглянул на часы и сказал, подавая рукопись:

   - Можно сдавать в набор!

   В. М. Соболевский позвонил и передал ее вошедшему мальчику:

   - В набор!

   В. С. Пагануцци еще раз вынул часы и показал!

   - Уже час!

   - Да, пожалуй, пора! - И Соболевский обратился ко мне:

   - Владимир Алексеевич, не откажитесь с нами позавтракать. Каждое хорошее дело надо начинать с хлеба-соли.

   Мы вышли через другую дверь, миновав редакцию, и В. М. Соболевский сказал швейцару:

   - Я вернусь к трем часам.

   Мы поехали в ресторан Тестова, или, как говорилось в Москве, "к Тестову", - я вдвоем с Соболевским, а Пагануцци полностью занял у извозчика убогую пролетку, у которой даже рессоры погнулись и колесо визжало о железо крыла.

   От Тестова мы вышли полными друзьями, и я с той минуты всего себя отдал "Русским ведомостям".

  

  

  

  

   Вскоре товарищество приобрело в Чернышевском переулке свой дом - бывшего городского головы князя В. А. Черкасского, который был ему поднесен в дар москвичами. Дом этот находился против теперь еще существующего дома Станкевича. Пришлось сделать большие перестройки, возвести новые корпуса. В 1886 году редакция перешла в это новое, специально приспособленное помещение. От старого, кроме корпуса, выходящего на улицу, был оставлен крошечный флигелек, уступленный М. А. Саблину, куда он и перевел статистическое отделение при канцелярии генерал-губернатора, заведующим которого он состоял.

   С новой типографией увеличился формат газеты, номера стали выпускаться в 6 и 8 страниц.

   Ни одна газета не вынесла столько кар и преследований со стороны цензуры, сколько вынесли "Русские ведомости". Они начались с 1870 года воспрещением розничной продажи, что повторилось в 1871 и 1873 годах, за что - указаний не было: просто взяли и закрыли розничную продажу.

   В 1873 году 4 декабря предостережение "Русские ведомости" получили за то, что они "заключают в себе крайне, в циничной форме, враждебное сопоставление различных классов населения и, в частности, оскорбительное отношение к дворянскому сословию". И ежегодно шли кары, иногда по нескольку раз в год.

   Это продолжалось до конца прошлого столетия. 1901 год открылся приостановкой газеты за нарушение циркуляра, запрещавшего печатать отчеты о процессах против чинов полиции, а "Русские ведомости" напечатали отчет о случившемся в судебной палате в Тамбове деле о полицейском приставе, обвинявшемся в насильственном освидетельствовании сельской учительницы.

   В 1905 году было приостановлено издание с 22 декабря по 1 января 1906 года за то, что "редакция газеты "Русские ведомости" во время мятежного движения, еще не кончившегося в Москве и в других городах, явно поддерживала его, собирала открыто значительные пожертвования в пользу разных забастовочных комитетов, политических ссыльных, борцов за свободу и пр.". Дальше шли конфискации номеров, штрафы по нескольку раз в год по разным поводам; штрафы сменялись конфискациями и привлечениями к суду. Таковых наказаний в один только 1912 год редакцию постигло двенадцать раз, а за 1912-1913 годы наказаний было тридцать. Придирались и правящие круги и мелкота. Во время "княжения" в Москве "хозяина столицы" В. А. Долгорукова у него был чиновник, начальник секретного отделения, П. М. Хотинский. Он, чтобы выслужиться перед начальством, поставил себе в обязанность прославлять Долгорукова, для чего просто податливым газетам он приказывал писать, что ему надо было, а в "Русских ведомостях" состоял даже корреспондентом, стараясь заслужить милость этого единственного непокорного издания.

   "Русские ведомости" раз жестоко его подкузьмили "по ошибке корректора". Когда В. А. Долгоруков ездил по ближайшим городам, то Хотинский из каждого города телеграфировал во все газеты о торжественных встречах, устраиваемых "хозяину столицы". Насколько эти встречи были торжественны, я лично не видал, но в газетах описания были удивительные. Однажды во всех московских газетах появляется большая телеграмма из Тулы о торжественной встрече. Тут и "ура", и народ "шпалерами", и "шапки вверх". Во всех газетах совершенно одинаково, а в "Русских ведомостях" оказалась напечанной лишняя строка: "о чем, по приказанию его сиятельства, честь имею вам сообщить. Хотинский".

   В телеграммах в другие газеты эта строка была предусмотрительно вычеркнута. "Русские ведомости" и секретное отделение с Хотинским во главе сделались врагами. Хотинский более уже не сотрудничал в газете.

  

  

  

  

   Редакция в Чернышевском переулке помещалась в бельэтаже дома В. А. Черкасского, вход с улицы, общий с конторой. Шикарно, но не было той интимности особняка, что была в Юшковом переулке. Здесь было несомненно удобнее, но официально как-то, холодком веяло, В Юшковом переулке было уютно, проще и симпатичнее. Здесь по каждому отделу свой особый кабинет по обе стороны коридора, затем большой кабинет редактора и огромная редакционная приемная, где перед громадными, во все стены, библиотечными шкафами стоял двухсаженный зеленый стол, на одном конце которого заседал уже начавший стариться фельетонист А. П. Лукин, у окна - неизменный А. Е. Крепов, а у другого секретарь редакции, молодой брюнет в очках, В. А. Розенберг принимал посетителей. Он только что поступил в редакцию. Для вящей торжественности А. П. Лукин над книжным шкафом, как раз против себя, водрузил большой гипсовый бюст Зевса, найденный при перестройке на чердаке дома...

   А. П. Лукин, кроме своих, имевших иногда успех, фельетонов в "Русских ведомостях", под псевдонимом "Скромный наблюдатель", был еще московским фельетонистом петербургских "Новостей" Нотовича и подписывался римской цифрой XII.

   Псевдоним очень остроумный и правдивый, так как в фельетонах участвовало несколько человек, а Лукин собирал весь этот материал в фельетон, который выходил в Петербурге по субботам. Не знаю, как платил Нотович, но я от Лукина получал 5 копеек за строчку и много зарабатывал, так как чуть не ежедневно давал заметки, которые нельзя было печатать в Москве, а в "Новостях" они проходили.

   Репортером по заседаниям Городской думы и земства был Ф. Н. Митропольский. Немало университетской молодежи обслуживало ученые общества, давало отчеты по ученым собраниям, а я вел происшествия и командировки.

   В типографии нас звали: Митропольского - "недвижимое имущество "Русских ведомостей", а меня - "летучий репортер". Оба эти прозвания были придуманы наборщиками, нашими друзьями, так как, приходя поздно ночью, с экстренными новостями, мы писали их не в редакции, а в типографии или корректорской, отрывая каждые десять строк, чтобы не задержать набор.

   Действительно, приходилось быть летучим, конкурируя с оставленным мною "Московским листком", где было все основано на репортаже.

   Приходилось носиться по Москве. Телефонов тогда не было, резиновых шин тоже, извозчики - на клячах, а конка и того хуже.

   Я мог бегать неутомимо, а быстро ездил только на пожарном обозе, что было мне разрешено брандмайором, полковником С. А. Потехиным, карточку которого с надписью берегу до сего времени: "Корреспонденту В. А. Гиляровскому разрешаю ездить на пожарном обозе". Кроме меня, этим же правом в Москве пользовался еще один человек - это корреспондент "Московского листка", поступивший после меня, А. А. Брайковский, специальность которого была только отчеты о пожарах.

   А. А. Брайковский поселился рядом с пожарным депо на Пречистенке и провел к себе в квартиру, через форточку, звонок прямо с каланчи, звонивший Одновременно с пожарным звонком, который давал команде часовой при каждом, даже маленьком пожаре.

   "Русские ведомости" помещали только сведения о больших пожарах, о которых, по приказанию того же брандмайора, мне приносили повестку из Тверской пожарной команды. Нередко мне приходилось, на ходу встречая мчавшийся обоз, вскакивать на что попало и с грохотом мчаться на пожары. В сыскной полиции у меня был сторож Захар, а в канцелярии обер-полицмейстера был помощник, который сообщал все происшествия из протоколов. На вокзалах имелись служащие и сторожа, которые сообщали о крушениях и о всех происшествиях на железной дороге.

   "Русские ведомости", приглашая меня, имели в виду оживить московский отдел, что мне удалось сделать, и я успешно конкурировал с "Московским листком", не пропуская крупных событий. В трущобах, вроде Хитрова рынка, Грачевки и Аржановки, у меня были свои агенты из самых отчаянных бродяг, которые и сообщали свои сенсации. Иногда удавалось доставать такие сведения уголовного характера, которые и полиция не знала,- а это в те времена ценилось и читалось публикой даже в такой сухой газете, как "Русские ведомости". Не раз полиция и администрация меня тянули, но я всегда счастливо отделывался, потому что мои хитрованцы никогда не лгали мне.

   Первое время они только пугали мою молодую жену: стучит в двери этакий саженный оборванный дядя, от которого на версту несет водкой и ночлежкой, и спрашивает меня. С непривычки, конечно, ее сперва жуть брала, а потом привыкла, и никогда ни один из этих корреспондентов меня не подвел. Бывали такие эффектнейшие сведения, которые производили переполох среди властей. Любезность ко мне обитателей притонов даже раз выразилась так: осенью был пожар на Грачевке, на котором я присутствовал. Когда я стал в редакции писать заметку, то хватился часов и цепочки с именным брелоком: в давке и суматохе их стащили у меня. Часы - подарок отца... Ну - украли, так украли.

   Каково же было удивление, когда на другой день утром жена, вынимая газеты из ящика у двери, нашла в нем часы с цепочкой, завернутые в бумагу! При часах грамотно написанная записка: "Стырено по ошибке, не знали, что ваши, получите с извинением". А сверху написано: "В. А. Гиляровскому". Тем и кончилось. Может быть, я и встречался где-нибудь с автором этого дела и письма, но никто не намекнул о происшедшем.

   Эти молчаливые люди, никогда не говорившие своего имени, нередко, по непонятным для непосвященного причинам, и доставляли мне уголовные сведения.

   Помню такой случай: из конторы богатой фирмы Бордевиль украли двадцатипудовый несгораемый шкаф с большими деньгами. Кража, выходящая из ряда обыкновенных: взломали двери и увезли шкаф из Столешникова переулка - самого людного места - в августе месяце среди белого дня. Полицию поставили на ноги, сыскнушка разослала агентов повсюду, дело вел знаменитый в то время следователь по особо важным делам Кейзер, который впоследствии вел расследование событий Ходынки, где нам пришлось опять с ним встретиться.

   И никаких результатов!

   Прошло три недели - дело замолкло. Выхожу я как-то вечером из дома - я жил в доме Вельтищева, на Б. Никитской, против консерватории,- а у ворот встречает меня известный громила Болдоха, не раз бегавший из Сибири:

   - Я к вам, пропишите их, подлецов, в газетах! И рассказал он мне в подробностях до мелочей всю кражу у Бордевиля: как при его главном участии увезли шкаф, отправили по Рязанской дороге в Егорьевск, оттуда на лошади в Ильинский погост, в Гуслицы, за двенадцать верст от станции по дороге в Запонорье, где еще у разбойника Васьки Чуркина был притон. В кустах взломали шкаф и сбросили его в речку Гуслицу, у моста, в глубокое место под ветлами. Денег там нашлось около пятнадцати тысяч рублей, поделили и поехали обратно, а потом дорогой Болдоху опоили "малинкой", обобрали и сбросили с поезда, думая, что он "готов". Когда же Болдоха, очухавшись, вернулся на Хитров к съемщику ночлежки - капиталисту и организатору крупных разбоев "Золотому",- тот сказал, что ничего знать не знает, что все в поезде были пьяны и не видали, как и куда Болдоха скрылся. Свалился, должно, пьяный с поезда,- а мы знать не знаем!

   На следующий день в "Русских ведомостях" я написал подробнейший рассказ Болдохн, с указанием места, где лежит в речке шкаф.

   Через день особой повесткой меня вызывают в сыскную полицию. В кабинете сидят помощник начальника капитан Николас и Кейзер. Набросились на меня, пугают судом, арестом, высылкой, допытываются,- а я смеюсь:

   - Мои агенты лучше ваших! Кейзер из себя выходит:

   - Если это неправда, мы вас привлечем по статьям!

   - Пошлите вы прежде ваших агентов в Гуслицы за шкафом.

   - А если его там нет, то вы будете под судом!

   Я ушел домой, а через два дня мне сообщили, что сыщик Федот Рудников, ездивший в Гуслицы, привез шкаф, и последний находится взломанный в сыскном отделении.

   Кейзер приехал в редакцию, но меня не нашел. Уже зимой Болдоха, арестованный на месте другого преступления, указал всех участников. Дело "Золотого" разбиралось в окружном суде и кончилось каторгой.

   А Болдоха успел бежать.

   Счастливейшее время моей работы было тогда в "Русских ведомостях", которое я вспоминаю с удовольствием. Я был молод, силен, гордился своим положением, дружеским отношением с людьми, имена которых незабвенны. Особенно дороги мне 80-е годы (середина), когда я весь отдавался "Русским ведомостям". Какие встречи! Кто-кто не работал в газете! Писали те, о которых даже не догадывались читатели, не воображала цензура. Только мы, очень немногие, далеко даже не все постоянные сотрудники, знали, что работали в газете и П. Л. Лавров, и Н. Г. Чернышевский, поместивший в 1885 году свой первый фельетон за подписью "Андреев", и другие революционные демократы.

   - Кто это Андреев? - спросили М. А. Саблина в цензуре.

   - Кто Андреев? Да актер Андреев-Бурлак! Тем и успокоилось начальство.

   Петр Лаврович Лавров подписывал статью одной буквой или совсем не подписывался под некоторыми статьями или "письмами из Лондона".

   Так никогда и не узнала об этом сотрудничестве цензура. А узнай она - за одно участие их газета была бы закрыта, да и редакторы угодили бы в ссылку.

   Был такой случай: министр Д. А. Толстой потребовал сообщить имя автора какой-то статьи. Ему отвечали отказом, и министр потребовал от московского генерал-губернатора высылки из Москвы редактора В. М. Соболевского; но самолюбивый "хозяин столицы" В. А. Долгоруков, не любивший, чтобы в его дела вмешивался Петербург, заступился за В. М. Соболевского и спас его. А высылка была равносильна закрытию газеты, так как утвержденным редактором тогда был один В. М. Соболевский. Писали в это время также под псевдонимами И. И. Добровольский, Н. В. Чайковский и К. В. Аркакский (Добренович).

   Восьмидесятые годы были расцветом "Русских ведомостей". Тогда в них сотрудничали: М. Е. Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Н. Н. Златовратский, А. П. Чехов, Д. Н. Мамин-Сибиряк, К. М. Станюкович, А. Н. Плещеев, Н. Е. Каронин, Г. А. Мачтет, Н. К. Михайловский, А. С. Пругавин, Н. М. Астырев, Л. Н. Толстой, статьи по театру писал В. И. Немирович-Данченко. Какое счастье было для молодого журналиста, кроме ежедневных заметок без подписи, видеть свою подпись, иногда полной фамилией, иногда "В. Г-ский", под фельетонами полосы на две, на три, рядом с корифеями! И какая радость была, что эти корифеи обращали внимание на мои напечатанные в газете фельетоны и хорошо отзывались о них, как, например, М. Е. Салтыков-Щедрин о моем первом рассказе "Человек и собака". А разве не радость это: в 1886 году я напечатал большой фельетон "Обреченные" (очерк из жизни рабочих на белильных заводах), где в 1873 году я прожил зиму простым рабочим-кубовщиком. В нем я дал полное впечатление каторжной работы на тех заводах, с которых люди не возвращались в жизнь, а погибали от болезней. Это был первый такой очерк из рабочей жизни в русской печати. Никогда не забыть мне беседы в редакции "Русских ведомостей", в кабинете В. М. Соболевского, за чаем, где Н. К. Михайловский и А. И. Чупров говорили, что в России еще не народился пролетариат, а в ответ на это Успенский привел в пример моих только что напечатанных "Обреченных", попросил принести номер газеты и заставил меня прочитать вслух. А потом меня долго расспрашивали о подробностях, и Глеб Иванович остался победителем.

   С этого дня мы подружились вплотную с Глебом Ивановичем, и он стал бывать у меня.

   Такие же отношения установились с А. П. Чеховым, Д. Н. Маминым-Сибиряком, В. А. Гольцевым - дружеское "ты" и полная откровенность.

   Работая в "Русских ведомостях", мне приходилось встречаться с иностранцами, посещавшими редакцию. Так, после возвращения из Сибири Джорджа Кеннана, автора знаменитой книги "Сибирь и каторга", в которой он познакомил весь мир с ужасами политической ссылки, редакция поручила мне показать ему московские трущобы.

   Пришлось мне встретить и возвращавшихся из Сибири американских корреспондентов Гарбера и Шютце, привезших из тундры прах полярного исследователя де Лонга.

   В 1879 году редактор "Нью-Йорк Геральда" Бернет снарядил экспедицию к Северному полюсу под начальством капитана де Лонга на паровой яхте "Жаннета". К северу от Берингова пролива яхта была раздавлена льдами.

   Узнав о гибели "Жаннеты", американское правительство послало пароход "Роджерс" для отыскания экипажа "Жаннеты", но "Роджерс" в ноябре 1881 года сгорел в Ледовитом океане.

   Вскоре после пожара "Роджерса" была послана Бер-нетом новая экспедиция, которую возглавляли лейтенанты Гарбер и Шютце. Они должны были отыскать следы лейтенанта Чиппа с его экипажем.

   - Завтра утром надеюсь вас видеть на Рязанском вокзале! - этими словами остановил меня на Мясницкой американский консул Джон Смит, прирожденный москвич.

   Гляжу на него во все глаза и ничего не понимаю. Он вынул из кармана телеграмму. Читаю: "Завтра скорым, Гарбер, Шютце".

   - Завтра все узнаете. Со скорым прибывает прах де Лонга и матросов, погибших на "Жаннете".

   На другой день Джон Смит по выходе из вагона представил меня прибывшим, и через час мы завтракали в "Славянском базаре".

   Огромное впечатление произвел на меня рассказ о гибели экипажа "Жаннеты" среди льдов и вод, над которыми через пятьдесят лет мчали по воздуху советские герои-летчики челюскинцев и спасли сто одного человека с корабля, раздавленного льдами.

   Гарбер и Шютце подробно рассказали о своем путешествии за поисками трупов товарищей и показали карты, рисунки и фотографии тех мест Севера, где они побывали.

   Оба лейтенанта были еще молодые люди. Гарбер среднего роста, а Шютце выше среднего, плотного телосложения, показывающего чрезвычайно большую физическую силу. Лица у обоих были свежими, энергичными. Во время своего двухлетнего путешествия они чувствовали себя совершенно здоровыми, и только Шютце жаловался на легкий ревматизм, полученный в Якутске.

   - В двадцати верстах от берега Ледовитого моря,- рассказывали Гарбер и Шютце,- при впадении западного рукава Лены, была метеорологическая русская станция Сагастир, где по временам жили доктор Бунге и астроном Вагнер, с двумя казаками и тремя солдатами, для метеорологических наблюдений. Кроме этого, по восточному и западному рукавам были разбросаны на громадных расстояниях между собой несколько тунгусских зимовок, из которых главнейшей считалась находящаяся на самой Лене, до разделения ее на рукава, тунгусская деревня Булом, отстоящая на расстоянии 1400 верст от Якутска.

   От Булома и до самого Ледовитого океана тянется страшная тундра. Зимой эта тундра представляет собой гладкую снеговую поверхность, а летом - необозримое болото, кое-где покрытое мелким березовым кустарником.

   Когда пароход "Жаннета", затертый льдом, утонул в Ледовитом океане, за сто верст выше устья Лены, де Лонг с экипажем отправился южнее по льду и верстах в тридцати от берега пересел на три лодки, из которых одной командовал сам, другой инженер Мельвиль, а третьей лейтенант Чипп. Вследствие бури лодки были разделены друг от друга, расстались; Мельвиль попал в восточный рукав и благополучно достиг Якутска, Чипп с экипажем пропал без вести, а де Лонг, имевший карту устьев Лены с обозначением только трех рукавов, которыми она впадает в океан, ошибочно попал в одну из глухих речек, которая шла параллельно северному рукаву Лены и терялась в тундре.

   Если бы де Лонг проплыл на лодке несколько верст западнее и попал в северный рукав, он был бы спасен, так как, поднимаясь вверх, достиг бы тунгусских деревень.

   Поднявшись по глухой речке, де Лонг добрался до верховья ее, где нашел брошенную тунгусскую землянку, и, обессиленный, остался отдыхать с экипажем, а двоих матросов, Норосса и Ниндермана, отрядил на поиски жилых тунгусских стоянок, так как, найдя забытую землянку, предположил, что ес