Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва газетная

: князь будет кричать и топать, а вы ему только одно: виноват, ваше сиятельство. А потом спросит, кто такой корреспондент. А теперь я уже спрашиваю: кто вам писал?" А я ему говорю: "Хороший сотрудник, за правду ручаюсь".- "Ну вот, говорит, это и скверно, что все правда. Неправда, так ничего бы и не было. Написал опровержение - и шабаш. Ну, да все равно, корреспондента-то мы пожалеем! Когда князь спросит, кто писал, скажите, что вы сами слышали на бирже разговоры о пожаре, о том, что люди сгорели, а тут в редакцию двое молодых людей пришли с фабрики, вы им поверили и напечатали. Он ведь этих фабрикантов сам не любит. Ну, идите".

   Иду. Зовет к себе в кабинет. Вхожу. Владимир Андреевич встает с кресла в шелковом халате, идет ко мне и сердито показывает отмеченную красным карандашом корреспонденцию.

   "Как вы смеете? Ваша газета рабочих взбунтовала!"

   "Виноват, ваше сиятельство,- кланяюсь ему,- виноват, виноват!"

   "Что мне в вашей вине, я верю, что вас тоже подвели. Кто писал? Нигилист какой-нибудь?"

   Я рассказал ему, как меня научил П. М. Хотинский. Князь улыбнулся:

   "Написано все верно, прощаю вас на этот раз, только если такие корреспонденции будут поступать, так вы посылайте их на просмотр к Хотинскому... Я еще не знаю, чем дело на фабрике кончится, может быть, беспорядками. Главное, насчет штрафов огорчило купцов. Ступайте!"

   Я от него опять к Павлу Михайловичу, а тот говорит:

   "Ну, заварили вы кашу! Сейчас один из моих агентов вернулся. Рабочие никак не успокоятся, а фабрикантам в копеечку влетит. Приехал сам прокурор судебной палаты на место. Лично ведет строжайшее следствие. За укрывательство кое-кто из властей арестован; потребовал перестройки казарм и улучшения быта рабочих, сам говорил с рабочими, это только и успокоило их. Дело будет разбираться во Владимирском суде".

   Ну, заварил ты кашу, Гиляй, сидеть бы тебе в пересыльной, если бы не Павел Михайлович! - закончил Н. И. Пастухов.

   "Московский листок" сразу увеличил розницу и подписку. Все фабриканты подписались, а Н. И. Пастухов оригинал взял из типографии, уничтожил его, а в книгу сотрудников гонорар не записали - поди узнай, кто писал.

   Года через три, в 1885 году, во время первого большого бунта у Морозовых,- я в это время работал в "Русских ведомостях", - в редакцию прислали описание бунта, в котором не раз упоминалось о сгоревших рабочих и прямо цитировались слова из моей корреспонденции, но ни строчки не напечатали "Русские ведомости" - было запрещено.

   Как-то Н. И. Пастухов позвал меня к себе в кабинет:

   - Гляди!

   На столе лежала толстенная кипа бумаги в казенного типа синей обложке с надписью: "Дело о разбойнике Чуркине".

   - Вчера мне исправник Афанасьев дал. Был я у него в уездном полицейском управлении, а он мне его по секрету и дал. Тут за несколько лет собраны протоколы и вся переписка о разбойнике Чуркине. Я буду о нем роман писать. Тут все его похождения, а ты съезди в Гуслицы и сделай описание местностей, где он орудовал. Разузнай, где он бывал, трактиры опиши, дороги, притоны... В Законорье у него домишко был, подробнее собери сведения. Я тебе к становому карточку от исправника дам, к нему и поедешь.

   - Карточку, пожалуй, я исправничью на всякий случай возьму, а к становому не поеду, у меня приятель в Ильинском погосте есть, трактирщик, на охоту езжал с ним.

   - Ну, это лучше, больше узнаешь!

   На другой день я был в селе Ильинский погост у Давыда Богданова, старого трактирщика. За чаем я ему откровенно рассказал, что приехал собрать материал об атамане Чуркине. Давыд Богданов сразу меня осадил:

   - Ваську-то описывать? Какой он атаман, просто рвань, бывший фабричный от Балашова, спившийся с круга! Действительно, была у него шайчонка, грабил по дорогам, купоны фальшивые от серий печатал,- да кто у нас их не печатает,- а главное, ходил по фабрикам. Придут втроем, вчетвером; вызовет Васька хозяина: "Давай, говорит, четвертную, а то спалю". Ну, и давали, чтобы отвязаться. В поездах под Канабеевым из вагонов товар сбрасывали. Вот и все. А то - "атаман!". Просто сволочь. У меня в трактире они бывали. Только не баловал их - деньги вперед, а то и вина не дам...

   Приехав в Гуслицы, я побывал в Законорье у кривого трактирщика Семена Иванова, приятеля Чуркина, побывал в доме самого Чуркина, недалеко от этого трактира, познакомился с его женой Ариной Ефимовной и дочкой.

   Пошли мои странствования по Гуслицам. Гуслицы - название неофициальное. Они были расположены в смежных углах трех губерний: Московской, Владимирской и Рязанской. Здесь всегда было удобно скрываться беглым и разбойникам, шайки которых, если ловят в одной губернии,- перекочевывали рядом, в соседнюю, где полиция другой губернии не имела права ловить. Перешагнул в другую - недосягаем! Гусляки ездили еще по городам собирать на погорелое с фальшивыми свидетельствами. Этот промысел много давал.

   Глухое место были Гуслицы: леса, болота, а по деревням хмелевища. Тогда богородские гусляки ткали на ручных станках нанку и канаус и разводили лучший "богемский" хмель. Кроме того, славились печатанием фальшивых денег, которые стали даже нарицательными: "гуслицкими" назывались в Москве все фальшивки. Оттуда вышло много граверов. Печатали у себя серии и много лет печатали купоны от серий в 2 руб. 16 коп., которыми в 80-х годах наводнили Москву. "Дай-ка купонной машинки, попечатать надо, на базар еду",- обращались соседи друг к другу.

   Н. И. Пастухов знал, куда меня посылал, и посоветовал взять револьвер:

   - Всяко может быть! Меня, брат, бивали, когда пронюхивали, что я репортер. Гляди в оба!

   Я бродил по деревням, знакомился, выспрашивал, а для видимости с ружьем караулил хорьков, которые водились в хмелевищах. Курьёзов со мной было немало.

   Пью чай в Ильинском погосте у трактирщика Богданова. Подсел к нам местный крестьянин, про которого все знали, что он имеет дома машинку и печатает купоны от серий. Дотошный мужик, рожа лукавая.

   - Где же при тебе, охотничек, собачка? - вдруг спросил он у меня, и озадачил, да выручил Богданов:

   - На что ему собака? Он самопугом - идет лесом, а дичина вылетает, заяц выбегает - он их и хорп! А на хмелевищах хорька бить - собака одна помеха.

   И с тех пор, когда меня спрашивали о собаке, я отвечал, что охочусь "самопугом", что вполне удовлетворяло любопытных.

   Исходил я все деревни, описал местность, стройку, трактиры, где бывал когда-то Чуркин, перезнакомился с разбойниками, его бывшими товарищами, узнал, что он два раза был сослан на жительство в Сибирь, два раза прибегал обратно, был сослан в третий раз и умер в Сибири - кто говорит, что пристрелили, кто говорит, что в пьяной драке убили. Его жена Арина Ефимовна законно считалась три года вдовой.

   Гусляки меня хорошо принимали благодаря Богданову. Около Законорья был Спасо-Гуслицкий монастырь, фабрика купца Балашова, называвшаяся, кажется, по селу Куровскому.

   Я познакомился с монастырским казначеем, отцом Памво, монахом пудов на девять веса, который мог пить сколько угодно и когда угодно.

   Как-то в ярмарочный день Памво с компанией гулял в лесу, где был ведерный бочонок водки, всякая закуска, на полянке.

   Я шел с сыном Богданова, Василием, который служил писарем в Москве при окружном штабе. Это был развитой малый, мой приятель, иногда мы с ним охотились. Мы наткнулись на эту компанию и удостоились приглашения отца Памво. У Василия Богданова были все приятели: представил он и меня им как своего друга.

   Не успели выпить, как подошли еще трое с гармонией.

   - Костя! Иди к нам! - закричал им Памво. Подошли, одеты в поддевки, довольно чисто, но у всех трех были уж очень физиономии разбойничьи, а Костя положительно был страшен: почти саженного роста, широкий, губы как-то выдались вперед, так что усы торчали прямо, а из-под козырька надвинутой на узкий лоб шапки дико глядели на нас, особенно на меня - чужого, злые, внимательные глаза.

   Сели, на гармонии заиграли. Потом еще подошли мужики, поодаль сели.

   Затеялась борьба. Костя швырял противников, как я заметил, одним и тем же приемом, пользуясь своим большим ростом. Отец Памво особенно восторгался, а я не удержался и отозвался на вызов Кости.

   - Ну, выходи, дьяволы! С кем на ведро схватимся? Особенного риску не было. Я вышел. Все заорали, смеются, а Василий Богданов уговаривает меня не бороться и все шепчет: "Знаешь, кто это, знаешь?.."

   Я встал - схватились, и я, не дав ему укрепиться, сразу бросил его на спину и прижал.

   Под радостное и удивленное оранье бросился на меня Костя:

   - Врешь, я оскользнулся, давай еще, по-другому!

   - Давай!

   Тут я воспользовался другим, моим любимым приемом и легко положил его в полминуты. Он встал при восторгах и криках, подошел ко мне, снял шапку, поклонился и протянул мне огромную лапищу.

   Пирушка кончилась благополучно. Я с Васей Богдановым заночевал в келье у Памво, где явились и балык, и икра, и мадера. Были еще два монаха пожилых и старый служащий с фабрики Балашова. Пировали до полуночи, и тут-то я узнал, и с кем я боролся, и всю характеристику Чуркина от лиц, много лет и очень близко знавших его.

   Все говорили в один голос и все одно и то же, и, что рассказали они, повторили мне впоследствии и остальные гусляки.

   Все сводилось к тому, что Васька Чуркин, бывший фабричный, пьяница, со своей шайкой грабил по дорогам и чужих и своих, обворовывал клети да ходил по хозяевам-фабрикантам по нескольку раз в год.

   - К нам, бывало,- рассказывал служащий Балашова,- придет с Костей и еще с кем-нибудь - всегда на эти дела втроем ходили - и требует у хозяина 25 рублей или 50, грозя спалить фабрику. Только нахальством брал, и хозяин, чтобы покойнее было, откупался. В крупных

   грабежах все делал Костя, но молчал, отчего Чуркин и считался атаманом. Уж и били его, бывало, когда без Кости попадется! Наконец в Сибири его добили. Избавились Гуслицы... Только теперь этот Костя посмирнее без Чуркина стал, а все-таки сразу в трех губерниях живет, везде у него притон, полиция поймать не может!

   Я был в этот вечер героем дня, но меня предупредили, что если Костя в лесу встретится, прямо стрелять в него, а то убьет, не простит позора.

   На другой день мы были в Законорье, у вдовы Чуркина Арины Ефимовны, которая жила с дочкой-подростком в своем доме близ трактира. В трактире уже все знали о том, что Костя осрамился, и все радовались. Вскоре его убили крестьяне в Болоте, близ деревни Беливы. Уж очень он грабил своих, главным образом сборщиков на погорелое, когда они возвращаются из поездок с узлами и деньгами.

   Много сборщики набирали. Мне показывали дома с заколоченными окнами и дверями - это поехали с "викторками" и "малашками" за подаянием. "Викторками" и "малашками" называли издавна фальшивые документы: паспорта фальшивые делал когда-то какой-то Викторка, и свидетельства о сгоревших домах мастерил с печатями Малашкин, волостной писарь. Платили ему за вид на жительство три рубля, а за "малашку" - рубль.

   Когда я, уже собрав достаточно сведений о Чуркине, явился к Н. И. Пастухову, он вынул из шкафа "Дело Чуркина", положил его на стол, а я выложил начерченную мною карту с названиями сел, деревень, дорог, районов, где "работал" Чуркин, отметив все разбойничьи притоны.

   Очень остался доволен Н. И. Пастухов, задавал вопросы, касающиеся описания местностей, но когда я ему рассказал все отзывы, услышанные мною о Чуркине, и много еще других подробностей, характеризующих его как шпану и воришку, Н. И. Пастухов, уже ранее нарисовавший в своем воображении будущего героя по Ринальди Ринальдино, изменился в лице, его длинные брови и волосы, каемкой окружавшие лысину, встали - признак, что он злится.

   - Все они, подлецы, врут на него! И ты тоже врешь! Исправник-то меньше вас знает? Гляди, дело-то какое, с полпуда!

   - А вы его прочли?

   - Ничего я не читал! Буду писать - буду и читать. По порядку писать буду. А ты все врешь. Еще разок-другой съезди, - смягчился он. - Молчок, где был, куда ездил - никому! О Чуркине ни гу-гу, и слово это забудь!

   Потом я подал ему интереснейшую корреспонденцию об ужаснейшем положении рабочих, гибнущих на кустарных фабричках серных и фосфорных спичек в Егорьевском уезде. Он даже и читать не стал:

   -Да что ты! О Гуслицах давай, а об этом ни слова, пока я Чуркина не напишу...

   - Николай Иванович! Да ведь там народ сотнями гибнет. От фосфору целые деревни вымирают: зубы вываливаются, кости гниют, лицо - язва сплошная, пальцы отгнивают! В помещения войдешь - дурно делается, а рабочие больше полусуток в них работают.

   - Спрячь, говорю! Вот когда Чуркина писать буду-тогда! Спрячь и молчи. Не нашего это ума дело! И о Чуркине молчи, был - не был!

   Только года через два, объехав еще не раз ужасный спичечный район, я начал свою кампанию против ужасного производства в "Русских ведомостях" и в петербургских газетах.

   Это вызвало и передовые статьи и отклики ученых о вреде серно-фосфорного спичечного производства, которое лет через пять было законом воспрещено.

   Н. И. Пастухов начал печатать своего "Разбойника Чуркина" по порядку протоколов, сшитых в деле, украшая каждый грабеж или кражу сценами из старых разбойничьих романов, которые приобрел у букинистов, а Ваську Чуркина преобразил чуть ли не в народного героя и портрет его напечатал.

   Для портрета он снял во весь рост известного тогда певца Павла Богатырева, высокого и стройного богатыря, в пиджаке, с казацким поясом.

   - Николай Иванович! Ведь гусляки над вашим Чуркиным смеются,- сказал я как-то ему.

   - Зато подписываются на "Листок"! А розница-то какая!

   Действительно, газета в первые месяцы удвоилась, а потом все росла, росла. Московские газеты стали намекать, что описание похождений Чуркина развращает читателей, учит, как воровать и грабить.

   Н. И. Пастухов печатал в это время уже четвертую книгу о разбойнике Чуркине и объявил о выходе пятой.

   Слухи и жалобы заставили наконец всесильного "хозяина столицы" генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова вызвать к себе Н. И. Пастухова:

   - Вы что там у меня воров и разбойников разводите своим Чуркиным? Прекратить его немедленно, а то газету закрою!

   Струсил Н. И. Пастухов. Начал что-то бормотать в защиту, что неудобно сразу, надо к концу подвести.

   - Разрешаю завтра последний фельетон!

   - Да как же! Ведь Чуркин!

   - Удави Чуркина или утопи его! - рассердился князь и повернулся спиной к ошалевшему Н. И. Пастухову.

   - Ваше сиятельство... Ваше сиятельство... В. А. Долгоруков вопросительно обернулся.

   - Завтра кончу-с! То есть, так его расказню, что останетесь довольны!

   И расказнил! На другой день появился последний фельетон: конец Чуркина, в котором свои же разбойники в лесу наклонили вершины двух берез, привязали к ним Чуркина и разорвали его пополам.

  

  

  

  

   Прошло несколько лет. Как-то, вернувшись в Москву из поездки на юг, я нашел у себя на квартире забитый большой ящик, адресованный на мое имя, со штемпелем "Дулево, фабрика М. С. Кузнецова".

   В ящике записка на мое имя: "От благодарных гусляков" и прекрасный фарфоровый чайный сервиз, где, кроме обычной дюжины чашек, две большие с великолепным рисунком и надписью золотом: "В. А. Гиляровскому от Гуслиц". Другая такая же на имя жены. Одна именная чашка сохранилась до сих пор.

   Кто заказал сервиз - так и не удалось мне узнать ни в конторе М. С. Кузнецова, ни на Дулевской его фабрике в Гуслицах.

  

  

  

   Компанией мы 28 июня собрались у М. В. Лентовского в его большом садовом кабинете.

   На турецком диване спал трагик Анатолий Любский, напившийся с горя. Он должен был уехать в Курск с почтовым поездом на гастроли, взял билет, но засиделся в буфете, и поезд ушел без него. Прямо с вокзала он приехал к М. В. Лентовскому и с огорчения уснул на диване.

   На рассвете сели ужинать, все свои - близкие; из чужих был только приятель М. В. Лентовского, управляющий Московско-Курской железной дорогой Константин Иванович Шестаков.

   Ели почти молча, только изредка перебрасываясь словами. Солнце золотило верхушки деревьев и освежал нас приятный холодок, когда вдруг вбежал официант - и прямо к К. И. Шестакову:

   - Вас курьер с вокзала спрашивает, Константин Иванович,- несчастье на дороге!

   - Что такое? Зови сюда! Нет, лучше я сам выйду. Через минуту он вернулся.

   - Извините, ухожу! Схватил шапку, весь бледный.

   - Что такое, Костя? - спросил его М. В. Лентовский.

   - Несчастье, под Орлом страшное крушение, московский почтовый поезд провалился под землю. Прощайте!

   Пока он жал всем руки, я сорвал с вешалки шапку и пальто и незамеченный исчез.

   У подъезда на Божедомке в числе извозчиков увидал лихача-мальчугана Птичку, дремавшего на козлах.

   - Птичка, на Курский вокзал, вали!.

   - Три рубля,- ответил он спросонья.

   - Вали!

   Минут через двадцать я отпустил Птичку, не доезжая до вокзала, где на подъезде увидал толпу разного начальства, и задними воротами пробежал к платформе со стороны рельсов.

   У платформы стоял готовый поезд с двумя вагонами третьего класса впереди и тремя зеркальными, министерскими, сзади.

   Я залез под вагон соседнего пустого состава и наблюдал за платформой, по которой металось разное начальство, а начальник станции Игнатов говорил двум инженерам:

   - Константин Иванович сейчас приедет. Около Мценска, говорят, весь поезд погиб и все... телеграмма ужасная...- слышались отрывистые фразы Игнатова.

   - Идет, идет, прошу садиться!

   "Ну,- решил я,- просят садиться, будем садиться!" Я вскочил прямо с полотна на подножку второго министерского вагона, где, на счастье, была не заперта дверь, и нырнул прямо в уборную. Едва я успел захлопнуть дверь, как послышались голоса входящих в вагон.

   Через минуту - свисток паровоза, поезд двинулся и помчался, громыхая на стрелках. Мы уж за городом... Поезд мчится с безумной скоростью, меня бросает на лакированной крышке. Я снял с себя неразлучный пояс из сыромятного калмыцкого ремня и так привернул ручку двери, что никаким ключом не отопрешь.

   Остановились в Серпухове, набрали наскоро воды, полетели опять. Кто-то подошел к двери, рванул ручку, и, успокоившись - "занято",- ушел. Потом еще остановка, опять воду берут, опять на следующем перегоне проба отворить дверь. А вот и Тула, набрали воды, мчимся. Кто-то снова пробует вертеть ручку и, ругаясь, уходит. Через минуту слышу голоса:

   - Посмотри, не испортился ли запор.

   Слышу металлический звук кондукторского ключа и издаю громкое недовольное рычание и начальственным тоном спрашиваю:

   - Кто там?

   - Виноват, ваше превосходительство,- и потом тот же голос отвечает: - Нет, занято,- и меня уж больше никто не беспокоил.

   Я ехал, ничего не видя сквозь запертое матовое стекло, а опустить его не решался.

   Вот наконец Скуратово, берут воду. У самого окна слышу разговор:

   - За Чернью, около Бастыева. У нас всю ночь был такой ливень! Вырвало всю насыпь и поезд рухнул,- а потом голоса слились и замолкли.

   После бешеной езды поезд останавливается. Слышу шаги выходящих и разговоры:

   - Сейчас тут рядом, ваше превосходительство, извольте видеть, где народ.

   Я развязал ремень и, когда голоса стихли, вышел на площадку и соскользнул на полотно через левую дверь.

  

  

  

  

   Суток через двое из Москвы и Петербурга на место катастрофы приехали Львов-Кочетов из "Московских ведомостей", А. Д. Курепин из "Нового времени", Н. П. Кичеев из "Новостей" Нотовича и много разных корреспондентов разных газет и публики из ближайших городов и имений.

   Ширь, даль, зелень. По обе стороны этого многолюдного экстренного лагеря кипела жизнь, вагоны всех классов, от товарных до министерских населенные, начиная от прокурора палаты и разных инженер-генералов до рабочих депо и землекопов. Город на колесах.

   Вокруг кольцо войск охраны и толпы гуляющих зевак, съехавшихся сюда, как на зрелище.

   Это была двести девяносто шестая верста от Москвы. В первой телеграмме, посланной мной в газету в день прибытия, я задумался над названием местности и спросил, как называется ближайшая деревня.

   - Кукуевка,- ответили мне, и я телеграфировал о катастрофе под деревней Кукуевкой. Отсюда и пошло: "Кукуевская катастрофа", "Кукуевский овраг" и "Кукуевцы" - последнее об инженерах.

   - Кукушка, прокукуй мне про Кукуй, - сострил кто-то в "Будильнике".

   Отчетливо сохранился в памяти момент приезда на место крушения: впереди шел управляющий дорогой, за ним инженеры, служащие и рабочие.

   Огромный глубокий овраг пересекала узкая, сажен до двадцати вышины, насыпь полотна дороги, прорванная на большом пространстве, заваленная обломками вагонов.

   На том и другом краю образовавшейся пропасти полувисят, готовые рухнуть, разбитые вагоны. На дне насыпи была узкая, аршина в полтора диаметром, чугунная труба - причина катастрофы.

   Страшный ночной ливень 29 июня 1882 года, давший море воды, вырвал эту трубу и образовал огромную подземную пещеру в насыпи, в глубину которой и рухнул шедший из Москвы поезд. Два колена трубы, пудов по двести каждый, виднелись на дне долины в полуверсте от насыпи - такова была сила потока...

   Оторвался паровоз и первый вагон, оторвались три вагона в хвосте, а вся середина поезда разлетелась вдребезги, так как машинист, растерявшись во время крушения, дал контрпар, разбивший вагоны, рухнувшие вместе с людьми на дно пещеры, где их и залило наплывшей жидкой глиной и засыпало землей, перемешанной тоже с обломками вагонов и погибавшими людьми.

   "Не опоздай на поезд Любский - быть бы ему здесь!" - первое, что мне пришло на ум.

   Четырнадцать дней я посылал с нарочным и по телеграфу сведения о каждом шаге работы, и все это печаталось, и "Московский листок", который первый поместил мою большую телеграмму о катастрофе, стал в это время раскупаться нарасхват.

   Все другие газеты опоздали. На третий день ко мне приехал с деньгами от Н. И. Пастухова сотрудник А. М. Дмитриев, известный беллетрист. Его знаменитая в свое время повесть "Падшая" была переведена на иностранные языки. "Русский Золя" - называли его, но, к сожалению, в некрологах. При жизни он весьма нуждался.

   "Телеграфируй о каждой мелочи, деньгами не стесняйся",- писал мне Н. И. Пастухов, и я честно исполнил его требование.

   С момента начала раскопок от рассвета до полуночи я не отходил от производящих раскопки рабочих. Четырнадцать дней, с 8 июля, когда московский оптик Пристлей поставил электрическое освещение, я присутствовал на работах, ночью, дремал, сидя на обломках, и меня будили при каждом показавшемся из земли трупе.

   Я пропах весь трупным запахом и более полугода страдал галлюцинацией обоняния и не мог есть мясо.

   Первый раз это явление почувствовалось так: уже в конце раскопок я как-то поднялся наверх и встретил среди публики моего знакомого педагога - писателя Е. М. Гаршина, брата Всеволода Гаршина. Он увидел меня и ужаснулся. Действительно, обросший волосами, не чесаный и не мытый больше недели, с облупившимся от жары, загоревшим дочерна лицом, я был страшен.

   - Ты ужасен! Поедем к нам, это рядом, поедем, вот

   мои лошади. Вымоемся, передохнем! - стал он меня уговаривать.

   В этот день экстренного ожидать было нечего. На девятой сажени сверху на всем пространстве раскапывания пещеры был толстый слой глины, который тщетно снимали и даже думали, что ниже уже ничего нет, но в дальнейшем выяснилось, что под этим слоем оказалось целое кладбище.

   Я провел Е. М. Гаршина по работам, показал ему внизу, далеко под откосом, морг, вырытый в земле, куда складывали трупы. Здесь их раздевали, обмывали, признавали, а потом хоронили.

   Запах был невыносимый. В то время, когда мы вошли, там находился бывавший здесь ежедневно прокурор Московской судебной палаты С. С. Гончаров, высокий, стройный, энглизированный с бритым породистым лицом франт, красиво бросавший в глаз монокль, нагибаясь над трупом. Он энергично вел следствие и работал день и ночь.

   Это был тот самый С. С. Гончаров, который безбоязненно открыл хищение в Скопинском банке, несмотря на чинимые Петербургом препятствия, потому что пайщиками банка были и министры и великие князья.

   Про него тогда на суде песенку сложили:

   Много в Скопине воров, Погубил их Гончаров!

   Е. М. Гаршин не выдержал ароматов морга, и мы быстро покинули ужасное место.

   Я захватил с собой новую розовую ситцевую рубаху и нанковые штаны, которые "укупил" мне накануне в Мценске мой стременной Вася, малый из деревни Кукуевки, отвозивший на телеграф мои телеграммы и честно состоявший при мне все время для особых поручений.

   На мой вопрос, к кому мы едем, Е. М. Гаршин ответил, что гостит у знакомых и что мы поедем к нему, в садовую беседку, выкупаемся в пруду, и никто нас беспокоить не будет.

   Проехали верст пять полями. Я надышаться не мог после запахов морга и подземного пребывания в раскопках, поливаемых карболкой.

   Мы подъехали к огромному парку, обнесенному не то рвом, не то изгородью. Остановились, отпустили лошадей и очутились в роскошном вековом парке у огромного пруда. Тишина и безлюдье.

   - Ну-с, теперь купаться1

   Душистое мыло и одеколон, присланные мне из Москвы, пошли в дело.

   Через полчаса я стоял перед Е. М. Гаршиным в розовой мужицкой рубахе, подпоясанный калмыцким ремнем с серебряными бляшками, в новых, лилового цвета - вкус моего Васьки - нанковых штанах и чисто вымытых сапогах с лакированными голенищами, от которых я так страдал в жару на Кукуевке при непрерывном солнцепеке.

   Старое белье я засунул в дупло дерева.

   - Ну, теперь пойдем,- позвал меня Е. М. Гаршин. Прошли десятка два шагов. На полянке, с которой

   был виден другой конец пруда, стоял мольберт, а за ним сидел в белом пиджаке высокий, стройный, величественный старик с седой бородой и писал картину. Я видел только часть его профиля.

   - Яков Петрович!

   - А, Евгений Михайлович! Я слышал, кто-то купается, а это вы, - не отрываясь от работы, говорил старик.

   - Я, да и не один. Вот мой старый друг, поэт Гиляровский.

   Старец обернулся и ласково-ласково улыбнулся.

   - Очень, очень рад. Где-то я на днях видел вашу фамилию, ну вот недавно, недавно...

   - А корреспонденции из Кукуевки, - вмешался Е. М. Гаршин, - как раз вчера мы с вами читали... я его оттуда и привез.

   - Так это вы? Мы все зачитываемся вашими корреспонденциями. Какой ужас! В других газетах ничего нет. Нам ежедневно привозят "Листок" из Мценска. Очень, очень рад... Ну, идите к Жозефине Антоновне, и я сейчас приду к обеду, очень рад, очень...

   Мы быстро пошли.

   - Кто этот славный старик? Уж очень знакомое лицо, - спрашиваю я.

   - Да Яков Петрович Полонский, поэт Полонский, я гощу у него лето. Иван Сергеевич не приехал, хотя собирался... А вот Яков Петрович и его семья здесь.

   - Какой Иван Сергеевич? - спрашиваю я.

   - Да Тургенев, ведь это его имение, Спасское-Лутовиново.

   Я окончательно ошалел, да так ошалел, что, ничего не видя, ничего не понимая, просидел за обедом, за чаем, в тургеневских покоях; ошалелым гулял по парку с детьми Полонского, гулял по селу, ничего не соображая, что видел, и теперь ничего не помню.

   Помню только, что не мог есть мяса в первый раз в жизни, и помню, что после ужина меня уложили в кабинете Ивана Сергеевича на его знаменитом диване "самосоне". Такой широкий, хоть поперек ложись. В четыре часа утра, простившись накануне, я уехал на Кукуевку.

   Впоследствии я побывал на "пятницах" Я. П. Полонского, и года через два-три, когда я уже был женат и жил на Мясницкой в гостинице "Рояль", возвращаясь домой с женой к обеду, я получил от швейцара карточку: "Яков Петрович Полонский".

   Швейцар сказал, что приходил старик на костылях и очень жалел, что не застал меня.

   Спустя несколько лет я хоронил Я. П. Полонского, командированный "Русскими ведомостями" в Рязань.

   В те времена, когда М. В. Лентовский блистал своим "Эрмитажем" на Самотеке, в Каретном ряду, где теперь сад и театр "Эрмитаж", существовала, как значилось в "Полицейских ведомостях", "свалка чистого снега на пустопорожней земле Мошнина".

   Зимой здесь сваливали с соседних дворов и улиц "чистый", цвета халвы, снег, после которого все это изрытое ямами и оврагами пустопорожнее место покрывалось мусором, среди которого густо росли бурьяны, чертополох и лопухи и паслись козы.

   Публика узнала о существовании этого места из афиш в сентябре 1882 года, объявлявших, что "воздухоплаватель Берг сегодня, 3 сентября, в 7 часов вечера совершит полет на воздушном шаре с пустопорожнего места Мошнина в Каретном ряду. За вход 30 копеек, сидячее место - 1 рубль".

   Разгородили в двух местах забор, поставили в проходе билетные кассы и контроль; полезла публика и сплошь забила пустырь, разгороженный канатами,

   и "сидячие рублевые места", над которыми колыхался небольшой серый шар, наполненный гретым воздухом. Я был командирован редакцией описать полет. Был серый ветреный день.

   - Пузырь полетит! - волновались собравшиеся, глядя на аэростат из серой материи, покачивавшийся на ветру.

   Я пробился к самому шару. Вдали играл оркестр. Десяток пожарных и рабочих удерживали шар, который жестоко трепало ветром. Волновался владелец шара, старичок немец Берг: исчез его помощник Степанов, с которым он должен был лететь. Его ужас был неописуем, когда прибежавший посланный из номеров сказал, что Степанов вдребезги пьян и велел передать, что ему своя голова дорога и что на такой тряпке он не полетит.

   - Кто кочит летайт, иди! - закричал в отчаянии Берг.

   - Я,- шепнул я на ухо старику среди общего молчания и шагнул в корзину. Берг просиял, ухватился за меня обеими руками, может быть, боялся, что я уйду, и сам стал рядом со мной.

   Публика загудела. Это была не корзина, а низенькая, круглая аршина полтора в диаметре и аршин вверх, плетушка из досок, от бочки и веревок. Сесть было не на что. Берг дал знак, крикнул: "Пускай!", и не успел я опомниться, как шар рванулся сначала в сторону, потом вверх, потом вбок, брошенный ветром, причем низом корзины чуть-чуть не ударился в трубу дома, - и... Москва провалилась подо мной.

   Мы попали в куски низко висевшей тучи. Сыро, гадко, ничего не видно. Пропали из глаз и строения, и гудевшая толпа. Наши разговоры, малопонятные, велись на черт знает каком языке: и не по-русски и не по-немецки.

   Кругом висел серый туман непроглядной тучи. Наконец внизу замелькали огоньки, Воробьевы горы и поля, прорезанные Москвой-рекой. Тишина была полнейшая. Мы опять попали в тучу. Берг, увидев у меня табакерку, очень обрадовался и вынюхал чуть не половину. Опять прорвалась туча, открылось небо, горизонт, а под нами бежали поля, перелески, деревни... Москва не была видна, она была с той стороны, где были тучи. Вот фонари и огоньки железнодорожной станции и полотно Рязанской дороги. Я узнал Люберцы. Шар стал опускаться и сел на картофельное поле, где еще был народ.

   Мы благополучно сели, крестьяне помогли удержать шар, народ сбегался все больше и больше и с радостью помогал свертывать шар. Опоздав ко всем поездам, вернулся на другой день и был зверски встречен Н. И. Пастуховым: оказалось, что известия о полете в "Листке" не было.

   За всю мою репортерскую деятельность это был единый, запомнившийся мне, случай такого упущения.

   У Н. И. Пастухова было большое количество друзей и не меньшее число ожесточенных врагов.

   В нем было столько же оригинального и своеобразно хорошего, сколько и непереносимо дурного, и все это скрывалось под грубой оболочкой не строго культурного человека.

   К каждому из своих сотрудников он относился, как к близкому и родному ему человеку, но и церемоний он никаких ни с кем не соблюдал, всем говорил "ты" и, разбушевавшись, поднимал порою такой крик, который не все соглашались покорно переносить.

   Зато и в горе и в нужду сотрудников он входил с отзывчивостью, в прессе его времени почти небывалой.

   Я знаю случай, когда, с укором встретив старого газетного товарища, пришедшего к нему искать работы, он разом превратил его, как бы мановением волшебного жезла, из бедного и полураздетого человека в человека относительно обеспеченного.

   Это моментальное превращение помнят все, кто знал обоих героев этой житейской волшебной сказки: щедрого "хозяина" Пастухова и вконец пропившегося "работника" И. А. Вашкова.

   Дело было глухой осенью, месяца через два после начала "Московского листка".

   На дворе стоял почти зимний холод. Улицы покрыты были какой-то гололедицей, чем-то средним между замерзшим дождем и растаявшим снегом, когда в скромную в то время квартиру нового редактора-издателя вошел Иван Андреевич Вашков, довольно хороший и известный в Москве литератор, но вечно бедствовавший, частью благодаря своему многочисленному семейству, состоявшему из семи или восьми душ, а частью (и даже большей) благодаря своей губительной и неудержимой страсти к вину.

   Пришел И. А. Вашков в самом жалком виде, без калош, в плохих сапогах и в одном холодном пальто, под которым даже сюртука, кажется, не было.

   Он не взглянул ни на кого из нас, хорошо ему знакомых по прессе, и прямо подошел к Н. И. Пастухову, который с обычной своею оригинальностью, смерив его с головы до ног пристальным взглядом, с укоризной промолвил:

   - Хорош!

   - Работы дайте! - резко ответил ему И. А. Вашков. - А уж хорошо или нет, об этом потом рассудите!

   - Да ведь ты работать не станешь, Иван Андреевич.

   - Коли пришел "наниматься", так, значит, буду. Нельзя не работать. С голоду все умрем. Есть надо!

   - А пить не следует...- серьезно покачал Н. И. Пастухов своей седой головой.- Ты где живешь-то?

   - Да покуда... то есть сегодня, в меблированных комнатах, а завтра уж не знаю, где буду жить, потому - хозяйка выселяет.

   - Много должен?

   - Пятьдесят рублей!

   - А амуниция только та, что на тебе?

   - Только, - низко опустив голову, ответил И. А. Вашков.

   - И что за жизнь такая в меблирушках! - продолжал Н. И. Пастухов свои назидания.- Ведь у тебя, слышно, детей орава. Ты бы квартиру взял лучше!

   - А мебель где взять?

   - Вона! Редкость какую нашел... мебель... мало мебели в Москве?

   - Да такому, как я, и квартиры не сдадут. Контракт подписывать надо...

   - Важное кушанье контракт... подпишем!

   Н. И. Пастухов, видимо, начинал уже окончательно входить в роль доброго гения.

   Прошла минута тяжелого молчания. И. А. Вашков стоял, понурив голову.

   - Нечего нос на квинту сажать,- весело и бодро заговорил старик.- Поедем твои грехи замаливать... Да обожди! Мою шубу надень! Пальто мое на тебя не влезет. Ишь ты дылда какая, прости господи!

   - Зачем? Не надо! - стесняясь, пробормотал И. А. Вашков.

   - Чего там не надо... Замерзнешь, возись тогда с

   тобой!

   Закутав И. А. Вашкова в свою шубу и посадив его с собой в экипаж, Н. И. Пастухов объехал с ним и мебельный, и посудный магазины, закупив там полное хозяйство. Затем провез его к портному, платья ему купил полный комплект, нанял ему квартиру через два дома от редакции, подписал обязательство платить за его помещение и, вернувшись с ним к себе домой, выдал ему две книжки для забора товара в мясной и в колониальных лавках, условившись с ним таким образом, что половина заработанных им денег будет идти в погашение этого забора, а остальная половина будет выдаваться ему на руки.

   Придя к Н. И. Пастухову голодным и холодным, без работы и без возможности прокормить семью хотя бы в течение одного дня, И. А. Вашков ушел от него сравнительно обеспеченным человеком, с приличным, совершенно новым гардеробом, с оплаченной и оборудованной квартирой, с перспективой вполне безбедного существования и с возможностью приодеть всю свою многочисленную семью.

   Когда И. А. Вашков умер, то, помимо устроенных похорон, всецело оплаченных Н. И. Пастуховым, жене его были куплены меблированные комнаты.

   Такая же помощь была оказана Н. И. Пастуховым семье умершего журналиста Ракшанина; такая же сумма выдана была семье умершего газетного работника Иогансона.

   Всем сотрудникам, ни разу не оставлявшим его редакцию за все время ее существования, выдано было за несколько лет до его кончины по пяти тысяч рублей, а после его смерти все лица, близко стоявшие к его газете, остались если не богатыми, то вполне обеспеченными людьми.

   Добряк в жизни, Н. И. Пастухов как редактор имел много таких черточек, которые иногда ставили сотрудников или людей, сталкивавшихся с ним по работе, в затруднительное положение.

   Одна из таких сцен, имевшая место в первый год издания газеты, живо врезалась у меня в память.

   Съехались мы, сотрудники, как-то утром в Денежный переулок к Н. И. Пастухову, очень любившему, чтобы у него собирались вокруг стола во время утреннего и вечернего чаепития.

   Он в это утро был не в духе и, насупившись, ушел в кабинет рядом с залой, так что все, что там делалось и говорилось, было всем слышно.

   Н. И. Пастухов сидит в кабинете перед письменным столом и чертит что-то на бумаге, делая вид, что углублен в серьезное, безотлагательное занятие.

   В это время явился Михаил Александрович Гиляров со статьей в руках и с твердым намерением получить хороший аванс.

   Последнее было у Н. И. Пастухова сделать не всегда легко, и хотя дело кончалось обыкновенно полным удовлетворением всякой просьбы, но покричать при этом он с