Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва газетная

читал своей священной обязанностью, и кричал иногда довольно внушительно.

   Гиляров прошел в кабинет и, сразу сообразив, что "сам не в духах", заискивающим тоном начал:

   - Я тут политическую передовицу написал, Николай Иванович.

   - Ну что ж! Это твое дело! На то ты и нанят...

   - Я хотел вам прочесть, посоветоваться. Как вам покажется.

   - Ну, что ж! Валяй! - умилостивляясь и напуская на себя важный тон, разрешил Н. И. Пастухов.

   Гиляров начал читать отчетливо и внушительно, а Н. И. Пастухов глубокомысленно вставлял ни к селу ни к городу коротенькие замечания, вроде:

   - Ты тут того - сгладь немного, как бы, знаешь, там не рассердились.

   Где было это таинственное "там" и кто за что мог рассердиться при чтении вконец безобидной статьи, конечно, и сам редактор этого не знал, но нужно было "выдерживать фасон", и Н. И. Пастухов его выдерживал.

   Мы в зале притихли и слушали внимательно, зная, что без какого-нибудь казуса дело не обойдется.

   Наше предположение сбылось. Читая свою "передовицу", Гиляров дошел до слов: "вот именно чего добивались мадьяры".

   В ответ на эти совершенно безвинные слова Н. И. Пастухов громко и порывисто крикнул:

   - Что-о-о тако-о-ое?

   Гиляров остановился охваченный глубоким удивлением.

   __ Что-о-о?! - по-прежнему, как труба иерихонская,

   гремел Н. И. Пастухов.- Какие там мадьяры? Откуда ты мадьяр еще выискал!

   Растерявшийся М. А. Гиляров постарался, по возможности понятно, объяснить ему значение слова "мадьяры", но "сам" уже закусил удила, и вразумить его не было никакой возможности.

   - Так ты так и говори! - гремел он.- Так напрямик и объясняй: австрияк так австрияк, пруссак так пруссак, а мадьяр мне не сочиняй, редактора зря не подводи. Вот что! Нешто с вас спросится? Вы намадьярите, а редактору по шапке накладут!..- И, видя "глубокое" впечатление, произведенное его словами и его строгим окриком, он уже смирившимся и умилостивленным тоном прибавил, укоризненно качая головой:

   - А еще профессор!

   Мы в зале не могли удержаться от заразительного смеха, а Н. И. Пастухов, увидав в зеркале отражение наших смеющихся лиц, почтил нас окриком:

   - Вы там чему рады! Вы нешто начальство пожалеете!

   А между тем мы именно в эту минуту от души жалели наше оригинальное "начальство" и благоговели перед дальновидностью нашей правительственной администрации, возложившей тяжелую шапку редактора и публициста на голову этого старого ребенка.

   С годами Н. И. Пастухов стал и не так доступен, и с виду как будто не так отзывчив, но в душе он оставался тем же, и кажущаяся перемена в нем была вызвана слишком большими уступками и лестью близко к нему стоявших и беспощадно эксплуатировавших его лиц.

  

  

  

  

   О первой поездке его за границу в литературном мире ходила масса забавных анекдотов, из которых один пользовался самым широким успехом во всем московском обществе.

   Относится этот анекдот ко времени тулонских торжеств во Франции, куда Н. И. Пастухов пригласил ему сопутствовать Н. С. Иогансона, очень милого, симпатичного человека, которого считал замечательным лингвистом и который не оспаривал этого мнения.

   В сущности, Н. С. Иогансон только "понимал" по-французски, но и то далеко не все, и мы, провожая во Францию наших путешественников на дебаркадер железной дороги, недоумевали, что станут говорить и делать в поездке наши вояжеры.

   Они оба не унывали, и Н. И. Пастухов, прощаясь с нами, говорил, на лету подхватывая наши слегка насмешливые улыбки:

   - Ладно! Смейтесь тут! А мы станем там Францию удивлять.

   Первое "удивление" было вызвано тем широким барским масштабом, в какой Н. И. Пастухов поставил свой ежедневный обиход.

   Номера он и в Париже и в Лионе занимал самые дорогие и самые лучшие, на "водку" прислуге раздавал деньги щедрой рукой, обязательно сопровождая каждое приношение приветом:

   - Вуаля! Алле!

   Экипажи он заказывал себе самые дорогие и, легко и приветливо знакомясь со всеми, угощал при этом всех такими лукулловскими обедами, что среди всей прислуги ресторанов и отелей известен был под лестным именем "боярина".

   Наступил день банкета, который город пожелал дать прессе, и представителям седьмой державы разосланы были почетные пригласительные билеты.

   Получили такие билеты и Н. И. Пастухов и Н. С. Иогансон, которым было отведено видное место.

   Во всех концах стола шла оживленная беседа, только "бояре" ели молча, потому что никакого разговора поддержать не могли.

   Когда предложены были тосты за всех почетных посетителей, один из представителей муниципалитета попросил слова, поднял бокал за присутствовавшего на банкете представителя широко распространенной газеты, издающейся в Москве, этой исторической колыбели России, близкой, понятной и дорогой всему просвещенному миру.

   Поднимая бокал, он обратился к Н. И. Пастухову и низко, почтительно поклонился ему.

   Оба "боярина" наши сконфузились и растерялись.

   - Николай Степанович, чего они? - конфузливо проговорил Н. И. Пастухов, обращаясь к Н. С. Иогансону.

   - Ваше здоровье пьют, Николай Иванович, речь вам сказали. Ответить надо,- шепнул в ответ Н. С. Иогансон.

   - Ну, вот еще выдумал! Нешто я могу... Ты за меня скажи.

   - Да я тоже не могу, Николай Иванович...- сознался шепотом "лингвист".

   Со стороны моряков, которых по целым дням неутомимо угощал "боярин", тоже последовала приветственная речь по его адресу.

   - Надо сказать что-нибудь, Николай Иванович! Непременно надо! - убедительно прошептал Н. С. Иогансон.

   Пастухов и сам, вероятно, понял необходимость ответить на адресованные к нему приветствия, и, поднявшись с места, он низко раскланялся на все стороны и коротко и прочувственно сказал:

   - Спасибо, голубчики...

   - Что он сказал? - раздалось со всех сторон, когда сдержанный оратор опустился на свое место.

   Французы, присутствовавшие на банкете, по-русски не понимали, и все обратились за разъяснением и переводом к сидевшему в центре стола секретарю нашего посольства в Париже Нелидову.

   Тот к числу друзей Н. И. Пастухова не принадлежал, находил, что он "компрометирует русское общество", но, вынужденный настоятельностью обращенных к нему вопросов, пресерьезно ответил, подстрочно переводя коротенький привет Н. И. Пастухова: "Спасибо, голуби!"

   Характерный эпизод этого оригинального привета и его не менее оригинального перевода быстро облетел весь стол и в тот же день сделался достоянием всего съехавшегося общества.

   В последние годы своей жизни Н. И. Пастухов уже не писал почти ничего, но всегда посещал общественные места и особенно любил гулять в манеже. В одно из таких гуляний ему сопутствовал Н. Н. Соедов, тогда редактор "Развлечения", большой шутник. Н. Н. Соедов пришел раньше Н. И. Пастухова и выиграл в лотерею дюжину мельхиоровых ложек. Потом они встретились, пили чай в буфете, а после чая пошли смотреть гулянье. Желая подшутить над стариком, Н. Н. Соедов положил ему в карман пальто одну из выигранных ложек. Николай Иванович, идя по манежу, сунул руку в карман и, вынимая ложку, сказал:

   - Коля, а ведь я ложку украл! Снеси-ка ее в буфет. Н. Н. Соедов взял ложку и в это время сунул Николаю Ивановичу другую и пошел в буфет.

   - Снес?

   - Снес, Николай Иванович.

   - А вот у меня другая ложка... Стало быть, я две стащил... Снеси-ка.

   Н. Н. Соедов опять взял одной рукой ложку, а другой другую ложку опять сунул в карман. Зашел в буфет, сделал вид, что снес ложку, и опять идет. Видит: Николай Иванович стоит удивленный и смотрит на ложку, которую держит в руках:

   - Откуда же она? Ведь это третья... Ничего не понимаю... Возьми, отнеси. Впрочем, пойдем, я сам отдам.

   Подойдя к буфету, Николай Иванович подозвал лакея, отдал ему ложку и пошел гулять по манежу. В это время Н. Н. Соедов опять сунул ложку ему в карман.

   Николай Иванович остановился перед куплетистом, слушал и вдруг изменился в лице.

   - Коля, ущипни меня за ухо...

   - Что-с, Николай Иванович?

   - Ну, за руку... Возьми... ущипни... Жив я или нет? Н. Н. Соедов ущипнул его за левую, протянутую ему руку, а правая рука Николая Ивановича была в кармане.

   - Жив... Только ничего не понимаю... Ты знаешь, что у меня в руке? Боюсь посмотреть, а чувствую... Опять она...

   - Кто-с?

   - Ложка... вот она, гляди.

   И Николай Иванович вынул из кармана четвертую ложку. Побледнел, дрожит... Н. Н. Соедов сам испугался за старика и кое-как развлек его, но никогда не объяснил ему своей проделки, а сам Николай Иванович, когда рассказывал кому-нибудь из своих приближенных об этом непонятном случае как о чуде, все-таки прибавлял:

   - Верил бы и в чудо, ежели бы только со мной Соедов не был... Он все может...

  

  

  

  

   Лет за десять до кончины с Н, И. Пастуховым произошел случай, имевший для него тяжелые последствия. Н. И. Пастухов, как я уже говорил, был отчаянным рыболовом. Ничто в мире не могло так занять и увлечь его, как рыбная ловля.

   Однажды Н. И. Пастухов, приехавший, по своему обыкновению, на Нижегородскую ярмарку, выбрал и облюбовал себе место в нескольких верстах от города, в небольшой деревеньке, расположенной у самого берега Волги, и, наняв там у одного из крестьян лодку, расположился со своими удочками, приготовившись к обильному улову.

   Вообще рыбная ловля на удочку требует ненарушимой тишины, а Н. И. Пастухов, для которого уженье было чуть ли не священнодействием, был необыкновенно капризен и требователен в этом отношении.

   Нельзя было нанести ему большего оскорбления, как явиться к нему на берег и шумом и разговором спугнуть рыбу, которая клюет только при полной тишине и немедленно уходит, раз эта полная тишина нарушена.

   Все знавшие Н. И. Пастухова считались с этим, и легко можно себе представить, как он рассердился, закинув удочку и внезапно услыхав за собой на берегу смех и говор нескольких детских голосов.

   - Кши! - сердито закричал он на них, обернувшись в их сторону и прогоняя их, как гоняют надоедливых птиц.

   Детишки не унимались, и, только видя, что "старый барин" зашевелился в лодке, и боясь, что он причалит к берегу и поймает их, они бросились бежать с громким криком и озираясь на сердитого "дедушку", который был не на шутку взбешен.

   Рыба, испуганная шумом, ушла и он хорошо знал, что в этот вечер она не клюнет.

   Н. И. Пастухов поднялся в лодке и издали увидал, как двое из убегавших мальчиков остановились на дороге, с любопытством глядя в его сторону и словно поддразнивая его.

   Окончательно возмущенный такой смелостью и желая хорошенько пугнуть дерзкую детвору, Н. И. Пастухов схватил в руки лежавший подле него в лодке револьвер и направил его на мальчиков. Те, увидев, что он поднялся, вскрикнули и побежали.

   Он, с целью раз навсегда хорошенько проучить их, спустил курок. Пуля, направленная с шальной меткостью, настигла мальчика, остановившегося ближе к берегу.

   Н. И. Пастухов, мгновенно вспомнив, что револьвер заряжен, весь похолодел, увидав, как мальчик зашатался, быстро рванулся в сторону и, взмахнув руками, разом грохнулся о землю.

   Обезумев от ужаса, Н. И. Пастухов выскочил из лодки, бросился к мальчику, нагнулся над ним, стал окликать его, ласково ободрять, но было уже поздно.

   Ребенок лежал бледный, без движения, с широко открытыми глазками, в которых застыло выражение смертельного ужаса. Он был убит наповал.

   Обезумевший от ужаса Н. И. Пастухов бросился в город на ожидавшей его на берегу лошади и мигом вернулся оттуда в сопровождении полиции и нескольких врачей, которых он буквально хватал по дороге, не спрашивая об условиях, и только испуганным и дрожащим голосом повторял:

   - Скорей! Ради бога, скорей! Может быть, еще можно что-нибудь сделать!..

   Но делать уже было нечего. Нагрянувшие власти нашли у трупа уже громадную толпу поселян с матерью убитого мальчика во главе.

   Их всех призвали разбежавшиеся дети, поторопившиеся известить, что "старый, сердитый барин убил Ваську".

   Тут же стояла на страже и земская полиция, знакомая с порядками следствия и с законами и знавшая, что мертвое тело нельзя трогать с места до приезда начальства.

   На коленях перед трупом, прижавшись головой к остывшему маленькому телу, неутешно рыдала мать маленького Васи.

   Увидав Н. И. Пастухова, она бросилась к нему, и не защити его присутствовавшие, она, кажется, разорвала бы его своими руками.

   В порыве отчаяния она проклинала его самым страшным образом, и когда расстроенный и перепуганный Н. И. Пастухов направился к экипажу, она, силой удержанная десятскими, крикнула ему вслед:

   - Пусть бог отомстит тебе за меня! Ежели у тебя есть дети, пусть он их у тебя отнимет, как ты у меня моего сыночка бедного отнял!

   Движимый горем и раскаянием в своем невольном преступлении, Н. И. Пастухов дал несколько тысяч семье

   Васи, поставил над его могилой мраморный памятник и внес в земскую управу сумму на учреждение в ближайшем селе школы в память убитого.

   Но проклятие убитой горем матери, видимо, оказалось сильнее всяких денег, могущественнее всяких пожертвований и даров, и несчастье, призванное на его голову, как бы стало осуществляться.

   У Н. И. Пастухова было только двое детей: сын, которому в момент этого горького события было около тридцати пяти - тридцати шести лет, и дочь несколькими годами моложе брата.

   Сын был уже давно женат, дочь тоже была замужем, и у каждого из них, в свою очередь, была семья. Оба были в полном расцвете сил и здоровья и, богатые, счастливые, наслаждались всеми благами жизни.

   Не прошло и года после ужасной гибели Васи, как дочь Н. И. Пастухова внезапно заболела горловой чахоткой и через несколько месяцев умерла в страшных муках от голода, не имея сил глотать никакую пищу.

   Брат, присутствовавший на ее погребении и сам несший гроб ее до могилы, почти внезапно умер через три недели после нее, проболев только пять или шесть дней.

   Эта последняя могила была вырыта через девять месяцев после трагической смерти маленького Васи.

   Люди, не зараженные предрассудками, могут объяснить это простой случайностью, но многие из тех, кто был свидетелем передаваемого случая, увидели в нем нечто иное.

   Сам Н. И. Пастухов ни разу, сколько можно было заметить, не вспоминал ни случая нечаянного убийства, ни совпадения обрушившихся на него несчастий с поразившим его проклятием матери Васи. Помимо нравственного горя, это роковое дело принесло Н. И. Пастухову немало и материальных убытков.

   Дело это до суда не дошло, но, по признанию Н. И. Пастухова, это обошлось ему в солидную цифру.

   Сына Н. И. Пастухов обожал, и во всем живом мире не было существа ему более близкого и дорогого, а между тем и хоронить его старику пришлось при совершенно исключительных условиях.

   Сын, никогда не разлучавшийся с отцом, сам был к нему горячо привязан и, узнав о внезапной болезни отца, занемогшего на одной рыбной ловле, за Пушкином, куда он поехал после похорон дочери, тотчас же отправился, чтобы перевезти больного отца в Москву.

   Поехал он к нему совершенно здоровый, но дорогой простудился и при возвращении в Москву сам занемог.

   Отец в это время лежал без памяти и ничего не знал о болезни сына.

   Квартира молодого Пастухова расположена была на одной лестнице со стариком, прямо над его квартирой, и лежал больной сын прямо над той комнатой, где лежал и приговоренный к смерти старик.

   Очнувшись от беспамятства на третий или четвертый день болезни, старик спросил о сыне, и доктора, уже не питавшие никакой надежды на его выздоровление, осторожно предупредили старика об опасной болезни сына.

   Он, вздохнув, перекрестился, спросил, остается ли какая-нибудь надежда на выздоровление, и, получив отрицательный ответ, попросил окружающих, чтобы его предупредили в ту минуту, когда у сына начнется агония.

   Желание это было исполнено, и он, узнав, что сын доживает последние минуты своей сравнительно молодой жизни, поднял глаза к потолку, как бы желая взором проникнуть сквозь все материальные преграды туда, где угасала эта дорогая для него жизнь.

   Не только провести, но даже и перенести его по лестнице в квартиру сына не было никакой возможности, и старика только в креслах подкатили к двери передней в ту минуту, когда сверху мимо него пронесли гроб с дорогим ему прахом.

   В тех же креслах его подкатили к окну, из которого он увидел сына, когда гроб его вынесли из дома.

   Самого Н. И. Пастухова смерть постигла тоже со странным совпадением дат.

   Его хоронили 31 июля 1911 года, то есть накануне тридцатилетнего юбилея его газеты, первый номер которого вышел в свет 1 августа 1881 года.

   Эти отдельные эпизоды, вырванные из очень большой репортерской работы в "Московском листке", могут, как мне думается, дать некоторое представление и о репортаже того времени, и о Н. И. Пастухове - создателе газеты, которая читалась и в гостиных, и в кабинетах, и в трактирах, и на рынках, и в многочисленных торговых рядах и линиях.

  

  

  

  

   "Студент 3-го семестра утешает вдов и разводит сирот. Согласен за стол и квартиру. Б. Бронная, д. Чебышева, студенту Андрееву".

   Эти строки единственные остались у меня в памяти из газеты, которая мозолила мне глаза десятки лет в Москве во всех трактирах, ресторанах, конторах и магазинах. В доме Чебышева, на Большой Бронной, постоянном обиталище малоимущих студентов Московского университета, действительно оказались двое студентов Андреевых, над которыми побалагурили товарищи, и этим все и окончилось.

   Эту газету получали все учреждения, потому что обязаны были получать и непременно держать ее на виду.

   Программа этой газеты, утвержденная правительством, была шире всех газетных программ того времени. Ей было разрешено печатать "все, что интересно читать и потребно обывателю". Так и написано было в разрешении, которое мне показывал сам редактор, маленький чиновничек, назначенный из канцелярии обер-полицмейстера.

   Он имел шикарную квартиру при редакции и жил так, как полагается жить человеку, занимающему подобную квартиру.

   Редактор никогда не читал своей газеты, имевшей свою хорошо оборудованную типографию. Газету вообще никто не читал, а меньше всего подписчики.

   Интересовались ею только самые злополучные люди, справлявшиеся о том, какого числа будет продаваться за долги их обстановка, да еще интересовались собачьи воры, чтобы узнать, по какому адресу вести украденную ими собаку, чтоб получить награду от публикующего о том, что у него пропала собака. Эти лица, насколько я знаю, читали газету, а кто были остальные читатели, если только они были,- неизвестно.

   Меня вопросы об аукционах не интересовали, а если у меня пропадала породистая собака, что было два раза в моей жизни, то я прямо шел на Грачевку, в трактир Павловского, разыскивал Александра Игнатьева, атамана шайки собачьих воров, - и он мне приводил мою собаку.

   Цензурный комитет в глаза не видал этой газеты, в которой печатались обязательные постановления Городской думы касательно благоустройства города, краткие сообщения из полицейских приказов и протоколов о происшествиях и список приехавших в столицу и выехавших особ не ниже пятого класса.

   Кроме того, в газете "припечатывались" казенные и частные объявления, и на квитанциях писалось: "За припечатание сего объявления получено 33 копейки серебром".

   Частные лица редко сдавали сюда торговые объявления, и называлась эта газета "Ведомости московской городской полиции".

   Распространение газеты зависело от энергии участкового пристава и характера участка, которым пристав этот ведал. Так, в Арбатской и Пречистенской частях этой газеты и не увидишь, хотя каждый домовладелец обязан был на нее подписываться. Эти два участка были населены дворянством, которое гнало полицейских, приходивших с подписной книгой на газету. Зато в некоторых более подходящих участках были приставы, ревностно заботившиеся о доходах газеты, причем, конечно, не забывали и о своем кармане.

   В 1881 году московская полиция была преобразована: прежнее административное деление столицы на кварталы было уничтожено, и Москва была разделена на 40 участков.

   Квартальных переименовали в участковые пристава и дали им вместо старых мундиров со жгутиками чуть ли не гвардейскую форму с расшитыми серебряными воротниками и серебряными погонами с оранжевым просветом.

   Пузатые, небритые квартальные надели почти что гвардейские мундиры, и только некоторые из молодых побрились и стали лихо закручивать усы.

   Некоторые из них отпустили бороды по примеру царского двора, где бакенбардисты превратились в бородачей: царь носил бороду.

   Квартальные, ставши приставами, конечно, заважничали и подняли тариф: теперь фунтом чернослива или ногой телятины торговцы уже не отделывались - гони наличные, купить сами умеем.

   В это время я написал для "Будильника" четверостишие, которое мне показали, троекратно и зло зачеркнутое красными чернилами, да еще с цензорской добавкой: "Это уж не либерально, а мерзко!"

   Четверостишие было такое:

   Квартальный был - стал участковый, А в общем та же благодать: Несли квартальному целковый, А участковому - дай пять!

   В числе таких квартальных, переодевшихся в почти гвардейский мундир, был капитан Змеев - щеголь и козырь вовсю.

   Он в это время был приставом на Тверской-Ямской, где улицы и переулки были населены потомками когда-то богатого сословия ямщиков и вообще торговым, серым по тому времени, людом.

   Поручил собрать подписку околоточным, но безуспешно. Ответы были такие:

   - На кой она нам!

   - Мы люди неграмотные, газетов отродясь не читали!

   В одно из воскресений, после обедни, на обширный двор участка были согнаны все домовладельцы, трактирщики и лавочники - хозяева.

   Поддевки, длинные сюртуки ниже колен, смазные сапоги и картузы, как у Дикого из "Грозы", наполнили Двор. Вынесли стол с книгой подписки на газету.

   Вышел на крыльцо грозный пристав Змеев:

   - Здравствуйте, почтенные!

   - Здравствуйте, вскородие!

   - Кто у вас на "Полицейские ведомости" подписался, руку подними.

   Поднялись две руки: трактирщика Осипова и лавочника Луки Прокофьева.

   - Выходи сюда. Подошли без шапок, дрожат.

   - Ну, спасибо вам, молодцы! Можете идти домой! - даже руку им подал на прощанье.

   Затем обратился к писарю и приказал каждому раздать по газете, кому хватит.

   - Здесь, вот видите, на первой странице высочайшие приказы и обязательные постановления напечатаны. Их обязан знать каждый обыватель. Берите газету, располагайтесь на травке и выучите наизусть пока первую страницу. Да чтоб без ошибок было! А кто выучит - пусть доложит мне, я проэкзаменую сам.

   И крикнул городовым:

   - Никого не выпускать со двора!

   Городовые заперли ворота. Пристав важно ушел в свой кабинет.

   Ошалелые обыватели бросились к писарю. Некоторые стали по складам читать газету и заучивать.

   Писарь предложил желающим подписаться и с квитанцией идти к приставу в канцелярию. Подписка была четыре рубля за год. Конечно, сдачи с пяти рублей не давали. Брали квитанции, шли в канцелярию и исчезали.

   Некоторые, упорные, пробовали учить заданное, но ничего не выходило.

   В результате весь участок Змеева подписался на "Полицейские ведомости", а выходившие из кабинета с аудиенции через парадный ход участка прямо на улицу почесывали затылок:

   - Н-да! Что ловко, то ловко!

   В Москве была еще такая же газета с обязательной подпиской, но той в столице не видали.

   Она выходила раз в неделю, посылалась в провинцию почтой, где ее сваливали, не распечатывая бандероли, в архив присутственных мест уездных городов. Оттуда она поступала в конце концов через сторожей в соседние лавочки на оклейку стен или употреблялась на курево.

   В ней печатались циркуляры, еще ранее разосланные по уездам почтой, и "припечатывались" объявления о пропавших коровах и забеглых лошадях, о потерях документов и разных находках.

   Я в первый раз познакомился с этой газетой, носившей громкое название "Московские губернские ведомости", в начале 80-х годов, на охоте под Коломной, где в сельской лавочке в половину этой газеты мне завернули фунт мятных пряников.

   На привале в лесу я стал смотреть газету и среди объявлений о пропажах и находках наткнулся на такое сообщение:

   "В лесу близ Черкизова найдены неизвестно кому принадлежащие кандалы с потертыми подкандальниками. Владельца просят явиться, с доказательствами принадлежности в Московское губернское правление, в стол находок".

  

  

  

  

   Самым глухим и трудным временем для печати было, пожалуй, десятилетие с 1881 по 1891 год, сменившее время "диктатуры сердца" и либеральных веяний, когда печать чувствовала себя относительно свободно. Это жесточайшее время реакции отразилось первым делом на печати: получить разрешение на газету или журнал было почти невозможно. Зато правительство легко закрывало издания или умело сводило на нет при всяком удобном случае неугодные ему. Любопытно, что одним из первых во время наступившей реакции пострадал цензор Никотин, просматривавший журнал Н. А. Пушкарева "Свет и тени". Он пропустил карикатуру, не разгадавши ее смысла. Пострадал за нее и автор-художник, тогда еще студент-медик, М. М. Чемоданов.

   Во всю страницу журнала "Свет и тени" летом 1881 года появился рисунок: стоят прямо воткнутые в две чернильницы по сторонам стола два гусиных пера, а через них была перекинута в виде вьющейся линии надпись: "Наше оружие для разрешения современных вопросов".

   Перья и надпись изображали, если всмотреться, два столба с перекладиной. Перекладина-надпись была сделана почерком с росчерками, и один из росчерков, как раз посередине перьев, походил на висящую петлю.

   Публика сразу узнала виселицу, и номер журнала был у всех в руках. Хватились испуганные власти, стали отбирать журнал, закрыли розницу издания и уволили цензора.

   Уцелевшие у газетчиков номера продавались нарасхват по 5 рублей из-под полы. Вылетел со службы цензор Никотин, в общем очень милый и образованный человек, лучший из цензоров того времени.

   Его увольнение больше всего отозвалось на цензорах, и они зло набросились на печать, и осторожность их доходила до абсурда.

   Привыкай к пеленанью, мой милый, Привыкай, не шутя говорю, Подрастешь да исполнишься силой, Так и мысль спеленают твою.

   Этими строчками заканчивалось стихотворение "Ребенок", сданное мною, вскоре после опубликования рисунка М. М. Чемоданова, в "Будильник".

   Оно было послано в гранках цензору Егорову, лучшему из оставшихся цензоров, свободомыслящему и притом дружившему с редактором "Будильника" Н. П. Кичеевым, которому он и сказал, указывая на эти строчки:

   - Николай Петрович, да разве можно? Вы хотите, чтоб и меня в отставку, как Никотина, выгнали?

   - За что же?

   - Да за то, что я допустил намек!

   Эта знаменательная беседа с цензором, рассказанная Н. П. Кичеевым своим товарищам, повторялась во всех редакциях и повисла грозной тучей над изданиями.

   "Намек" дал тон всей тогдашней литературе, которая в ответ цензуре заговорила эзоповым языком и приучала читателя разыскивать и разгадывать "намеки" даже там, где их не было. И разгадывали и находили, хотя это часто походило на сплошной анекдот.

   Что, кроме анекдота, могло явиться в печати под "пятой" правительства, боявшегося даже намека, и какая могла быть печать, если газеты и журналы разрешались только тем, на кого твердо надеялось правительство, уверенное в том, что оно разрешает только тому право на издание, у кого и мысли о каком-нибудь неугодном властям намеке в голову прийти не могло, и разве такой издатель в свою газету и журнал мог пригласить редактора, который был бы способен пропустить какой бы то ни было намек?

   Это было время, когда только в подпольной печати были рыцари без страха и упрека.

   В легальной печати было два лагеря: в одном - "рыцари" со страхом и намеком, а в другом - "рыцари" без страха и намека. Во главе первых в Москве стояли "Московский телеграф", "Зритель" Давыдова, "Свет и тени" Пушкарева, ежемесячная "Русская мысль", "Русские ведомости", которые со страхом печатали Щедрина, писавшего сказки и басни, как Эзоп, и корреспонденции из Берлина Иоллоса, описывавшего под видом заграничной жизни русскую, сюда еще можно было причислить "Русский курьер", когда он был под редакцией В. А. Гольцева, и впоследствии газету "Курьер".

   Ко второй категории можно отнести было: "Московские ведомости", "Московский листок", "Русский листок", "Русское слово", тогда еще не перешедшее к И. Д. Сытину, которые все кормились и не рассуждали, будучи бесцензурными, а "Новости дня" были безопасны вследствие предварительной цензуры.

   В такие времена задумалось издание детского журнала "Ласточка", в котором поэт из народа И. А. Белоусов являлся издателем, а я редактором.

   Приложив к прошению законное количество гербовых марок, я послал его в главное управление по делам печати, ходатайствуя о разрешении журнала. "Скоро сказка говорится, дело мешкотно творится" - есть поговорка. Через долгое время я получил ответ из главного управления о представлении документов о моем образовательном цензе.

   Во время затеи с "Ласточкой" одновременно я был уже редактором "Журнала спорта", который был разрешен тем же самым главным управлением по делам печати.

   В моем ответе, указав на этот факт, я дополнил, что, кроме того, я имею честь состоять "действительным членом Общества любителей российской словесности при Императорском московском университете" и работаю в журналистике более 20 лет.

   Начальником главного управления по делам печати в эти времена был профессор Московского университета Н. А. Зверев, который сам был действительным членом Общества любителей российской словесности и, конечно, знал, что в члены Общества избираются только лица, известные своими научными и литературными трудами.

   В ответ на это мне главным управлением сообщалось, что всего этого недостаточно для утверждения меня редактором детского журнала, а необходим гимназический аттестат. Гимназического аттестата, да и вообще никаких бумаг, кроме указа об отставке с перечислением сражений, в которых я участвовал, полученного мной после турецкой войны, тогда у меня не было: все их растерял во времена моей бродяжной юности.

   Так и пришлось прекратить все хлопоты о детском журнале!

   Вскоре после этого Н. А. Зверев приехал в Москву и потребовал к себе всех московских редакторов. Пошел и я. Он собрал редакторов в кабинете цензурного комитета и начал увещевать, чтобы были потише, не проводили "разных неподходящих идей", и особенно набросился на своего бывшего товарища по профессуре В. А. Гольцева, редактора "Русской мысли", и В. М. Соболевского, редактора "Русских ведомостей".

   Надо заметить, что это было в начале японской войны и как раз в тот день, когда было напечатано сообщение об успехах наших войск, взявших Путиловскую сопку.

   - А вам, господа,- сказал Н. А. Зверев, обращаясь к В. А. Гольцеву и В. М. Соболевскому,- я особенно удивляюсь. Что это вам далась какая-то конституция! Что это, господа? В такое время! Или у вас нет тем? Писали бы о войне, о героических подвигах. Разве это не тема, например, сегодняшний факт - сопка с деревом!

   Беседа кончилась как-то юмористически. Когда вышли из кабинета, я резюмировал зверевскую беседу так:

  

   Вот вам тема - сопка с деревом,

   А вы все о конституции...

   Мы стояли перед Зверевым

   В ожиданьи экзекуции...

   Ишь какими стали ярыми

   Света суд, законы правые!

   А вот я вам циркулярами

   Поселю в вас мысли здравые.

   Есть вам тема - сопка с деревом:

   Ни гу-гу про конституцию!

   Мы стояли перед Зверевым

   В ожиданьи экзекуции...

  

  

   Дождались конституции, грянула свобода печати, стали писать по-новому. Забыли "сопку с деревом", доставление документов об образовательном цензе, стали выходить издания явочным порядком. Стали писать все что угодно, никакой цензуры, казалось, не было, но оказалось - ненадолго.

   Стали опять поговаривать о "свободе печати", той печати, которая свободно припечатывала бы каждое свободное слово, воскресла цензура и принялась "припечатывать"!

   Для редакторов открылись двери тюрем, на издателей посыпались денежные штрафы, сажали редакторов и прикрывали газеты. Нужно было или платить штраф, сохраняя издание, или на место посаженного редактора выставлять нового, запасного. Таких явилось сколько угодно.

   - Ответственный редактор!

   - Редактор для отсидки!

   Цены на таких редакторов были разные: от 15 рублей на хозяйских харчах в месяц и выше - до сотен рублей. Был случай, напечатанный в газетах, что двенадцать редакторов одного и того же петербургского издания одновременно отсиживали в тюрьме трехмесячный стаж.

   Такие "редакторы" вербовались издателями среди безработных или лиц, ничем не рискующих, так как жалованье им шло и во время заключения.

   Свободе "печати", припечатывавшей "свободное слово", стало трудно бороться с этим, надо было находить и выдумывать что-то новое. Был выдвинут новый проект устава о печати, в котором, между прочим, имелся 45-й параграф, предусматривающий особый образовательный ценз для ответственного редактора, вроде диплома об окончании курса в среднем учебном заведении. Этот 45-й параграф уже заставил многих издателей, особенно провинциальных, задуматься. Как-то я получил от одного из них письмо, в котором он, между прочим, обращается с просьбой:

   "Подыщите мне, пожалуйста, парочку, а то и троечку, на всякий случай, подходящих редакторов, но непременно с гимназическим дипломом, на жалованье от 40 до 50 рублей. Сначала пришлите одного, а другие двое чтобы были наготове, когда потребуется. Вы знаете, что статья 46-я нового устава о печати для нас, глухой провинции, прямо зарез, здесь трудно найти ответственного редактора с гимназическим образованием. У вас же з Москве, взять хоть Хитров рынок, ими хоть пруд пруди. Ведь обязанности никакой: сиди пей водку дома да только подписывай газету. Конечно, справиться надо, не судившийся ли, а все остальное ничего, у меня тесть содержит лечебницу для алкоголиков. Только главное - аттестат и благонадежность. Пожалуйста, присмотрите парочку..."

   Я прочел это письмо и подумал: догадайся я раньше найти на Хитровом рынке такого редактора, давно бы издавал детский журнал.

   Когда я редактировал коннозаводческий "Журнал спорта", московская цензура тоже меня нередко тревожила и ставила иногда в ужасное положение. Так, в 90-х годах прошлого столетия я как-то напечатал воскресный номер и выпустил его, не дождавшись цензорских гранок. Сделал я это вполне сознательно, так как был более чем уверен, что ровно никаких противоцензурных погрешностей в номере нет.

   В 8 часов вечера, в субботу, я роздал номер газетчикам и послал к цензору за гранками. Каково же было мое удивление, когда посланный вернулся и уведомил, что номер выпускать нельзя, так как цензором сделаны вымарки. Номер я уже роздал весь и уехал на поезде, а вернувшись в понедельник, отправился в цензурный комитет, куда были доставлены и цензорские гранки. Оказалось, что вычеркнуто было только одно слово: "казенная".

   Слово это находилось в отчете о скачках, на которых участвовали лошади казенного Деркульского завода, и было, между прочим, написано: "Хотя казенная кобыла и была бита хлыстом, но все-таки не подавалась вперед".

   Слово "казенная" было вычеркнуто, и номер задержан. Цензурный комитет помещался тогда на углу Сивцева Вражка и Б. Власьевского переулка. Я вошел и попросил доложить о себе председателю цензурного комитета В. В. Назаревскому, которым и был приглашен в кабинет. Я рассказал о моем противоцензурном поступке, за который в те блаженные времена могло редактору серьезно достаться, так как "преступление" - выпуск номера без разрешения цензуры - было налицо.

   - Что же, я поговорю с цензором. Это зависит только от него, как он взглянет, так и будет,- сказал мне председатель цензурного комитета.

   В разговоре В. В. Назаревский, между прочим, сказал:

   - А знаете, в чьем доме мы теперь с вами беседуем?

   - Не знаю!

   - Это дом Герцена (Позднее я выяснил, что В. В. Назаревский ошибся: дом А. И. Герцена был не здесь, а в Старо-Конюшенном переулке.) Этот сад, который виден из окон,- его сад, и мы сидим в том самом кабинете, где он писал свои статьи.

   - Бывает! - сказал я.

   - Да-с! А теперь на месте Герцена сидит председатель московского цензурного комитета.

   На столе В. В. Назаревского лежала пачка бумаги. Я взял карандаш и на этой пачке написал:

   Как изменился белый свет! Где Герцен сам в минуты гнева Порой писал царям ответ,- Теперь цензурный комитет К