Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва газетная

л могучий, сухой богатырь - теперь же я встретил ожиревшего, но все еще могучего старика.

   Интересный человек был Подкопаев. Человек романтический!

   Зимовник Подкопаева в очень давние времена принадлежал какому-то казачьему генералу, а потом перекуплен был старым коневодом, у которого была единственная дочь, донская красавица.

   Явился как-то на зимовник молодой казак, Иван Подкопаев, нанялся в табунщики, оказался прекрасным наездником и вскоре стал первым помощником старика.

   Казак влюбился в хозяйскую дочь, а та в него. Мать, видя их взаимность, хотела их поженить, но гордый отец мечтал ее видеть непременно за офицером, и были приезжавшие ремонтеры, которые не прочь бы жениться на богатой коннозаводчице.

   Отец раз и навсегда отказал простому казаку и удалил бы его от себя, если бы без него мог управлять зимовником.

   Упорен был отец, но и дочь была в него: всем женихам отказывала.

   Прошло десять лет терзаний двух влюбленных людей. Умер отец, и зимовник перешел к дочери. Только тогда, перестрадав десять лет, молодые поженились, и в память пережитых страданий Иван Николаевич Подкопаев, ставший владельцем зимовника, переменил прежнее тавро.

   Лошади с выжженным новым Подкопаевским тавром очень ценились и на Дону и в кавалерии, и долго еще встречались на Дону лошади прекрасных форм с Подкопаевским тавром: сердцем, пронзенным стрелой!

   Не один раз заезжал я к Ивану Николаевичу: было что послушать от него, было чему поучиться по коннозаводскому делу. Не одну руководящую статью я написал с его слов!

   Любил меня старик и жена его, могучая старуха, сохранившая былую красоту в сединах своих. Таких я видел только среди низового донского казачества, среди гребенцов, на Кубани, на Тереке в старые годы.

   Я у него баловался с неуками, но это его не удивляло: так будто и быть должно. Но ни одного слова, ни намека на прошлое я от него не слыхал, хотя, рассказывая о донских коневодах, он не раз упоминал мне имя своего друга, бывшего моего хозяина.

   Памятью о старике осталась у меня огромная, тяжелая, плетенная из сыромятного ремня нагайка, которую он мне подарил как любителю охоты "в угон" - этой старинной, давно забытой казачьей и калмыцкой охоты.

   - Владай! Еще сам холостым ее сплел, с полсотни волчаков ею захлестал, когда помоложе был! Теперь только сколько годов она без нужды висит, владай!

   Той же осенью я обновил ее в нагайских степях. В последний раз я виделся с И. Н. Подкопаевым в Ростове-на-Дону на конской выставке, в 1899 году.

  

  

  

  

   Во время выставки, на другой день раздачи наград, проездом на Кавказ, от поезда до поезда, остановился, чтобы ее посетить, Владимир Иванович Ковалевский, мой

   старый знакомый по Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде в 1896 году. Он в это время занимал пост товарища министра финансов.

   В. И. Ковалевский приехал на выставку без предупреждения, совершенно неожиданно, без всякой формы.

   Я увидел В. И. Ковалевского, уже окруженного толпой начальства, и городской голова Хмельницкий подошел ко мне, чтобы представить меня В. И. Ковалевскому, но этого делать не пришлось, так как, обрадовавшись встрече, мы обнялись и расцеловались. Пока происходил осмотр выставки, в павильоне был сервирован завтрак.

   В это время в устьях Дона уже третий год усиленно велись работы по углублению донских гирл, чтобы морские суда могли идти прямо до Ростова, без перегрузки товаров на лодки.

   Во время завтрака ростовский городской голова Хмельницкий обратился к В. И. Ковалевскому с просьбой отложить отъезд на сутки, чтобы сделать поездку на пароходе и осмотреть работы по углублению донских гирл, столь важные для развития торговли. В. И. Ковалевский отказался от этого предложения из-за срочной поездки на Кавказ, обещая обязательно заехать на обратном пути.

   Забились во мне репортерские жилки! Какая славная корреспонденция для "России": осмотр и описание донских гирл, о которых я так много слышал!

   Я встал и обратился к В. И. Ковалевскому с просьбой не отказать в поездке, рассказав о красоте донских гирл, в которых никогда не бывал, рисуя их по астраханским камышам. В заключение опять попросил В. И. Ковалевского остаться на сутки в Ростове, чтобы повидать очень важные для развития русской торговли работы в гирлах.

   В. И. Ковалевский, когда я закончил обращение к нему, улыбнулся и сказал:

   - Уговорил меня Владимир Алексеевич! Едем в гирла!

  

  

  

   По окончании завтрака условились, что поездка в гирла состоится на следующий день в десять часов утра на пароходе "Коцебу".

   Владимир Иванович Ковалевский уехал к себе в служебный вагон, а я - в гостиницу, заняться корреспонденцией.

   Часу в десятом вечера, окончив писать, я вышел в коридор, чтобы поразмяться, и, к великому своему удивлению, увидал, что как раз против моего номера отпирал дверь только что вернувшийся домой старик-коневод Василий Степанович, у которого когда-то, в дни скитаний и приключений моей молодости, я работал в зимовнике, заявив ему, что перед этим я служил в цирке при лошадях.

   Проверять мои слова, конечно, никому не приходило в голову, а о паспорте в те времена и в тех местах вообще никто и не спрашивал, да он никому и не был нужен. Судили и ценили человека по работе, а не по бумагам. Молнией сверкнули в памяти дни, проведенные мною в зимовнике, и вся обстановка жизни в нем.

   Был зимовник Василия Степановича полной чашей, всего в нем было вволю.

   Хозяйство по дому зимовника вели жена Василия Степановича и его племянница лет шестнадцати, скромная, малограмотная девушка. Газет и журналов в доме, конечно, не получалось. Табунщики были калмыки, жившие кругом в своих кибитках, и несколько русских наездников из казаков.

   Я понравился хозяевам и быстро подружился со всеми, щеголяя цирковыми приемами, и начал объезжать неуков и вести разговоры с приезжавшими офицерами, покупателями лошадей.

   Все это ярко мгновенно вспомнилось, пока я следил, как Василий Степанович отпирал ключом свой гостиничный номер.

   - Василий Степанович, откуда так поздно? - спросил я.

   - У Ивана Николаевича Подкопаева был.

   Старик оглянулся и узнал во мне одного из находившихся во время приезда на выставку В. И. Ковалевского людей, который был представлен ему как корреспондент Главного управления государственного коннозаводства.

   - Там у него все наши собрались.

   - Жаль, что вы не представили свой молодняк на выставку,- сказал я.- Ведь, наверное, у вас еще сохранилось потомство рыжего Мирзы, что вы у Пловойского купили, из тех четырех, что из Перми привели?

   - Да, да, от Мирзы! Он ведь только три года у меня пробыл, а какой богатый приплод оставил! Весь в себя, золотисто-рыжий! Он был настоящий Карабах чистых арабских кровей.

   - Я таких два косяка у Подкопаева видел!

   - Тут, наверное, и от моего Мирзы были, я парочку бурлачков его приплода уступил Ивану Николаевичу, а он меня бурлачком Туриновским наградил.

   - Орлово-растопчинский?

   - Да, ну и лошадь! Всех детей в себя клеил. Все в гвардию пошли.

   Старик, почуяв во мне знающего конские дела человека, пригласил зайти к нему в номер побеседовать на сон грядущий.

   - Эх, Мирза, Мирза! Век не забуду! Давно это было, а он и сейчас передо мной, золотой весь, как лимон на солнышке,- сказал, когда мы вошли в номер и уселись в кресла, Василий Степанович.

   - Да, давно это было, Василий Степанович, ровно двадцать пять лет! Ровнехонько!

   Старик удивленно посмотрел на меня,

   - Верно. В семьдесят четвертом я привел его! Знаменитость! Вот и вы слыхали о нем!

   - Н-да!

   - Стало быть, вам кто-нибудь из ремонтеров-стариков сказывал. Им все любовались. Вы знаете хорошо наше дело! Никогда не думал, что у вас в Питере такие знатоки есть!

   Я хлопнул старика по плечу:

   - Ну, куме, запирай-ка свой номер, пойдем ко мне, поговорим по охоте!

   Через минуту старик сидел у меня за столом, на котором стояло сантуринское и закуски.

   Я сбросил надоевший за день коннозаводческий мундир и сидел в одной рубахе.

   Разговаривали о выставке, о лошадях.

   Я насилу уговорил, чтобы он звал меня по имени и отчеству.

   - Вот вы бы ко мне на зимовничек пожаловали. У Подкопан вы бывали, он сам мне на выставке об этом

   говорил, а теперь бы ко мне завернуть. Есть что повидать!

   Слушал я старика, а все одна думушка в голове: эх, была не была! Да и давай ему описывать его зимовник тех времен вплоть до обстановки комнат, погреба с вином, и даже о здоровье жены Анны Степановны спросил. С растущим удивлением он смотрел на меня и шевелил беззвучно губами - будто слово не выходило, а сказать что-то очень хотелось.

   - Это вам кто-нибудь рассказывал,- вздохнув, сказал он, даже улыбнулся и сообщил, что Анна Степановна стара стала.

   - Милый Василий Степанович! Послушай, что я тебе скажу, только дай мне слово, что обо всем, что услышишь, никогда никому не заикнешься. Я тебя люблю, считаю своим другом и буду с тобой откровенен.

   Смотрю в его опять растерянное лицо.

   - Так даешь слово молчать? Даешь?

   - Даю! Вот перед образом божусь, вечно молчать буду!

   Старик встал, набожно перекрестился и сел, уставившись на меня.

   - Изволь. Это было ровно двадцать пять лет назад. В тот год, когда ты купил у Пловойского Мирзу - одного из четырех жеребцов персидских.

   - По-дружески мне, можно сказать, по охоте, генерал мне его уступил, так сказать, любя меня,- вставил старик.

   - Купил ты Мирзу, а как вести на зимовник, не знаешь. Тогда ты один верхом на чалом в Великокняжескую приехал. Тебя тогда выручил Гаврило Руфыч! Помнишь?

   - Как же, вахмистр... Кобылин, Гаврило Руфыч. Он мне своего малого дал, который с ним лошадь привел с Волги.

   - Ну, а дальше что?

   - Нанял я его за трояк. Боялся доверить малому, справится ли? А Кобылин говорит: "Ручаюсь за него, как за себя!" Молодчиной малый оказался: то шагом с моим чалым, а то наметом пустит. Я ему кричу, а он и не слушает. Разговорились дорогой, и малый мне понравился. Без места он в то время был. Я его к себе и принанял. Как родной он мне вскоре стал.

   - Алешей его звали?

   - Алешей, Алексей Ивановичем!

   И старик опять с ошалелым лицом уставился на меня, ничего не соображая.

   - Слушай же, Василий Степанович, да помни, что обещал наш разговор в тайне держать!

   И я рассказал ему все подробности работы у него, напоминая каждую мелочь, вплоть до того, когда сбежал от него, испугавшись приехавшего за лошадьми жандармского полковника.

   Что было с моим стариком, передать трудно: и слезы, и восклицания, и жесты удивления - то руками всплеснет, то по бедрам себя хлопнет, слушает и слова не проронит!

   Я рассказал ему мою дальнейшую жизнь до последнего дня.

   А что я пережил в это время - ни в сказке сказать, ни пером описать.

   Наконец старик со слезами опустился на колени, я тоже перед ним встал на колени, обнялись крепко и оба расплакались.

   - А Женя что? - спросил я, когда мы успокоились.

   - Убивалась она очень, когда вы ушли! Весь зимовник прямо с ума сошел. Ездили по степи, спрашивали у всех. Полковнику другой же день обо всем рассказали,- а он в ответ: "Поглядите, не обокрал ли! Должно быть, из беглых!" Очень Женя убивалась! Вы ей портмонетик дорогой подарили, так она его на шее носила. Чуть что - в слезы, а потом женихи стали свататься, она всех отгоняла.

   Через пять лет, двадцати годков уж вышла замуж. Приехал к нам на Дон сибирский посевщик богатый, производителей покупать для своих табунов, Ермилий Мефодьевич! Степенный, из себя красивый, лицо такое, как на иконах архангелов пишут. У Подкопаева и еще кое у кого лошадей купил, потом ко мне заявился. Поехал с калмыком табуны осматривать, упал, да ногу и сломал. С месяц пролежал у меня, Женя за ним ухаживала, а потом замуж за него и вышла, в Сибири живут. Только детей у них нет, одна беда. Года три назад гостили у меня по осени. Вот поглядите!

   Старик вынул из бумажника фотографию. В кресле сидит мужчина средних лет, гладко причесанный, елейного вида, с правильными чертами лица, окаймленного расчесанной волосок к волоску не широкой и не узкой бородой. Левая рука его покоится на двух книгах, на маленьком столике, правая держится за шейную часовую цепочку, сбегающую по бархатному жилету под черным сюртуком.

   Справа стоит стройная красавица, типичная низовая казачка, про которых поют:

   Брови черные дугой, Глаза с поволокой...

   Она положила на его правое плечо руку - а в свесившейся кисти ее, на золотой цепочке, надетой на большой палец, маленький перламутровый портмоне, который я ей подарил тогда. На крышке портмоне накладка, рисунок которой слишком мелок, сразу я не рассмотрел, зато обратила мое внимание брошка - сердце, пронзенное стрелой. То же самое было на портмоне.

   - Еще до свадьбы, когда я две недели как-то по зиме жил в Ростове, она просила меня сделать его на портмоне. Потом брошку уж жених подарил, сердце из рубинов, а стрела бриллиантовая. Кроме никогда ничего не носит.

   - Тавро Подкопаева? - спросил я.

   - Может, и Подкопая, а может, и нет! Расплакался старик.

   При расставании Василий Степанович сказал, что если бы я не ушел тогда так внезапно, то зимовник был бы теперь мой, что его и Анны Степановны мечта была выдать Женю за меня замуж.

   - Вот отчего она и убивалась и долго замуж не выходила - все ждала, и в последний раз, когда приезжала с Анной Степановной, они всплакнули о вас! Кому я теперь мой зимовник оставлю!

  

  

  

   Утром, когда я после долгой ночной беседы отправился на пароход, номер Василия Степановича был пуст: он в семь утра уехал домой

   К девяти часам утра мы все собрались на пароходе "Коцебу". На обеденном столе кают-компании был разложен план гирл и чертежи построек, и как только двинулся пароход, заведующий гирловыми работами подробно объяснил В. И. Ковалевскому то, что нам надлежало осмотреть.

   День был сырой. Туман окутал Дон. Около часу пришлось ждать разводки железнодорожного моста. Наконец пароход двинулся, но через час пути опять встал: туман сгустился до того, что далее следовать было нельзя.

   Накрыли завтрак. Это, собственно говоря, был не завтрак, а ряд серьезных бесед присутствующих по всевозможным вопросам об образовании, торговле, промышленности.

   В. И. Ковалевский задавал вопрос за вопросом, выслушивал ответы и закончил этот завтрак-конференцию вопросом:

   - Почему у вас, в таком богатом торговом городе, нет высшего механического училища?

   - Пробовали, хлопотали в Петербурге, но получили такой отказ, что и попечение отложили.

   - Здесь все представители города в сборе,- сказал В. И. Ковалевский,- подавайте снова прошение, а я пошлю в Петербург телеграмму о необходимости в Ростове высшего учебного заведения и надеюсь на утвердительный ответ.

   Министру финансов С. Ю. Витте была послана с гирл, с лоцмейстерского поста телеграмма, а мы в это время в тучах комаров и мошкары осматривали углубление канала, на котором громадные машины "Петр Великий" и "Донские гирла" черпали грунт, который нагружался в шаланды и отвозился в море.

   Потом мы посетили пост, на котором был отличный дом со службами, окруженный прекрасным садом, телеграф и метеорологическая станция, таможня для осмотра судов, идущих с рейда, отстоящего в четырех верстах от гирл,- и не встретили ни одного здорового человека из живущих на посту, расположенном на низком берегу, в вечном тумане, в самой лихорадочной местности. Здесь все были больны малярией.

   Этой поездкой я закончил свою репортерскую работу в последний год столетия.

  

  

  

  

   В Москве я через некоторое время получил приглашение присутствовать на торжестве закладки высшего технического училища в Ростове-на-Дону и дружеское письмо одного из членов комитета с таким заключением:

   "...Непременно приезжайте, ждем Вас как одного, пожалуй, главного виновника предстоящего торжества. Не уговори Вы Владимира Ивановича поехать на гирла, никакого бы высшего училища у нас никогда не было".

  

  

  

  

   Я был на спектакле в Малом театре. Первая от сцены ложа левого бенуара привлекала бинокли. В ней сидело четыре пожилых, степенного вида, бородатых мужчины в черных сюртуках. Какие-то богатые сибиряки... Но не они привлекали внимание публики, а женщина в соболевом палантине, только что вошедшая и занявшая свое место.

   Величественная, стройная фигура, глаза, которые, раз увидав,- не забудешь, и здоровый румянец не знающего косметики, полного жизни, как выточенного, оливково-матового лица остановил на себе мое внимание.

   Я сидел в третьем ряду кресел. Что-то незнакомое и вместе с тем знакомое было в ней. Она подняла руку, чтобы взять у соседа афишу. А на ней мой кошелек - перламутровый, на золотой цепочке! А на груди переливает красным блеском рубиновая брошка - сердце, пронзенное бриллиантовой стрелой...

  

  

  

  

   С гордостью почти полвека носил я звание репортера - звание, которое у нас вообще не было в почете по разным причинам.

   - Так, газетный репортеришко! - говорили некоторые чуть не с презрением, забывая, что репортером начинал свою деятельность Диккенс, не хотели думать, что знаменитый Стенли, открывший неизвестную глубь Африки, был репортером и открытие совершил по поручению газеты; репортерствовал В. М. Дорошевич, посетивший Сахалин, дав высокохудожественные, но репортерские описания страшного по тем временам острова.

   В. М. Дорошевич разыскал на Сахалине невинно осужденного Тальму, поверил его рассказу и, вернувшись в Москву, первым делом поведал это мне и попросил съездить в Пензу, на место происшествия, и, когда я собрал ему сведения, подтверждающие невиновность Тальмы, он в Петербурге, через печать устроил пересмотр дела.

   Это было в 1898 году, когда он работал в газете "Россия".

   Когда начался пересмотр, он послал сотрудника "России" Майкова в Пензу, снабдив его добытыми мною сведениями, а Тальма был вызван с Сахалина на новый суд. Майков следил за разбором дела и посылал в "Россию" из Пензы свои корреспонденции, в результате чего Тальма был оправдан.

   Так же В. М. Дорошевич изучил дело осужденных братьев Скитских в Полтаве, добился через печать нового следствия, в результате которого было полное оправдание невиновных. В обоих случаях он был репортером. А В. Г. Короленко? Многие и многие русские писатели отдавали репортажу много сил, внимания и находчивости.

   Я бесконечно любил это дело и отдавался ему весь, часто не без риска. И никогда ни одно мое сообщение не было опровергнуто. Все было строгой, проверенной, чистой правдой. И если теперь я пишу эти строки, так только потому, что я - репортер - имею честь быть членом Союза советских писателей.

  

   Лето 1934 года. Картино.

  

  

  

  

   Вот я и думаю: какая самая яркая бытовая фигура из московских редакторов газет 80-х годов прошлого века? Перебираю.

   Редактор "Московских ведомостей" М. Н. Катков. Вечная тема для либеральных остряков.

   Сменивший его С. А. Петровский. О нем говорили только, что он наживал огромные деньги игрой на бирже на акции.

   И. С. Аксаков - редактор "Руси". Но, впрочем, это был журнал, а не газета.

   В. М. Соболевский со своими "Русскими ведомостями" был популярен только среди профессоров, судейских, земцев и либеральных думцев, но для Москвы не представлял из себя ничего характерного. Писал прекрасные передовые статьи.

   Была еще "Русская газета", издавал ее книжник И. М. Желтов, но она скоро кончилась. Да был еще "Московский телеграф" - большая, хорошая газета, но через полгода ее закрыла цензура.

   Н. П. Гиляров-Платонов был неведом для публики, ибо он никогда не выходил из своего кабинета, а популярность его "Современных известий" составляли только два обличителя-фельетониста.

   Н. П. Ланин - прекрасный заводчик шипучих вод и никчемный редактор либерального, но скучного "Русского курьера", совсем непопулярного в Москве.

   Н. И. Пастухов, который говорил о себе: "Я сам себе предок",- самая яркая фигура. Безграмотный редактор на фоне безграмотной Москвы, понявшей и полюбившей человека, умевшего говорить на ее языке. Безграмотный редактор приучил читать безграмотную свою газету, сделал многих грамотными, приучил к чтению Охотный ряд, лавочника, извозчика, посетителя трактиров. Он единственная яркая бытовая фигура в газетном мире того времени, почему я с него и начинаю.

   "Московский листок" издавал Н. И. Пастухов - крестьянин полуграмотный, державший в 60-х годах кабак у Арбатских ворот. Кроме извозчиков, мастеровых и бродяг в его кабаке имела пристанище группа бездомных студентов университета, которым Пастухов покровительствовал, поил, кормил и давал ночлег. В числе этой группы студентов были двое, которые перевернули судьбу Пастухова и из кабатчика сделали потом редактора.

   Эти двое были: филолог Жеребцов, работавший в "Русских ведомостях", в то время еще маленькой газетке, издававшейся П. С. Скворцовым и выходившей три раза в неделю, а потом уже сделавшейся ежедневной,- и второй - Ф. Н. Плевако, дававший тогда хронику, впоследствии знаменитый адвокат. Пастухов гордился, что у него бывают писатели, которые, набросав заметки, посылают его относить их в редакцию. Он бегал и относил. Присмотревшись, Пастухов сам стал узнавать происшествия, описывать их, давать свои безграмотные рукописи Жеребцову или Плевако, которые выправляли их и сдавали в печать сначала от своего имени. Студенты кончили курс - Жеребцов уехал в провинцию учителем, Плевако стал адвокатом, а Пастухов кабатчик-меценат прогорел и волей-неволей стал кормиться около газет, сделавшись репортером. До конца своей жизни он был безграмотным, но по добыванию сведений не было ему равного.

   Кроме "Русских ведомостей", он работал в "Современных известиях", которые издавал около 20 лет известный публицист и ученый Н. П. Гиляров-Платонов, бакалавр духовной академии, славянофил, сотрудник И. С. Аксакова.

   "Современные известия" - как значилось в программе, политические, общественные, церковные, ученые, литературные и художественные, - были тогда самой распространенной газетой и весьма своеобразной: с одной

   стороны, они блистали яркими политическими статьями, с другой - с таким же жаром врывались в общественную и городскую жизнь. То громили "коварный Альбион", то бочки отходников, беспокоившие по ночам Никиту Петровича, жившего на углу Знаменки и Антипьевского переулка в нижнем этаже, окнами на улицу.

   Это был человек именно не от мира сего.

   Он спал днем, работал ночью. Редко кого принимал у себя, кроме ближайших сотрудников, да и с теми мало разговаривал. Я только раз был у него, в мае месяце. Он по обыкновению лежал на диване в теплой шапке и читал гранки. Руки никому никогда не подавал и, кто бы ни пришел, не вставал с дивана.

   Газета шла хорошо, денег в кассе бывало много, но Никита Петрович мало обращал на них внимания. Номера выпускал частью сам (типография помещалась близко, в Ваганьковском переулке), частью второй редактор, его племянник, Ф. А. Гиляров, известный педагог и филолог. Тоже не от мира сего, тоже не считавший денег.

   И шло бы все по-хорошему, да вдруг поступила в контору редакции на 18 рублей жалования некая барынька, Марья Васильевна,- и фактическое распоряжение кассой оказалось в руках у нее. К Никите Петровичу она вхожа стала и его к рукам прибрала. Но надо сказать, что о любовных делах здесь и помину не было. Когда же касса опустела, Марья Васильевна исчезла.

   Ее место заступил управляющий Кац, на которого друзья и сотрудники жаловались Никите Петровичу и советовали его учитывать, но Никита Петрович отвечал всем одно и то же: "Ах, оставьте, как это все противно!" И, наконец, кажется в 1887 году "Современные известия" закрылись от запутанных дел. Хотя газета еще шла, но "Московский листок" ускорил ее кончину.

   "Московский листок", во главе которого встал Пастухов, вскормлен "Современными известиями".

   Пастухов в "Современных известиях" под псевдонимом Старый Знакомый каждую субботу писал московский фельетон, где, как тогда говорилось, "прохватывал и протаскивал" купца и обывателя, не щадя интимной жизни.

   Москва читала эти фельетоны взасос.

   А по воскресеньям такие же фельетоны, еще более хлесткие, писал под псевдонимом Берендей некто П. А. Збруев, полицейский чиновник.

   И эти два фельетониста создавали успех газеты.

   Пастухов, кроме того, писал фельетоны с нижегородской ярмарки, где в 1880 году познакомился с гр. Н. П. Игнатьевым, который и разрешил ему, человеку без всякого ценза, за разные услуги, газету.

   И еще за полгода почти до выхода "Листка" в "Будильнике" появилась карикатура: едет Пастухов на рысаке, в шубе, на санках. На лошади надпись: "Московский листок", а внизу подпись: "На своей собственной".

   И 1 августа 1881 года Н. И. Пастухов выехал.

   На своей собственной! Вышел 1-й номер "Московского листка". Фактическим редактором был Н. П. Кичеев, редактор "Будильника", старый литератор, чистый и изящный человек.

   На другой день, 2 августа, он меня в саду театра А. А. Бренко, у которой я служил, познакомил с Пастуховым, а тот пригласил меня сотрудничать, и в номере от 4 августа я дебютировал театральными анекдотами, под псевдонимом Театральная Крыса.

   Газета печаталась в типографии Погодина на Софийской набережной, близ Б. Каменного моста.

   Владелец дома и типографии, маленький человек с большой бородой и в черном сюртуке, Дм. Мих. Погодин, отрекомендовался мне при встрече:

   - Дмитрий Погодин. Сын знаменитого историка.

   Производил впечатление недалекого, ограниченного человека. Он то и дело прибегал в редакцию, удирая от своей властной жены, которой боялся.

   Пока первые дни "Листок" издавался опрятно. Но вдруг Пастухов завел отдел: "Советы и ответы".

   Это нечто неслыханное. Например: "Купцу Ильюше. Гляди за своей супругой, а то она к твоему адвокату ластится: ты в лавку - и он тут как тут... Поглядывай". Или: "Васе из Рогожской. Тухлой солониной торгуешь, а певице венгерке у Яра брильянты даришь. Как бы Матрена Филиппьевна не прознала". И весь город грохотал: и Вася и Матрена Филипповна были действительно, их знали и проходу им не давали зубоскалы-купцы, пока сами не попадались в "Советы и ответы".

   А попадались очень многие.

   После первого же такого появления "Советов и ответов" Кичеев отказался от редактирования, и его место временно занял Игнатий Герсон, маленький сотрудник, у которого визитные карточки были таковы: "Игнатий Герсон. Прозаическое заведение и рифмоплетня". Талантливый автор сценок, но больше юморист, чем редактор.

   Герсона вскоре сменил Ев. Ал. Балле. Газета шла ходко, сообщая всякую московскую новость раньше всех других. Репортаж под руководством Н. И. Пастухова был поставлен блестяще. Он облюбовал меня и целыми днями и вечерами, а то и до утра, возил с собой всюду, со всеми знакомил и учил, как и что писать и как добывать сведения. Эта работа увлекла меня, и в первый же год я сделал большую услугу "Листку".

   29 июня 1882 года на 296 версте Московско-Курской железной дороги провалился в размытую ночным ливнем насыпь почтовый поезд, и трупы откапывали с глубины 14 саженей.

   Я в тот же день был на месте катастрофы, дал на другой день раньше всех газет целый фельетон с подробностями, поразившими Москву, и две недели я прожил в этой могиле, ежедневно посылал корреспонденции о кукуевской катастрофе. Она была под Мценском, в пяти верстах от Спасского-Лутовинова И. С. Тургенева, там жил на даче в это время Я. П. Полонский с семьею и гостил Ев. М. Гаршин, который, приехав на место катастрофы, увидал меня и увез к Я. П. Полонскому, где я иногда и ночевал, а утром уезжал на работу.

   Розница газеты возрастала тысячами.

   А еще, когда в Орехово-Зуеве сгорела у Викулы Морозова рабочая казарма с народом, я, переодевшись рабочим, два дня пробыл на фабрике и дал две корреспонденции со всеми подробностями и именами погибших, что старались скрыть администрация фабрики и полицейские власти.

   И газета получила известность в фабричных районах. Купцы дрожали и трепетали Пастухова.

   Потом явился вместо Валле-де-Бара выпускающим номера Ф. К. Иванов, который до самого конца издания, до 1917 года, и был редактором уже измененного тогда "Листка".

   Одновременно с Ивановым прибыл из Великого Села, Ярославской губернии, новый сотрудник, сельский учитель А. М. Пазухин, и предложил писать повести и рассказы.

   А в это время в Москве издавалась Н. П. "Паниным, гласным Думы и владельцем знаменитого завода шипучих вод, газета "Русский курьер". Газета чистая и самая либеральная. В ней работали В. А. Гольцев и Вл. И. Немирович-Данченко, А. О. Лютецкий и другие либералы того времени.

   Пастухов в своей газете жестоко ругал своего конкурента, называя Ланина кислощейным фабрикантом и "Русский курьер" кислощейной газетой.

   "Русский курьер" кто-то подвел, напечатав под другим заглавием какое-то известное классическое произведение, а потом П. И. Кичеев, старый журналист, написал и послал, конечно, от чужого имени либеральное стихотворение, которое "Русский курьер" напечатал,- и оно оказалось акростихом "Ланин - дурак".

   И "Московский листок" до того был аккуратен, боясь быть одураченным, что когда Пазухин принес в первый раз в редакцию свою повесть, то побоялись ее взять: вдруг краденая!

   - А может быть, ты откуда-нибудь ее украл! - так и сказал ему при нас Пастухов.

   И заставили его тут же, в редакции, написать на заданную тему рассказ. И он написал "Приезд сельского учителя", который и был напечатан. А затем Пазухин написал сотни сценок и десятки романов из купеческого и крестьянского быта, где всегда правда и добро торжествовали. Его читатели любили - и вторники и пятницы с романами Пазухина печатали газеты больше. По воскресеньям сценки писал И. Ш. Мясницкий (И. И. Барышев, управляющий издательством и домом К. Т. Солдатенкова).

   Больше пазухинских романов имел успех только пастуховский "Разбойник Чуркин". История такова: в Гуслицах, а именно в селе Запонорье, проживал разбойник Василий Чуркин. Дело о нем, довольно большое, находилось в уездном полицейском управлении, и исправник Афанасьев, приятель Пастухова, дал ему это дело на дом как материал для очерка. И вот Пастухов затеял написать роман, хотя самый Васька Чуркин далеко не был разбойником, а просто грабил на дорогах, воровал из вагонов и шантажировал угрозами пожаров местных мелких фабрикантов. Он был сослан в Сибирь, бежал, опять принялся за разбой и был убит местными крестьянами в болоте около деревни Заволенье. А Пастухов сделал из него героя-разбойника, так что генерал-губернатор В. А. Долгоруков запретил печатать роман. Я несколько раз по просьбе Пастухова ездил для проверки фактов и для описания местности в Гуслицы, и когда говорил Пастухову, что Чуркин вовсе не интересный тип, он злился и все-таки писал свое.

   Особенно подробно давались в "Листке" отчеты из окружного суда. Впоследствии их давала Козлянинова, а в начале издания А. Я. Липскеров, бывший судебный стенограф "Московских ведомостей", тоже человек малограмотный, писавший, например: "одна ножница", "пара годов" и т. п. И Липскерову выхлопотал М. Н. Катков свою газету "Новости дня" в 1883 году.

   Пастухов обозлился на нового конкурента и ругательски ругал его, а если кто из сотрудников уходил в "Новости дня", то делался врагом его. Зато было полное ликование, если сотрудник из "Новостей дня" переходил в "Листок". Когда В. М. Дорошевич, почему-то поссорившийся с Липскеровым, пришел к Пастухову, то он такой гонорар ему дал, о каком в России не слыхивали. Впрочем, ненадолго: Дорошевич уехал в Одессу.

   Я в 1884 году перешел в "Русские ведомости", и Пастухов дулся на меня, но почему-то все-таки относился ко мне прекрасно и всегда приглашал меня к себе и на свои ежедневные обеды у Тестова.

   Впрочем, я давал ему кое-какие мелочи, а когда сотрудничал в "Новостях дня", работал главным образом в журналах: в "Будильнике", "Развлечениях", "Осколках", "Зрителе", а впоследствии печатался и в толстых журналах,- и все-таки с Пастуховым дружил и любил его: безусловно, добрейшей души был человек, готовый помочь нуждающемуся, кто бы он ни был. И помогал не мелкими подарочками, а прямо жизнь человеку устраивал, особенно семейным людям. И все это делал так, чтобы никто ничего не знал. Я мог бы привести десятки случаев, мне известных. И что бы про Н. И. Пастухова не говорили, а я скажу одно при воспоминании о нем:

   "Жил-был на свете добрый человек!"

   В 1883 году я начал работать по репортажу для "Русских ведомостей". Редакция тогда помещалась в доме

   Мецгера в Юшковом переулке по Мясницкой. Как раз в том доме, на котором переламывается этот искривленный переулок. Во дворе - типография, а в фасадном корпусе - редакция. Солидная обстановка с огромными, зеленым сукном крытыми, столами, с единственным портретом основателя газеты Н. С. Скворцова.

   Тогда уже редактором был В. М. Соболевский, заведующим редакцией был добрейшей души человек В. С. Пагануцци, присяжный поверенный, а в хозяйственном отделе принимал участие его друг А. А. Никольский, которому, собственно говоря, газета и была обязана своим существованием и благосостоянием. После кончины Н. С. Скворцова дела газеты шли туго, она, как говорится, дышала на ладан и погибла, бы, если бы Никольский, юрисконсульт железных дорог, не нашел мецената в лице В. К. фон Мекка, председателя правления Московско-Рязанской железной дороги. Тот сыпнул деньгами, и газета пережила тяжелое время, а там помогла ее дальнейшему успеху В. А. Морозова - и газета расцвела. Вскоре долги все были уплачены и даже приобретены газетой дом и собственная типография.

   Еще солиднее обставлена была редакция с рядом отдельных кабинетов и большой редакционной приемной, где перед громадным библиотечным шкафом стоял огромнейший зеленого сукна стол, на одном конце которого важно заседал заведующий московским отделом А. П. Лукин, а в уголке - секретарь редакции, где и принимал он. посетителей. Для вящей торжественности А. П. Лукин над книжным шкафом водрузил большой гипсовый бюст Зевса, найденный на чердаке вновь купленного дома, и, сидя против него, вдохновлялся величием громовержца.

   Кроме "Русских ведомостей", где он писал и фельетоны за подписью Скромный Наблюдатель, Лукин вел фельетоны в "Новостях", но только под псевдонимом "XII". Именно двенадцать. Он сам писал их мало, а заказывал разным сотрудникам кусочки фельетонов по разным вопросам и сшивал их вместе, составляя фельетон. Я много зарабатывал у него этим путем, получая 5 копеек за строку.

   В московском отделе главными силами были: милейший Ф. Н. Митропольский, ведший заседания Думы и земства, добрейший и невозмутимый неповоротливый толстяк, которого звали "Недвижимое имущество "Русских ведомостей", и я, в противоположность ему носивший прозвание "Летучий репортер". И ту и другую кличку дали нам остроумцы в типографии. Я вел городские происшествия и, в случае катастроф, эпидемий или лесных пожаров, командировался "специальным корреспондентом" на место происшествий, иногда очень далеко, даже на Кавказ, на Волгу и пр. Увлекшись этим живым делом, я не жалел сил и достиг того, что перебивал славу репортеров "Московского листка" и портил спортсменскую кровь Пастухова, набрасывавшегося на стаю своих репортеров при всяком случае, когда появившееся у меня сенсационное известие просыпал "Листок". Вторым редактором "Русских ведомостей" был незабвенный, милый П. И. Бларамберг. Добрейший человек, прекрасный редактор и известный композитор. Одна из его опер "Тушинцы" шла в Большом театре в 1845 году. "Шестидесятник-идеалист" - так озаглавлен был его некролог в "Историческом вестнике" в 1907 году.

   Помню такой случай. Из дома Корзинкина в фирме Бордевиль украли двадцатипудовый несгораемый шкаф с большими деньгами. Кража, выходящая из ряда обыкновенных: взломали двери и увезли шкаф из Столешникова переулка - самого людного места - в августе месяце.

   Полицию поставили на ноги, сыскнушка разослала агентов всюду, дело вел знаменитый в то время следователь по особым делам В. Ф. Кейзер, который впоследствии вел дело Ходынки, где нам опять пришлось с ним встретиться.

   И никаких результатов!

   Прошло недели три - дело замолкло.

   Выхожу я как-то вечером из дома - я жил в доме Вельтищева, на Б. Никитской, - а у ворот встречает меня известный громила Болдоха, не раз бегавший из Сибири, громила по специальности.

   - Я к вам! Пропишите их, подлецов, господин Гиляровский, в газете.

   И рассказал он мне в подробностях до мелочей всю кражу у Бордевиля, как при его главном участии увезли шкаф, отправили его по Рязанской дороге в город Егорьевск, оттуда на лошади в Ильинский погост в Гуслицы, за 12 верст от станции, и по дороге к Запонорье, в кустах, взломали шкаф и сбросили его в речку Гуслицу, у моста, в глубокое место под ветлами. Денег там нашли около 15 тысяч рублей, поделили и поехали обратно, а потом дорогой Болдоху опоили "малинкой", обобрали и в бесчувственном состоянии сбросили с поезда, думая, что он мертвый. Когда же он вернулся на Хитров к организатору кражи, съемщику-капиталисту Золотому, тот сказал, что ничего знать не знает, что все в поезде были пьяны и не видели, как и куда Болдоха скрылся. Свалился, должно, пьяный с поезда, а мы знать не знаем!

   И на следующий день в "Русских ведомостях" я напечатал подробнейший рассказ Болдохи с указанием места, где лежит шкаф. Болдохе я верил безусловно.

   Через день особой повесткой меня вызывают в сыскную полицию. В кабинете сидят помощник начальника капитан Николас и Кейзер. Набросились на меня, пугают судом, арестом, высылкой, допытываются, а я смеюсь:

   - Мои агенты лучше ваших! Кейзер из себя выходит.

   - Если это неправда, мы вас привлечем по статьям...

   - Пошлите вы прежде ваших агентов в Гуслицы за шкафом.

   - А если его там нет, то